А.С. Пушкин

      Мы с удовольствием в тот же день отправились, перекочевали в гор. Опочке, 
а на другой день, не доезжая села Михайловского, встретили в лесу Пушкина: он 
был в красной рубахе, без фуражки, с тяжелой железной палкой в руке. Он нас 
сейчас узнал, а Зенович, неповоротливая и неловкая фигура, от радости стал 
бросать свою шапку вверх, крича: "виват, Пушкин!", но никак не мог на лету 
схватить ее. Пушкин от души хохотал, потом обнял его, благодаря за хороший прием 
в его доме.
      Когда подходили мы к дому, на крыльце стояла пожилая женщина, вязавшая 
чулок; она, приглашая нас войти в комнату, спросила:
      ¬ Откудова к нам пожаловали? Александр Сергеевич ответил:
      ¬ Это те гусары, которые хотели выкупать меня в шампанском.
      ¬ Ах ты, боже мой! Как же это было? ¬ сказала няня Александра Сергеевича, 
Арина Родионовна.
      В селе Михайловском мы провели четыре дня. Няня около нас хлопотала, сама 
приготовляла кофе, поднося, приговаривала:
      ¬ Не прогневайтесь, родные, чем бог послал, крендели вчерашние, ничего, 
кушайте на доброе здоровье, а вот мой Александр Сергеевич изволит с маслом 
кушать ржаной <...>
      На другой день нашего приезда Александр Сергеевич пригласил нас 
прогуляться к соседке его, П. А. Осиповой (которой посвятил подражание Корану), 
в Тригорское, где до позднего вечера мы провели очень приятно время, а в день 
нашего отъезда были на раннем обеде; милая хозяйка нас обворожила приветливым 
приемом, а прекрасный букет дам и девиц одушевлял общество. Александр Сергеевич 
особенно был внимателен к племяннице Осиповой, А. П. Керн, которой посвятил "Я 
помню чудное мгновенье".
      Няня Арина Родионовна на дорогу одарила нас своей работы пастилой и 
напутствовала добрым пожеланием.



Е. Ф. РОЗЕН
ИЗ СТАТЬИ "ССЫЛКА НА МЕРТВЫХ"

      Десять лет промчались над могилою Пушкина, и до сих пор я не говорил 
печатно о моих литературных с ним сношениях. Смерть посредника развязала узел 
моих сношений с его друзьями и приятелями. Непризванные судьи нашей словесности, 
по неблагосклонности ко мне, за мое гордое неискательство, всячески старались 
предать меня забвению; я сам, и весьма охотно, содействовал им в этом, храня 
молчание в продолжение многих лет, отчасти по моему болезненному состоянию, 
отчасти потому, что я считал вкус нашей публики в переходном состоянии, в одном 
из этих периодических моментов развития, в которые литератор уступает слово 
нелитератору, журнальному аферисту, для скорейшего отрезвления умов и очищения 
вкуса. Молчав десять лет, в продолжение которых я, по болезни своей, не должен 
был чуждаться мысли о смерти, начну свой рассказ о Пушкине одною резкою, 
относящеюся ко мне чертою его, которая перешла за предел его жизни и, утаенная 
от публики, замечательным образом определяет мою литературную судьбу между 
современниками.
      Пушкин неоднократно вызывался метать свои меткие стрелы в тех, кто не 
признавал литературного достоинства моих произведений. Я всегда останавливал его 
то теми, то другими доводами и наконец решительно остановил следующим 
аргументом: "Кроме поэтического таланта, который вы во мне признаете, я еще 
чувствую в себе способность сделаться порядочным критиком. Только на  ваших  
сочинениях и могу развивать эту способность. Если вы скажете печатно хоть одно 
слово в мою пользу, то меня этим лишите возможности разбирать ваши сочинения. Вы 
знаете нашу журналистику: сказали бы: рука руку моет". Дайте же мне слово 
никогда не говорить обо мне печатно!" (Это было после моей немецкой, довольно 
строгой рецензии его "Бориса Годунова", названной в одном берлинском журнале 
eine sehr einsichtsvolle Kritik [очень рассудительной критикой  (нем.) ], 
переведенной кем-то по-русски и помещенной Воейковым в "Литературных 
прибавлениях к "Инвалиду".) Пушкин посмотрел на меня своим проницательным 
взглядом и, разведав в моей душе совершенное равнодушие к журнальной критике, 
что было весьма естественно, при благосклонности Пушкина, протянул ко мне руку и 
сказал: "Вижу, что вы не нуждаетесь в моей защите! Извольте, я буду молчать об 
вас, единственно потому, чтобы  научиться из ваших критик!  " Всякий волен 
считать последние четыре слова ¬ пустою вежливостью: в этом прекословить не 
буду; но если кто усомнится в их фактической истине, то могу доказать эту истину 
фактически: почерком самого Пушкина!
      После смерти его услышал я, сперва от В. А. Жуковского, потом от князя П. 
А. Вяземского (они оба живы, и ссылаюсь на них), что Пушкин ¬ чего не знал никто 
из его друзей ¬ вел дневник, или записки, в которых находится весьма лестный обо 
мне отзыв. "Поставил же на своем, ¬ подумал я, ¬ завещал своим друзьям и нашей 
публике письменное доказательство своего выгодного мнения обо мне!" Вот в чем 
оно состояло: говоря  об Хомякове, о Кукольнике,  обо  мне,  Пушкин из нас троих 
только за мною признал  талант драматический,  и такой талант, который, если бы 
посвятил себя исключительно театру,  мог бы основать русский театр.  Повторяю 
этот отзыв со слов Жуковского и Вяземского, потому что отзыв этот  не помещен  в 
посмертном издании сочинений Пушкина! Кажется, печатание его записок прекращено 
близь этого места, на речи о драме, и этот роковой отзыв, может быть, лишил 
публику остальной части записок. Не мое дело разбирать, по каким соображениям 
господа издатели положили под спуд чисто литературное мнение  Пушкина,  зрелого  
мужа  Пушкина, между тем как поместили его отроческие стихотворения (лицейские) 
и то, что, конечно, не просилось в печать. Десятилетнее молчание мое об этой 
замечательной ко мне несправедливости может служить доказательством, что я, 
сколько ни дорожил этим критическим завещанием, однако не думал хвастать им 
перед публикою: не Пушкин должен стоять за меня, но я сам! Тем не менее считаю 
подобную утайку согрешением перед памятью Пушкина и, мимо ложного приличия, 
выдаю теперь публике то, что ей нужно знать, как литературное мнение  Пушкина . 
Этот отзыв его удивил меня только тем, что Пушкин, в беседе со мною, при всех 
похвалах моим драмам, все-таки, как мне казалось, отдавал преимущество моему 
лирическому таланту. О нем-то он говорил более и неоднократно высказывал мне 
прелюбопытное, преоригинальное мнение, о котором умалчиваю, не зная наверное, 
известно ли оно
кому-либо из живых, ко мне еще хоть сколько-нибудь благосклонных друзей или 
приятелей Пушкина, и серьезно страшась ссылки на мертвого, в свою пользу. Могу 
сказать только, что почти при каждом со мною свидании, бывало, Пушкин спросит: 
понаписал ли я новых лирических пиес? ¬ и всегда советовал не пренебрегать, при 
серьезном, продолжительном занятии драмою, и минутами лирического вдохновения. 
"Помните, ¬ сказал он мне однажды, ¬ что только до тридцати пяти лет можно быть 
истинно лирическим поэтом, а драмы можно писать до семидесяти лет и далее!"
      Во всех собственно житейских делах мы были совершенно чужды друг другу; 
единственною между нами связью, почти исключительным предметом наших разговоров 
была поэзия, литература и все, к ней относящееся. Мы встретились уже в зрелые 
лета: ему минуло уже 30 лет; я был немногими годами моложе. Но в литературном 
отношении между нами было полвека людского: он был известен всей России, когда я 
еще не имел понятия о русском языке; он был на апогее своей славы, когда я 
печатал в "Московском телеграфе" свои первые лирические опыты на русском языке. 
В 1829 году, находясь в Петербурге, я, посредством Шевырева, отъезжавшего за 
границу, познакомился с Пушкиным, жившим тогда в гостинице Демута, • 33. Я желал 
только взглянуть на человека, сочинения которого доставили мне столько 
наслаждений: других претензий я не имел. Мне казалось, что он так и понял мое 
посещение. При прощании он меня просил о продолжении моего знакомства, довольно 
крепко сжимая мою руку. Я и  это  принял за обыкновенную вежливость; но она 
обязала меня еще один раз, ради приличия, побывать у него; после чего я 
намеревался уже не беспокоить его до тех пор, покуда каким-нибудь важным 
сочинением не заслужу чести ближайшего с ним знакомства. Прихожу. Он встречает 
меня восклицанием, что я пришел очень кстати: "Я рассказал Дельвигу, что имел 
удовольствие с вами познакомиться, и должен был дать ему слово привезти вас к 
нему: завтра его день в неделе". Он назначил мне приехать к нему и повез меня к 
барону Дельвигу. Тут я уже поверил, что корифеи нашей словесности действительно 
заметили мое имя и мною интересовались.
      Очень хорошо помню первое на меня впечатление, сделанное Пушкиным. Тотчас 
можно было приметить в нем беспокойную, порывистую природу гения ¬ сына наших 
времен, который не находит в себе центра тяжести между противоположностями 
нашего внутреннего дуализма. Почти каждое движение его было страстное, от 
избытка жизненной силы его существа;  ею  он еще более пленял и увлекал, нежели 
своими сочинениями; личность его довершала очаровательность его музы, в 
особенности когда, бывало, беседуешь с ним наедине, в его кабинете. В обществе 
же, при обыкновенном разговоре, он казался уже слишком порывистым и странным, 
даже бесхарактерным: он там будто страдал душою.
      Дельвиг, напротив того, сказался мне своим всегда и всюду одинаковым 
гармоническим спокойствием и, так сказать, прозрачною ясностью своего 
существа... Классическое, античное явление, неожиданное в наше время и будто бы 
взятое прямо из школы Платона! Такой целости человеческой, такого единства 
личности я дотоле и после того не встречал. Только в залах Ватикана древние 
статуи античною особенностью своего выражения невольно напоминали мне характер 
Дельвига... В самом деле, я уверен, что если б они ожили, то их античный быт не 
мог бы выражаться в XIX веке иначе, как в образе жизни и в характере нашего 
Дельвига!
      Повторю здесь, что я уже сказал печатно, на немецком языке, и говорил 
Пушкину и многим другим: "В Саратовской губернии, на берегах Волги, вдали от 
больших трактов, я находил в простом народе поэтический  Эдем  русской 
народности, а в душе Дельвига ¬  Элизиум  этой народности, то есть высшую 
степень ее развития?" Жаль, что этот человек не успел высказаться вполне: тогда 
и все, не знавшие его лично, поняли бы, что он создан был будто бы в 
преобразование того, чем будет со временем народность русская, возводимая путем 
чисто русского просвещения. Он охотно принимал в себя иностранное, но оно тотчас 
превращалось в нем во что-то родное его русской природе, расширяя русский дух и 
очищая его от всего неизящного. Доказательством тому служат  русские  песни 
Дельвига: они, в этом роде, maximum русской национальности! Таких песен не 
сложит простой народ, но пленяется ими и чувствует их превосходство перед 
обыкновенными народными песнями. В этом я не раз убеждался по опыту, и, право, 
было бы небесполезно, если бы, от гимназий до деревенских школ, преподаватели 
языка и словесности русских обращали внимание на Дельвига.
      Знаю, что многие предпочитают песни других авторов, как более  русские;  
но позволяю себе думать, что, в этом отношении, мнение мое едва ли не 
беспристрастнее мнения некоторых природных москвичей, и вот почему: они, с 
молоком кормилицы, всасывают в себя иное, прилипнувшее к русскому духу в 
простонародном быту; от ранних лет умственное чутье их привыкает к запаху 
приправ, отнюдь не составляющих необходимого стихийного снадобья русского духа; 
весь русский быт, каков он в действительности, то есть все поэтическое и 
непоэтическое его, уже в детской душе отражается полным, неделимым, существенным 
понятием, возрастает со временем до чувства отечественного, отливается в 
особенную форму, которая до лет размышления и анализа успевает окрепнуть до 
того, что материя этого чувства не подлежит уже никакому умственному процессу. В 
таких обстоятельствах, при таком безусловном, умилительном веровании во все 
отечественное, очень трудно схватывать  отвлеченное  понятие о русской 
народности! Напротив того, кто, подобно нашему брату ¬ безродному космополиту, 
до юношеских лет не ведал ни русского языка, ни русского духа и только в 
идеальном возрасте благоприобрел и полюбил русскую  народность,  и этим добился 
права гражданства в ней, тот пленяется одним ее  поэтическим,  чисто отделяет от 
нее  простонародное,  и тогда уже сама собою выдается ее квинтэссенция, ее 
идеальность, ее художественное содержание ¬ именно то, что может и должно быть 
предметом изящной литературы. Простонародное же, при великом своем достоинстве 
во многих отношениях, при всей своей занимательности у талантливых писателей, 
никогда не возвысится до чистого искусства. Сию-то квинтэссенцию народности так 
чисто понимал и выражал барон Дельвиг в своих  русских  песнях, которые иному не 
кажутся довольно  русскими  оттого, что в них не попахивает тюрею и чесноком. 
Дельвиг, природный русский, возымел этот чисто художественный на русскую наро

дность взгляд оттого, что вдали от простого народа воспитывался в 
Александровском лицее и что стремление его ума было чисто классическое, как и у 
Пушкина.
      Подобные суждения о Дельвиге чрезвычайно нравились Пушкину; он частенько 
говорил мне: "У нас еще через пятьдесят лет не оценят Дельвига! Переведите его, 
от доски до доски, на немецкий язык: немцы тотчас поймут, какой он единственный 
поэт и как мила у него русская народность!"
      Удивительно, как Пушкин, при слабом знании немецкого языка, хорошо 
выразумел дух немцев! Я перевел несколько  русских  песен Дельвига и читал их в 
одной остзейской губернии, где знают только русских огородников и русских баб, 
торгующих копченою салакушкою, ¬ словом, в кругу коренных немцев! Все они были в 
восторге, но только не верили, чтоб это был  перевод  с русского: полагали, что 
это переделка; что я сам, из пристрастия к русскому, дал русской народности 
такое поэтическое выражение, надушил ее таким милым благоуханием. К счастью, 
один из этих коренных немцев знал по-русски столько, сколько нужно, чтобы 
засвидетельствовать верность перевода. Много лет после того один из этих 
переводов как-то попал в немецко-русскую учебную книгу, и о нем в "С.-
Петербургских немецких ведомостях" была речь, как об nec plus ultra [высшем 
качестве  (лат.) ] перевода  русской  песни. Все-таки  перевода:  здешние немцы 
знали, что это не переделка.
      С Дельвигом я сблизился очень скоро. Однажды передаю ему критическое 
замечание, сделанное мне Пушкиным, когда я читал ему в рукописи одно из моих 
стихотворений. Дельвиг удивился.
      ¬ Неужели Пушкин сделал вам критическое замечание!
      ¬ Что же тут мудреного? Кому же, как не ему, учить новобранца?
      ¬ Поздравляю вас: это значит, что вы будете не в числе его обыкновенных 
знакомств! Пушкин в этом отношении чрезвычайно осторожен и скрытен, всегда 
отделывается светскою вежливостью. Я вместе с ним воспитан ¬ и только недавно 
начал он делать мне критические замечания: это вернейший признак особенного 
приятельского расположения к  автору  !
      Какая оригинальная черта характера!
      Дельвиг сказал правду: вскоре после того критического замечания я был уже 
не в числе обыкновенных знакомств Пушкина, и он мне позволял перебирать с ним 
критически лучших его друзей-литераторов, за исключением только  одного  из них. 
Лишь только коснусь слабой стороны этого NN, радушный, эпиграмматический Пушкин 
становится серьезен, и фраза моя пресекается. Однако я решился добиться причины 
этой загадочной странности в человеке, у которого критический взгляд на всех 
прочих был так свободен, беспристрастен ¬ и я достигнул цели! Но прежде я должен 
рассказать, какую я себе позволил критическую вольность относительно самого 
Пушкина в первое время нашего знакомства, впрочем, после того вышесказанного 
замечания его. Он дал мне в альманах "Царское Село" антологическое стихотворение 
свое  "Загадка,  при посылке бронзового Сфинкса":

          Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?
          В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
          Кто, славянин молодой, грек духом, а родом германец?
          Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

      Оказалась просодическая неисправность во втором гекзаметре: он был у 
Пушкина так:

          Кто, славянин молодой, духом грек, родом германец?

      Я заметил это Дельвигу, указал, как легко исправить погрешность 
перестановкою двух слов и прибавлением союза  а,  и попросил Дельвига сделать 
эту поправку или принять ее на себя. Он не согласился.
      ¬ Или покажите самому Пушкину, или напечатайте  так,  как есть! Что за 
беда? Пушкину простительно ошибаться в древних размерах: он ими не пишет!
      С этим последним доводом  я  уже не согласился, однако не посмел и 
показать Пушкину: я боялся, что он отнимет у меня стихотворение, под предлогом, 
что он сам придумает поправку. До последней корректуры я несколько раз заводил с 
ним речь об этой пиесе: не сказал ли ему Дельвиг о погрешности? Нет! В последней 
корректуре я не утерпел, понадеялся, что Пушкин и не заметит такой безделицы, ¬ 
и сделал гекзаметр правильным! Тиснул, послал ему свой альманах и несколько дней 
спустя сам прихожу. А он, впрочем, довольно веселый, встречает меня замечанием, 
что я изменил один из его стихов. Я прикинулся незнающим. Он действительно 
указал на поправку. Я возразил, улыбаясь, что дивная память его в этом случае 
ему изменила: "Так не было у вас и быть не могло!"
      ¬ Почему?
      ¬ Потому что гекзаметр был бы и неполный и неправильный: у третьей стопы 
недоставало бы половины, а слово "грек" ни в каком случае не может быть коротким 
слогом!
      Он призадумался.
      ¬ Потому-то вы и поправили стих! благодарю вас!
      Тут мне уже нельзя было не признаться в переделке, но я горько жаловался 
на Дельвига, который не хотел снять на себя такой неважной для него 
ответственности перед своим лицейским товарищем. Пушкин не только не 
рассердился, но и налюбоваться не мог, что перестановка двух его слов составила, 
в третьей стопе,  чистый спондей,  который так редок в гекзаметрах на новейших 
языках. Эта поправка осталась у него в памяти. Долго после того, во время 
холеры, когда он, уже женатый, жил в Царском Селе, я с ним нечаянно сошелся у П. 
А. Плетнева, который готовил к печати новый том его стихотворений. Пушкин 
перебирал их в рукописи, читал иные вслух, в том числе и "Загадку", и, указывая 
на меня, сказал при всех: "Этот стих барон мне поправил!"
      Теперь могу возвратиться к NN.
      Однажды, когда Пушкин был в эпиграмматическом расположении духа, я на него 
врасплох напал:
      ¬ Знаете ли, Александр Сергеевич, что в вас есть одна непостижимая для 
меня литературная идиосинкразия!
      ¬ Какая?
      ¬ Вы позволяете мне всякое свободное о вас самих суждение; вы не 
рассердились даже за то, что я самовольно переставил слова вашего гекзаметра; вы 
знаете, что я уважаю и как человека, и как писателя ¬ NN; но как только коснусь 
его слабой стороны, вы тотчас вооружаетесь серьезною миною, так что поневоле 
замолчишь. Воля ваша, я не поверю, чтобы вы всегда оставались серьезны, читая 
стихи NN, например (тут я привел одно место, где, для рифмы и чрезвычайно 
некстати, мелькнул "огнь  весталок" ).   Пушкин не утерпел, расхохотался и 
признался мне, что, читая это место, он невольно закричал в рифму:  "Палок!"  
Тут-то и объяснилось, что частые резкие изысканности у NN, так и вызывающие 
эпиграмматическую критику, побудили Пушкина вооружиться против нее, единожды 
навсегда, этою серьезною миною.
      Из этого видно, как сильно было в Пушкине чувство дружбы! Увлекаемый им, 
он иногда говорил и писал лишнее в похвалу друзьям и тем, кому он 
покровительствовал, но не обманывался в своей критической совести ¬ и она, 
бывало, мелькнет наружу электрическою молниею, от прикосновения даже человека, 
чуждого ему по всем житейским делам, но сродного по понятиям об изящном и по 
критическому единомыслию. Подобных анекдотов я мог бы рассказать несколько; но 
довольно и одного.
      Упомяну еще об одной из любопытнейших оригинальностей критического ума 
Пушкина; я мог дознаться ее потому, что она ко мне относилась. Он очень 
интересовался моим "Басмановым", когда я писал эту пиесу. Не помню, каким 
образом рукопись моя попала наперед к Жуковскому, который, встретившись в 
обществе с Пушкиным, заговорил с ним о моей новой трагедии. Передам вкратце 
содержание того, что по этому предмету рассказал мне сам Пушкин. Первый его 
вопрос был о Лжедимитрии:  как  понял,  как  вывел я это загадочное лицо нашей 
истории?
      ¬ Лжедимитрий? ¬ повторил медленно Жуковский и, подумав немного, 
промолвил: ¬ Его и нет вовсе!
      ¬ Как нет? быть не может!
      ¬ Уверяю тебя: его нет в числе действующих лиц!
      ¬ Да невозможно писать трагедию "Басманов" без действующего лица 
Лжедимитрия! И тебя не поражало то, что его нет!
      ¬ Нисколько! пиеса так ведена, что он и не нужен!
      Это взорвало пылкого Пушкина. Он завладел рукописью и принялся читать ее в 
полном убеждении, что лицо Лжедимитрия могло быть отстраняемо только посредством 
каких-нибудь неэстетических хитростей, каких он дотоле за мною не знавал... 
Прочитал пиесу, убедился в том, что она ведена просто, естественно и что нет 
никакой надобности во Лжедимитрии. Это чрезвычайно его поражало; он выше всего 
ставил  la difficultй vaincue   [побежденную трудность]! Не зная его разговора с 
Жуковским, я его и не понял. Он мне объяснил дело.
      ¬ Какая  побежденная трудность,¬  возразил я, ¬ когда я и не  боролся!
      Он на меня посмотрел во все глаза. Я преспокойно продолжал:
      ¬ Первый зародыш  моей  идеи "Басманова" уже протестовал против 
присутствия Лжедимитрия; я его отстранил, и план пиесы легко и свободно развился 
из основной идеи. ¬ Я указал на другие места трагедии, более достойные, по моему 
мнению, внимания Пушкина.
      Он отвечал: "Я все это выразумел, оценил и еще кое-что, чего вы, может 
быть, и сами не знаете, например: Семен Годунов был так близок к тому, чтобы 
сделаться обыкновенным героем мелодрамы, а вы его спасли так ловко, так удачно! 
Всего этого можно было от вас ожидать; но трагедию "Басманов", в которой 
обошлось бы без Лжедимитрия, я считал делом  несбыточным  ¬ а вы сделали: как же 
это не главное!"
      Я ничем не мог его разуверить и стал только богаче одним психологическим 
опытом. Конечно, я и прежде знал, что людей всего более поражает считаемое 
невозможным по их образу мыслей; но вот чего я не знал; чтобы при такой чистоте 
вкуса, при такой всесторонности чувства изящного, какими отличался Пушкин, можно 
было засесть на постоянной идее о побежденной трудности, когда ее и не было 
вовсе, по уверению самого автора, ¬ и спорить и софистически подкреплять свою 
idee fixe именно тем, что всего лучше доказывало ее неосновательность! Из этих 
софизмов приведу хоть один. В доказательство, что не только не было побежденной 
трудности, но и никакой борьбы; что, напротив того, я был бы в крайнем 
затруднении, если бы состоялось приказание непременно впустить Лжедимитрия в мою 
трагедию, ¬ я попросил Пушкина указать  то  место в ней, где бы можно было 
сделать это без вреда для основной идеи, без нарушения единства пиесы.
      Что ж он отвечал!
      ¬  Voilа justement се qui prouve que la difficultй est complиtement 
vaincue  ! (Это-то и доказывает, что трудность вполне побеждена!)
      Вероятно, он  многим  говорил то же самое, когда и после смерти его 
отголосок этого оригинального суждения, впрочем, выпавший совершенно из 
первобытного тона, коснулся моего слуха ¬ даже за границею! Шевырев, будучи в 
Дюссельдорфе, у известного драматического писателя Иммермана, и рассказывая о 
нашей литературе, между прочим упомянул и о мнимой особенности моего 
"Басманова", называя ее удивительным  tour de  force [фокусом, фортелем], но 
все-таки ¦  0_0_1_0¦ tour de force  !    Позволяю себе думать, что Шевырев или 
не выразумел Пушкина, или не от самого Пушкина слышал это суждение, или, 
наконец, самостоятельно воспользовался открытием Пушкина, выворачивая наизнанку 
смысл открытия: никакой  tour de force   в  трагедии  не изумил бы Пушкина, не 
спасся бы от его строгой критики, потому что, в его глазах,  tour de force , в 
смысле Шевырева, был бы непростительным нарушением художественной истины, именно 
тем, что, еще не читавши моей пиесы,  подозревал  Пушкин. Но, прочитав ее, он 
разуверился и упорствовал в удивлении тому, что создание моей трагедии сделало 
не только излишним, но и  невозможным  присутствие Лжедимитрия; однако тотчас 
понял, почему в самом начале идеи о "Басманове" был отстранен Лжедимитрий: по 
его позднейшим сношениям с Ксениею Годуновою! Замечательно, что Пушкин, глубоко 
изучивший эпоху Лжедимитрия,  не верил этим сношениям,  но оправдывал план моей 
пиесы тем, что  публика верит  вслед за Карамзиным!
      Отклонив пальму победы из рук Пушкина, потому что я не  боролся,  я по 
этой же причине не имел бы надобности и оговорить  tour de force   Шевырева; но 
я полагал неизлишним доказать этим примером, как  смысл  иного оригинального 
суждения Пушкина может превращаться между нашими учеными и литераторами в 
диаметральную противоположность свою, почти не изменяя своей  формы: побежденная 
трудность,  в смысле Пушкина, и  фокус,  в смысле Шевырева, с виду, право, будто 
бы одного поля ягоды! К разряду подобных изменений причисляю и начало статьи 
Гоголя: "О том, что такое слово". Вот что говорит Гоголь:
      "Пушкин, когда прочитал следующие стихи из оды Державина к Храповицкому:

          За слова меня пусть гложет,
          За дела сатирик чтит, ¬

      сказал так: Державин не совсем прав: слова поэта "суть уже его дела". 
Пушкин прав!"
      Никогда и никому не поверю, чтобы  Пушкину  не была известна одна из самых 
известных аксиом, что только у  ретора  (и то не всегда) слово есть  дело,  а у 
поэта  происшествие.  Гоголь, вероятно, не выразумев Пушкина, бессознательно 
переиначил его слова.
      За год с небольшим до смерти Пушкина, на блистательных литературных 
вечерах у В. А. Жуковского, Гоголь частенько читал свою комедию "Ревизор". Я и 
теперь ощущаю в себе тяжелый отзыв ужасного состояния моей души во время этого 
чтения. Представьте себе: сижу в кругу именитейших литераторов и нескольких 
почтенных, образованнейших особ; все вокруг меня аплодируют, восхищаются, 
тешатся. Напрягаю всячески внимание, чтобы понять причину этой общей потехи 
столь образованного, блистательного общества: не разумею ничего, кроме 
неестественности, несообразности, карикатурности пиесы. Я серьезно опечалился о 
самом себе. "Вот, ¬ подумал я, ¬ горькие последствия моего продолжительного 
болезненного состояния: оно убило во мне чувство комизма! Убьет, со временем, и 
всякое другое чувство изящного!" Однако, чтобы вполне убедиться в этой горькой 
истине, я, в продолжение недели, до следующего литературного вечера, в который 
ждало нас чтение того же "Ревизора", прочитал несколько комедий Аристофана, 
Шекспира, Мольера... "Нет! во мне еще не убито чувство комизма! могу еще 
смеяться от чистой души!" Обрадованный этим сознанием и весьма расположенный к 
комизму, отправляюсь на второе чтение "Ревизора": теперь-то вразумлюсь во все 
красоты пиесы Гоголя!
      Начинается чтение. Напрягаю опять внимание; блистательное общество так же, 
как в первый раз, аплодирует, восхищается, тешится; а я опять не понимаю причины 
общей потехи, ничего не разумею, кроме вышесказанных свойств пиесы. Что это 
такое! Отчего лишь меня одного чуждается гений смеха? Да нельзя ли какою-нибудь 
хитростью заставить его заглянуть и в мою душу ¬ а потом уже общая потеха меня 
увлечет! И вот какое я придумал средство: наклонившись головою к спинке дивана, 
я погрузил одно ухо в носовой платок, в подставленной руке; а в другое ухо 
просто запустил мизинец другой руки. Не слыша ни слова, гляжу внимательно на 
живую мимику читающего Гоголя. В самом деле, гораздо лучше! Прояснивает на душе! 
Кажется, чую приближение Момуса... сейчас и я расхохочусь! Я б чисто дождался 
этого благотворного хохота; но, к несчастию, нельзя было продлить не совсем 
вежливой операции, предпринятой на том основании, что тут не было прекрасного 
пола, и в той надежде, что, при общем на комика устремленном внимании, никто не 
заметит моих действий. Гоголь, конечно, зная наизусть свою комедию, не всегда 
глядел в рукопись и часто прогуливался гениальным взглядом по рядам дышащих 
живейшим участием слушателей; а я, заметив приближение ко мне подобного 
почтенного авторского взгляда, тотчас вынул мизинец моей правой руки из уха, 
переменил позицию, выпрямился, так что открылось и другое ухо, рванулся душою 
навстречу гению смеха... и вдруг, в оба отверстые уха мои грянула из комедии 
такая шутка, что душа моя оцепенела, ¬ шутка, по моему разумению,  неопрятная,  
но, видно,  забавная  для других: многие расхохотались; иные зарукоплескали, и 
звучный голос одного очень образованного человека, в похвалу этой нечистой, но 
моему мнению, шутке, произнес во всеуслышание, с единственною энергией): "  
C'est le haut comique  !" [это высшая степень комизма] Это возвещение  высоко-
комического  подействовало на мою мозговую систему жестоким нервическим ударом, 
который поверг меня в же

ланную апатию, так что я, без особенных умственных страданий, выдерживал комедию 
до конца. Но на самом конце ее, когда, при ужасе многогрешного по службе 
городничего от неожиданного появления рокового посла богини правосудия, то есть 
при выразительной гримасе Гоголя, определявшей меру и степень этого ужаса, весь 
блистательный собор слушателей расходился перекатным смехом, разыгрался 
несравненно большим еще восторгом, нежели сколько было в первое чтение комедии, 
тогда из темной для меня атмосферы этого общего смеха ударила в мою апатию 
зажигательная молния; весь внутренний мир мой вспылал, и я только что хотел 
грянуть серьезным вопросом о  причине  этой потехи, сослаться на аномалию моей 
природы, никак не расположенной к смеху, когда требуют виновного в суд, когда 
ведут осужденного на казнь, когда случаются тому подобные, вовсе не комические 
происшествия... Разумеется,  такой  вопрос был бы среди рассмеявшегося общества 
весьма резким диссонансом. К счастию, я удержался, или ¬ правильнее ¬  был лишен  
возможности грянуть этим вопросом, и вот отчего! Бывает, гром сожжет дом, а 
другой удар грома потушит пожар: так было и со мною! Один молнийный удар 
воспалил мою душу, а другой как раз унял воспаление, сковал душу, отнял язык... 
я оставался в бездействии, и никто не догадался, какою тяжелою  трагедиею  
отзывался во мне мнимокомический "Ревизор"!
      Мне довелось слушать его, по крайней мере, еще раз десять, как 
единственное чтение на тех литературных вечерах; но я слушал его с ненарушимым 
спокойствием. Дело, сначала непостижимое, объяснилось для меня после второго 
чтения: я прав, отвергая и порицая пиесу; и блистательное общество, с своей 
точки зрения, так же право, аплодируя и смеясь от чистой души! Эти почтенные 
люди, всегда занятые серьезным делом службы и своих высших интересов, собираются 
на чтение так называемой комедии единственно для того, чтобы посмеяться, 
поотдохнуть от утомительного серьезного дела. Они и не требуют истинно-
комической причины для смеха; была бы только некоторая к нему придирка, ¬ и они 
охотно предаются этой необходимой и весьма полезной для них умственной 
гимнастике смеха. Они, по своей опытности, философским глазом смотрят на то, что 
нашего брата, сына природы, еще взволнует; их-то и может смешить мелкая 
неправильность по административной части, некоторое уклонение от должного 
порядка, избранные предметом этой комедии. Кому не дается причина этого 
восхищения, тому помогает заразительность общего смеха: куда люди, туда и мы! 
Надобно быть уже очень круто-самостоятельным характером, отменным эстетическим 
эгоистом, чтобы упорствовать в требовании истинной комической причины для смеха!
      Однако я не отделался своим философским спокойствием при "Ревизоре". В 
эпоху этого чтения, только не на литературном вечере своем, Жуковский наедине 
сказал мне однажды:
      ¬ Гоголь замечает, что вы при чтении его комедии, всегда слушая 
внимательно, никогда не изъявляете малейшего знака ни одобрения, ни порицания.
      Я высказал напрямки свое мнение о "Ревизоре".
      Вскоре после того, на одном из этих вечеров, когда общество разъезжалось и 
я также хотел идти, меня остановил Пушкин:
      ¬ Останьтесь еще: нам  одна  дорога! За мною приедет экипаж: я вас отвезу!
      Все разъехались; нас осталось только четверо: Жуковский, Пушкин, кн. 
Одоевский и я. Тогда начался настоящий литературный разговор, живой, 
разнообразный. Кн. Одоевский уехал. Мы ждали еще довольно долго: экипаж Пушкина 
все не приезжал ¬ и вовсе не приехал! Мы отправились пешком. Была тихая светлая 
месячная ночь. Пушкин обратил разговор на комедию Гоголя. Я признался во всех 
тяжелых, до ужаса доводивших меня впечатлениях от этой комедии. Он слушал 
внимательно. Что ж он отвечал? Благоговение к памяти Пушкина вменило бы мне в 
обязанность передать здесь с величайшею точностию все, что бы ни говорил он в 
защиту "Ревизора"; я, в этом случае, поместил бы и свои возражения и отдал бы 
дело на суд беспристрастной публики. Но я, в защиту "Ревизора",  ничего  не имею 
сообщить от имени Пушкина! Мы подошли к его дверям (он жил тогда на набережной, 
между Гагаринскою пристанью и Литейною); он позвонил и, прощаясь со мною, 
обратился ко мне с неожиданною, но меня уже нисколько не поразившею просьбою... 
Слуга отпер, и я отправился дальше, на Сергиевскую улицу.
      Очень быть может, что Пушкин никому из своих друзей не говорил об этом, по 
крайней мере, я так думаю, и не без основания, как увидим ниже. Стало быть, мне 
не на кого сослаться! Могу только сказать, что с тех пор я ни с кем не рассуждал 
более о Гоголе; никому не мешал восхищаться "Ревизором", а впоследствии и 
"Мертвыми душами". Но мне не возбраняется говорить о том и сем, что, может 
статься, послужит к некоторому объяснению тайны, наведенной на тот двоеговор 
(диалог) смертию  одного  из собеседников.
      В третьем томе своего "Современника" Пушкин поместил повесть Гоголя "Нос" 
с следующей оговоркою: "Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой 
шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, 
оригинального, что  уговорили его позволить  нам поделиться с публикою  
удовольствием,  которое доставила нам его рукопись".
      Все знают упомянутую повесть Гоголя. Уродливое, отвратительное по 
предмету, никогда и никому не принесет удовольствия, но может только быть 
терпимо, когда оно резко выражает аллегорию, занимательную по смыслу ее. В 
"Носе" же Гоголя нет и духу аллегории: уродливое, отвратительное перемешано с 
самыми будничными пошлостями; нет ни формы, ни последовательности, никакой связи 
даже в мыслях; все, от начала до конца, есть непостижимая бессмыслица, отчего 
отвратительное представляется еще отвратительнейшим! Чего же хотел Пушкин своим 
примечанием к этой повести? Изменило ли ему на тот раз чувство критики? Или он 
хотел издеваться над вкусом публики, рекомендуя ей, под видом неожиданного, 
фантастического, веселого, оригинального, ¬ такую бессмысленную ералашь? Самая  
форма  рекомендации проникнута каким-то мефистофельски-сатирическим духом:  
Пушкин  насилу испросил дозволение авторское поделиться с публикою удовольствием 
от повести, которая (выражусь о ней как нельзя мягче) пустейший, непонятнейший 
фарс! Для чего нет подобной рекомендации под другими, так же пустыми, но 
понятными, иногда забавными и нигде не отвратительными шутками того же Гоголя: 
"Утро делового человека" и "Коляска", в том же журнале Пушкина? На подобные 
замечания мои Пушкин отозвался, что  странность  фарса требовала оговорки; 
уверял меня, что в самом деле смеялся при чтении "Носа" и тиснул его, полагая, 
что этот фарс может смешить и других. Стало быть, достоверно, что этот "Нос" 
смешил Пушкина! Но каким чудом отвратительная бессмыслица могла смешить  
Пушкина?
      Я объяснил ему это по своему разумению. Он был характера весьма серьезного 
и склонен, как Бейрон, к мрачной душевной грусти; чтоб умерять, уравновешивать 
эту грусть, он чувствовал потребность смеха; ему ненадобно было причины, нужна 
была только придирка к смеху! В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто 
насильственное, и будто бы ему самому при этом невесело на душе. Неожиданное, 
небывалое, фантастически-уродливое, физически-отвратительное, не в натуре, а в 
рассказе, всего скорее возбуждало в нем этот смех; и когда Гоголь, или кто-либо 
другой, не удовлетворял его потребности в этом отношении, так он и сам, при 
удивительной и, можно сказать, ненарушимой стройности своей умственной 
организации, принимался слагать в уме странные стихи ¬ умышленную, но гениальную 
бессмыслицу! Сколько мне известно, он подобных стихов никогда не доверял бумаге. 
Но чтобы самому их не сочинять, он всегда желал иметь около себя человека 
милого, умного, с решительною наклонностию к фантастическому:
      "Скажешь ему: пожалуйста, соври что-нибудь! И он тотчас соврет, чего никак 
не придумаешь, не вообразишь!"
      Из этой патологической черты в Пушкине я достаточно понял, почему он мог 
смеяться при чтении "Ревизора" и поместить в своем журнале отвратительный "Нос". 
Остается объяснить замечательную  рекомендацию  этого "Носа". Пушкин часто 
говаривал мне: "  le Public a du bon sens  ! ¬ и однажды примолвил: ¬  mais en 
fait de goыt assez souvent   ¬ ни гугу!" [у публики есть здравый смысл, но по 
части хорошего вкуса ¬ довольно часто ¬ ни гугу] Кроме таланта, который явно 
выказывался уже в первых произведениях Гоголя, и кроме того, что соответствовало 
этой патологической черте в Пушкине, он имел еще другие ¬ и очень похвальные ¬ 
причины: поддерживать всем своим кредитом молодого автора. Вдобавок Пушкин 
предвидел, что Гоголь, по свойству, по роду своего таланта, приобретет 
многочисленную публику в некоторых слоях общества; но этого мало было для 
Пушкина, который никогда не любил или покровительствовал  кое-как.  Он считал 
нужным распространить репутацию Гоголя и в высших кругах и доставить ему 
одобрение и других значительных лиц, как в литературе, так и в обществе, ¬ и я 
вполне убежден, что без могучего, увлекательного влияния Пушкина многие люди, 
весьма образованные и с чистым вкусом, мною не называемые, никогда не могли бы 
плениться "Ревизором" и "Мертвыми душами". Когда это удалось Пушкину с  такими  
людьми, так мог ли он побояться утонченного вкуса публики? Он уже без зазрения и 
положив руку на сердце, что действительно смеялся при чтении "Носа", мог пустить 
его в свет, при своей рекомендации.
      Повторяю: не стану ссылаться на собственные слова  покойного  Пушкина, на 
невольный взрыв откровенности его, подобный вышеприведенному возгласу: "Палок!", 
в рифму на "огнь весталок". Скажу только то: я вполне убежден, я знаю наверное, 
что Пушкин насчет "Ревизора" и того отвратительного "Носа" и тому подобных 
произведений Гоголя мистифировал публику и своих друзей, да и самого себя желал 
бы обмануть, если б это было возможно при чистоте его вкуса, при неподкупности 
его критического чувства, ¬ и вот почему я должен полагать, что Пушкин этот 
откровенный о Гоголе разговор со мною оставил в секрете.
      Разумеется, друзья Пушкина могут мне заметить: "Неужели Пушкин был 
откровеннее с вами, нежели с  нами?"  Ответствую: хотя, как уже сказано, между 
Пушкиным и мною было только короткое литературное знакомство, особенно по части 
критики, но очень естественно, что он, в подобных случаях, был откровеннее со  
мною.  Мне всегда было свойственно не сдаваться до тех пор, пока меня не убедят. 
Я всеми силами стремился к той чистоте и верности вкуса, которыми восхищался я в 
Пушкине. Если же в нем что-нибудь, слово ли, смех ли одобрительный или 
аплодисмент, противоречило, по моим понятиям, той чистоте и верности вкуса, то я 
и не верил еще такому слову, смеху или аплодисменту и всегда допытывался того, 
чтобы Пушкин или убедил меня, или сознался бы, что он действовал не как критик, 
по как друг, или покровитель, или светский человек; и Пушкин, конечно, уважая 
это чистосердечное разведывание истины, ее и открывал мне в добрый час. Друзья 
же его  так  не поступали; не сомневались, как я; для чего же было бы выдать им 
эту задушевную мысль, когда одобрение  их  нужно было Пушкину для Гоголя, а мое 
¬ нисколько! Мое дело было: оставить при себе свое мнение до тех пор, покуда 
слава Гоголя не утвердится на прочных началах: я так и сделал! Я молчал долго, и 
промолчал бы об этом целый век свой, не говори Гоголь, что Пушкин в  похвальном 
смысле  возвел его в  певцы пошлости,  в Гомеры Терситовы. Вот собственные слова 
Гоголя: "Обо мне много толковали, разбирая кой-какие мои стороны, но главного 
существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил 
всегда, что еще ни у  одного  писателя не было этого  дара  выставлять так ярко  
пошлость  жизни, очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та 
мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое  
главное  свойство,  одному мне принадлежащее и

 которого, точно, нет у других писателей!"
        Есть чем  хвалиться! Кому охота разведывать пошлость пошлого человека, 
показывать ее в увеличительное стекло, чтобы всякая  мелочь  ее бросалась  
крупно  в глаза! Это ли цель искусства? Эту странную, с нынешним литературным 
смирением Гоголя несогласную кичливость считаю последним отголоском хвалебного 
шума на вечерах Жуковского.



Е. П. РУДЫКОВСКИЙ
ВСТРЕЧА С ПУШКИНЫМ (Из записок медика)

      Оставив Киев 19 мая 1820 года, я, в качестве доктора, отправился с 
генералом Раевским на Кавказ. С ним ехали две дочери и два сына, один полковник 
гвардии, другой капитан. Едва я, по приезде в Екатеринославль, расположился 
после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала.
      ¬ Доктор! я нашел здесь моего друга; он болен, ему нужна скорая помощь; 
поспешите со мною!
      Нечего делать ¬ пошли. Приходим в гадкую избенку, и там, на дощатом 
диване, сидит молодой человек ¬ побритый, бледный и худой.
      ¬ Вы нездоровы? ¬ спросил я незнакомца.
      ¬ Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился.
      Осмотревши тщательно больного, я нашел, что у него была лихорадка. На 
столе перед ним лежала бумага.
      ¬ Чем вы тут занимаетесь!
      ¬ Пишу стихи.
      "Нашел, ¬ думал я, ¬ и время и место". Посоветовавши ему на ночь напиться 
чего-нибудь теплого, я оставил его до другого дня.
      Мы остановились в доме <бывшего> губернатора Карагеори. Поутру гляжу ¬ 
больной уж у нас; говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш 
гость весел и без умолку говорит с младшим Раевским по-французски. После обеда у 
него озноб, жар и все признаки пароксизма.
      Пишу рецепт.
      ¬ Доктор, дайте чего-нибудь получше;	дряни в рот не возьму.
      Что будешь делать, прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать 
кому. Спрашиваю. "Пушкин": фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу, как 
самого простого смертного, и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. 
Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не 
послушался, покушал бланманже и снова заболел.
      ¬ Доктор, помогите!
      ¬ Пушкин, слушайтесь!
      ¬ Буду, буду!
      Опять микстура, опять пароксизм и гримасы.
      ¬ Не ходите, не ездите без шинели.
      ¬ Жарко, мочи нет.
      ¬ Лучше жарко, чем лихорадка.
      ¬ Нет, лучше уж лихорадка.
      Опять сильные пароксизмы.
      ¬ Доктор, я болен.
      ¬ Потому что упрямы, слушайтесь!
      ¬ Буду, буду!
      И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы. По 
прибытии генерала в город тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал 
книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. 
После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. 
За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен, на 
дворе, с хохотом что-то писал, но ничего и не подозревал. Книгу и список 
отослали к коменданту.
      На другой день, во всей форме, отправляюсь к доктору Ц., который был при 
минеральных водах.
      ¬ Вы лейб-медик? приехали с генералом Раевским?
      ¬ Последнее справедливо, но я не лейб-медик.
      ¬ Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта; бегите к нему, из 
этого могут выйти дурные последствия.
      Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там, в свите генерала, вписаны 
¬ две его дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин.
      Насилу я убедил коменданта все это исправить, доказывая, что я не лейб-
медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином 
из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку. Пушкин 
немного на меня подулся, и вскоре мы расстались. Возвратясь в Киев, я прочитал 
"Руслана и Людмилу" и охотно простил Пушкину его шалость.



М. И. ОСИПОВА
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ, ЗАПИСАННЫЕ М. И. СЕМЕВСКИМ

      Семья наша в 1824¬1826 годах, то есть в года заточения Александра 
Сергеевича в сельце Михайловском, состояла из следующих лиц: маменьки нашей 
Прасковьи Александровны, вдовствовавшей тогда по втором уже муже, а моем отце, 
г. Осипове, и из сестер моих от другого отца: Анны Николаевны и Евпраксии 
Николаевны Вульф, и родных сестер моих Катерины и Александры Осиповых. Брат 
Алексей Николаевич был в то время студентом в Дерите и наезжал сюда на святки и 
каникулы. Все сестры мои были в то время невестами, и из них особенно хороша 
была Евпраксия. Каждый день, часу в третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из 
своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а 
то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да 
и я, тогда еще подросточек, ¬ выйдем к нему навстречу...
      Раз, как теперь помню, тащится он на лошаденке крестьянской, ноги у него 
чуть не по земле волочатся ¬ я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной 
погнался, все своими ногтями грозил: ногти ж у него такие длинные, он их очень 
берег... Приходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; 
если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно... Что? Ну уж, 
батюшка, в какое он окно влезал, не могу вам указать! мало ли окон-то? он, 
кажется, во все перелазил... Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто 
работает, кто за фортепьяно... Покойная сестра Alexandrine, как известно вам, 
дивно играла на фортепьяно; ее поистине можно было заслушаться... Я это, бывало, 
за уроками сижу. Ну, пришел Пушкин, ¬ все пошло вверх дном; смех, шутки, говор 
так и раздаются по комнатам. Я и то, бывало, так и жду его с нетерпением, 
бывало, никак не совладаешь с каким-нибудь заданным переводом; пришел Пушкин ¬ я 
к нему подбегу:
      "Пушкин, переведите!" ¬ и вмиг перевод готов. Впрочем, немецкий язык он 
плохо знал, да и не любил его; бывало, к сестрам принесет книгу, если что ему 
нужно перевести с немецкого. А какой он был живой; никогда не посидит на месте, 
то ходит, то бегает! Да чего, уж впоследствии, когда он приезжал сюда из 
Петербурга, едва ли уж не женатый, сидит как-то в гостиной, шутит, смеется; на 
столе свечи горят: он прыг с дивана, да через стол, и свечи-то опрокинул... Мы 
ему говорим: "Пушкин, что вы шалите так, пора остепениться", ¬ а он смеется 
только. В комнате почти все, что вы видите, все так же было и при Пушкине: в 
этой зале стоял этот же большой стол, эти же простые стулья кругом, ¬ те же часы 
хрипели в углу; а вот, на стене висит потемневшая картина: на нее частенько 
заглядывался Пушкин <...>
      Пушкин, бывало, нередко говорит нам экспромты, но так, чтоб прочесть что-
нибудь длинное ¬ это делал редко, впрочем, читал превосходно, по крайней мере, 
нам очень нравилось его чтение...
      Как вы думаете, чем мы нередко его угощали? Мочеными яблоками, да они ведь 
и попали в "Онегина"; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна ¬ 
ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи ¬ Пушкину и захочется 
яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: "принеси да принеси моченых 
яблок", ¬ а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: "Акулина 
Памфиловна, полноте, не сердитесь! завтра же вас произведу в попадьи". И точно, 
под именем ее ¬ чуть ли не в "Капитанской дочке" ¬ и вывел попадью; а в мою 
честь, если хотите знать, названа сама героиня этой повести... Был у нас 
буфетчик Пимен Ильич ¬ и тот попал в повесть...
      А как любил Пушкин наше Тригорское: в письмах его к нашей маменьке вы 
найдете беспрестанные его воспоминания о Тригорском и постоянные сюда 
стремления; я сама от него слышала, кажется, в 1835 году (да, так точно, приехал 
он сюда дня на два всего ¬ пробыл 8-го и 9-го мая), приехал такой скучный, 
утомленный. "Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в 
Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!" <...>
      Осень и зиму 1825 года мы мирно жили у себя в Тригорском. Пушкин, по 
обыкновению, бывал у нас почти каждый день, а если, бывало, заработается и 
засидится у себя дома, так и мы к нему с матушкой ездили... О наших наездах, 
впрочем, он сам вспоминает в своих стихотворениях.
      Вот однажды, под вечер, зимой ¬ сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. 
Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. 
У нас был, извольте видеть, человек Арсений ¬ повар. Обыкновенно, каждую зиму 
посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую 
провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. 
п. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: 
яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в 
переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать ¬ 
Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду 
разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в 
деревню.
      Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был 
очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно ¬ 
не помню.
      На другой день ¬ слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, 
доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он 
отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а 
при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И 
кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою 
поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице 
арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда.
      Кстати, брат Пушкина, Лев, как рассказывал потом отец его, в день ареста 
Рылеева поехал к нему; отец, случайно узнал об этом, стал усердно молиться, 
страшась, чтобы сын его также не был бы взят: и что ж, Льва Пушкина понесли 
лошади, он очутился на Смоленском, и когда добрался к Рылееву ¬ тот был уже 
арестован, и квартира его запечатана. <...>
      1-го или 2 сентября 1826 года Пушкин был у нас; погода стояла прекрасная, 
мы долго гуляли; Пушкин был особенно весел. Часу в 11-м вечера сестры и я 
проводили Александра Сергеевича по дороге в Михайловское... Вдруг рано на 
рассвете является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина... Это была старушка 
чрезвычайно почтенная ¬ лицом полная, вся седая, страстно любившая своего 
питомца, но с одним грешком ¬ любила выпить... Бывала она у нас Тригорском 
часто, и впоследствии у нас же составляла те письма, которые она посылала своему 
питомцу.
      На этот раз она прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными 
космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее 
оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода Александра Сергеевича, в 
Михайловское прискакал какой-то ¬ не то офицер, не то солдат (впоследствии 
оказалось фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать вместе с 
ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса 
его уже не было. "Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?" ¬ 
спрашивали мы няню. "Нет, родные, никаких бумаг не взял, и ничего в доме не 
ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила". ¬ "Что такое?" ¬ "Да сыр 
этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не 
могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, такой скверный". <...>


      Сквер перед домом во время Пушкина тщательно поддерживался, точно так же 
не совершенно был запущен тенистый небольшой сад; в нем были цветники... Все это 
поддерживалось потому, что не только Александр Сергеевич, но и его родители с 
остальными членами семьи почти каждое лето сюда приезжали ¬ Пушкин, когда 
женился, также приезжал сюда, и, наконец, по его кончине, вдова Пушкина также 
приезжала сюда гостить раза четыре с детьми.
      Но когда Наталья Николаевна (Пушкина) вышла вторично замуж ¬ дом, сад и 
вообще село было заброшено, и в течение восемнадцати лет все это глохло, гнило, 
рушилось. Время от времени заглядывали в Михайловское почитатели Пушкина, 
осматривали полуразвалившийся домик и слушали басни старосты, который не только 
не служил при Александре Сергеевиче, но даже не видал его, потому что староста 
этот был из крепостных Ланского и прислан сюда Натальей Николаевной уже по 
вторичном выходе ее замуж... Все это не мешало старосте пускаться в россказни о 
Пушкине с посетителями Михайловского. <...>
      Наконец, в последние годы исчез и дом поэта: его продали за бесценок на 
своз, а вместо него выстроен новый, крайне безвкусный домишко ¬ совершенно по 
иному плану, нежели как был расположен прежний домик. Этот новый дом я и видеть-
то не хочу, так мне досадно, что не сбережен, как бы везде это сделали за 
границей, не сбережен домик великого поэта.



А. Н. ВУЛЬФ
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ, ЗАПИСАННЫЕ М. И. СЕМЕВСКИМ

      Известно, что Пушкин был очень суеверен. Он сам мне не раз рассказывал 
факт, с полною верой в его непогрешимость ¬ и рассказ этот в одном из вариантов 
попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина: в 1817 или 1818 
году, то есть вскоре по выпуске из Лицея, Пушкин встретился с одним из своих 
приятелей, капитаном л.-гв. Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан 
пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: 
барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. 
Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, 
известную в хиромантии под именем стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне 
ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными... Ворожея 
внимательно и долго их рассматривала и наконец объявила, что владелец этой 
ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый молодой 
мужчина... Взглянув затем на ладонь капитана ¬ ворожея с ужасом объявила, что 
офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против 
его приятеля: быть может, на днях...
      Молодые люди вышли смущенные... На другой день Пушкин узнал, что капитан 
убит утром в казармах, одним солдатом. Был ли солдат пьян или приведен был в 
бешенство каким-нибудь взысканием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, 
но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира... Столь 
скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, 
что тот еще осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга в деревню, вспоминал 
об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждет и над собой исполнения 
пророчества колдуньи.


      Одевался Пушкин хотя, по-видимому, и небрежно, подражая и в этом, как во 
многом другом, прототипу своему ¬ Байрону, но эта небрежность была кажущаяся: 
Пушкин относительно туалета был весьма щепетилен. Например, мне кто-то говорил 
или я где-то читал, будто Пушкин, живя в деревне, ходил все в русском платье. 
Совершеннейший вздор: Пушкин не изменял обыкновенному светскому костюму. Всего 
только раз, заметьте себе ¬ раз, во все пребывание в деревне, и именно в девятую 
пятницу после пасхи, Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной 
рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из 
Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает 
весной) закупать чай, сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был 
этим скандализован. <...>
      Вы, вероятно, знаете, ¬ Байрон так метко стрелял, что на расстоянии 25-ти 
шагов утыкивал всю розу пулями. Пушкин, по крайней мере, в те годы, когда жил 
здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым 
старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона. 
Пушкин, например, говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою 
силой, чтоб делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как 
известно, переплывал Геллеспонт... А чтобы сравняться с Байроном в меткости 
стрельбы, Пушкин вместе со мной сажал пули в звезду.
      Между прочим, надо и то сказать, что Пушкин готовился одно время 
стреляться с известным, так называемым  американцем  Толстым... Где-то в Москве 
Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. 
Пушкин заметил ему это. "Да, я сам это знаю, ¬ отвечал ему Толстой, ¬ но не 
люблю, чтобы мне это замечали". Вследствие этого Пушкин намеревался стреляться с 
Толстым и вот, готовясь к этой дуэли, упражнялся со мною в стрельбе.


      Сестра моя Euphrosine, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку: 
сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, 
любил, чтобы она заваривала жженку... и вот мы из этих самых звонких бокалов, о 
которых вы найдете немало упоминаний в посланиях ко мне Языкова, ¬ сидим, 
беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что 
за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку! 
Языков был, как известно, страшно застенчив, но и тот, бывало, разгорячится ¬ 
куда пропадет застенчивость ¬ и что за стихи, именно  Языковские стихи , говорил 
он, то за "чашей пунша", то у ног той же Евпраксии Николаевны. <...>


      К этому же времени относится одна наша с Пушкиным затея. Пушкин, не 
надеясь получить в скором времени право свободного выезда с места своего 
заточения, измышлял различные проекты, как бы получить свободу. Между прочим, 
предложил я ему такой проект: я выхлопочу себе заграничный паспорт и Пушкина, в 
роли своего крепостного слуги, увезу с собой за границу. Дошло ли бы у нас дело 
до исполнения этого юношеского проекта, не знаю; я думаю, что все кончилось бы 
на словах; к счастию, судьбе угодно было устроить Пушкина так, что в сентябре 
1826 года он получил, и притом совершенно оригинально, вожделенную свободу.


      Во время пребывания своего в ссылке, в деревне, Пушкин под надзором 
игумена Святогорского монастыря не был и только угощал его по праздникам...  От 
игумена Святогорского монастыря Пушкин позаимствовал поговорки, вставленные в 
"Бориса Годунова", именно в ту сцену, которая происходит в корчме на границе:

          Наш Фома,
          Пьет до дна,
          Выпьет ¬ да поворотит,
          Да в донушко поколотит... ¬  и т. д.

      В первых изданиях "Бориса Годунова" эти поговорки выброшены.
      Языков в своем известном послании говорит, что из Михайловского в 
Тригорское

          На вороном аргамаке,
          Заморской шляпою покрытый,
          Вольтер, и Гете, и Расин,
          Являлся Пушкин знаменитый...

      Но, увы! в прозе действительности Пушкин восседал не на вороном аргамаке, 
а на старой кляче.
      Перед дуэлью Пушкин не искал смерти; напротив, надеясь застрелить Дантеса, 
поэт располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в Михайловское, куда 
возьмет и жену, и там-то, на свободе предполагал заняться составлением истории 
Петра Великого.
      Пушкин <...> до такой степени верил в зловещее пророчество ворожеи, что 
когда, впоследствии, готовясь к дуэли с известным американцем гр. Толстым, 
стрелял вместе со мною в цель, то не раз повторял: "Этот меня не убьет, а убьет 
белокурый, так колдунья пророчила", ¬ и точно, Дантес был  белокур .



С. П. ШЕВЫРЕВ
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ

      Пушкин родился в Москве. Отец его, Сергей Львович, человек ограниченного 
ума, больше любивший светскую жизнь, подобно брату своему поэту Василию Львовичу 
(имевшему свой дом на Басманной и славившемуся отличным поваром Власом, которого 
он называл Blaise; этот умер в Охотном ряду в последнюю холеру), не мог внушить 
большой привязанности к себе в сыне своем. Гораздо больше могла иметь влияния на 
последнего мать ¬ Надежда Осиповна, женщина, отличающаяся умом. Из других членов 
семейства есть еще брат нашего поэта, Лев Сергеевич, который теперь служит в 
Одессе при карантине, добрый малый, чрезвычайно похожий лицом на покойного 
поэта, и сестра, Ольга Сергеевна, к которой Пушкин питал особенную 
привязанность; она за Павлищевым, что служит в Варшаве и несколько занимается 
литературой. Пушкины постоянно жили в Москве, но на лето уезжали в деревню 
Захарьино, верстах в сорока от Москвы, принадлежавшую родственникам Надежды 
Осиповны. Это сельцо теперь принадлежит помещице Орловой. Здесь Пушкин проводил 
свое первое детство, до 1811 года. Старый дом, где они жили, срыт; уцелел 
флигель. Местоположение хорошее. Указывают несколько берез и на некоторых 
вырезанные надписи, сделанные, по словам теперешнего владельца Орлова, самим 
будто Пушкиным, но это, должно <быть>, выдумка, потому что большая часть 
надписей явно новые. Особенно заметите следует, что деревня была богатая: в ней 
раздавались русские песни, устраивались праздники, хороводы, и, стало быть, 
Пушкин имел возможность принять народны о впечатления. В селе до сих пор живет 
женщина Марья, дочь знаменитой няни Пушкина, выданная за здешнего крестьянина. 
Эта Марья с особенным чувством вспоминает о Пушкине, рассказывает об его 
доброте, подарках ей, когда она прихаживала к нему в Москве, и, между прочим, об 
одном замечательном обстоятельстве. Перед женитьбой Пушкин приехал в деревню, 
которая уже была перепродана, на тройке, быстро обежал всю местность и, 
кончивши, заметил Марье, что все теперь здесь идет не по-прежнему. Ему, может 
быть, хотелось возобновить пред решительным


 делом жизни впечатления детства. Более следов Пушкина нет в Захарьине. Деревня 
эта не имеет церкви, и жители ходят в село Вяземы (кн. Голицына) в двух верстах; 
здесь положен брат Пушкина, родившийся 1802 года, умерший в 1807 году. Пушкин 
ездил сюда к обедне. Село Вяземы, которое Пушкин в детстве, без сомнения, часто 
посещал, принадлежало Годунову; там доселе пруды, ему приписываемые; старая 
церковь тоже с воспоминаниями о Годунове; стало быть, в детстве Пушкин мог 
слышать о Годунове.
      Лицей был заведение совершенно на западный лад; здесь получались 
иностранные журналы для воспитанников, которые в играх своих устраивали между 
собою палаты, спорили, говорили речи, издавали между собою журналы и пр.; вообще 
свободы было очень много. Лицейский анекдот: император Александр, ходя по 
классам, спросил: "Кто здесь первый?" ¬ "Здесь нет, ваше императорское 
величество, первых; все вторые", ¬ отвечал Пушкин.
      Когда вышел его "Руслан и Людмила", за разные вольные стихи, особенно за 
"Оду на свободу", император Александр решился отправить его в Соловки. Здесь 
спас его Петр Яковлевич Чаадаев. Он отправился к Карамзиным, упросил жену 
Карамзина, чтоб она допустила в кабинет мужа (который за своею "Историей" по 
утрам никого, даже жену, не принимал), рассказал Карамзину положение дела, и тот 
тотчас отправился к Марии Федоровне, к которой имел свободный доступ, и у нее 
исходатайствовал, чтобы Пушкина послали на юг. За этот поступок Пушкин 
благодарил Чаадаева одним стихотворением в четвертом томе "К Ч¬ву". Еще в 
Петербурге был начат "Евгений Онегин". После позволено было ему жить в деревне, 
где много было написано.
      Во время коронации государь послал за ним нарочного курьера (обо всем этом 
сам Пушкин рассказывал) везти его немедленно в Москву. Пушкин перед тем писал 
какое-то сочинение в возмутительном духе, и теперь, воображая, что его везут не 
на добро, дорогою обдумывал далее это сочинение; а между тем известно, какой 
прием сделал ему великодушный император. Тотчас после этого Пушкин уничтожил 
свое возмутительное сочинение и более не поминал об нем.
      Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках; он жил вместе с 
приятелем своим Соболевским на Собачьей площадке, в теперешнем доме Левенталя; 
Соболевского звал он Калибаном, Фальстафом, животным. Насмешки и презрение к 
Полевым, особенно к Ксенофонту, за его "Михаила Васильевича Ломоносова". Здесь и 
182<6> году читал он своего "Бориса Годунова". Вообще читал он чрезвычайно 
хорошо. Утро, когда он читал наизусть своего "Нулина" Шевыреву у Веневитиновых. 
На бале у последних (Веневитиновы жили на Мясницкой, почти против церкви Евпла, 
в угловом доме) Пушкин пожелал познакомиться с Шевыревым. Веневитинов представил 
Шевырева ему; Пушкин стал хвалить ему только тогда напечатанное его 
стихотворение "Я есмь" и даже сам наизусть повторил ему несколько стихов, что 
было  самым дорогим орденом  для молодого Шевырева. После он постоянно оказывал 
ему знаки своего расположения.
      В Москве объявил он свое живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в 
которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под 
влиянием последней, проповедовавшей освобождение искусства, были написаны стихи 
"Чернь". Сблизившись с этими молодыми писателями, Пушкин принял деятельное 
участие в "Московском вестнике", который явился как противодействие "Телеграфу", 
которого Пушкин не терпел и в котором, несмотря на заискивание издателя, не 
поместил ни одной пьесы. Пушкин любил очень играть в карты; между прочим, он 
употребил в уплату карточного долга тысячу рублей, которые заплатил ему 
"Московский вестник" за год его участия в нем.
      Пушкин очень часто читал по домам своего "Бориса Годунова" и тем повредил 
отчасти его успеху при напечатают. Москва неблагородно поступила с ним: после 
неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на 
него, взводить на него обвинения в ласкательстве и наушничестве и шпионстве 
перед государем. Это и было причиной того, что <он> оставил Москву. Император, 
прочитав "Бориса Годунова", советовал ему издавать его как роман, чтобы вышло 
нечто вроде романов В. Скотта. Таким советом воспользовался Загоскин в "Юрии 
Милославском". Пушкин сам говорил, что намерен писать еще "Лжедимитрия" и 
"Василия Шуйского", как продолжение "Годунова", и еще нечто взять из 
междуцарствия: это было бы в роде Шекспировских хроник. Шекспира (или равно Гете 
и Шиллера) он не читал в подлиннике, а во французском старом переводе, 
поправленном Гизо, но понимал его гениально. По-английски выучился он гораздо 
позже, в С.-Петербурге, и читал Вордсворта.
      Пушкин просился за границу, но государь не пустил его, боялся его пылкой 
натуры, ¬ вообще же с ним был чрезвычайно обходителен.
      В обращении Пушкин был добродушен, неизменен к своих чувствах к людям: 
часто в светских отношениях не смел отказаться от приглашения к какому-нибудь 
балу, а между тем эти светские отношения нанесли ему много горя, были причиною 
его смерти. Восприимчивость <его> была такова, что стоило ему что-либо прочесть, 
чтобы навсегда помнить. Знав русскую историю до малых подробностей, любил об ней 
говорить и спорить с Погодиным и ценил драмы последнего именно за их 
историческую важность.
      Особенная страсть Пушкина была поощрять и хвалить труды своих близких 
друзей. Про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного; он 
сердился на Шевырева за то, что тот раз, разбирая стихи Баратынского, дурно 
отозвался об некоторых из них. Он досадовал на московских литераторов за то, что 
они разбранили "Андромаху" Катенина, хотя эта "Андромаха" довольно была плохая 
вещь. Катенин, старший товарищ его по Лицею, имел огромное влияние на Пушкина; 
последний принял у него все приемы, всю быстроту своих движений; смотря на 
Катенина, можно было беспрестанно воспоминать Пушкина. Катенин был человек очень 
умный, знал в совершенстве много языков и владел особенным уменьем читать стихи, 
так что его собственные дурные стихи из уст его казались хорошими. Будучи 
откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, 
радушно сообщая о своих занятиях людям, известно интересующимся поэзией, он 
терпеть не мог, когда с ним говорили об стихах его и просили что-нибудь прочесть 
в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания 
понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбою, чтобы прочесть. В 
досаде он прочел "Поэт и Чернь" и, кончив, с сердцем сказал: "В другой раз не 
станут просить".
      Когда Шевырев, уезжая за границу в 1829 году, был в Петербурге, Пушкин 
предложил ему несколько своих стихотворений, в том числе "Утопленник" и перевод 
из "Валленрода", говоря, что он дарит их ему и советует издать в особом 
альманахе, но за отъездом тот передал их Погодину.
      После сего раз Шевырев видел Пушкина весною 1836 года; он останавливался у 
Нащокина, в Дегтярном переулке. В это посещение он сообщил Шевыреву, что 
занимается "Словом о полку Игореве", и сказал между прочим свое объяснение 
первых слов. Последнее свидание было в доме Шевырева; за ужином он превосходно 
читал русские песни. Вообще это был удивительный чтец: вдохновение так пленяло 
его, что за чтением "Бориса Годунова" он показался Шевыреву красавцем.



Н. М. СМИРНОВ
ИЗ "ПАМЯТНЫХ ЗАПИСОК"

      Пушкин (первого выпуска Царскосельского лицея) хотя в юности учился 
небрежно и посему в выпуске не попал в число первых учеников, но умел приобрести 
впоследствии обширные познания в литературе и истории. Он читал очень много и, 
одаренный необыкновенною памятью, сохранял все сокровища, собранные им в книгах; 
особенно хорошо изучил он российскую историю и из оной всю эпоху с начала 
царствования Петра Великого до наших времен. Его голова была наполнена 
характеристическими анекдотами всех знаменитых лиц последнего столетия, и он 
любил их рассказывать. Государь ему поручил написать Историю Петра Великого, 
который был идолом Пушкина. Он этим делом занялся с любовью, но не хотел начать 
писать прежде, чем соберет все нужные материалы, и для достижения сего читал 
все, что было напечатано о сем государе, и рылся во всех архивах. Многие 
сомневались, чтоб он был в состоянии написать столь серьезное сочинение, чтоб у 
пего достало на то терпения. Зная коротко Пушкина (и мое мнение разделено 
Жуковским, Вяземским, Плетневым), я уверен, что он вполне удовлетворил бы 
строгим ожиданиям публики; ибо под личиною иногда ветрености и всегда светского 
человека он имел высокий, проницательный ум, чистый взгляд, необыкновенную 
сметливость, память, не теряющую из виду малейших обстоятельств в самых дальних 
предметах, высоко-благородную душу, большие познания в истории, словом, все 
качества, нужные для историографа, к которым он присоединял еще свой 
блистательный талант как писатель. Нельзя также сомневаться, чтоб у него 
недостало терпения для окончания столь важного сочинения, ибо он имел в важных 
случаях твердую волю; и благоговение, которое он имел к Петру I, вооружало его 
нужным терпением. Он сие доказал трудами своими в собирании справок, долгим 
изучением своего предмета, и в глазах знающих коротко Пушкина медленность его в 
начатии писать историю великого государя служила доказательством его твердого 
намерения посвятить ей все силы своего ума, всю жизнь свою. Другие судили иначе, 
ибо его не знали. Хотя он был известнейшим лицом в


 России, хотя знаменитость его дошла до самых глухих и дальних мест России, по 
весьма немногие его знали коротко и могли вполне оценить высокие качества его 
ума, его сердца и души. Любя свет, любя игру, любя приятельские беседы, Пушкин 
часто являлся человеком легкомысленным, ветреным и давал повод судить о нем 
ложно. Быв самого снисходительного права, он легко вступал со всеми на 
приятельскую ногу, и эта светская дружба, соединенная с откровенным обращением, 
позволяла многим думать, что они с Пушкиным друзья и что они коротко знают его 
мысли, чувства, мнения и способности. Эти-то мнимые друзья и распространили 
многие ложные мысли о нем и представили его легкомысленным и неспособным для 
трудов, требующих большого постоянства. Как мало знали они Пушкина, какое бедное 
понятие имели о нем, невзирая на то, что оценяли весь гений его как поэта! Кто 
был ближе к нему, кто пользовался его совершенным довернем, кому доступны были 
тайные струны его души, те уважали в Пушкине человека столько же, как и поэта, 
те открывали в нем ежедневно сокровища неистощимые и недоступные пониманию толпы 
так называемых его приятелей.
      Трудно описать блестящие качества, которые соединялись в Пушкине и сделали 
из него столь замечательное лицо. Его гений известен; но что, может быть, 
неизвестно будет потомству, это то, что Пушкин с самой юности до гроба находился 
вечно в неприятном или стесненном положении, которое убило бы все мысли в 
человеке с менее твердым характером. Сосланный в псковскую деревню за 
сатирические стихи, он имел там развлечением старую няню, коня и бильярд, на 
котором играл один тупым кием. Его дни тянулись однообразно и бесцветно. Встав 
поутру, погружался он в холодную ванну и брал книгу или перо; потом садился на 
коня и скакал несколько верст, слезая, уставший ложился в постель и брал снова 
книги и перо; в минуты грусти перекатывал шары на бильярде или призывал старую 
няню рассказывать ему про старину, про Ганнибалов, потомков Арапа Петра 
Великого, из фамилии которых происходила его мать. Так прошло несколько лет 
юности Пушкина, и в эти дни скуки и душевной тоски он написал столько светлых 
восторженных песен, в которых ни одно слово не высказало изменчиво его уныния. 
Вдруг однажды ночью его будит испуганная няня и объявляет ему, что вновь 
воцарившийся государь, находившийся в то время для коронации в Москве, прислал 
за ним фельдъегеря. Пушкин изумился, он не принадлежал к заговору, уничтоженному 
на Сенатской площади 14 декабря, его совесть была чиста, и он чувствовал, что 
может предстать перед лицом государя без страха; но, с другой стороны, он 
боялся, что, по его дружбе и переписке со многими участниками заговора, например 
с Луниным, Кюхельбекером, Муравьевым, могло случиться, что слова какого-нибудь 
письма, найденного по окончании уже суда над виновными, были истолкованы не в 
пользу его или что новое донесение на него вело его к новому суду. Скоро, однако 
же, успокоил его фельдъегерь вниманием, которого обыкновенно не дарят тем, 
которых отвозят под плаху правосудия. По приезде в Москву Пушкин введен прямо в 
кабинет государя; дверь замкнулась, и, когда снова отворилась, Пушкин вышел со 
слезами на глазах, бодрым, весел


ым, счастливым. Государь его принял как отец сына, все ему простил, все забыл, 
обещал покровительство свое и быть единственным цензором всех его сочинений [с 
тех пор Пушкин посылал государю через Бенкендорфа все свои сочинения в рукописях 
и по возврате оных отдавал их прямо в печать. Государь означал карандашом места, 
которые не пропускал. Государь был самый снисходительный цензор и пропустил 
многие места, которые обыкновенная цензура, к которой Пушкин обращался за 
отсутствием государя, не пропускала].
      С 1825 до 1831 года была самая счастливая эпоха в жизни Пушкина. Он жил в 
Петербурге, ласкаемый царем; три четверти общества носили его на руках. Говорю 
три четверти, ибо одна часть высшего круга никогда не прощала Пушкину его 
вольных стихов, его сатир и, невзирая на милости царя, на уверения его друзей, 
не переставала его считать человеком злым, опасным и вольнодумцем. Но Пушкин был 
утешен в несправедливой ненависти немногих фанатическою дружбою многочисленных 
друзей своих и любовью всей России. Никто не имел столько друзей, сколько 
Пушкин, и, быв с ним очень близок, я знаю, что он вполне оценял сие счастье. 
Осенью он обыкновенно удалялся на два и три месяца в деревню, чтобы писать и не 
быть развлекаемым. В деревне он вел всегда одинаковую жизнь, весь день проводил 
в постели с карандашом в руках, занимался иногда по 12 часов в день, поутру 
освежался холодною ванною; перед обедом, несмотря даже на непогоду, скакал 
несколько верст верхом, и, когда уставшая под вечер голова требовала отдыха, он 
играл один на бильярде или призывал с рассказами свою старую няню. Однажды он 
взял с собою любовницу. "Никогда более не возьму никого с собою, ¬ говорил он 
мне после, ¬ бедная Лизанька едва не умерла со скуки: я с нею почти там не 
виделся". Ибо, как скоро приезжал он в деревню и брался за перо, лихорадка 
переливалась в его жилы, и он писал, не зная ни дня, ни ночи. Так писал он, по 
покидая почти пера, каждую главу "Онегина"; так написал он почти без остановки 
"Графа Нулина" и "Медного всадника". Он писал всегда быстро, одним вдохновением, 
но иногда, недовольный некоторыми стихами, потом с гневом их марал, переправлял: 
ибо в его глазах редко какой-нибудь стих выражал вполне его мысль.
      В 1831 году он женился на Гончаровой. Все думали, что он влюблен в 
Ушакову; но он ездил, как после сам говорил, всякий день к сей последней, чтоб 
два раза в день проезжать мимо окон первой. Женитьба была его несчастье, и все 
близкие друзья его сожалели, что он женился. Семейные обязанности должны были 
неминуемо отвлечь его много от занятий, тем более что, не имея еще собственного 
имения, живя произведениями своего пера и женясь на девушке, не принесшей ему 
никакого состояния, он приготовлял себе в будущем грустные заботы о необходимом 
для существования. Так и случилось. С первого года Пушкин узнал нужду, и, хотя 
никто из самых близких не слыхал от него ни единой жалобы, беспокойство о 
существовании омрачало часто его лицо. Я помню только однажды, что, недовольный 
нянькою детей своих, он грустно изъявил сожаление, что не в состоянии взять 
англичанку. Домашние нужды имели большое влияние на нрав его; с большею грустью 
вспоминаю, как он, придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив 
руки в карманы широких панталон, и уныло повторял: "Грустно! тоска!" Шутка, 
острое слово оживляли его электрическою искрою: он громко захохочет и обнаружит 
ряд белых, прекрасных зубов, которые с толстыми губами были в нем остатками 
полуарабского происхождения. И вдруг снова, став к камину, шевеля что-нибудь в 
своих широких карманах, запоет протяжно: "Грустно! тоска!" Я уверен, что 
беспокойствия о будущей судьбе семейства, долги и вечные заботы о существовании 
были главною причиною той раздражительности, которую он показал в происшествиях, 
бывших причиною его смерти.
      Приступаю теперь к рассказу кровавой драмы, лишившей Россию ее любимого 
поэта; но прежде должен сказать несколько слов об его жене, которая казалась 
виновницею смерти своего мужа. Красавице, которая с первого шага на светском 
поприще была окружена толпою обожателей, при очаровательной красоте, принятой в 
Петербурге с восторгом, не остереженной мужем, который боялся казаться ревнивым, 
и подстрекаемой в самолюбии старою теткою, фрейлиною Загряжскою, ¬ ей было 
извинительнее, чем всякой другой женщине, быть неосторожною. К несчастью ее, 
Пушкина и России, нашелся человек, который неосторожностью или непреодолимым 
чувством своим компрометировал ее в глазах мужа. Барон Дантес (да будет трижды 
проклято его имя), молодой человек лет 25, приехал эмигрантом в Петербург после 
Французской революции 1830 года и по неизвестным мне протекциям был прямо принят 
корнетом в Кавалергардский полк. Красивой наружности, ловкий, веселый и 
забавный, болтливый, как все французы, он был везде принят дружески, понравился 
даже Пушкину, дал ему прозвание Pacha а trois queues [трехбунчужный паша], когда 
однажды тот приехал на бал с женою и ее двумя сестрами. Скоро он страстно 
влюбился в г-жу Пушкину. Бедная Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая 
сим новым обожанием, невзирая на то что искренно любила своего мужа, до такой 
степени, что даже была очень ревнива (что иногда случается в никем еще не 
разгаданных сердцах светских женщин), или из неосторожного кокетства, принимала 
волокитство Дантеса с удовольствием. Муж это заметил, были домашние объяснения; 
но дамы легко забывают на балах данные обещания супругам, и Наталья Николаевна 
снова принимала приглашения Дантеса на долгие танцы, что заставляло мужа ее 
хмурить брови. Вдруг Пушкин получает письмо на французском языке следующего 
содержания. "NN, канцлер ордена Рогоносцев, убедясь, что Пушкин приобрел 
несомнительные права на этот орден, жалует его командором онаго". Легко 
представить действие сего гнусного письма на Пушкина, терзаемого уже сомнениями, 
весьма щекотливого во всем, ч


то касается до чести, и имеющего столь пламенные чувства, душу и воображение [в 
то же время Карамзины, Вяземский, Хитрова, Россет и Соллогуб получили через 
городскую почту те же пакеты, в которых находились письма на имя Пушкина; 
некоторые, как будто из предчувствия, раскрыли пакеты и, найдя пасквиль, 
удержали их, другие же переслали Пушкину]. Его ревность усилилась, и 
уверенность, что публика знает про стыд его, усиливала его негодование; по он не 
знал, на кого излить оное, кто бесчестил его сими письмами. Подозрения его и 
многих его приятелей падали на барона Гекерена; но прежде чем сказать почему, я 
должен рассказать важное обстоятельство в жизни Дантеса, мною пропущенное.
      Барон Гекерен, нидерландский посланник, за несколько месяцев перед тем 
усыновил Дантеса, передал ему фамилию свою и назначил его своим наследником. 
Какие причины побудили его к оному, осталось неизвестным; иные утверждали, что 
он его считал сыном своим, быв в связи с его матерью; другие, что он из 
ненависти к своему семейству давно желал кого-нибудь усыновить и что выбрал 
Дантеса потому, что полюбил его. Любовь Дантеса к Пушкиной ему не нравилась. 
Гекерен имел честолюбивые виды и хотел женить своего приемыша на богатой 
невесте. Он был человек злой, эгоист, которому все средства казались 
позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым 
языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли. Весьма 
правдоподобно, что он был виновником сих писем с целью поссорить Дантеса с 
Пушкиным и, отвлекши его от продолжения знакомства с Натальей Николаевной, 
исцелить его от любви и женить на другой. Сколь ни гнусен был сей расчет, 
Гекерен был способен составить его. Подозрение падало также на двух молодых 
людей ¬ кн. Петра Долгорукова и кн. Гагарина; особенно на последнего. Оба князя 
были дружны с Гекереном и следовали его примеру, распуская сплетни. Подозрение 
подтверждалось адресом на письме, полученном К. О. Россетом; на нем подробно 
описан был не только дом его жительства, куда повернуть, взойдя на двор, по 
какой идти лестнице и какая дверь его квартиры. Сии подробности, неизвестные 
Гекерену, могли только знать эти два молодые человека, часто посещавшие Россета, 
и подозрение, что кн. Гагарин был помощником в сем деле, подкрепилось еще тем, 
что он был очень мало знаком с Пушкиным и казался очень убитым тайною грустью 
после смерти Пушкина. Впрочем, участие, им принятое в пасквиле, не было 
доказано, и только одно не подлежит сомнению, это то, что Гекерен был их 
сочинитель. Последствия доказали, что государь в этом не сомневался, и говорят, 
что полиция имела на то неоспоримые доказательства.
      По получении писем все друзья Пушкина не сомневались более, что гроза, 
кипевшая в груди Пушкина, должна скоро разразиться; но он сдержал ее и как будто 
ждал случая и предлога требовать крови Дантеса. Быть может, также он хотел 
дождаться, чтобы слухи о сих письмах сперва упали. Дантес же не переменял 
поведения и явно волочился за его женою, так что скоро вынудил Пушкина послать 
ему вызов через графа Соллогуба (Владим. Александр.). Что происходило по 
получении вызова в вертепе у Гекерена и Дантеса, неизвестно; но в тот же день 
Пушкин, сидя за обедом, получает письмо, в котором Дантес просит руки старшей 
Гончаровой, сестры Натальи Николаевны. Удивление Пушкина было невыразимое; 
казалось, что все сомнение должны были упасть перед таким доказательством, что 
Дантес не думает об его жене. Но Пушкин не поверил сей новой неожиданной любви; 
а так как не было причины отказать в руке свояченицы, тридцатилетней девушки, 
которой Дантес нравился, то и было изъявлено согласие. Помолвка Дантеса удивила 
всех и всех обманула. Друзья Пушкина, видя, что ревность его продолжается, 
напали на него, упрекая в безрассудстве; он же оставался неуспокоенным и не 
верил, что свадьба состоится. Она состоялась и не успокоила Пушкина. Он не 
поехал на свадьбу и не принял молодых к себе. Что понудило Дантеса вступить в 
брак с девушкою, которой он не мог любить, трудно определить; хотел ли он, 
жертвуя собою, успокоить сомнения Пушкина и спасти женщину, которую любил, от 
нареканий света; или надеялся он, обманув этим ревность мужа, иметь, как брат, 
свободный доступ к Наталье Николаевне; испугался ли он дуэли ¬ это неизвестно.
      Но какие бы ни были тайные причины сей решимости, Дантес поступил подло; 
ибо обманывал или Пушкина, или будущую жену свою. Поведение же его после свадьбы 
дало всем право думать, что он точно искал в браке не только возможности 
приблизиться к Пушкиной, но также предохранить себя от гнева ее мужа узами 
родства. Он не переставал волочиться за своею невесткою; он откинул даже всякую 
осторожность, и казалось иногда, что насмехается над ревностью не примирившегося 
с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальею Николаевною, за ужином 
пил за ее здоровье, ¬ словом, довел до того, что все снова стали говорить про 
его любовь. Барон же Гекерен стал явно помогать ему, как говорят, желая 
отомстить Пушкину за неприятный ему брак Дантеса. Пушкин все видел, все замечал 
и решился положить этому конец. На бале у Салтыкова он хотел сделать публичное 
оскорбление Дантесу, который был предуведомлен и не приехал на бал, что понудило 
Пушкина на другой день послать ему письменный вызов и вместе с тем письмо к 
Гекерену, в котором Пушкин ему объявляет, что знает его гнусное поведение. 
Письма эти были столь сильны, что одна кровь могла смыть находившиеся в них 
оскорбления. 27 января, в 4 часа пополудни, они дрались на Черной речке, за 
дачею Ланской. Барон Даршьяк, находившийся при французском посольстве, был 
секундантом Дантеса; подполковник Данзас, с которым Пушкин был дружен и в то 
утро встретил его на улице, был его секундантом. Дантес выстрелил первый. Пушкин 
упал; но, встав на одно колено и опираясь на землю, другою дрожащею от гнева 
рукою он прицелился, выстрелил, и Дантес также упал. Пушкин вскрикнул с 
радостью: "Браво!" Но раны двух соперников были различные. Надежда, слава, 
радость, сокровище России был смертельно ранен в живот, а презренный француз 
легко ранен в руку и только сшиблен с ног силою удара.
      Вынос тела в Александро-Невскую лавру назначен был 30 января, но полиция 
неожиданно приказала вынести 29-го числа вечером в Конюшенную церковь: боялись 
волнения в народе, какого-нибудь народного изъявления ненависти к Гекерену и 
Дантесу, жившим на Невском, в доме к-ни Вяземской (ныне Завадовского), мимо 
которого церемония должна бы проходить, если бы отпевание было в Невском 
монастыре. На отпевание приехал весь дипломатический корпус и вся знать, даже 
те, которые не стыдилась кричать против Пушкина. Общее мнение их вынудило отдать 
сей долг любимцу России.
      3 февраля, в 10 часов вечера, отпели панихиду, отправили тело в 
Святогорский Успенский монастырь (Псковской губ. Опочковского уезда), где 
погребены предки Пушкина.
      Несчастная вдова вскоре уехала к своему брату Гончарову в его имение 
Полотняные заводы в Калужской губернии; там прожила все время траура, два года, 
ей назначенные мужем, вероятно, в том предположении, что петербургское общество 
не забудет прежде сего времени клевету, носившуюся насчет ее. Но если клевета 
могла бы еще существовать, то была бы совершенно разрушена глубокою, 
неизгладимою горестью жены о потере мужа и ее примерным поведением. Юная, 
прелестная собою, она отказалась от света и, переехав в Петербург, по желанию ее 
тетки, посещает одних родственников и близких друзей, невзирая на приглашения 
всего общества и самого двора.
      Дантес был предан военному суду и разжалован в солдаты. На его плечи 
накинули солдатскую шинель, и фельдъегерь отвез его за границу как подданного 
нерусского. Барон Гекерен, голландский посланник, должен был оставить свое 
место. Государь отказал ему в обыкновенной последней аудиенции, и семь осьмых 
общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нем 
его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти, его 
барышничество: перед отъездом он публиковал о продаже всей своей движимости, и 
его дом превратился в магазин, среди которого он сидел, продавая сам вещи и 
записывая продажу. Многие воспользовались сим случаем, чтобы сделать ему 
оскорбления. Например, он сидел на стуле, на котором выставлена была цена; один 
офицер, подойдя к нему, заплатил ему за стул и взял его из-под него. Небо 
наказало Гекерена и Дантеса. Первый, выгнанный из России, где свыкся, лишенный 
места, важного для него по жалованью, презираемый даже в своем отечестве, 
нашелся принужденным скитаться по свету. Дантес, лишенный карьеры, обманутый в 
честолюбии, с женою старее его, принужден был поселиться во Франции, в своей 
провинции, где не может быть ни любим, ни уважаем по случаю своего эмигрантства. 
Сего не довольно: небо наказало даже его преступную руку. Однажды на охоте он 
протянул ее, показывая что-то своему товарищу, как вдруг выстрел, и пуля попала 
прямо в руку.
      Познакомясь с Пушкиным в 1828 году и живя в одном кругу, я с ним очень 
сблизился и коротко его узнал; посему я из числа тех людей, которые могут дать 
верные о нем сведения. Я не встречал людей, которые были бы вообще так любимы, 
как Пушкин; все приятели его делались скоро его друзьями. Он знакомился скоро, 
и, когда ему кто нравился, он дружился искренно. В большом кругу он был довольно 
молчалив, серьезен, и толстые губы давали ему вид человека надувшегося, 
сердитого; он стоял в углу, у окна, как будто не принимая участия в общем 
веселии. Но в кругу приятелей он был совершенно другой человек; лицо его 
прояснялось, он был удивительной живости, разговорчив, рассказывал много, всегда 
ясно, сильно, с резкими выражениями, но как будто запинаясь и часто с 
нервическими движениями, как будто ому неловко было сидеть на стуле. Он любил 
также слушать, принимал участие в рассказах и громко, увлекательно смеялся, 
показывая свои прекрасные белые зубы. Когда он был грустен, что часто случалось 
в последние годы его жизни, ему не сиделось на месте: он отрывисто ходил по 
комнате, опустив руки в карманы широких панталон и протяжно напевал: "грустно! 
тоска!" Но веселый анекдот, остроумное слово развеселяли его мгновенно: он 
вскрикивал с удовольствием "славно!" и громко хохотал.
      Он был самого снисходительного, доброго нрава; обыкновенно он выказывал 
мало колкости, в своих суждениях не был очень резок; своих друзей он защищал с 
необыкновенным жаром; зато несколькими словами уничтожал тех, которых презирал, 
и людей, его оскорбивших. Но самый гнев его был непродолжителен, и, когда сердце 
проходило, он делался только хладнокровным к своим врагам. Некоторая беспечность 
нрава позволяла часто им овладеть; так, например, женщина умная, но странная 
(ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их 
белизною и полнотою) возымела страсть к гению Пушкина и преследовала его 
несколько лет своею страстью [Пушкин звал ее Пентефрихой]. Она надоела ему 
несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, 
смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтобы не обидеть ее 
самолюбия, он не переставал часто навещать ее в приемные часы ее перед обедом.
      Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание точно было 
неприлично для человека тридцати четырех лет, и оно тем более его оскорбило, что 
иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его 
жену. Притом на сей случай вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене 
чувств Пушкина; будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своею 
славою, боялся, чтобы сие мнение не было принято публикою и не лишило его 
народности. Словом, он был огорчен и взбешен и решился не воспользоваться своим 
мундиром, чтобы ездить ко двору, не шить даже мундира. В этих чувствах он пришел 
к нам однажды. Жена моя, которую он очень любил и очень уважал, и я стали 
опровергать его решение, представляя ему, что пожалование в сие звание не может 
лишить его народности; ибо все знают, что он не искал его, что его нельзя было 
сделать камергером по причине чина его; что натурально двор желал иметь 
возможность приглашать его и жену его к себе и что государь пожалованием его в 
сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не 
изменяя старому церемониалу, установленному при дворе. Долго спорили, убеждали 
мы Пушкина; наконец полуубедили. Он отнекивался только неимением мундира и что 
он слишком дорого стоит, чтоб заказать его. На другой день, узнав от портного о 
продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу, и что 
он совершенно будет впору Пушкину, я ему послал его, написав, что мундир мною 
куплен для него, но что предоставляется его воле взять его или ввергнуть меня в 
убыток, оставив его на моих руках. Пушкин взял мундир и поехал ко двору. Вот 
объяснения его производства в камер-юнкеры, по поводу которого недоброжелатели 
Булгарин, Сенковский, литературные его враги, искали помрачить характер Пушкина. 
Сии подробности показывают также, сколько он был внимателен к голосу истинной 
дружбы и сколько добрый нрав его позволял иногда друзьям им владеть.



А. О. СМИРНОВА-POCСET
ИЗ СТАТЬИ "ВОСПОМИНАНИЯ О ЖУКОВСКОМ И ПУШКИНЕ"

      Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до 
сентября. Тут уже мы часто видались с Жуковским; по в 1831 году в Царском мы 
видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева, на 
Колпинской улице. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины помещались 
в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по вечерам, то 
есть перед собранием у императрицы, назначенным к 9 часам. Днем Жуковский 
занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал, именно свои сказки, 
с увлечением; так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья 
Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он 
тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом 
столе, перед диваном, находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая 
чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и банка с кружовниковым 
вареньем, его любимым (он привык в Кишиневе к дульчецам). Волоса его обыкновенно 
еще были мокры после утренней ванны и вились на висках;
      книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, 
была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сюртуке, без галстука. Тут он 
писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал 
всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки 
своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием 
одной: "Поп ¬ толоконный лоб и служитель его Балда". "Это так дома можно, ¬ 
говорил он, ¬ а ведь цензура не пропустит!" Он говорил часто: "Ваша критика, мои 
милые, лучше всех; вы просто говорите: этот стих нехорош, мне не нравится". 
Вечером, в 5 или 6 часов, он с женой ходил гулять вокруг озера, или я заезжала в 
дрожках за его женой; иногда и он садился на перекладинку верхом, и тогда был 
необыкновенно весел и забавен. У него была неистощимая  mobilitй de l'esprit   
[подвижность ума]. В 7 часов Жуковский с Пушкиным заходили ко мне; если 
случалось, что меня дома нет, я их заставала в комфортабельной беседе с моими 
девушками. "Марья Савельевна у вас аристократка; а Саша, друг мой, из 
Архангельска, чистая демократка. Никого ни в грош не ставит". Они заливались 
смехом, когда она Пушкину говорила: "Да что же мне, что вы стихи пишете ¬ дело 
самое пустое! Вот Василий Андреевич гораздо почетнее вас". ¬ "А вот за то, Саша, 
я тебе напишу стихи, что ты так умно рассуждаешь". И точно, он ей раз принес 
стихи, в которых говорилось, что

          Архангельская Саша
          Живет у другой Саши.

      Стихи были довольно длинны и пропали у нее. В это время оба, Жуковский и 
Пушкин, предполагали издание сочинений Жуковского с виньетками. Пушкин рисовал 
карандашом на клочках бумаги, и у меня сохранился один рисунок, также и арабская 
головка его руки. Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня 
сыграть его; раз я рассердилась, не хотела играть, он обиделся и потом написал 
мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф 
Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, 
который тогда написал стихи на Монплезир"

          Все знают, что на лире
          Жуковский пел о Монплезире
          И у гофмаршала просил
          Себе светелочки просторной,
          Веселой, милой, нехолодной ¬  и пр.

      Они тоже восхищались и другими его стихами по случаю концерта, где пели 
Лисянская и Пашков:

          Лисянская и Пашков там
          Мешают странствовать ушам.

      "Вот видишь, ¬ говорил ему Пушкин, ¬ до этого ты уж никак не дойдешь в 
своих галиматьях". ¬ "Чем же моя хуже", ¬ отвечал Жуковский и начал читать;

          Милостивая государыня, Александра Иосифовна!
          Честь имею препроводить с моим человеком
          Федором к вашему превосходительству данную вами
          Книгу мне для прочтения, записки французской известной
          Вам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная книжка!
          Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжку
          Я спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,
          Я уж ее прочитал; во-вторых, столь несчастно навлекши
          Гнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,
          Я не дерзаю более думать, чтоб было возможно
          Мне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас
          Именем дружбы прислать мне, сделать
          Милость мне, недостойному псу, и сказать мне, прошла ли
          Ваша холера и что мне, собаке, свиной образине,
          Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить и снова
          Милость вашу к себе заслужить? О царь мой небесный!
          Я на все решиться готов! Прикажете ль кожу
          Дам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вам
          Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,
          Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете ль, уши
          Дам отрезать себе, чтобы, в летнее время хлопушкой
          Вам усердно служа, колотили они дерзновенных
          Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью
          К вашему смуглому личику. Должно, однако, признаться:
          Если я виноват, то не правы и вы. Согласитесь
          Сами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобно
          Бурному, черному морю? И сколько слов оскорбительных с ваших
          Уст, размалеванных богом любви, смертоносной картечью
          Прямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские
                                                                                      
пушки,
          Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был из вашей
          Мне благосклонной обители выгнан! Скажите ж,
          Долго ль изгнанье продлится? Мне сон привиделся чудный.
          Мне показалось, будто сам дьявол, чтоб черт его побрал!
          В лапы меня ухватил...
          Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изъявить перед вами
          Чувства глубокой, сердечной преданности, с коей пребуду
          Вечно вашим покорным слугою. Василий Жуковский.

      У него тогда был камердинер Федор (который жил прежде у Александра 
Ивановича Тургенева) и вовсе не смотрел за его вещами, так что у него всегда 
были разорванные платки носовые, и он не только не сердился на него, но всегда 
шутил над своими платками. Он всегда очень любил и уважал фрейлину Вильдермет, 
бывшую гувернантку императрицы Александры Федоровны, через которую он часто 
выпрашивал деньги и разные милости своим protйgйs, которых у него была всегда 
куча. М-llе Вильдермет была точно так же не сведуща в придворных хитростях, как 
и он; она часто мне говорила; "  Joukoffsky fait souvent des bйvues; il est 
naпf, comme un enfant  " [Жуковский часто попадает впросак. Он наивен, как 
ребенок], ¬ и Жуковский точно таким же образом отзывался об ней. На вечера, на 
которые мы ежедневно приглашались, Жуковского, не знаю почему, императрица не 
звала, хотя очень его любила. Однажды он ко мне пришел и сказал: "Вот какая 
оказия, всех туда зовут, а меня никогда; ну, как вы думаете: рассердиться мне на 
это и поговорить с государыней? Мне уж многие намекали". ¬ "Ведь вам не очень 
хочется на эти вечера?" ¬ "Нет". ¬ "Разве это точно вас огорчает?" ¬ "Нет, 
видите, ведь это, однако, странно, что Юрьевича зовут, а меня нет". ¬ "Ведь вы 
не сумеете рассердиться, и все у вас выйдет не так, как надобно, и скучно вам 
будет на этих вечерах; так вы уж лучше не затевайте ничего". ¬ "И то правда, я и 
сам это думал, оно мне и спокойнее и свободнее". Тем и кончилась эта 
консультация.
      Когда взяли Варшаву, приехал Суворов с известиями; мы обедали все вместе 
за общим фрейлинским столом. Из Александровского прибежал лакей и объявил 
радостную и страшную весть. У всех были родные и знакомые; у меня два брата на 
штурме Воли. Мы все бросились в Александровский дворец, как были, без шляп и 
зонтиков, и, проходя мимо Китаева дома, я не подумала объявить об этом Пушкину. 
Что было во дворце, в самом кабинете императрицы, я не берусь описывать. 
Государь сам сидел у ее стола, разбирал письма, писанные наскоро, иные 
незапечатанные, раздавал их по рукам и отсылал по назначению. Графиня Ламберт, 
которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда дичилась его, узнавши, что 
Варшава взята, уведомила его об этом тогда так нетерпеливо ожидаемом 
происшествии. Когда Пушкин напечатал свои известные стихи на Польшу, он прислал 
мне экземпляр и написал карандашом: "  La comtesse Lambert m'ayant annoncйe la 
premiиre prise de Varsovie, il est juste, qu'elle reзoive le premier exemplaire, 
le second est pour vous  " [графиня Ламберт возвестила мне первая о взятии 
Варшавы: надо, чтобы она и получила первый экземпляр. Второй для вас].

      От вас узнал я плен Варшавы.
      Вы были вестницею славы
      И вдохновеньем для меня.

      "  Quand j'aurais irouvй les deux autres vers, je vous les enverrai  " 
[когда я найду две другие строчки, пришлю их вам]. Писем от Пушкина я никогда не 
получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил:
      "  De tout ce qu'il a йcrit il n'y a qu'une chose qui m'aye plu; voulez-
vous que je vous l'йcris dans votre album? Si je pouvais croire encore au 
bonheur, je le chercherais dans le monotonie des habitudes de la vie  "  [из 
всего, что он написал, мне понравилось одно. Хотите, чтобы я это написал вам в 
альбом? "Если бы я мог еще верить в счастье, я бы искал его в единообразии 
житейских привычек"].
      В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, также и 
в день рождения моего принес мне альбом и сказал: "Вы так хорошо рассказываете, 
что должны писать свои записки", ¬ и на первом листе написал стихи: "В тревоге 
пестрой и бесплодной" и пр.. Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий 
и твердый. Князь П. А. Вяземский, Жуковский, Александр Ив. Тургенев, сенатор 
Петр Ив. Полетика часто у нас обедали. Пугачевский бунт, в рукописи, был слушаем 
после такого обеда. За столом говорили, спорили;
      кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее 
слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали Жуковского, который, 
впрочем, не всегда с ним соглашался. Когда все после кофия уселись слушать 
чтение, то сказали Тургеневу: "Смотри, если ты заснешь, то не храпеть". 
Александр Иванович, отнекиваясь, уверял, что никогда не спит: и предмет и автор 
бунта, конечно, ручаются за его внимание. Не прошло и десяти минут, как наш 
Тургенев захрапел на всю комнату. Все рассмеялись, он очнулся и начал делать 
замечания как ни в чем не бывало. Пушкин ничуть не оскорбился, продолжал чтение, 
а Тургенев преспокойно проспал до конца.



А. О. СМИРНОВА-POCСET
ИЗ "АВТОБИОГРАФИИ"

      Я летом в Павловске познакомилась с семейством Карамзиных. <...> Они жили 
зимой и осенью на Литейной против самой церкви и просили меня у них обедать. 
После обеда явился Фирс Голицын и Пушкин. Он захотел прочитать свою последнюю 
поэму "Полтаву". Нельзя было хуже прочитать свое сочинение, чем Пушкин. Он так 
вяло читал, что казалось, что ему надоело его собственное создание. Когда он 
кончил, он спросил у всех их мнения и спросил меня, я так оторопела, что сказала 
только: "Очень хорошо".

      <...> У Потоцкого были балы и вечера. <...> Пушкин всегда был приглашаем 
на эти вечера, и говорил, когда хотелось пить, ему подавали  en fait de 
refraоchissement   [как прохладительное] кофию черного, то то, то другое, и 
моченые яблоки, и морошку, любимую Пушкиным, бруснику, брусничную воду, и 
клюквенный морс, и клюкву  assez glacйe   [замороженную], даже коржики, а 
сладостям конца не было. <...>
      Александра Васильевна д'Оггер вышла замуж за Ивана Григорьевича Сенявина. 
Они устроили свой дом на Аглицкой набережной <...>. У нее делали живые картины: 
"Урок музыки в Torbury". <...> После были картины графини Завадовской "Мать 
Гракхов". <...> Эту картину повторяли три раза. Потом я, в итальянке, в 
крестьянском итальянском костюме сидела на полу, а у ног моих Воронцов-Дашков в 
костюме транстиверианина лежал с гитарой. Большой успех! Ее повторили три раза, 
и мы в костюмах отправились к Карамзиным на вечер. Я знала, что они будут 
танцевать с тапером. Все кавалеры были заняты. Один Пушкин стоял у двери и 
предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: "Как вы 
хорошо говорите по-русски". ¬ "Еще бы, мы в институте всегда говорили по-русски. 
Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий 
махнули рукой". ¬ "Но вы итальянка?" ¬ "Нет, я не принадлежу ни к какой 
народности, отец мой был француз, бабушка ¬ грузинка, дед ¬ пруссак, а я по духу 
русская и православная. Плетнев нам читал вашего "Евгения Онегина", мы были в 
восторге, но когда он сказал: "Панталоны, фрак, жилет", мы сказали: "Какой, 
однако, Пушкин индеса" [от  франц.   indйcent   непристойный]. Он разразился 
громким, веселым смехом. Про него Брюллов говорил: "Когда Пушкин смеется, у него 
даже кишки видны". <...>
      <Н. Д. Киселев>. "В Петербурге я часто виделся с Пушкиным, при	мне он 
написал стихи мелком на зеленом сукне:

      Своенравная Россети
      В прихотливой красоте
      Все сердца пленила эти,
      Те, те, те и те, те, те".

      "Я не знала, что он написал эти стихи". ¬ "Все играли на мелок. Один 
Николай Михайлович платил тотчас, и Пушкин ему говорил: "Смирнов, ты жену 
проиграешь в карты". ¬ "Если Россети, то не проиграю". <...>
      "А я-то медведем сидел или у Пушкина <бывал> и видел, как он играет. 
Пушкин меня гладил по головке и говорил: "Ты паинька, в карты не играешь и 
любовниц нe водишь". На этих вечерах был Мицкевич, большой приятель Пушкина. Он 
и Соболевский тоже не играли. Однажды, очень поздно, мы втроем вышли, 
направляясь домой, подошли к недостроенному дому, и Мицкевич пропал. Мы его 
звали, ответа не было. Мы полагали, что он зашел за угол по надобности, и пошли 
домой. Я в Почтамтскую, где жил в трех комнатах с Михайлой. На другой день 
Мицкевич нам рассказал, что рано утром пришли работники и его разбудили на самой 
опасной высоте дома. Они его спустили в кадке на веревке. С ним был припадок 
сомнамбулизма, и он не может себе растолковать, как он туда забрался". <...>

      <А. О. Смирнова>. "Пушкин мне рассказывал, что под Нижним он встретил 
этапных. С ними шла девушка не в оковах, у нас женщин не заковывают. Она была 
чудной красоты и укрывалась от солнца широким листом капусты. "А ты, красавица, 
за что?" Она весело отвечала:? "Убила незаконнорожденную дочь, пяти лет, и мать 
за то, что постоянно журила".
      Пушкин оцепенел от ужаса.
      Знаешь ли, что Пушкин всегда тоскует весной. Плетнев сказал: "Ты все 
повторяешь: грустно, тоска, ничего не пишешь и не читаешь". ¬ "Любезный друг, ¬ 
отвечал он, ¬ вот уж год, что я, кроме Евангелия, ничего не читаю". <...>
      <А. О. Смирнова>. "Ты знаешь, что государь только что воцарился, вызвал 
Пушкина в Москву и сказал ему, что он надеется, что он переменит свой образ 
мыслей, и взялся быть его цензором. Государь цензуровал "Графа Нулина". У 
Пушкина сказано "урыльник". Государь вычеркнул и написал ¬ будильник. Это 
восхитило Пушкина. "Это замечание джентльмена. А где нам до будильника, я в 
Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в 
Нижний за этрусской вазой".
      "Государь тоже цензуровал последние главы "Онегина"? "Все это не при мне 
писано. Я очень удивилась, когда раз вечером мне принесли пакет от государя, он 
хотел знать мое мнение о его заметках. Конечно, я была того же мнения и 
сохранила пакет..." <...>
      <А. О. Смирнова>. "Пушкин мне рассказывал, что раз <Ланжерон> давал 
большой обед русскому купечеству, и так как у него нет никакого порядка и он 
живет выше своих средств, то он говорил Пушкину: "Если государь не увеличит 
моего жалованья, то у меня не будет средств кормить котлетами этих каналий". В 
ответ на эти слова раздался громкий хохот". ¬ "Но я думал, что Пушкин был там 
только во времена Воронцова?" ¬ "Он оставался недолго еще при Ланжероне. Ты 
знаешь, что он сказал об Одессе: зимой грязища, а потом песочница. Его Воронцов 
не любил потому, что он был дружен с Раевским, который был слишком хорош с его 
женой. Он отправил Пушкина в Бессарабию, приказал ему сделать доклад об 
опустошениях саранчой ¬ этих ужасных насекомых, которые в один час могут пожрать 
великолепные урожаи. Земля покрывается черной и вонючей коркой. Говорят, что в 
сущности это хорошее удобрение. Пушкин сделал свой доклад:

          Саранча сидела, сидела, все съела и улетела".

      "Какой плут, я этого не знал".
      "Он называл графиню Воронцову Comtesse de Бельветрило". <...>
      <А. О. Смирнова>. "Вот еще пример, который мне стыдно рассказывать теперь, 
когда я понимаю неприличие того, что я тогда выпалила. Говорили о горах в 
Швейцарии, и я сказала: "Никто не всходил на Mont-Rose". Я не знаю, как мне 
пришло в голову сказать, что я вулкан под ледяным покровом, и, торопясь, 
клянусь, не понимая, что говорю, я сказала: "Я как Mont-Rose, на которую никто 
не всходил". Тут раздался безумный смех, я глупо спросила, отчего все 
рассмеялись. Madame Карамзина погрозила Пушкину пальцем. Три Тизенгаузен были 
там и, как я, не понимали, конечно, в чем дело".
      "Но это жестоко со стороны Пушкина смеяться над наивностью девушки. Вы 
покраснели, рассказывая мне это, я так люблю ваше очаровательное целомудрие. 
Какой я дурак был! Жил медведем в этом гадком Питере, я бы вас там встретил и не 
оскотинился бы в Париже".
      "Вот и вы, мой милейший, все делаете некстати, как я".
      "Да уж что про меня говорить, я просто дрянь, хуже Платонова. А Смирнов 
часто там бывал?"
      "Всякий день, там он сделал предложение, мне так было тяжело решиться, что 
я просила Екатерину Андреевну передать ему, чтобы он просто спросил: "Да или 
нет?" Он спросил: "да"? Я долго молчала, обретаясь в страхе и конфузе, и, по 
несчастью, сказала "да", а в сердце было "нет". Пушкин мне сказал: "Какую 
глупость вы делаете. Я его очень люблю, но он никогда не сумеет создать вам 
положения в свете. Он его не имеет и никогда не будет иметь". ¬ "К черту, 
Пушкин, положение в свете. Сердце хочет любить, а любить совершенно некого". 
<...>
      Когда Смирнов на следующий день уехал в Москву, чтобы устроить свои дела, 
уехал, даже не поцеловав мне руки, Перовский проезжал в дрожках и даже не 
посмотрел на мои окошки, а Пушкин сказал: "То так, то пятак, то гривенька, а 
что, если бы он теперь предложил свою руку с золотым наперстком?" ¬ "Сейчас 
положила бы свою и на коленях бы его благодарила". <...>

      <Н. Д. Киселев>. "Я лишь раз был в Царском Селе и ничего не видел. Я был 
слишком беден, чтобы позволить себе прогулку в экипаже, и я пришел туда пешком с 
Пушкиным, который такой же прекрасный "  Capitaine d'infanterie  " [капитан 
пехоты], как и я. Я не знаю, читали ли вы когда-нибудь "  Les historiettes 
galantes de Tallemant des Reaux  " [галантные историйки Тальмана де Рео.]. ¬ 
"Конечно. Они мне доставили много удовольствия, особенно "Ответы M-r Cosmus", и 
я знаю историю "  Capitaine d'infanterie  ". Ее-то и дал мне прочесть Пушкин, 
так же как сочинения Ривароля, Шамфора и "Сказки" Вольтера.
      Так вот, я совершал продолжительную прогулку с Пушкиным вокруг озера. А 
потом мы прошли около тех комнат в первом этаже, где вы жили. Пушкин мне сказал:  
"Здесь я проводил самые приятные вечера у "фрейлинки Россет", как ее звали 
придворные лакеи. Сперва я с женой катались в парных дрожках, которые называли 
ботиками. Я сидел на перекладных и пел им песню, божусь тебе, не моего 
сочинения.

          Царь наш немец русский...
          Царствует он где же?
          Всякий день в манеже.
          Школы все казармы...
          Судьи все жандармы.
          А Закревский, баба,
          Управляет в Або,
          А другая баба Начальником штаба.

      И эти стихи не мои:

          Россия вспрянет ото сна,
          И на обломках самовластья
          Напишут наши имена.

      Сумасшедшие, разве такая махина, как Россия, может жить без самодержавия". 
<...>

      <А. О. Смирнова>."В записках генерала Рапп вы найдете самое точное 
повествование о страшной ночи, когда совершилось ужасное преступление. <...> 
Пушкин мне рассказывал, что в шесть часов не было ни одной бутылки шампанского. 
Совершив такое гнусное дело, все ликовали. <...> В Петербург приехал из деревни 
старик Скарятин и был на бале у графа Фикельмона. Жуковский подошел к нему и 
начал расспрашивать все подробности убийства. "Как же вы покончили, наконец?" Он 
просто отвечал, очень хладнокровно: "Я дал свой шарф, и его задушили". Это тоже 
рассказывал мне Пушкин. <...>"

      После своего завтрака он <Киселев> пришел ко мне. Я продолжала чтение, 
лежа на диване. "Но, Киса, я должна приподняться, дайте мне руку! Нет, лучше 
пропустите руку... Так! благодарю вас!" Он вспыхнул и строго посмотрел на меня.
      "Боже, как вы любите играть с огнем". ¬ "Глупости! Сколько раз Пушкин 
оказывал мне эту услугу, когда он приходил сидеть со мной с Шамфором, Риваролем 
или Вольтером. У меня тогда была убийственная тоска после родов". <...>
      Гоголь давал своим героям имена все вздорные и бессмысленные, как в наших 
водевилях. Он всегда читал в "Инвалиде" статью о приезжающих и отъезжающих. Это 
он научил Пушкина и Мятлева вычитывать в "Инвалиде", когда они писали памятки. У 
них уже была, например, довольно длинная рацея:

          Михаил Михайловича Сперанского
            и почт-директора Ермоланского,
          Апраксина Степана,
            большого болвана,
          И князя Вяземского Петра,
          Почти пьяного с утра.

      Они давно искали рифм для Юсупова. Мятлев вбежал рано утром с восторгом: 
"Нашел, нашел!

          Князя Бориса Юсупова
          И полковника Арапупова".



С. А. СОБОЛЕВСКИЙ
ИЗ СТАТЬИ "ТАИНСТВЕННЫЕ ПРИМЕТЫ В ЖИЗНИ ПУШКИНА"

      О странном <...> предсказании, имевшем такое сильное влияние на Пушкина, 
было упоминаемо до сих пор в печати три раза:
      1) в "Москвитянине" 1853 года, стр. 52, том 10-й, в статье Льва Пушкина;
      2) в "Казанских губернских ведомостях" 1844 года, 2-е прибавление, в 
статье г-жи Фукс;
      3) в "Московских ведомостях" 1855 года, • 145, в статье Бартенева, который 
вполне передал в ней и рассказ г-жи Фукс. <...>
      Из этих рассказов всех подробнее и вернее изложение Бартенева. В 
многолетнюю мою приязнь с Пушкиным (замечу, что мои свидания и сношения с ним 
длились  позже  сношений и госпожи Фукс, и Вульфа, и Льва Пушкина) я часто 
слышал от него самого об этом происшествии; он любил рассказывать его в ответ да 
шутки, возбуждаемые его верою в разные приметы. Сверх того, он в моем 
присутствии не раз рассказывал об этом именно при тех лицах, которые были у 
гадальщицы при самом гаданий, причем ссылался на них. Для проверки и пополнения 
напечатанных уже рассказов считаю нужным присоединить все то, о чем  помню 
положительно,  в дополнение прежнего, восстановляя то, что в них перебито или 
переиначено. Предсказание было о том,  во-первых,  что он скоро получит деньги;  
во-вторых,  что ему будет сделано неожиданное предложение;  в-третьих,  что он 
прославится и будет кумиром соотечественников;  в-четвертых,  что он дважды 
подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста 
не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого 
человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он 
опасаться [О предсказании касательно женитьбы мне ничего не помнится, хотя об 
нем упомянуто в статье Льва Сергеевича.].
      Первое предсказание о письме с деньгами сбылось в тот же вечер; Пушкин, 
возвратись домой, нашел совершенно неожиданное письмо от лицейского товарища, 
который извещал его о высылке карточного долга, забытого Пушкиным. Товарищ этот 
был Корсаков, вскоре потом умерший в Италии.
      Такое быстрое исполнение первого предсказания сильно поразило Александра 
Сергеевича; не менее странно было для него и то, что несколько дней спустя, в 
театре, его подозвал к себе Алексей Феодорович Орлов (впоследствии князь) и стал 
отговаривать его от поступления в гусары, о чем уже прежде была у него речь с П. 
Д. Киселевым, а напротив, предлагал служить в конной гвардии.
      Эти переговоры с Алексеем Феодоровичем Орловым ни к чему не повели, но 
были поводом к посланию, коего конец напечатан в сочинениях Пушкина (издание 
Геннади, том 1, с. 187), а начало в "Библиографических записках" 1858 г., с. 
338. У нас ошибочно принято считать это послание посланием к Михаилу Феодоровичу 
Орлову, так как с ним Пушкин впоследствии очень сблизился <...>
      Вскоре после этого Пушкин был отправлен на юг, а оттуда, через четыре 
года, в Псковскую деревню, что и было  вторичною  ссылкою. Как же ему, человеку 
крайне впечатлительному, было не ожидать и не бояться конца предсказания, 
которое дотоле исполнялось с такою буквальною точностию??? После этого 
удивительно ли и то, о чем рассказывал Бартеневу Павел Воинович Нащокин? 
Прибавлю следующее: я как-то изъявил свое удивление Пушкину о том, что он 
отстранился от масонства, в которое был принят, и что он не принадлежал ни к 
какому другому тайному обществу.
      "Это все-таки вследствие предсказания о белой голове, ¬ отвечал мне 
Пушкин. ¬ Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные 
общества, даже и самое масонство, получили от Адама Вейсгаупта направление, 
подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам? Как же мне 
было приставать к ним? Weisskopf, Weisshaupt, ¬ одно и то же".
      Вот еще рассказ в том же роде незабвенного моего друга, не раз слышанный 
мною при посторонних лицах.
      Известие о кончине императора Александра Павловича и о происходивших 
вследствие оной колебаний по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского 
около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидаться с его петербургскими 
приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят 
строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? 
В гостинице остановиться нельзя ¬ потребуют паспорта; у великосветских друзей 
тоже опасно ¬ огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на 
квартиру к Рылееву, который вел жизнь не светскую, и от него запастись 
сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним 
в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в 
Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в 
Михайловское ¬ еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что 
слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. Распоряжение 
поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь ¬ в 
воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. 
Всех этих встреч ¬ не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот 
домой и остается у себя в деревне. "А вот каковы бы были последствия моей 
поездки, ¬ прибавлял Пушкин. ¬ Я рассчитывал приехать в Петербург поздно 
вечером, чтоб не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы 
к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, 
я забыл бы о Вейсгаупте, попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы 
теперь с вами, мои милые!"
      Об этом же обстоятельстве передает Мицкевич в своих лекциях о славянской 
литературе, и вероятно, со слов Пушкина, с которым он часто видался (Pisma Adama 
Mickiewicza, изд. 1860, IX, 293).



С. А. СОБОЛЕВСКИЙ
КВАРТИРА ПУШКИНА В МОСКВЕ
  (Письмо к редактору)

      Ваше превосходительство, ¬  заезжайте в кабак!!  Я вчера там был, но меда 
не пил. Вот в чем дело.
      Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку; сравнявшись с углом ее, я 
показал товарищу дом Ринкевича (ныне Левенталя), в котором жил я, а у меня 
Пушкин; сравнялись с прорубленною мною дверью на переулок. ¬ видим на ней 
вывеску:  продажа вuнa и прочее.¬  Sic transit gloria mundi!!! [Так проходит 
слава мира!!!  (лат.) ] Стой, кучер! Вылезли из возка и пошли туда. Дом 
совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая 
гостиная, в которую мы сходились из своих половин и где заседал Александр 
Сергеевич в... (как называется тулуп с мехом кверху??). Вот где стояла кровать 
его, на которой подле него родила моя датская сука, с детьми которой он так 
нежно возился и нянчился в последствии; вот то  место,  где он выронил (к 
счастию ¬ что не в кабинете императора) свои стихотворения о повешенных, что с 
час времени так его беспокоило, пока они не нашлись!!! Вот где собирались 
Веневитинов, Киреевский, Шевырев, вы, я и другие знаменитые мужи, вот где 
болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!!!
      Кабатчик, принявший нас с почтением (должным таким посетителям, которые 
вылезли из экипажа), очень был удивлен нашему хождению по комнатам заведения. На 
вопрос мой: слыхал, ли он о Пушкине? он сказал утвердительно, но что-то 
заикаясь. Мы ему растолковали, кто был Пушкин; мне кажется, что он не понял.
      Советую газетчику обратить внимание публики на этот кабак. В другой 
стране, у бусурманов, и на дверях сделали бы надпись:  здесь  жил Пушкин! ¬ и в 
углу бы написали: здесь спал Пушкин! ¬ и так далее.



В. А. СОЛЛОГУБ
ИЗ "ПЕРЕЖИТЫХ ДНЕЙ"

      Помню я, как однажды Пушкин шел по Невскому проспекту с Соболевским. Я шел 
с ними, восхищаясь обоими. Вдруг за Полицейским мостом заколыхался над коляской 
высокий султан. Ехал государь. Пушкин и я повернули к краю тротуара, тут 
остановились и, сняв шляпы, выждали проезда. Смотрим, Соболевский пропал. Он 
тогда только что вернулся из-за границы и носил бородку и усы цветом ярко-рыжие. 
Заметив государя, он юркнул в какой-то магазин, точно в землю провалился. Помню 
живо. Это было у Полицейского моста. Мы стоим, озираемся, ищем. Наконец видим, 
Соболевский, с шляпой набекрень, в полуфраке изумрудного цвета, с пальцем, 
задетым под мышкой за выемку жилета, догоняет нас, горд и величав, черту не 
брат. Пушкин рассмеялся своим звонким детским смехом и покачал головою! "Что, 
брат, бородка-то французская, а душенька-то все та же русская?" <...>
      <...> Мне приходит на память другое замечание Пушкина. Снова иду я с ним 
по Невскому проспекту. Встречается Одоевский, этот добрейший, бескорыстнейший, 
чуть ли не святой служитель всего изящного и полезного. Одоевский только что 
отпечатал тогда свои пестрые сказки фантастического содержания и разослал 
экземпляры, в пестрой обертке, своим приятелям. Соболевскому он надписал на 
экземпляре: "животу", так как он его так прозвал за гастрономические 
наклонности. Соболевский, с напускным своим цинизмом, прибавил тотчас к слову 
"животу" ¬ "для передачи" и поставил книгу в позорное место, где стояли все наши 
сочинения. Само собою разумеется, что экземпляр был поднесен и Пушкину. При 
встрече на Невском Одоевскому очень хотелось узнать, прочитал ли Пушкин книгу и 
какого он об ней мнения. Но Пушкин отделался общими местами: "читал... ничего... 
хорошо..." ¬ и т. п. Видя, что от него ничего не добьешься, Одоевский прибавил 
только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно. Затем он поклонился 
и прошел. Тут Пушкин снова рассмеялся своим звонким, можно сказать, зубастым 
смехом, так как он выказывал тогда два ряда белых арабских зубов, и сказал: "Да 
если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические 
сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно".



В. А. СОЛЛОГУБ
ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"

      Кажется, следующую же зиму после моего знакомства с Гоголем я в первый 
раз, уже будучи взрослым, встретил Пушкина; за верность годов, впрочем, не 
ручаюсь, так как смолоду был страшно бестолков и всю жизнь перепутывал и числа и 
года.
      Вот как это было. Я гостил у родных на рождественских праздниках и каждый 
вечер выезжал с отцом в свет не на большие балы, разумеется, но к нашим 
многочисленным родным и близким знакомым. Однажды отец взял меня с собой в 
русский театр; мы поместились во втором ряду кресел; перед нами в первом ряду 
сидел человек с некрасивым, но необыкновенно выразительным лицом и курчавыми 
темными волосами; он обернулся, когда мы вошли (представление уже началось), 
дружелюбно кивнул отцу, потом стал слушать пьесу с тем особенным вниманием, с 
каким слушают только, что называют французы, "  Les gens du mйtier  ", то есть 
люди, сами пишущие. "Это Пушкин", ¬ шепнул мне отец. Я весь обомлел... Трудно 
себе вообразить, что это был за энтузиазм, за обожание толпы к величайшему 
нашему писателю, это имя волшебное являлось чем-то лучезарным в воображении всех 
русских, в особенности же в воображении очень молодых людей. Пушкин, хотя и не 
чужд был той олимпийской недоступности, в какую окутывали, так сказать, себя 
литераторы того времени, обошелся со мной очень ласково, когда отец, после того 
как занавес опустили, представил меня ему. На слова отца, "что вот этот сынишка 
у меня пописывает", он отвечал поощрительно, припомнил, что видел меня ребенком, 
играющим в одежде маркиза на скрипке, и приглашал меня к себе запросто быть, 
когда я могу. Я был в восторге и, чтобы не ударить лицом в грязь, все 
придумывал, что бы сказать что-нибудь поумнее, чтобы он увидел, что я уже не 
такой мальчишка, каким все-таки, несмотря на его любезность, он меня считал; 
надо сказать, что в тот самый день, гуляя часов около трех пополудни с отцом по 
Невскому проспекту, мы повстречали некоего X., тогдашнего модного писателя. Он 
был человек чрезвычайно надутый и заносчивый, отец знал его довольно близко и 
представил меня ему; он отнесся ко мне довольно благосклонно и пригласил меня в 
тот же вечер к себе. "Сегодня середа, у меня каждую середу собираются, ¬ 
произнес он с высоты своего величия, ¬ вс° люди талантливые, известные, 
приезжайте, молодой
человек, время вы проведете, надеюсь, приятно". Я поблагодарил и, разумеется, 
тотчас после театра рассчитывал туда отправиться. В продолжение всего второго 
действия, которое Пушкин слушал с тем же вниманием, я, благоговейно глядя на его 
сгорбленную в кресле спину, сообразил, что спрошу его во время антракта, "что 
он, вероятно,  тоже  едет сегодня к X.". Не может же он, Пушкин, не бывать в 
доме, где собираются такие известные люди ¬ писатели, художники, музыканты и т. 
д. Действие кончилось, занавес опустился, Пушкин опять обернулся к нам. 
"Александр Сергеевич, сегодня середа, я еще, вероятно, буду иметь счастливый 
случай с вами повстречаться у X.", ¬ проговорил я почтительно, но вместо с тем 
стараясь придать своему голосу равнодушный вид, "что вот, дескать, к каким тузам 
мы ездим". Пушкин посмотрел на меня с той особенной, ему одному свойственной 
улыбкой, в которой как-то странно сочеталась самая язвительная насмешка с 
безмерным добродушием. "Нет, ¬ отрывисто сказал он мне, ¬ с тех пор как я женат, 
я в такие дома не езжу". Меня точно ушатом холодной воды обдало, я сконфузился, 
пробормотал что-то очень неловкое и стушевался за спину моего отца, который от 
души рассмеялся; он прекрасно заметил, что мне перед Пушкиным захотелось 
прихвастнуть и что это мне не удалось. Я же был очень разочарован; уже заранее я 
строил планы, как я вернусь в Дерпт и стану рассказывать, что я провел вечер у 
X., где собираются самые известные, самые талантливые люди в Петербурге, где 
даже сам Пушкин... и вдруг такой удар! Нечего и прибавлять, что в тот вечер я к 
X. не поехал, хотя отец, смеясь, очень на этом настаивал. На другой день отец 
повез меня к Пушкину ¬ он жил в довольно скромной квартире на... улице. Самого 
хозяина не было дома, и нас приняла его красавица жена. Много видел я на своем 
веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда 
не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность 
классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой 
тальей,

 при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на 
стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и 
правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это 
была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных 
женщин, меркли как-то при ее появлении. На вид всегда она была сдержанна до 
холодности и мало вообще говорила. В Петербурге, где она блистала, во-первых, 
своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал ее муж, ¬ 
она бывала постоянно и в большом свете, и при дворе, но ее  женщины  находили 
несколько странной. Я с первого же раза без памяти в нее влюбился; надо сказать, 
что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не 
вздыхал по Пушкиной; ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем 
кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьезно были уверены, что 
влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею не знакомых, но чуть ли никогда 
собственно ее даже не видавших! Живо помню один бал у Бутурлиных и смешную 
сцену, на которой я присутствовал. Это было, сколько припомню, в зиму с 1835-го 
на 1836-й год; я уже в то время вышел из университета; Бутурлин этот был женат 
на дочери известного богача <Михаила Ивановича> Комбурлея ¬ <Елисавете 
Михайловне>; он имел двух детей ¬ дочь <Анну>, вышедшую потом замуж за графа 
Павла <Сергеевича> Строганова, и сына Петра; этому сыну было тогда лет 
тринадцать, он еще носил коротенькую курточку и сильно помадил себе волосы. Так 
как в то время балы начинались несравненно раньше, чем теперь, то Петиньке 
Бутурлину позволялось (его по-тогдашнему родные очень баловали) оставаться на 
бале до мазурки. Он, разумеется, не танцевал, а сновал между танцующими. В тот 
вечер я танцевал с Пушкиной мазурку и, как только оркестр сыграл ритурнель, 
отправился отыскивать свою даму: она сидела у амбразуры окна и, поднеся к губам 
сложенный веер, чуть-чуть улыбалась; позади ее, в самой глубине амбразуры, сидел 
Петинька Бутурлин и

, краснея и заикаясь, что-то говорил ей с большим жаром. Увидев меня, Наталья 
Николаевна указала мне веером на стул, стоявший подле, и сказала: "Останемтесь 
здесь, все-таки прохладнее"; я поклонился и сел. "Да, Наталья Николаевна, 
выслушайте меня, не оскорбляйтесь, но я должен был вам сказать, что я люблю вас, 
¬ говорил ей между тем Петинька, который до того потерялся, что даже не заметил, 
что я подошел и сел подле, ¬ да, я должен был это вам сказать, ¬ продолжал он, ¬ 
потому что, видите ли, теперь двенадцать часов, и меня сейчас уведут спать!" Я 
чуть удержался, чтобы не расхохотаться, да и Пушкина кусала себе губы, видимо, 
силясь не смеяться; Петиньку, действительно, безжалостно увели спать через 
несколько минут.

      <...> Мне пришлось быть и свидетелем и актером драмы, окончившейся смертью 
великого Пушкина. Я уже говорил, что мы с Пушкиным были в очень дружеских 
отношениях и что он особенно ко мне благоволил. Он поощрял мои первые 
литературные опыты, давал мне советы, читал свои стихи и был чрезвычайно ко мне 
благосклонен, несмотря на разность наших лет. Почти каждый день ходили мы гулять 
по толкучему рынку, покупали там сайки, потом, возвращаясь по Невскому 
проспекту, предлагали эти сайки светским разряженным щеголям, которые бегали от 
нас с ужасом. Вечером мы встречались у Карамзиных, у Вяземских, у князя 
Одоевского и на светских балах. Не могу простить себе, что не записывал каждый 
день, что от него слышал. Отношения его к Дантесу были уже весьма недружелюбные. 
Однажды, на вечере у князя Вяземского, он вдруг сказал, что Дантес носит 
перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке 
портрет Генриха V.
      ¬ Посмотрите на эти черты, ¬ воскликнул тотчас Дантес, ¬ похожи ли они на 
господина Пушкина?
      Размен невежливостей остался без последствия. Пушкин говорил отрывисто и 
едко. Скажет, бывало, колкую эпиграмму и вдруг зальется звонким добродушным, 
детским смехом, выказывая два ряда белых, арабских зубов. Об этом времени можно 
бы было еще припомнить много анекдотов, острот и шуток. В сущности, Пушкин был 
до крайности несчастлив, и главное его несчастие заключалось в том, что он жил в 
Петербурге и жил светской жизнью, его убившей. Пушкин находился в среде, над 
которой не мог не чувствовать своего превосходства, а между тем в то же время 
чувствовал себя почти постоянно униженным и по достатку, и по значению в этой 
аристократической сфере, к которой он имел, как я сказал выше, какое-то 
непостижимое пристрастие. Наше общество так еще устроено, что величайший 
художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря. Когда 
при разъездах кричали: "Карету Пушкина!" ¬ "Какого Пушкина?" ¬ "Сочинителя!" ¬ 
Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое 
оказывалось к названию. За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к 
некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в черном галстуке, 
в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть 
может, невольно байроновскому джентльменству; прочим же условиям он подчинялся. 
Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет 
зависти всех ее сверстниц. Для того чтоб приглашать ее на балы, Пушкин пожалован 
был камер-юнкером. Певец свободы, наряженный в придворный мундир, для 
сопутствования жене красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был 
не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко. К тому же светская 
жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто недоставало 
средств. Эти средства он хотел пополнить игрою, но постоянно проигрывал, как все 
люди, нуждающиеся в выигрыше. Наконец, он имел много литературных врагов, 
которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие, 
провозглашая с свойственной этим госп


одам самоуверенностью, что Пушкин ослабел, исписался, что было совершенно ложь, 
но ложь все-таки обидная. Пушкин возражал с свойственной ему сокрушительной 
едкостью, но не умел приобрести необходимого для писателя равнодушия к печатным 
оскорблениям. Журнал его, "Современник", шел плохо. Пушкин не был рожден 
журналистом. В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые 
он не скупился, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях 
врагов непримиримых. В семействе он был счастлив, насколько может быть счастлив 
поэт, не рожденный для семейной жизни. Он обожал жену, гордился ее красотой и 
был в ней вполне уверен. Он ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а 
потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться еще более смешным 
перед светским мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, 
которого бояться ему было нечего. Он вступался не за обиду, которой не было, а 
боялся огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьезного соперника, не 
посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не 
перенес.

      Я жил тогда на Большой Морской, у тетки моей <А. И.> Васильчиковой. В 
первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и 
сказала:
       ¬ Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, 
распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью: Александру 
Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?
      Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано 
кривым, лакейским почерком: "Александру Сергеичу Пушкину". Мне тотчас же пришло 
в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с 
Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не 
вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания 
приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем 
кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне:
      ¬ Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы 
Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что 
безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое 
платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя ¬ 
ангел, никакое подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему 
предмету пишу г-же Хитровой.
      Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами. В сочинении 
присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и 
назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел 
оставить все дело без внимания. Только две недели спустя узнал я, что в этот же 
день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу, усыновленному, как 
известно, голландским посланником бароном Геккерном. Я продолжал затем гулять, 
по обыкновению, с Пушкиным и не замечал в нем особой перемены. Однажды спросил я 
его только, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма. Точно такие же 
письма были получены всеми членами тесного карамзинского кружка, но истреблены 
ими тотчас по прочтении. Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного 
человека. "  S'il vous faut un troisiиme, ou un second , ¬ сказал я ему, ¬  
disposez de moi  " [если вам нужен третий или второй <секундант> ¬ располагайте 
мною. (Непереводимый каламбур.)]. Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне 
сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить; но слова 
эти остались отраднейшим воспоминанием моей литературной жизни. Сколько раз 
впоследствии, когда имя мое, более чем я сам, подвергалось насмешкам и 
ругательствам журналистов, доходившим иногда до клеветы, я смирял свою минутную 
досаду повторением слов, сказанных мне главою русских писателей как бы в 
предвидении, что и для моей скромной доли немало нужно будет твердости, чтоб 
выдержать многие непонятные, печатанные на авось и незаслуженные оскорбления. 
Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:
      ¬ Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем 
одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки 
светского человека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае 
надобности.
      Все это было говорено по-французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин 
приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы 
заходили еще в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, 
с требованием денег. Я между тем оставался у дверей и импровизировал эпиграмму:

          Коль ты к Смирдину войдешь,
          Ничего там не найдешь,
          Ничего ты там не купишь.
          Лишь Сенковского толкнешь.

      Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с 
необыкновенною живостью заключил:

          Иль в Булгарина наступишь.

      Я был совершенно покоен, таким образом, насчет последствий писем, но через 
несколько дней должен был разувериться. У Карамзиных праздновался день рождения 
старшего сына. Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого 
разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:
       ¬ Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет 
материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не 
соглашайтесь.
      Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало. Я 
остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не 
допускавшая возражений.
      Вечером я поехал на большой раут к австрийскому посланнику графу 
Фикельмону. На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна 
Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на 
рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С нею любезничал Дантес-
Геккерн.
      Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине 
Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал 
несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем 
французского посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи 
знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. "Я человек 
честный, ¬ отвечал он, ¬ и надеюсь это скоро доказать". Затем он стал объяснять, 
что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним 
стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает.
      На другой день погода была страшная ¬ снег, метель. Я поехал сперва к отцу 
моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею 
только условиться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и, 
наконец, с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое 
удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, 
что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для 
русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до 
порученного нам дела. Затем он мне показал:
      1) Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина.
      2) Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома.
      3) Записку посланника барона Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок 
был отложен на две недели.
      4) Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой 
вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. 
Гончаровой.
      Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не 
слыхал, ничего не видал и только тут понял причину вчерашнего белого платья, 
причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели 
остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При 
получении глупого диплома от безыменного негодяя, Пушкин обратился к Дантесу, 
потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой 
шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. 
Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже 
при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному богу 
известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в 
большом свете, преследовавшем его мелкими беспрерывными оскорблениями. Он в лице 
Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом. Я твердо 
убежден, что если бы С. А. Соболевский был тогда в Петербурге, он, по влиянию 
его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах.
       ¬ Вот положение дела, ¬ сказал д'Аршиак. ¬ Вчера кончился двухнедельный 
срок, и я был у г. Пушкина с извещением, что мой друг Дантес готов к его 
услугам. Вы понимаете, что Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, 
как если г. Пушкин откажется просто от своего вызова без всякого объяснения, не 
упоминая о городских слухах. Г. Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, 
что он был принужден жениться и женился во избежание поединка. Уговорите г. 
Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы 
предотвратим, может быть, большое несчастие.
      Этот д'Аршиак был необыкновенно симпатичной личностью и сам скоро умер 
насильственною смертью на охоте. Мое положение было самое неприятное: я только 
теперь узнавал сущность дела; мне предлагали самый блистательный исход, то, что 
я и требовал, и ожидать бы никак не смел, а между тем я не имел поручения вести 
переговоры. Потолковав с д'Аршиаком, мы решились съехаться в три часа у самого 
Дантеса. Тут возобновились те же предложения, но в разговорах Дантес не 
участвовал, все предоставив секунданту. Никогда в жизнь свою я не ломал так 
голову. Наконец, потребовав бумаги, я написал по-французски Пушкину следующую 
записку:
      "Согласно вашему желанию, я условился насчет материальной стороны 
поединка. Он назначен 21 ноября, в 8 часов утра, на Парголовской дороге, на 10 
шагов барьера. Впрочем, из разговоров узнал я, что г. Дантес женится на вашей 
свояченице, если вы только признаете, что он вел себя в настоящем деле как  
честный  человек. Г. д'Аршиак и я служим вам порукой, что свадьба состоится; 
именем вашего семейства умоляю вас согласиться" ¬ и пр.
      Точных слов я не помню, но содержание письма верно. Очень мне памятно 
число 21 ноября, потому что 20-го было рождение моего отца, и я не хотел 
ознаменовать этот день кровавой сценой. Д'Аршиак прочитал внимательно записку; 
но не показал ее Дантесу, несмотря на его требование, а передал мне и сказал:
      ¬ Я согласен. Пошлите.
      Я позвал своего кучера, отдал ему в руки записку и приказал везти на 
Мойку, туда, где я был утром. Кучер ошибся и отвез записку к отцу моему, который 
жил тоже на Мойке и у которого я тоже был утром. Отец мой записки не распечатал, 
но, узнав мой почерк и очень встревоженный, выглядел условия о поединке. Однако 
он отправил кучера к Пушкину, тогда как мы около двух часов оставались в 
мучительном ожидании. Наконец ответ был привезен. Он был в общем смысле 
следующего содержания:
      "Прошу г.г. секундантов считать мой вызов недействительным, так как по 
городским слухам (  par le bruit public ) я узнал, что г. Дантес женится на моей 
свояченице. Впрочем, я готов признать, что в настоящем деле он вел себя честным 
человеком".
      ¬ Этого достаточно, ¬ сказал д'Аршиак, ответа Дантесу не показал и 
поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне со словами:
      ¬ Ступайте к г. Пушкину и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу 
ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья.
      Поздравив, с своей стороны, Дантеса, я предложил д'Аршиаку лично повторить 
эти слова Пушкину и поехать со мной. Д'Аршиак и на это согласился. Мы застали 
Пушкина за обедом. Он вышел к нам несколько бледный и выслушал благодарность, 
переданную ему д'Аршиаком.
      ¬ С моей стороны, ¬ продолжал я, ¬ я позволил себе обещать, что вы будете 
обходиться с своим зятем, как с знакомым.
      ¬ Напрасно, ¬ воскликнул запальчиво Пушкин. ¬ Никогда этого не будет. 
Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может.
      Мы грустно переглянулись с д'Аршиаком. Пушкин затем немного успокоился.
      ¬ Впрочем, ¬ добавил он, ¬ я признал и готов признать, что г. Дантес 
действовал как честный человек.
      ¬ Больше мне и не нужно, ¬ подхватил д'Аршиак и поспешно вышел из комнаты.
      Вечером на бале С. В. Салтыкова свадьба была объявлена, но Пушкин Дантесу 
не кланялся. Он сердился на меня, что, несмотря на его приказание, я вступил в 
переговоры. Свадьбе он не верил.
      ¬ У него, кажется, грудь болит, ¬ говорил он, ¬ того гляди, уедет за 
границу. Хотите биться об заклад, что свадьбы не будет. Вот у вас тросточка. У 
меня бабья страсть к этим игрушкам. Проиграйте мне ее.
      ¬ А вы проиграете мне все ваши сочинения?
      ¬ Хорошо. (Он был в это время как-то желчно весел.)
      ¬ Послушайте, ¬ сказал он мне через несколько дней, ¬ вы были более 
секундантом Дантеса, чем моим; однако я не хочу ничего делать без вашего ведома. 
Пойдемте в мой кабинет.
      Он запер дверь и сказал: "Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С 
сыном уже покончено... Вы мне теперь старичка подавайте".
      Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы 
его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я 
понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить 
против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в 
субботу (приемный день кн. Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел 
Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал 
остановить отсылку письма. Действительно, это ему удалось: через несколько дней 
он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет. 
Пушкин, точно, не отсылал письма, но сберег его у себя на всякий случай.
      В начале декабря я был командирован в Харьков к гр. А. Г. Строганову и 
выехал совершенно успокоенный в Москву. В Москве я заболел и пролежал два 
месяца. Перед отъездом я пошел проститься с д'Аршиаком, который показал мне 
несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые 
звания. Он рассказал мне, что венское общество целую зиму забавлялось рассылкою 
подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного 
Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший ему смерть, не выдумал даже 
своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и 
списал. Кто был виновным, осталось тогда еще тайной непроницаемой. После моего 
отъезда Дантес женился и был хорошим мужем и теперь, по кончине жены, весьма 
нежный отец. Он пожертвовал собой, чтоб избегнуть поединка. В этом нет сомнения; 
но, как человек ветреный, он и после свадьбы, встречаясь на балах с Натальей 
Николаевной, подходил к ней и балагурил с несколько казарменною 
непринужденностью. Взрыв был неминуем и произошел несомненно от площадного 
каламбура. На бале у гр. Воронцова, женатый уже, Дантес спросил Наталью 
Николаевну, довольна ли она мозольным оператором, присланным ей его женой. ¬  Le 
pйdicure prйtend , ¬ прибавил он, ¬  que votre cor est plus beau que celui de ma 
femme   [то есть "мозольщик уверяет, что у вас мозоль лучше, чем у моей жены". 
(Игра французскими словами: "cor" ¬ мозоль и "corps" ¬ тело.)].
      Пушкин об этом узнал. В письме его к посланнику Геккерну есть намек на 
этот каламбур ["  C'est vous probablement qui lui dictiez les pauvretйs qu'il 
venait dйbiter... il dйbite des calembourgs de corps de garde  " ("Это вы, 
вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал... он отпускал казарменные 
каламбуры") ¬ слова Пушкина к барону Геккерну-отцу]. Письмо, впрочем, было то же 
самое, которое он мне читал за два месяца, ¬ многие места я узнал; только 
прежнее было, если не ошибаюсь, длиннее и, как оно ни покажется невероятным, еще 
оскорбительнее.
      29 января следующего (1837) года Пушкина не стало. Вся грамотная Россия 
содрогнулась от великой утраты. Я понял, что Пушкин не выдержал и послал письмо 
к старику Геккерну; понял, почему, боясь новых примирителей, он выбрал себе 
секунданта почти уже на месте поединка; я понял тоже, что так было угодно 
провидению, чтоб Пушкин погиб, и что он сам увлекался к смерти силою почти 
сверхъестественною и, так сказать, осязательною. Двадцать пять лет спустя я 
встретился в Париже с Дантесом-Геккерном, нынешним французским сенатором. Он 
спросил меня: "Вы ли это были?" Я отвечал: "Тот самый". ¬ "Знаете ли, ¬ 
продолжал он, ¬ когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от 
государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у 
меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать".
      Итак, документы, поясняющие смерть Пушкина, целы и находятся в Париже. В 
их числе должен быть диплом, написанный поддельной рукою. Стоит только экспертам 
исследовать почерк, и имя настоящего убийцы Пушкина сделается известным на 
вечное презрение всему русскому народу. Это имя вертится у меня на языке, но 
пусть его отыщет и назовет не достоверная догадка, а божее правосудие!



В. А. СОЛЛОГУБ
ИЗ ДОКЛАДА В ОБЩЕСТВЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

      В 1831 году летом я приехал на вакации в Павловск <...>. Карамзины жили 
тогда в Царском Селе, у них я часто видал Жуковского, который сказал мне, что 
уже познакомился с Гоголем и думает, как бы освободить его от настоящего места. 
Пушкина я встретил в Царскосельском парке. Он только что женился и гулял под 
ручку с женой, первой европейской красавицей, как говорил он мне после. Он 
представил меня тут жене и на вопрос мой, знает ли он Гоголя, отвечал, что еще 
не знает, но слышал о нем и желает с ним познакомиться. <...>

      Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. 
Устюжне Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за 
чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, 
сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нем получена гр. В. А. Перовским секретная 
бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история 
Пугачевского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью 
обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. На этих двух данных 
задуман был "Ревизор", коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом. Сюжет 
"Мертвых душ" тоже сообщен Пушкиным. "Никто, ¬ говаривал он, ¬ не умеет лучше 
Гоголя подметить всю пошлость русского человека". Но у Гоголя были еще другие 
громадные достоинства, и мне кажется, что Пушкин никогда в том вполне не 
убедился.
      Во всяком случае, он не ожидал, чтоб имя Гоголя стало подле, если не выше, 
его собственного имени. <...>
      Отличительным свойством великих талантов бывает всегда уважение к 
настоящему или даже мнимому превосходству. Гоголь благоговел перед Пушкиным, 
Пушкин перед Жуковским. Я слышал однажды между последними следующий разговор. 
"Василий Андреевич, как вы написали бы такое-то слово?" ¬ "На что тебе?" (Надо 
заметить, что Пушкин говорил Жуковскому  вы,  а Жуковский Пушкину ¬  ты. ) "Мне 
надобно знать, ¬ отвечал Пушкин, ¬ как бы вы написали. ¬ Как бы написали, так и 
следует писать. Других правил не нужно". <...>

      Из дерптских студентов, двадцати лет, я поступил на службу и тогда же 
затеял жениться, что мне не удалось, но послужило поводом к одной странной 
истории, положившей основание моему сближению с Пушкиным. Я решился на время 
оставить Петербург и просил какой-нибудь командировки по министерству внутренних 
дел, где числился по департаменту духовных дел, директором которого был Ф. Ф. 
Вигель. (Он на меня очень сердился за то, что я раз сказал, что ни он, ни я 
никогда в департаменте не бываем.) Командировку мне дали: я был назначен 
секретарем следственной комиссии, отправляемой в Ржев, Тверской губернии, по 
случаю совершенного там раскольниками святотатства. Председателем комиссии был 
назначен только что вернувшийся тогда из Иерусалима А. С. Норов. Он взял меня в 
свою коляску. Выехав из Царского Села, мы вышли для предосторожности, чтоб 
спуститься под гору пешком, и тут Абрам Сергеевич обратился ко мне с вопросом:
      ¬ Вы знаете, как производятся следствия?
      ¬ Нет, ¬ отвечал я, ¬ не знаю; я служу недавно и о следственных делах 
никакого понятия не имею.
      ¬ Да и я тоже, ¬ сказал жалобно А. С. ¬ Я ведь на вас надеялся.
      ¬ А я на вас, ваше превосходительство.
      Вот как тогда назначались следствия.
      В Твери мы достали собрание законов и сели учиться, после чего поехали в 
Ржев. Следствие продолжалось долго и было, к удивлению, ведено исправно. Оно 
ознаменовалось разными любопытными эпизодами, о которых здесь упоминать, 
впрочем, не место. Самым же замечательным для меня было полученное мною от 
Андрея [Николаевича] Карамзина письмо, в котором он меня спрашивал, зачем же я 
не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, как за своего 
дерптского товарища, что я от поединка не откажусь.
      Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало, 
встречался с ним у Карамзиных, смотрел на него как на полубога и был только 
сильно им однажды озадачен, когда спросил у него на Невском проспекте с 
некоторой развязностью, не проведем ли мы вместе вечер у одного известного 
журналиста. "Я человек женатый, ¬ отвечал мне Пушкин, ¬ и в такие дома ездить не 
могу", ¬ и прошел далее. И вдруг ни с того ни с сего он вызывает меня 
стреляться, тогда как перед отъездом я с ним даже не виделся вовсе. Решительно 
нельзя было ничего тут понять, кроме того, что Пушкин чем-то обиделся, о чем-то 
мне писал и что письмо его было перехвачено. Следствие кончилось. Я переехал в 
Тверь жить, где был принят, как родной, в доме незабвенного для меня, умного, 
радушного и добродушного слепого старика А. М. Бакунина. Сын его Михаил, 
наделавший впоследствии столько шума, скрывался у него тогда от артиллерийской 
службы и, по страсти своей к побегам, вдруг ночью убежал таинственно от 
кроткого, любящего его отца, который его вовсе не задерживал и послал ему в 
погоню шубу и пирогов на дорогу. С Карамзиным я списался и узнал наконец, в чем 
дело. Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с На[аллей] Ник[олаевной] 
Пушкиной, которая шутила над моей романической страстью и ее предметом. Я ей 
хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем 
разговор коснулся Ленского, очень милого и образованного поляка, танцевавшего 
тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Все это было до крайности 
невинно и. без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого 
простого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что 
он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о 
том, что она еще недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама 
рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, так как она вообще 
ничего от мужа не скрывала, хотя и знала его пламенную, необузданную природу. 
Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко
мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от 
дуэли. Получив это объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его 
услугам, когда ему будет угодно, хотя не чувствую за собой никакой вины по таким 
и таким-то причинам. Пушкин остался моим письмом доволен и сказал С. А. 
Соболевскому: "Немножко длинно, молодо, а, впрочем, хорошо". В то же время он 
написал мне по-французски письмо следующего содержания: "Милостливый государь. 
Вы приняли на себя напрасный труд, сообщив мне объяснения, которых я не 
спрашивал. Вы позволили себе невежливость относительно жены моей. Имя, вами 
носимое, и общество, вами посещаемое, вынуждают меня требовать от вас 
сатисфакции за непристойность вашего поведения. Извините меня, если я не могу 
приехать в Тверь прежде конца настоящего месяца" ¬ и пр. Оригинал этого письма 
долго у меня хранился, но потом кем-то у меня взят, едва ли не в Симбирске. 
Делать было нечего; я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал 
секунданта, привел бумаги в порядок и начал дожидаться и прождал так напрасно 
три месяца. Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдерживать его 
огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин все не приезжал, но расспрашивал про 
дорогу, на что один мой тогдашний приятель, ныне государственный сановник, 
навестивший меня проездом через Тверь, отвечал, что до Твери дорога хорошая. 
Вероятно, гнев Пушкина давно уже охладел, вероятно, он понимал неуместность 
поединка с молодым человеком, почти ребенком, из самой пустой причины, "во 
избежание какой-то светской молвы". Наконец, от того же приятеля узнал я, что в 
Петербурге явился новый француз, роялист  Дантес,  сильно уже надоедавший 
Пушкину. С другой стороны, он, по особому щегольству его привычек, не хотел уже 
отказываться от дела, им затеянного. Весной я получил от моего министра графа 
Блудова предписание немедленно отправиться в Витебск в распоряжение генерал-
губернатора <П. Н.> Дьякова. Я забыл сказать, что я заведовал в то время 
принадлежавшей моей матушке тверской в

отчиной. Перед отъездом в Витебск нужно было сделать несколько распоряжений. Я и 
поехал в деревню на два дня; вечером в Тверь приехал Пушкин. На всякий случай я 
оставил письмо, которое отвез ему мой секундант князь Козловский. Пушкин жалел, 
что не застал меня, извинялся и был очень любезен и разговорчив с Козловским. На 
другой день он уехал в Москву. На третий я вернулся в Тверь и с ужасом узнал, с 
кем я разъехался. Первой моей мыслью было, что он подумает, пожалуй, что я от 
него убежал. Тут мешкать было нечего. Я послал тотчас за почтовой тройкой и без 
оглядки поскакал прямо в Москву, куда приехал на рассвете и велел везти себя 
прямо к П. В. Нащокину, у которого останавливался Пушкин. В доме все еще спали. 
Я вошел в гостиную и приказал человеку разбудить Пушкина. Через несколько минут 
он вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить необыкновенно длинные ногти. 
Первые взаимные приветствия были очень холодны. Он спросил меня, кто мой 
секундант. Я отвечал, что секундант мой остался в Твери, что в Москву я только 
приехал и хочу просить быть моим секундантом известного генерала князя Ф. 
Гагарина. Пушкин извинился, что заставил меня так долго дожидаться, и объявил, 
что его секундант П. В. Нащокин.
      Затем разговор несколько оживился, и мы начали говорить об начатом им 
издании "Современника". "Первый том был слишком хорош, ¬ сказал Пушкин. ¬ Второй 
я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо". Тут он рассмеялся, 
и беседа между нами пошла почти дружеская, до появления Нащокина. Павел Войнович 
явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на мирный 
его лик, я невольно пришел к заключению, что никто из нас не ищет кровавой 
развязки, а что дело в том, как бы всем выпутаться из глупой истории, не уронив 
своего достоинства. Павел Войнович тотчас приступил к роли примирителя. Пушкин 
непременно хотел, чтоб я перед ним извинился. Обиженным он, впрочем, себя не 
считал, но ссылался на мое светское значение и как будто боялся компрометировать 
себя в обществе, если оставит без удовлетворения дело, получившее уже в 
небольшом кругу некоторую огласку. Я, с своей стороны, объявил, что извиняться 
перед ним ни под каким видом не стану, так как я не виноват решительно ни в чем; 
что слова мои были перетолкованы превратно и сказаны в таком-то смысле. Спор 
продолжался довольно долго. Наконец мне было предложено написать несколько слов 
Наталье Николаевне. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, 
которое Пушкин взял и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался 
чрезвычайно весел и дружелюбен. Этому прошло тридцать лет: многое, конечно, я 
уже забыл, но самое обстоятельство мне весьма памятно, потому что было 
основанием ближайших впоследствии моих сношений с Пушкиным и, кроме того, 
выказывает одну странную сторону его характера, а именно его пристрастие к 
светской молве, к светским отличиям, толкам и условиям.
      Моя история с Пушкиным может быть немаловажным материалом для будущего его 
биографа. Она служит прологом к кровавой драме его кончины; она объясняет, как 
развивались в нем чувства тревоги, томления, досады и бессилия против удушливой 
светской сферы, которой он подчинялся. И тут, как и после, жена его была только 
невинным предлогом, а не причиной его взрывочного возмущения против судьбы. И, 
несмотря на то, он дорожил своим великосветским положением. "  Il n'y a qu'une 
seule bonne sociйtй , ¬ говаривал он мне потом, ¬  c'est la bonne  " [Нет иного 
хорошего общества, кроме хорошего]. Письмо же мое Пушкин, кажется, изорвал, так 
как оно никогда не дошло по своему адресу. Тотчас же после нашего объяснения я 
уехал в Витебск. К осени я вернулся в Петербург и уже тогда коротко сблизился с 
Пушкиным.



А. А. Дельвиг


           ПУШКИНУ

Кто, как лебедь цветущей Авзонии,
Осененный и миртом и лаврами,
Майской ночью при хоре порхающих,
В сладких грезах отвился от матери, --
Тот в советах не мудрствует; на стены
Побежденных знамена не вешает;
Столб кормами судов неприятельских
Он не красит пред храмом Ареевым;
Флот, с несчетным богатством Америки,
С тяжким золотом, купленным кровию,
Не взмущает двукраты экватора
Для него кораблями бегущими.
Но с младенчества он обучается
Воспевать красоты поднебесные,
И ланиты его от приветствия
Удивленной толпы горят пламенем.
И Паллада туманное облако
Рассевает от взоров, --  и в юности
Он уж видит священную истину
И порок, исподлобья взирающий!
Пушкин! Он и в лесах не укроется;
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.

 1815 (?)



В. К. Кюхельбекер

               К ПУШКИНУ

Счастлив, о Пушкин, кому высокую душу Природа,
Щедрая Матерь, дала, верного друга  --  мечту,
Пламенный ум и не сердце холодной толпы! Он всесилен
В мире своем; он творец! Что ему низких рабов,
Мелких, ничтожных судей, один на другого похожих, --
Что ему их приговор? Счастлив, о милый певец,
Даже бессильною завистью Злобы  --  высокий любимец,
Избранник мощных Судеб! огненной мыслию он
В светлое небо летит, всевидящим взором читает
И на челе и в очах тихую тайну души!
Сам Кронид для него разгадал загадку Созданья, --
Жизнь вселенной ему Феб-Аполлон рассказал.
Пушкин! питомцу богов хариты рекли: LНаслаждайся!v  --
Светлою, чистой струей дни его в мире текут.
Так, от дыханья толпы все небесное вянет, но Гений
Девствен могущей душой, в чистом мечтанье  --  дитя!
Сердцем выше земли, быть в радостях ей не причастным
Он себе самому клятву священную дал!

 1818



В. К. Кюхельбекер

         ТЕНИ ПУШКИНА

Итак, товарищ вдохновенный,
И ты!  -- а я на прах священный
Слезы не пролил ни одной:
С привычки к горю и страданьям
Все высохли в груди больной.
Но образ твой моим мечтаньям
В ночах бессонных предстоит,
Но я тяжелой скорбью сыт,
Но, мрачный, близ жены, мне милой,
И думать о любви забыл...
Там мысли, над твоей могилой!
Смолк шорох благозвучных крыл
Твоих волшебных песнопений,
На небо отлетел твой гений;
А визги желтой клеветы
Глупцов, которые марали,
Как был ты жив, твои черты,
И ныне, в час святой печали,
Бездушные, не замолчали!
Гордись! Ей-богу, стыд и срам
Их подлая любовь!  --  Пусть жалят!
Тот пуст и гнил, кого все хвалят;
За зависть дорого я дам.
Гордись! Никто тебе не равен,
Никто из сверстников-певцов:
Не сморкнешь ты во мгле веков, --
В веках тебе клеврет Державин.

 1837



В. К. Кюхельбекер

       19 ОКТЯБРЯ 1837 ГОДА

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, светлый, величавый,
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушимых сил!
Блажен! лицо его, всегда младое,
Сиянием бессмертия горя,
Блестит, как солнце вечно золотое,
Как первая эдемская заря.
А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт...
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет!
Не принесет он новых песней вам,
И с них не затрепещут перси ваши;
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям.
Он ныне с нашим Дельвигом пирует;
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним!..

 1837



В. К. Кюхельбекер

              К МАТЮШКИНУ

Скоро, Матюшкия, с тобой разлучит нас шумное море:
Челн окрыленный помчит счастье твое по волнам!
Юные ты племена на брегах отдаленной чужбины,
Дикость узришь, простоту, мужество первых времен;
Мир Иапета, дряхлеющий в страшном бессилье, Европу
С новым миром сравнишь, --  мрачную тайну судеб
С трепетом сердца прочтешь в тумане столетий грядущих;
Душу твою изумит суд жизнедавцев богов!
В быстром течении жаждущий взгляд остановишь на льдинах
К небу стремящихся гор, на убегающих в даль
Пышных брегах; ты пояс земли преплывешь и познаешь
Сон недвижных зыбей, ужас немой тишины;
Рев и боренье стихии, и в°дро, и ужасы встретишь,
Но не забудешь друзей! нашей мольбою храним, --
Ты не нарушишь обетов святых, о Матюшкин! в отчизну
Прежнюю к братьям любовь с прежней душой принесешь!

 1817



П. А. Вяземский

          НА ПАМЯТЬ

В края далекие, под небеса чужие
Хотите вы с собой на память перенесть
О ближних, о стране родной живую весть,
Чтоб стих мой сердцу мог в минуты неземные,
Как верный часовой откликнуться: Россия!
Когда беда придет иль просто как-нибудь
Тоской по родине заноет ваша грудь,
Не ждите от меня вы радостного слова;
Под свежим трауром печального покрова,
Сложив с главы своей венок блестящих роз,
От речи радостной, от песни вдохновенной
Отвыкла муза: ей над урной драгоценной
Отныне суждено быть музой вечных слез.
Одною думою, одним событьем полный,
Когда на чудный брег вас переносят волны
И звуки родины должны в последний раз
Печально врезаться и отозваться в вас,
На память и в завет о прошлом в мире новом
Я вас напутствую единым скорбным словом  --
Затем, что скорбь моя превыше сил моих;
И, верный памятник сердечные слез и стона,
Вам затвердит одно рыдающий мой стих:
Что яркая звезда с родного небосклона
Внезапно сорвана средь бури роковой,
Что песни лучшие поэзии родной
Внезапно замерли на лире онемелой,
Что пал во всей поре красы и славы зрелой
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней,
Который трепетом и сладкозвучным шумом
От сна воспрянувших пророческих ветвей
Вещал глагол богов на севере угрюмом,
Что навсегда умолк любимый наш поэт,
Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет.

 1837



П. А. Вяземский

        ПОМИНКИ
        (Пушкин)

Поэтической дружины
Смелый вождь и исполин!
С детства твой полет орлиный
Достигал крутых вершин.
Помню я младую братью,
Милый цвет грядущих дней:
Отрок с огненной печатью,
С тайным заревом лучей.
Вдохновенья и призванья
На пророческом челе,
Полном думы и мечтанья
Крыльев наших на земле.
Вещий отрок! отрок славы,
Отделившись от других,
Хладно смотрит на забавы
Шумных сверстников своих.
Но гроза зажжет ли блеском
Почерневший неба свод,
Волны ль однозвучным плеском
Пробудятся в лоне вод:
Ветром тронутый, тоскуя,
Запоет ли темный лес,
Как Мемнонова статуя
Под златым лучом небес:
За ветвистою палаткой
Соловей ли в тьме ночной,
С свежей негой, с грустью сладкой
Изливает говор свой:
Взор красавицы ль случайно
Нежно проскользнет на нем, --
Сердце разгорится тайно
Преждевременным огнем:
Чуткий отрок затрепещет,
Молча сердце даст ответ,
И в младых глазах заблещет
Поэтический рассвет.
Там, гле Царскосельских сеней
Сумрак манит в знойный день,
................................
Там поэт в родной стихии
Стих златой свой закалил
И для славы и России
Он расцвел в избытке сил.
Век блестящий переживший,
Переживший сам себя,
Взор от лет полуостывший,
Славу юную любя,
На преемнике цветущем
Старец-Бард остановил,
О себе вздохнув, --  в грядущем
Он певца благословил.
Брата обнял в нем Жуковский
И с сочувствием родным,
С властью, нежностью отцовской
Карамзин следил за ним.
Как прекрасно над тобою
Утро жизни расцвело;
Ранним лавром, взятым с бою,
Ты обвил свое чело.
Свет холодный, равнодушный
Был тобою пробужден,
И волшебнику послушный
За тобой увлекся он.
Пред тобой соблазны пели,
Уловляя в плен сетей,
И в младой груди кипели
Страсти Африки твоей.
Ты с отвагою безумной
Устремился в быстроту,
Жизнью бурной, жизнью шумной
Ты пробился сквозь волну.
Но души не опозорил
Бурь житейских мутный вал,
За тебя твой гений спорил
И святыню отстоял.
От паденья, жрец духовный,
Дум и творчества залог  --
Пламень чистый и верховный  --
Ты в душе своей сберег.
Все ясней, все безмятежней
Разливался свет в тебе
И все строже, все прилежней,
С обольщеньями в борьбе.
На таинственных скрижалях
Повесть сердца ты читал,
В радостях его, в печалях
Вдохновений ты искал.
Ты внимал живым глаголам
Поучительных веков,
Чуждый распрям и расколам
.........................умов.
В силе внутренней свободы
Независимой душой
Ты учился у природы
...............................

 1853



H. M. Языков.

      К НЯНЕ А. С. ПУШКИНА

Свет Родионовна, забуду ли тебя?
В те дни, как сельскую свободу возлюбя,
Я покидал для ней и славу, и науки,
И немцев, и сей град профессоров и скуки, --
Ты, благодатная хозяйка сени той,
Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены
Священнодействовал при алтаре Камены, --
Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты,
Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,
Ходил я навещать изгнанника -- поэта,
И мне сопутствовал приятель давний твой,
Ареевых наук питомец молодой.
Как сладостно твое святое хлебосольство
Нам баловало вкус и жажды своевольство;
С каким радушием -- красою древних лет --
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам, и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
Ты занимала нас -- добра и весела --
Про стародавних бар пленительным рассказом
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе -- и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал;
Свободно говорил язык словоохотный,
И легкие часы летели беззаботно!

 1827



H. M. Языков.

      НА СМЕРТЬ НЯНИ А. С. ПУШКИНА

Я отыщу тот крест смиренный,
Под коим, меж чужих гробов,
Твой прах улегся, изнуренный
Трудом и бременем годов.
Ты не умрешь в воспоминаньях
О светлой юности моей
И в поучительных преданьях
Про жизнь поэтов наших дней.
Там, где на дол с горы отлогой
Разнообразно сходит бор
В виду реки и двух озер
И нив с извилистой дорогой,
Где, древним садом окружен,
Господский дом уединенный
Дряхлеет, памятник почтенный
Елисаветиных времен, --
Нас, полных юности и вольных,
Там было трое: два певца,
И он, краса ночей застольных,
Кипевший силами бойца;
Он, после кинувший забавы,
Себе избравший ратный путь
И осветивший в поле славы
Свою студенческую грудь.
Вон там  --  обоями худыми
Где-где прикрытая стена,
Пол нечин°нный, два окна
И дверь стеклянная меж ними;
Диван под образом в углу,
Да пара стульев; стол украшен
Богатством вин и сельских брашен,
И ты, пришедшая к столу!
Мы пировали. Не дичилась
Ты нашей доли  --  и порой
К своей весне переносилась
Разгоряченною мечтой;
Любила слушать наши хоры,
Живые звуки чуждых стран,
Речей напоры и отпоры
И звон стакана об стакан!
Уж гасит ночь свои светила,
Зарей алеет небосклон;
Я помню, что-то нам про сон
Давным-давно ты говорила.
Напрасно! Взял свое токай,
Шумней удалая пирушка.
Садись-ка, добрая старушка,
И с нами бражничать давай!
Ты расскажи нам: в дни былые,
Не правда ль, не на эту стать
Твои бояре молодые
Любили ночи коротать?
Не так бывало! Слава богу!
Земля вертится. У людей
Вс° коловратно; понемногу
Вс° мудреней и мудреней.
И мы... Как детство шаловлива,
Как наша молодость вольна,
Как полнолетие умна,
И как вино красноречива,
Со мной беседовала ты,
Влекла мое воображенье...
И вот тебе поминовенье,
На гроб твой свежие цветы!
Я отыщу тот крест смиренный,
Под коим, меж чужих гробов,
Твой прах улегся, изнуренный
Трудом и бременем годов.
Пред ним печальной головою
Склонюся; много вспомню я  --
И умиленною мечтою
Душа разнежится моя!

 1830



И. Т. СПАССКИЙ
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ А. С. ПУШКИНА
  (Рассказ очевидца)

                    Его уж нет.
                    Младой певец
                    Нашел безвременный конец!
                    Дохнула буря, цвет прекрасной
                    Увял на утренней заре,
                    Потух огонь на алтаре!...
                     ("Евгений Онегин", гл. VI, XXXI)

                 Друзья мои, вам жаль поэта:
                 Во цвете радостных надежд,
                 ..........................
                 ..........................
                 Увял!
                                     (Там же, XXXVI)

      В 7 часов вечера 27 числа минувшего месяца приехал за мною человек 
Пушкина. Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее. 
Я не медля отправился. В доме больного я нашел доктора Арендта и Сатлера. С 
изумлением я узнал об опасном положении Пушкина.
      ¬ Что, плохо? ¬ сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. 
Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность 
своего положения.
      ¬ Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем 
дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, 
делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов.
      Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. По желанию родных и друзей 
Пушкина я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то 
согласился.
      ¬ За кем прикажете послать? ¬ спросил я.
      ¬ Возьмите первого, ближайшего священника, ¬ отвечал Пушкин. Послали за 
отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече.
      ¬ Если увидите Греча, ¬ молвил он, ¬ кланяйтесь ему и скажите, что я 
принимаю душевное участие в его потере.
      В 8 часов вечера возвратился доктор Арендт. Его оставили с больным 
наедине. В присутствии доктора Арендта прибыл и священник. Он скоро отправил 
церковную требу: больной исповедался и причастился святых тайн. Когда я к нему 
вошел, он спросил, что делает жена. Я отвечал, что она несколько спокойнее.
      ¬ Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, ¬ 
возразил он, ¬ не уехал еще Арендт? Я сказал, что доктор Арендт еще здесь.
      ¬ Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат. Желание Пушкина было 
передано доктору Арендту и лично самим больным повторено. Доктор Арендт обещал 
возвратиться к 11-ти часам. Необыкновенное присутствие духа не оставляло 
больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался 
на короткое время. Доктор Арендт приехал в 11 часов. В лечении не последовало 
перемен. Уезжая, доктор Арендт просил меня тотчас прислать за ним, если я найду 
то нужным. Я спросил Пушкина, не угодно ли ему сделать какие-либо распоряжения.
       ¬ Все жене и детям, ¬ отвечал он. ¬ Позовите Данзаса.
      Данзас вошел. Пушкин захотел остаться с ним один. Он объявил Данзасу свои 
долги. Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться и к пяти часам 
сделалась значительною. Я послал за Арендтом, он не замедлил приехать. Боль в 
животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия 
Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить 
из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не 
бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его 
души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как 
он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.
      ¬ Зачем эти мучения, ¬ сказал он, ¬ без них я бы умер спокойно.
      Наконец боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое 
страдание, руки по-прежнему были холодны, пульс едва заметен.
      ¬ Жену, просите жену, ¬ сказал Пушкин.
      Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло 
слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего. Таков действительно 
был Пушкин в то время. Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.
      ¬ Зовите их, ¬ отвечал он.
      Жуковский, Вьельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за 
другим и братски с ним прощались.
      ¬ Что сказать от тебя царю? ¬ спросил Жуковский.
      ¬ Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, ¬ отвечал Пушкин.
      Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзина. Потребовал детей и благословил 
каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его 
руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но 
выразительно взглянул на меня и сказал:
       ¬ Смерть идет.
      Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он 
ожидал с нетерпением.
       ¬ Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, ¬ промолвил он.
      Наконец доктор Арендт приехал. Его приезд, его слова оживили умирающего. В 
11-м часу утра я оставил Пушкина на короткое время, простился с ним, не полагая 
найти его в живых по моем возвращении. Место мое занял другой врач.
      По возвращении моем в 12 часов пополудни мне казалось, что больной стал 
спокойнее. Руки его были теплее и пульс явственнее. Он охотно брал лекарства, 
заботливо опрашивал о жене и детях. Я нашел у него доктора Даля. Пробыв у 
больного до четвертого часу, я снова его оставил на попечение доктора Даля и 
возвратился к нему около семи часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле 
увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее и боль в животе ощутительнее. 
Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал 
холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. 
Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил 
Пушкина около полуночи.
      Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были 
холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в 
малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до 
времени сам тер себе виски и лоб льдом. Доктор Арендт подтвердил мои и доктора 
Даля опасения. Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в пего и махнул 
рукою. Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только 
по его желанию. Нередко на вопрос: не угодно ли вам видеть жену или кого-либо из 
друзей, ¬ он отвечал;
      ¬ Я позову.
      Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой 
ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:
      ¬ Морошки, морошки. Наконец привезли морошку.
      ¬ Позовите жену, ¬ сказал Пушкин, ¬ пусть она меня кормит.
      Он съел 2 ¬ 3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал ¬ 
довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную 
его жену; выходя, она сказала мне: "Вот увидите, что он будет жив, он не умрет".
      Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил 
поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка 
поворотили его и подложили к спине подушку.
      ¬ Хорошо, ¬ сказал он и потом несколько погодя промолвил: ¬ Жизнь кончена.
      ¬ Да, конечно, ¬ сказал доктор Даль, ¬ мы тебя поворотили.
      ¬ Кончена жизнь, ¬ возразил тихо Пушкин.
      Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:
      ¬ Теснит дыхание.
      То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, 
он тихо стал кончаться, и ¬ вдруг его не стало.

          Недвижим он лежал, и странен
          был томный мир его чела.

                              2 февраля 1837 г.



П. ПАРФЕНОВ
РАССКАЗЫ О ПУШКИНЕ, ЗАПИСАННЫЕ К. А. ТИМОФЕЕВЫМ

      Мы заранее навели справки, есть ли в усадьбе кто-нибудь из дворовых, кто 
бы помнил Пушкина. Оказалось, жив еще один старик Петр, служивший кучером у 
Александра Сергеевича. Отыскали Петра. Старик он лет за 60, еще бодрый, говорит 
хорошо, толково и, как видно, очень понимает, что за генерал был его барин. 
"Увидеть барский дом нельзя ли?" ¬ сказалось само собою, потому что здесь как-то 
сами собою навертываются стихи из "Онегина". Ну покажи нам, Петр, где тут больше 
проводил время твой покойный барин,

          Где почивал он, кофе кушал,
          Приказчика доклады слушал?

      ¬ Э, батюшка, наш Александр Сергеевич никогда этим не занимался: всем 
староста заведовал; а ему, бывало, все равно, хошь мужик спи, хошь пей: он в эти 
дела не входил. А жил он вот тут, пожалуйте <...>
      ¬ Где же тут был кабинет Александра Сергеевича?
      ¬ А вот тут все у него было: и кабинет, и спальня, и столовая, и гостиная.
      Смотрим: комната в одно окно, сажени в три, квадратная.
      ¬ Тут у него столик был под окном. Коли дома, так все он тут, бывало, 
книги читал, и по ночам читал: спит, спит да и вскочит, сядет писать; огонь у 
него тут беспереводно горел.
      ¬ Так ты его, старик, хорошо помнишь?
      ¬ Как не помнить; я здесь у него кучером служил, я его и в Михайловское-то 
привез со станции, как он сюда из Одессы был вытребован.
      ¬ А няню его помнишь? Правда ли, что он ее очень любил?
      ¬ Арину-то Родионовну? Как же еще любил-то, она у него вот тут и жила. И 
он все с ней, коли дома. Чуть встанет утром, уж и бежит ее глядеть: "здорова ли, 
мама?" ¬ он ее все мама называл. А она ему, бывало, эдак нараспев (она ведь из-
за Гатчины была у них взята, с Суйды, там эдак все певком говорят): "батюшка ты, 
за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать".
      ¬ Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком 
вскормила. ¬ И уже чуть старуха занеможет там, что ли, он уж все за ней. <...>
      ¬ А правда ли, Петр, что Александр Сергеевич читывал няне свои стихи и сам 
любил слушать ее сказки?
      ¬ Да, да, это бывало: сказки она ему рассказывала, а сам он ей читал ли 
что, не запомню: только точно, что он любил с ней толковать. Днем-то он мало 
дома бывал; все больше в Тригорском, у Парасковьи Александровны у Осиповой-то, 
что вот прошлым годом померла. Там он все больше время проводил: уйдет туда с 
утра, там и обедает, ну а к ночи уж завсегда домой.
      ¬ Скучал он тут жить-то?
      ¬ Да, стало быть, скучал; не поймешь его, впрочем, мудреный он тут был, 
скажет иногда не ведь что, ходил эдак чудно: красная рубашка на нем, кушаком 
подвязана, штаны широкие, белая шляпа на голове: волос не стриг, ногтей не 
стриг, бороды не брил ¬ подстрижет эдак макушечку, да и ходит. Палка у него 
завсегда железная в руках, девять функтов весу; уйдет в поля, палку кверху 
бросает, ловит ее на лету, словно тамбурмажор. А не то дома вот с утра из 
пистолетов жарит, в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-
то.
      ¬ А на охоту ходил он?
      ¬ Нет, охотиться не охотился: так все в цель жарил.
      ¬ Приезжал к нему кто-нибудь в Михайловское?
      ¬ Ездили тут вот, опекуны к нему были приставлены из помещиков: Рокотов да 
Пещуров Иван. Ивана Пещурова-то он хорошо принимал, ну а того ¬ так, бывало, 
скажет: опять ко мне тащится, я его когда-нибудь в окошко выброшу.
      ¬ Ну, а слышно ль было вам, за что его в Михайловское-то вытребовали?
      ¬ Да говорили, что, мол, Александр Сергеевич на слова востер был, спуску 
этто не любил давать. Да он и здесь тоже себя не выдавал. Ярмарка тут в 
монастыре бывает в девятую пятницу перед Петровками; ну, народу много 
собирается; и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не 
брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придет в народ, тут 
гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, 
стихи сказывают. Так вот было раз, еще спервоначалу, приехал туда капитан-
исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с 
нищими сидит. Посылает старосту спросить: кто, мол, такой? А Александр-то 
Сергеевич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он 
всегда говорил): "Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится, и я его не 
боюсь, а если надо ему меня знать, так я ¬ Пушкин". Капитан ничто взяло, с тем и 
уехал, а Александр Сергеевич бросил слепцам беленькую да тоже домой пошел. <...>


      ¬ А ты помнишь ли, Петр, как Александра Сергеевича государь в Москву 
вызвал на коронацию? Рад он был, что уезжает?
      ¬ Рад-то рад был, да только сначала все у нас перепугались. Да как же? 
Приехал вдруг ночью жандармский офицер из городу, велел сейчас в дорогу 
собираться, а зачем ¬ неизвестно. Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. 
Александр-то Сергеевич ее утешать: "Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь 
хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст". Жандарм торопил в дорогу, да мы все 
позамешкались: надо было в Тригорское посылать за пистолетами, они там были 
оставши; ну, Архипа-садовника и послали. Как привез он пистолеты-то, маленькие 
такие были в ящичке, жандарм увидел и говорит: "Господин Пушкин, мне очень ваши 
пистолеты опасны". ¬ "A мне какое дело? мне без них никуда нельзя ехать; это моя 
утеха".
      ¬ А в город он иногда ездил, в Новоржев-то?
      ¬ Не запомню, ездил ли. Меня раз туда посылал, как пришла весть, что царь 
умер. Он в эвтом известии все сумневался, очень беспокоен был да прослышал, что 
в город солдат пришел отпускной из Петербурга, так за эвтим солдатом посылал, 
чтоб от него доподлинно узнать.
      ¬ Случилось ли тебе видеть Александра Сергеевича после его отъезда из 
Михайловского?
      ¬ Видал его еще раз потом, как мы книги к нему возили отсюда.
      ¬ Много книг было?
      ¬ Много было. Помнится, мы па двенадцати подводах везли; двадцать четыре 
ящика было; тут и книги его, и бумаги были. <...>


      ¬ А при погребении Александра Сергеевича ты был? Кто провожал его тело?
      ¬ Провожал его из города генерал Фомин да офицер, а еще кто был ли тут, уж 
не помню. <...>


      ¬ Хорошо плавал Александр Сергеевич?
      ¬ Плавать плавал, да не любил долго в воде оставаться. Бросится, уйдет во 
глубь и ¬ назад. Он и зимою тоже купался в бане: завсегда ему была вода в ванне 
приготовлена. Утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, 
окатится, да и назад; потом сейчас на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь 
взмылит и пойдет к себе.



А. И. ТУРГЕНЕВ
ИЗ "ДНЕВНИКА"

      1831 год

      7  декабря  <...> Обедал у И. И. Дмитриева, приехал и поэт Пушкин, с ним к 
Вяземскому и к княгине Мещерской: о Вортсворте с матерью.
        8 декабря  <...> Был у Пушкина и разговаривал о Петре I. Вечер у 
Вяземского с Пушкиным. Разговор с ним и с Вяземским об Англии, Франции, их 
авторах, их интеллектуальной жизни и пр.: и они моею жизнию на минуту оживились; 
но я вздохнул по себе, по себе в России, когда мог бы быть с братом! Спор 
Вяземского с Пушкиным: оба правы.
        9 декабря  <...> на аукционе Власова, откуда с Пушкиным к Чадаеву: о 
статье Вяземского.
        10 декабря  <...> Солдан зовет меня и Пушкина на спектакль и на вечер: 
день рождения Марии! Поеду!!! Вечер в спектакле и на бале у Солдан и до 6-го 
часа утра! Ужинал с Шереметевой, слушал Пушкина и радовался отрывкам из 8-й 
песни "Онегина"! ¬ Когда я ему сказал  а propos   танцев моих, по отъезде 
императора, стих его: "Я не рожден царей забавить", ¬ Пушкин прибавил: 
"Парижской легкостью своей!"
        11 декабря  <...> Обедал у князя Вяземского с гр. Потемкиной, с княгиней 
Голицыной-Ланской, с Пушкиным, Давыдовым Денисом, графом Толстым и пр.
        15 декабря  <...> Пушкин звал на цыган; не поехал.
        18 декабря  <...> Заезжал к Пушкину <...>
      Поэт угадал: одну мысль брат имел: одно и видел в них, но и поэт увеличил: 
где видел брат эту толпу? пять, шесть ¬ и только!

          Одну Россию в мире видя,
          Преследуя свой идеал,
          Хромой Тургенев им внимал,
          И плети рабства ненавидя
          Предвидя в сей толпе дворян
          Освободителей крестьян.

      22 декабря  <...> писал письма: два к князю А. П. Голицыну и отдал 
Вяземскому для вручения, а памятную записку для него самого.
        23 декабря  <...> с Пушкиным исправил письмо, переписал и отдал ему для 
отдачи Вяземскому вместо вчерашнего.
        24 декабря.  Проводил Пушкина, слышал из 9-й песни Онегина и заключение: 
прелестно.

      1832 год
        9 апреля  <...> Вечер у Карамзиных с Жуковским, с Пушкиным.
        13 апреля  <...> Был у Пушкина.
        15 апреля  <...> Обедал у Жуковского, с Карамзиными, Вяземским, 
Пушкиным.
        21 апреля  <...> Вечер у Пушкина, у Загряжской, у Карамзиных.
        24 апреля  <...> Оттуда к Вяземскому и утро с Пушкиным.
        29 апреля  <...> Обедал у Фикельмона с Вяземским, Пушкиным, графом 
Грабовским, Данилевским.
        2 мая  <...> Вечер у Карамзиных с Пушкиным.
        7 мая  <...> Обедал в Английском клобе. Был у Пушкина.
        11 мая  <...> Был в Академии паук на раздаче Демидовских премий... 
Возвратился с Жуковским. Гулял с ним же в саду; с Пушкиным был у Хитрово и 
болтал с Фикельмон об Италии.
        13 мая  <...> к Фикельмон, вальсировал с нею, болтал с Толстою о брате 
ее в Лондоне, с сыном Опочинина о просвещении в Польше. Пушкин сказал о 
запрещении....
        15 мая  <...> Кончил вечер у князя Вяземского с Пушкиным и Жуковским.
        28 мая  <...> Вечер у Карамзиных с поэтами, с приятелями и с Смирновой.
        2 июня  <...> Заезжал к Пушкину, не застал.
        4 июня  <...> У Жуковского с Пушкиным о журнале. Обедал с князем 
Вяземским в ресторации.
        9 июня  <...> Обедал у гр. Велгурского с Вяземским, Бобринским, князем 
Адуевским, Пушкиным.
        17 июня  <...> Был у Пушкина: простился с женой его.
        18 июня  <...> В час сели на первый пароход. Велгурский, Мюральт, 
Федоров с сыном провожали нас... В час ¬ тронулся пароход. Я сидел на палубе ¬ 
смотря на удаляющуюся набережную, и никого, кроме могил, не оставлял в 
Петербурге, ибо Жуковский был со мною. Он оперся на минуту на меня и вздохнул за 
меня по отечестве: он один чувствовал, что мне нельзя возвратиться... Петербург, 
окрестности были далеко; я позвал Пушкина, Энгельгарда, Вяземского, Жуковского, 
Викулина на завтрак и на шампанское в каюту ¬ и там оживился грустию и самым 
моим одиночеством в мире... Брат был далеко... Пушкин напомнил мне, что я еще не 
за Кронштадтом, куда в 4 часа мы приехали. Пересели на другой пароход: "Николай 
I", на коем за год прибыл я в Россию; дурно обедали, но хорошо пили, в 7 часов 
расстался с Энгельгардом и Пушкиным; они возвратились в Петербург; Вяземский 
остался с нами, завидовал нашей участи.

      1834 год

        8 сентября  <...> Поскакал в театр, в ложе у Пушкина, жена и  belles-
soeurs   [свояченицы] его.
        9   сентября. Воскресенье,  Был у Бенкендорфа в толпе искателей и 
просителей... Оттуда к Пушкину. Слушал несколько страниц Пугачева. Много 
любопытного и оригинального. <Текст поврежден> сказав, что Пушкин расшевелил 
душу мою, заснувшую в степях Башкирии. Симбирск всегда имел для меня 
историческую прелесть. Он устоял против Пугачева и Разина.
        15 октября  <...> Вечер у Пушкина: читал мне свою поэму о Петербургском 
потопе. Превосходно. Другие отрывки. <...>
        16 октября  <...> Вечер в Михайловском театре: давали "Родольфа" и "  La 
dame blanche  " ["Белая дама"]. Театрик ¬ прелестная игрушка... Оттуда к 
Карамзиным и к Смирновой: с Пушкиным ¬ о Чадаеве.
        25 октября  <...> Писал к Пушкину и послал "Песнь о полку Игореве" с 
примечаниями Италийского.
        1 ноября  <...> У меня сидели Пушкин и Соболевский. Первый о Вольтере, о 
Ермолове: одного со мною о нем мнения. ¬ О Ериванском Ермолове: все перед ним 
падает; лучше назвать  Ерихонским.
        6 ноября.  День смерти Екатерины II... Обедал и кончил вечер у 
Смирновых, с Жуковским, Икскулем и Пушкиным. Много о прошедшем в России, о 
Петре, Екатерине.
        9 ноября  <...> Обед у Ген с Дружининым, Мюральтом, Жуковским, Пушкиным, 
Шилингом, Штакельбергом, Яценко и пр.
        11 ноября  <...> У Пушкина о Екатерине.
        13 ноября  <...> После обеда два раза у Карамзиных и в театре, в ложе 
Пушкиных, Фикельмон; играли изрядно:
      "  Les enfants d'Edouard  ". Пушкин напомнил мне мои  bons-mots   [красное 
словцо] по чтении Карамзина в русской Академии: "Вперед не будет". Еще что-то ¬ 
снова забытое.
        16 ноября  <...> Обедал у новорожденной Карамзиной с Жуковским, 
Пушкиным, Кушниковым. Последний о Суворове говорил интересно. Проврался о гр. 
Аракчееве по суду Жеребцова, "лежачего не бьют", и казнивший беременных женщин 
спасен от казни, а сидевшие в крепости ¬ казнены!
        17 ноября  <...> Обедал у Смирновой с Пушкиным, Жуковским, <текст 
испорчен> и Полетика. Пушкин о татарах: умнее Наполеона.
        19 ноября  <...> <текст испорчен> встретил Пушкина. С ним в английский 
магазин.
        21 ноября  <...> с Пушкиным осмотрел его библиотеку, Не застал ни 
Жуковского, ни Мюральта. Осматривал магазины. (Купить ложки с чернью и с 
бирюзой.) Обедал у Смирновых с Жуковским и Пушкиным и Скалоном.
        24 ноября  <...> Вечер с Жуковским, Пушкиным и Смирновыми, угощал 
Карамзину у ней самой концертом Эйхгорнов; любезничал с Пушкиной, и с Смирновой, 
и Гончаровой. Но под конец ужасы Сухозанетские, рассказанные Шевичевой, 
возмутили всю мою душу.
        29 ноября  <...> Обедал у графа Бобринского с Жуковским, Пушкиным, 
графами Матвеем и Михаилом Велгурскими, князем Трубецким. Любезничал умом и 
воспоминаниями с милой и умной хозяйкой. Обед Лукулла и три блюда с трюфелями 
отягчили меня.
        1 декабря  <...> Оттуда к Пушкину. В театре Михайловском государь и 
государыня, а с ними Фридр с дочерью. И Пушкины не пригласили меня в ложу... 
Итак, простите, друзья-сервилисты и друзья-либералы. "Я в лес хочу!"
        2 декабря  <...> У Хитрово с час проболтал с Толстой, мило уговаривала 
меня не давать воли языку... Маркиз Дуро допрашивал, почему государь не 
пропустил стихов Пушкина... "  Tes "pourquoi", marquis, ne finiraient jamais  
..." [твоим "почему", маркиз, не будет конца].
        9 декабря  <...> у Пушкина: взял посылку графу <нрзб.> Пушкин написал 4 
выкинутые стиха; читал примечания письменные на Пугачева, представленные им 
государю. NB. Прислать ему из Москвы славянские книги.
        10 декабря  <...> вечер у Жуковского до 3-го часа: Пушкин, Велугорский, 
Чернышев-Кругликов, Гоголь. <пропуск> напомнил о шутке брата. Князь Адуевский. 
Пили за здоровье  Ивана Ник.
        17 декабря  <...> У Орловых: о Уварове, о стихах Пушкина. Тут и Чадаев.


      1836 год

        26 ноября  <...> вечер у Бравуры, у Вяземских, у Козловского, и опять у 
Вяземских. Объяснение с Эмилией Пушкиной. Жуковский, Пушкин.
        27 ноября  <...> У Хитровой. Фикельмон, Al. Tolstoy о Чадаеве. Обед у 
Вяземских ¬ с Жуковским и Пушкиным в театре. Семейство Сусанина; открытие 
театра, публика. Повторение одного и того же. Был в ложе у Экерна. Вечер у 
Карамзиных, Жуковский!
        1 декабря  <...> Во французском театре, с Пушкиными... Вечер у 
Карамзиных (день рождения Николая Михайловича) с Опочиниными. Разговор с 
младшею: прежде боялась меня, по словам ее. Пушкины. Вранье Вяземского ¬ 
досадно.
        2 декабря  <...> к графу Нессельроду, велел явиться в другой день. У 
Пушкиной: с ним о древней России:  "быть без мест".
        6 декабря.  Брал возок. В 11-м часу был уже во дворце. Обошел залы, 
смотрел на хоры. Великолепие военное и придворное. Костюмы дам двора и города. 
<...> Пушкина первая по красоте и туалету. Лобызание Уварова. <...> К 
Карамзиным. Жуковский журил за Строганова: но позвольте не обнимать убийц 
братьев моих, хотя бы они назывались и вашими друзьями и приятелями! О записке 
Карамзина с Екатериной Андреевной, несмотря на похвалу, она рассердилась ¬ и мы 
наговорили друг другу всякие колкости, в присутствии князя Трубецкого, который 
брал явно мою сторону. Заступилась против меня за Жуковского, а я называл его 
ангелом, расстались ¬ может быть, надолго!.. к Фикельмон, где много говорил с 
нею, с мужем о гомеопатии и Чадаеве.
      7  декабря  <...> оттуда к Баранту: там краснобай князь Мещерский, князь 
Щербатов. У Путятиных и к Бравуре к полночи: тут опять князь Мещерский о 
Чадаеве, о народности. Не прежнее поет, но все прежний.
        10 декабря.  Встретил Абр. Норова, обедал в трактире, гулял с 
Бенедиктовым... Был в театре, в ложе Пушкиных (у коих был накануне) и вечер у 
Вяземских с Бенедиктовым.
        11 декабря  <...> обедал у князя Никиты Трубецкого с Жуковским, 
Вяземским, Пушкиным, князем Кочубеем, Трубецким, Гагариным и с Ленским, болтал 
умно и возбуждал других к остротам.
        15 декабря  <...> вечер у Пушкиных до полуночи. Дал "Песнь о полку 
Игореве" для брата с надписью. О стихах его, Р<остопчиной> и Б<енедиктова>. 
Портрет его в подражание Державину: "весь я не умру!"; о Михаиле Орлове, о 
Киселеве, Ермолове и князе Меншикове. Знали и ожидали, "без нас не обойдутся". 
Читал письмо к Чадаеву непосланное.
        19 декабря  <...> Вечер у княгини Мещерской (Карамзиной). О Пушкине; все 
нападают на него за жену, я заступался. Комплименты Софии Николаевны моей 
любезности. О Париже и пр.
        21 декабря  <...> Обедал у Келлера, с братом его... Сын Келлера 
переводит моего  Гордона  по высочайшему повелению, а из Архива вытребовал и 
оригинал. Мой список с Архивского, но помечен рукою Мюллера. Вчера узнал об  
Августине,  сегодня о Гордоне. Пошел в дело мой сборник. Пушкину обещал о 
Шотландии. После обеда у князя Вяземского с Пушкиным и пр.
        22 декабря  <...> Вечер на бале у княгини Барятинской, ¬ мила и ласкова. 
Приезд государя и государыни, с наследником и прусским принцем Карлом. Послал 
протопить или нагреть залу вальсами. Государь даже не мигнул мне, хотя стоял 
долго подле меня и разговаривал с княгиней Юсуповой... Киселев, Мейендорф не 
узнают меня; княгиня Юсупова начала дружный разговор, и мы познакомились. Мила 
своею откровенностию о ее положении на бале. Я и Жуковский в толпе: кому 
больнее? Мое положение. Опочинина обещала приехать. Тон глупее дела! Пушкины. 
Утешенный Вяземский.
        24 декабря  <...> Обедал в Демуте. У графини Пушкиной с Жуковским, 
Велгурским, Пушкиным, графиней Ростопчиной, Ланская, княгиня Волхонская с 
Шернвалем, граф Ферзен. Я сидел подле Пушкина и долго и много разговаривал. 
Вяземский порадовал действием, произведенным моей Хроникой. Пушкин о Мейендорфе: 
притворяется сердитым на меня за то, что я хотел спасти его! Пушкин зазвал к 
себе... Читал роман Пушкина.
        25 декабря. Рождество Христово...  Был у Жуковского. Как нам неловко  
вместе  ! Но под конец стало легче <...> К Карамзиным. С Пушкиным, выговаривал 
ему за словцо о Жуковском в четвертом • "Современника" (Забыл Барклая).
        28 декабря  <...> Кончил вечер у Мещерских с Пушкиным.
        29 декабря  <...> Кончил вечер у князя Вяземского с Жуковским, с которым 
в карете много говорил о моем здесь положении.
        30 декабря  <...> В Академию: с Лондондери об оной; с Барантом, его 
избрали в почетные члены. Фус прочел отчет, Грефе о языках: много умного и 
прекрасного, но слишком гоняется за сравнениями и уподоблениями. Жуковский, 
Пушкин, Блудов, Уваров о Гизо <...> к Карамзиным, где Пушкины.
        6 генваря  <...> в 10 часов вечера отправился к Фикельмону: там 
любопытный разговор наш с Пушкиным, Барантом, князем Вяземским. Хитрово одна 
слушала, англичанин после вмешался. Барант рассказывал о записках Талейрана, кои 
он читал, с глазу на глаз с Талейраном, о первой его молодости и детстве. Много 
пежного, прекрасного, напоминающего "  Les Confessions de J. J. Rousseau  " 
[исповедь Ж.-Ж. Руссо]. В статье о Шуазеле, коего не любит Талейран, много 
против Шуазеля. Шуазель дурно принял Талейрана и не любил его. Бакур будет 
издателем записок его. О Лудвиге 18, как редакторе писем и записок. Письмо к 
дофину, отданное Деказу. О записках Екатерины, о Потемкине. Письмо Монтескье по 
смерти Орлеанского. После Монтескье осталось много бумаг, они были у Лене, для 
разбора и издания; вероятно, возвращены внуку Монтескье, недавно умершему в 
Англии, и пропали. С Фикельмоном: о книге Лундмана. У него есть шведская 
рукопись  Бока,  шведа, пленного, сосланного в Сибирь, откуда он прислал рапорт 
о войне в Штокгольм, обвиняя во многом Карла XII. С Либерманом о  Минье,  с 
Хитровой и Аршияком ¬ о плотской любви. Вечер хоть бы в Париже! Барант предлагал 
Пушкину перевести "Капитанскую дочь".
        9 генваря  <...> Я зашел к Пушкину: он читал мне свои pastiche на 
Вольтера и на потомка Jeanne d'Arc. Потом он был у меня, мы рассматривали 
французские бумаги и заболтались до 4-х часов. Ермолов, Орлов, Киселев все знали 
и ожидали: без нас дело не обойдется. Ермолов, желая спасти себя ¬ спас 
Грибоедова, узнав, предварил его за два часа. Обедал у Татаринова. Зашел опять к 
Пушкину. Прочел ему письмо мое о Жольвекуре. Аршияк заходил ко мне и уехал к 
Бравуре. Дал Пушкину мои письма, переписку Бонштеттена с m-me Staal, его мелкие 
сочинения; выписки из моего журнала о Шотландии и Веймаре.
        12 генваря  <...> у Пушкиной.
        14 генваря  <...> Бал у французского посла. Прелесть и роскошь туалетов. 
Пушкина и сестры ее, сватовство ¬ но мы обедали 13 сегодня и граф Лили Толстой 
рассказывал пророчество о нем Le Normand: его повесят в 1842 году!.. Опять от 
меня многие отворачивались, но и я от многих.
        15 генваря  <...> Зашел к Пушкину; стихи к Морю о брате <...> на детский 
бал к Вяземской (день рождения Наденьки), любезничал с детьми, маменьками и 
гувернантками. ¬ Стихи Пушкина к графине Закревской. Вальсировал <...> Пушкина и 
сестры ее.
        17 генваря  <...> Обед у Карамзиных с Полетикой, Жуковским, Вяземским. 
Разговор о либерализме. Жуковcкий просил портрета и оскорбился вопросом: на что 
тебе?.. на вечер к княгине Мещерской, где Пушкины, Люцероде, Вяземский.
        18 генваря  <...> к Люцероде, где долго говорил с Наталией Пушкиной и 
она от всего сердца.
        19 генваря  <...> У князя Вяземского о Пушкиных, Гончаровой, Дантесе-
Геккерне.
        21 генваря.  Послал к брату • 20... Стихотворение Пушкина о море, по 
поводу брата... Отдал письма Аршияку и завтракал с ним. Он прочел мне письмо А. 
Пушкина о дуэли от 17 ноября 836 ...Зашел к Пушкину: о Шатобрияне, и о Гете, и о 
моем письме из Симбирска ¬ о пароходе, коего дым проест глаза нашей татарщине. 
<...> Обедал у Лубяновского с Пушкиным, Стогом, Свиньиным, Багреевым и пр. 
Анекдоты о Платоне <1 нрзб.> Репнине, Безбородке, Тутолмине и Державине. Донос 
его на Тутолмина государыне и поступок императрицы. Вечер проспал от венгерского 
и на бал к австрийскому послу. У посла любезничал с Пушкиной, Огаревой, 
Шереметьевой. Жуковский примечает во мне что-то не прежнее и странное, а я люблю 
его едва ли не более прежнего. Ужин великолепен. Пробыл до 3-го часа утра.
        23 генваря.  Кончил переписку "Веймарского дня", прибавил письмо 15 
англичан к Гете и ответ его в стихах и после обеда отдал и прочел бумагу 
Вяземскому, а до обеда зашли ко мне Пушкин и Плетнев и читали ее и хвалили. 
Пушкин хотел только выкинуть стихотворение Лобанова.
        24 генваря, воскресенье.  Кончил чтение Шатобрияна "Англинской 
литературы". Сколько прекрасных страниц, гармонических и трогательных: но где 
англинская литература? Везде он, а Мильтон резко выглядывает из-под Шатобриана. 
У меня был Геккерн... К княгине Мещерской едва взошел, как повздорил опять с 
княгиней Вяземской. Взбалмошная! Разговор с Пушкиной.
        26 генваря.  Я сидел до 4-го часа, перечитывая мои письма; успел только 
прочесть Пушкину выписки из парижских бумаг.
        27 генваря  <...> Скарятин сказал мне о дуэле Пушкина с Геккерном; я 
спросил у Карамзиной и побежал к княгине Мещерской: они уже знали. Я к Пушкину: 
там нашел Жуковского, князя и княгиню Вяземских и раненного смертельно Пушкина, 
Арндта, Спасского ¬ все отчаивались. Пробыл с ними до полуночи и опять к княгине 
Мещерской. Там до двух и опять к Пушкину, где пробыл до 4-го утра. Государь 
присылал Арндта с письмом, собственным карандашом; только показать ему: "Если 
бог не велит нам свидеться на этом свете, то прими мое прощенье (которого Пушкин 
просил у него себе и Данзасу) и совет умереть христьянски, исповедаться и 
причаститься; а за жену и детей не беспокойся: они мои дети и я буду пещись о 
них". Пушкин сложил руки и благодарил бога, сказав, чтобы Жуковский передал 
государю его благодарность. Приезд его: мысль о жене и слова, ей сказанные; 
"будь спокойна, ты ни в чем не виновата".
        28 генваря.  Луи справлялся: хуже. В 10 часов я уже был опять у Пушкина. 
Опасность увеличилась. Страдания ночью и крики, коих не слыхала жена. Последний 
разбудил ее, но ей сказали, что это на улице. Все описал сестрице и просил 
Булгакова послать копию Аржевитинову... Был на похоронах у сына Греча; опять к 
Пушкину, простился с ним. Он пожал мне два раза, взглянул и махнул тихо рукою. 
Карамзину просил перекрестить его. Велгурскому сказал, что любит его. Жуковский 
¬ все тот же. Обедал у Путятиных. Потом опять к Пушкину и домой и к Пушкину: пил 
чай у Карамзиных до 4-го часу.
        29 генваря.  День рождения Жуковского и смерти Пушкина. Мне прислали 
сказать, что ему хуже да хуже. В 10-м часу я пошел к нему. Жуковский, 
Велгурский, Вяземский ночевали там. Князь А. Н. Голицын призвал к себе: 
рассказал ему о Пушкине и просил за Данзаса... Описал весь день и кончину 
Пушкина в двух письмах для сестрицы.
      В 2 3/4 пополудни поэта не стало: последние слова и последний вздох его. 
Жуковский, Вяземский, сестра милосердия, Даль, Данзас, доктор закрыл ему глаза.
      Обедал у графа Велгурского с Жуковским и князем Вяземским. Оттуда с 
Вяземским к Бравуре, письмо и комеражи ее. На панихиду Пушкина в 8 часов вечера. 
Оттуда домой и вечер у Карамзиных... О вчерашней встрече моей с отцом Геккерна. 
Барант у Пушкина.
        30 генваря.  День ангела Жуковского. У меня Татаринов, писал к Ивану 
Семеновичу и приложил "1812 г." Глинки и "Прибавления к Инвалиду", в письме 
стихотворение Пушкина о море. Писал и к сестрице и к Булгакову о вчерашнем дне. 
О пенсии Пушкиной, о детях. В 11 часов панихида. Письмо Пушкина к Геккерну. Был 
у Даршиака, читал все письма его к Пушкину и Пушкина к нему и к англичанину о 
секундантах. Поведение Пушкина на поле или на снегу битвы назвал он "  parfait  
" [безукоризненно]. Но слова его о возобновлении дуэля по воздоровлении отняли у 
Даршиака возможность примирить их... Не был на панихиде по нездоровью, не поехал 
на бал к князю Голицыну но причине кончины Пушкина. Вечер у Карамзиных.
        31 генваря. Воскресенье.  Зашел к Пушкину. Первые слова, кои поразили 
меня в чтении псалтыря: "Правду твою не скрыв в сердце твоем". Конечно, то, что 
Пушкин почитал правдою, то есть злобу свою и причины оной к антагонисту ¬ он не 
скрыл, не угомонился в сердце своем и погиб. Обедня у князя Голицына. Блудова 
болтовня. Оттуда к Сербиновичу. О бумагах, приписал о 14 тетрадях Броглио, опять 
к Пушкину и к Даршиаку, где нашел Вяземского и Данзаса: о Пушкине!  Знать  наша 
не знает славы русской, олицетворенной в Пушкине. Слова государя Жуковскому о 
Пушкине и Карамзине: "Карамзин ангел". Пенсия, заплата долгов, 10 тысяч на 
погребение, издание сочинений и пр. Обедал у Карамзиных. Спор о Геккерне и 
Пушкине. Подозрения опять на князя Ивана Гагарина. После обеда на панихиду. 
Оттуда пить чаи к княгине Мещерской ¬ и опять на вынос. В 12, то есть в полночь, 
явились жандармы, полиция, шпионы ¬ всего 10 штук, а нас едва ли столько было! 
Публику уже не впускали. В 1-м часу мы вывезли гроб в церковь Конюшенную, 
пропели заупокой, и я возвратился тихо домой.
        1 февраля...  В 11 часов нашел я уже в церкви обедню, в 10 1/2 
начавшуюся. Стечение народа, коего не впускали в церковь, по Мойке и на площади. 
Послы со свитами и женами. Лицо Баранта: le seul russe [единственный русский] ¬ 
вчера еще, но сегодня генералы и флигель-адъютанты. Блудов и Уваров: смерть ¬ 
примиритель. Крылов. Князь Шаховской. Дамы-посольши и пр. Каратыгин, молодежь. 
Жуковский. Мое чувство при пении. Мы снесли гроб в подвал. Тесновато. Оттуда к 
вдове: там опять Жуковский. Письмо вдовы к государю: Жуковского, графа 
Велгурского, графа Строганова просит в опекуны. Все описал сестрице и для других 
и послал билеты <...> дописал письмо к брату и
        2 февраля  рано поутру послал его к Даршиаку ¬ о смерти Пушкина <...> 
Жуковский приехал ко мне с известием, что государь назначает меня провожать тело 
Пушкина до последнего жилища его. Мы толковали о прекрасном поступке государя в 
отношении к Пушкину и к Карамзину. После него Федоров со стихами на день его 
рождения, и опять Жуковский с письмом графа Бенкендорфа к графу Строганову, ¬ о 
том, что вместо Данзаса назначен я, в качестве  старого друга  (  ancien ami ), 
отдать ему последний долг. Я решился принять и переговорить о времени отъезда с 
графом Строгановым. Поручил Федорову собрать сведения о Пскове. Пошел к графу 
Строганову. Встретил Даршиака, который едет в 8 часов вечера, послал к нему еще 
письмо к брату, в коем копия с писем гр. Бенкендорфа и с моего к графу 
Строганову... Графа Строганова не застал, оставил карточку, встретил жену его: 
она сказала, что будет граф в 4 часа дома; не застал князя Голицына ни дома, ни 
у Муравьевой, ни во дворце. ¬ У князя Вяземского написал письмо к графу 
Строганову, обедал у Путятиных и заказал отыскать кибитку. Встретил князя 
Голицына, и в сенях у князя Кочубей прочел ему письмо и сказал слышанное: что не 
в мундире положен, якобы по моему или князя Вяземского совету? Жуковский сказал 
государю, что по желанию жены. Был в другой раз, до обеда у графа Строганова, 
отдал письмо, и мы условились о дне отъезда. Государю угодно, чтобы завтра в 
ночь. Я сказал, что поеду на свой счет и с особой подорожной.
      Был у почт-директора: дадут почталиона... К Сербиновичу: условились о 
бумагах. К Жуковскому: там Спасский прочел мне записку свою о последних минутах 
Пушкина. Отзыв графа Б<енкендорфа?> Гречу о Пушкине. Стихи Лермонтова ¬ 
прекрасные. Отсюда домой и к Татаринову и на панихиду; тут граф Строганов 
представил мне жандарма: о подорожной и о крестьянских подставах. Куда еду ¬ еще 
не знаю. Заколотили Пушкина в ящик. Вяземский положил с ним свою перчатку. Не 
поехал к нему, для жены. У Карамзиных Федоров отдал мне книги и бумаги. О 
Вяземском со мною: "он еще не мертвый"...
        3 февраля  <...> Опоздал на панихиду к Пушкину. Явились в полночь, 
поставили на дроги, и
        4 февраля,  в 1-м часу утра или ночи, отправился за гробом Пушкина в 
Псков; перед гробом и мною скакал жандармской капитан. Проехали Софию, в Гатчине 
рисовались дворцы и шпиц протестантской церкви; в Луге или прежде пил чай. Тут 
вошел в церковь. На станции перед Псковом встреча с камергером Яхонтовым, 
который вез письмо Мордвинова к Пещурову, но не сказал мне о нем. Я поил его 
чаем и обогнал его, приехал к 9-ти часам в Псков, прямо к губернатору ¬ на 
вечеринку. Яхонтов скор и прислал письмо Мордвинова, которое губернатор начал 
читать вслух, но дошел до высочайшего повеления ¬ о невстрече ¬ тихо, и показал 
только мне, именно тому, кому казать не должно было: сцена хоть из комедии! 
Напился чаю; мы вытребовали от архиерея (за 5 верст) предписание архимандриту в 
Святогорском монастыре, от губернатора городничему в Остров и исправнику в 
Опочковском уезде и в 1 час пополуночи
        5 февраля  отправились сперва в Остров, за 56 верст, оттуда за 50 верст 
к  Осиповой ¬  в Тригорское, где уже был в три часа пополудни. За нами прискакал 
и гроб в 7-м часу вечера; почталиона оставил я на последней станции с моей 
кибиткой. Осипова послала, по моей просьбе, мужиков рыть могилу; вскоре и мы 
туда поехали с жандармом; зашли к архимандриту; он дал мне описание монастыря; 
рыли могилу; между тем я осмотрел, хотя и ночью, церковь, ограду, здания. 
Условились приехать на другой день и возвратились в Тригорское. Повстречали тело 
на дороге, которое скакало в монастырь. Напились чаю; я уложил спать жандарма и 
сам остался мыслить вслух о Пушкине с милыми хозяйками; читал альбум со стихами 
Пушкина, Языкова и пр. Нашел Пушкина нигде не напечатанные. Дочь пленяла меня; 
мы подружились. В 11 часов я лег спать. На другой день
        6 февраля, в 6 часов утра,  отправились  мы  ¬ я и жандарм!! ¬ опять в 
монастырь, ¬ все еще рыли могилу; мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на 
плечах крестьян гроб в могилу ¬ немногие плакали. Я бросил горсть земли в 
могилу; выронил несколько слез ¬ вспомнил о Сереже ¬ и возвратился в Тригорское. 
Там предложили мне ехать в Михайловское, и я поехал с милой дочерью, несмотря на 
желание и на убеждение жандарма не ездить, а спешить в обратный путь. Дорогой 
Мария Ивановна объяснила мне Пушкина в деревенской жизни его, показывала 
урочища, места... любимые сосны, два озера, покрытых снегом, и мы вошли в домик 
поэта, где он прожил свою ссылку и написал лучшие стихи свои. Все пусто. 
Дворник, жена его плакали. Я искал вещь, которую бы мог унести из дома; две 
каменные вазы на печках оставил я для сирот. Спросил старого, исписанного пера: 
мне принесли новое, неочищенное; насмотревшись, мы опять сели в кибитку-коляску 
и, дружно разговаривая, возвратились в Тригорское. Отзавтракав, простились. 
Хозяйка дала мне немецкий keepsake [альбом] на память; я обещал ей стихи 
Лермонтова, "Онегина" и мой портрет. Мы нежно прощались, особливо с Марией 
Ивановной, уселись в кибитку и на лошадях хозяйки по реке Великой менее нежели в 
три часа достигли до 1-й станции. Заплатил за упадшую под гробом лошадь ¬ и 
поехали далее. Остров. Здесь нагнал нас городничий; благодарил его и чиновника ¬ 
и в 4 часу утра приехал во Псков.



М. В. ЮЗЕФОВИЧ
ПАМЯТИ ПУШКИНА

      Немного уже осталось из живущих, которые знали Пушкина лично. Я принадлежу 
к этим немногим. А так как и малейшее свидетельство очевидцев о великом человеке 
дорого, то я считаю уместным передать о нем несколько из моих личных 
воспоминаний. Много ушло из памяти подробностей, особенно из бесед наших с ним, 
и я передам только то, что сохранилось в ней ясно и точно, за правду чего я могу 
ручаться по совести. <...>
      Пушкин еще отроком, в Лицее, попал в среду стоявшей в Царском Селе лейб-
гусарской молодежи. Там были и философы, вроде Чаадаева, и эпикурейцы, вроде 
Нащокина, и повесы, вроде Каверина. Все это были люди, блестящие не по одному 
мундиру, разыгрывавшие роли, каждый по своему вкусу. В их кругу впечатлительный 
юноша естественно делался тем, чем были они: с Чаадаевым мыслителем, с Нащокиным 
искателем чувственных наслаждений, с Кавериным кутилою, опережая их, быть может, 
во всем, соразмерно своей восприимчивой натуре, еще усиленной примесью 
африканской крови. Но и тут гениальный юноша понимает уже суть дела, отделяет 
шалости от порока и говорит Каверину в утешение,

          Что шалости под легким покрывалом
          И ум возвышенный и чувство можно скрыть.

      В этом кругу он начал петь вино, любовь и свободу и допелся до ссылки, 
или, вернее, до высылки из Петербурга, в атмосфере которого он, вероятно, погиб 
бы гораздо ранее, как погиб в ней после. Эта высылка была для него несомненно 
благодетельна, удалив его от столичной пустой и безалаберной жизни и дав ему 
досуг и время войти в самого себя и довершить свое умственное и поэтическое 
развитие. На юге он встретил семейство Раевских, замечательное по уму, и, 
сблизившись с ним, ездил вместе в Крым и на Кавказ, где, под впечатлением новой 
для него чудной природы, вышел на путь серьезного поэтического творчества. Тут 
же он, кажется, испытал первую чистую любовь. Скоро и широко озарила его слава: 
его стихотворения все знали наизусть, а рассказы о нем собирались с жадностью до 
мелочей, и подвигам его повесничества рукоплескала молодежь. О шалостях его 
составлялись даже легенды, и то, что забывалось бы о всяком другом, осталось за 
Пушкиным до сего времени.
      Но молодость проходит, и черты ее совершенно изменяются с возрастом, 
физически и нравственно. Посмотрим же, чем был Пушкин в зрелом возрасте.
      Я встретился с ним в 1829 году, когда ему было уже 30 лет, и при условиях, 
очень благоприятных для сближения между людьми: на боевых полях Малой Азии, в 
кругу близких ему и мне людей, под лагерною палаткой, где все живут нараспашку. 
Хотя время, проведенное мною с ним, было непродолжительно, всего пять-шесть 
недель, но зато все почти дни этих недель я с ним проводил неразлучно. Таким 
образом я имел возможность узнать его хорошо и даже с ним сблизиться. Он жил с 
упомянутым выше Николаем Николаевичем Раевским, а я жил с братом его Львом, бок 
о бок с нашим двадцатисемилетним генералом, моим однолетком, при котором мы оба 
были адъютантами, но не в адъютантских, а дружеских отношениях, начавшихся еще в 
Персии.
      Первое мое знакомство с Пушкиным было довольно оригинально. Я лежал в 
пароксизме лихорадки, бившей меня по-азиатски; вдруг я слышу, что кто-то подошел 
к палатке и спрашивает: дома ли? На этот вопрос Василий, слуга Льва Пушкина, 
отвечает, открывая палатку: "Пожалуйте, Александр Сергеевич". При этом имени я 
понял, что Пушкин, которого мы ждали, приехал. Я, разумеется, был очень рад 
взглянуть на него, и, когда он вошел, я приподнялся на кровати и стал, со стуком 
зубов, выражать сожаление, что лихорадка мешает мне принять его, как бы я желал, 
в отсутствие его брата. Пушкин пустился, с своей стороны, в извинения и, по 
выходе, стал выговаривать Василию, что он впустил его, ничего не сказавши о 
больном. На это Василий отвечал очень серьезно: "Помилуйте, Александр Сергеевич, 
ведь я знал, с каким нетерпением вас ожидал Михаил Владимирович и какое 
удовольствие доставит ему ваше знакомство". После пароксизма я отправился к 
Раевскому, где и познакомился с поэтом, подтвердив ему, что Василий был 
совершенно прав.
      Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень 
подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, 
в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими 
зубами, о которых он очень заботился, как Байрон. Он вовсе не был смугл, ни 
черноволос, как уверяют некоторые, а был вполне белокож и с вьющимися волосами 
каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким остался брат его Лев. 
В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что 
оправдывало бы его стих о самом себе:

          Потомок негров безобразный.

      Напротив того, черты лица были у него приятные, и общее выражение очень 
симпатичное. Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно. В одежде и 
во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе. Носил он и у 
нас щегольской черный сюртук, с блестящим цилиндром на голове; а потому солдаты, 
не зная, кто он такой, и видя его постоянно при Нижегородском драгунском полку, 
которым командовал Раевский, принимали его за полкового священника и звали 
драгунским батюшкой.
      Он был чрезвычайно добр и сердечен. Надо было видеть нежное участие, какое 
он оказывал донцу Сухорукову, умному, образованному и чрезвычайно скромному 
литературному собрату, который имел несчастие возбудить против себя гонение 
тогдашнего военного министра Чернышева, по подозрению в какой-то интриге, по 
делу о преобразовании войска Донского. У него, между прочими преследованиями, 
отняты были все выписки, относившиеся к истории Дона, собранные им в то время, 
когда он рылся в архивах, по поручению Карамзина. Пушкин, узнав об этом, чуть не 
плакал и все думал, как бы, по возвращении в Петербург, выхлопотать Сухорукову 
эти документы. Но не таков был Чернышев: он в том же году доконал окончательно 
свою жертву. Сухоруков состоял при главнокомандующем, который оценил его и взял 
из фронта к себе. Этого было достаточно для злобы Чернышева, чтоб послать за ним 
фельдъегеря, прибывшего в Тифлис ночью, взявшего его с постели и в ту же ночь 
увезшего на Дон в станицу, без права выезда из нее. Фельдмаршал ничего не знал и 
был, разумеется, сильно оскорблен таким поступком, но сделать ничего не мог в 
пользу сосланного. Кстати, приведу здесь и другой у нас подвиг министра 
Чернышева. Известно, что его сильно соблазнял майорат в двадцать тысяч душ, 
следовавший по наследству графу Захару Григорьевичу Чернышеву, молодому 
кавалергарду, попавшему в число декабристов. Захар Чернышев, как я знаю от него 
самого, вовсе не заслуживал быть отнесенным к главному разряду виновных; но 
конкурент на его майорат успел упрятать его в каторгу. С самого первого шага 
генерал Чернышев, как видно, возымел уже вожделение к лакомому наследству и, в 
заседании следственной комиссии, которой был членом, хотел публично заявить о 
своем родстве с графом. Когда был приведен граф Захар к допросу, генерал 
Чернышев встретил его громким возгласом: "  Comment, cousin, vous кtes coupable 
aussi  ?" На это молодой человек, вспылив, отвечал тоже громко: "  Coupable 
peut-кtre, mais cousin jamais  !" [Как, кузен, и вы тоже виновны? <..

.> Быть может, виновен, но отнюдь не кузен.] Слова: coupable peut-etre, были 
приняты за сознание, и непрошеный родственник настоял на его осуждении в 
каторгу. Я привожу этот случай со слов самого Захара Григорьевича. Когда же сей 
последний по окончании двухлетнего срока каторги был с поселения в Якутске 
переведен на Кавказ, то министр Чернышев, опасаясь возможности его выслуги и 
затем, быть может, его полного прощения, прибегнул к следующему средству: он 
прислал к нам своего адъютанта, рыжего Бутурлина, чтоб поймать на чем-нибудь и 
повредить настоящему наследнику майората. Бутурлина я знал по Московскому 
университетскому пансиону, где он был нетерпим товарищами за наушничество 
директору Антонскому, покровительством которого пользовался в особенности. По 
приезде его к нам в лагерь я предупредил всех, кого следовало, чтоб были с ним 
осторожны, и эта осторожность соблюдалась всеми, так что придраться было не к 
чему. Но из Эрзерума Раевский, по неудовольствию с фельдмаршалом, отправился в 
Тифлис с конвоем от Нижегородского драгунского полка. К нему напросился в конвой 
и Захар Чернышев. Ловкому соглядатаю Бутурлину это было как раз на руку. 
Проведав об отъезде Раевского и, конечно, о том, что с ним отправился и Захар 
Чернышев, он, дав им уехать вперед, пустился за ними вдогонку и догнал их, как 
бы нечаянно, на бивачном ночлеге, где застал Захара Чернышева и еще двух 
разжалованных в одной палатке с своим генералом. Здесь он попросил позволения 
продолжать путь вместе. Делать было нечего; выхода из ловушки не оставалось. 
Государственные преступники продолжали есть и пить на одном с своим генералом 
ковре. Данных для поручения Бутурлина было достаточно. По приезде в Тифлис он 
тотчас же послал донос своему министру, и затем генерал Раевский, по высочайшему 
повелению, за допущение таких отношений с государственными преступниками, был 
арестован, с часовым у дверей; а всех декабристов приказано было раскассировать 
по полкам, так чтобы не было их в одном полку более двух. Вероятно, в то же 
время Бутурлин донес и о Сухорукове, к


ак о принятом фельдмаршалом в свое особенное покровительство. Но клад все-таки 
не дался в руки искателю: государю было известно, что между графским родом 
Чернышевых и Чернышевым-министром не было ничего общего. Чтоб отделаться от 
назойливых притязаний временщика, государь <...> отдал майорат старшей сестре 
Захара Чернышева, Кругликовой, присоединив к фамилии ее мужа и фамилию 
Чернышевых, с графским титулом [когда рассказывали А. П. Ермолову, что Чернышев-
министр добивается графского Чернышевского майората, то Алексей Петрович 
заметил: "Что же тут удивительного? Одежда жертвы всегда и везде составляла 
собственность палача"].
      Я рассказал этот вводный эпизод как любопытный материал для истории того 
времени.
      Возвращаюсь к Пушкину.
      Во всех его речах и поступках не было уже и следа прежнего разнузданного 
повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным 
собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств, а в больших грехах 
покаялся торжественно:

         ... в уме, подавленном тоской,
          Теснится тяжких дум избыток.
          Воспоминание безмолвно предо мной
          Свой длинный развивает свиток.
          И с отвращением читая жизнь мою,
          Я трепещу и проклинаю,
          И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
          Но строк печальных не смываю.

      И этот вопль не был минутным порывом вдохновенного сознания. Нет, он был 
выражением полного нравственного поворота. Я помню, как однажды один болтун, 
думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал 
было читать из нее отрывок. Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, 
что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, 
как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в 
первой легкомысленной молодости. И ежели в нем еще иногда прорывались наружу 
неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. 
Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим 
требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий. К нравственным 
требованиям он относился даже с пуританскою строгостью. В то время явилась в 
свет книга, под заглавием, если не ошибаюсь: "  Justine ou les liaisons 
dangereuses  " ["Жюстина, или Опасные связи"]. Книга эта была в ходу, но мне еще 
не попадалась в руки, и я ее не читал. Вспомнив как-то о ней, я спросил Пушкина, 
что это за книга. "Это, ¬ отвечал он, ¬ одно из замечательных произведений 
развращенной французской фантазии. В ней самое отвратительное сладострастие 
представлено до того увлекательно, что, читая ее, я чувствовал, что сам начинаю 
увлекаться, и бросил книгу, не дочитавши. Советую и вам не читать ее". Я 
послушался совета и никогда не брал этой книги в руки <...>.
      В своем тесном кругу бывали у пас с Пушкиным откровенные споры. Я был ярый 
спорщик, он тоже. Раевский любил нас подзадоривать и стравливать. Однажды Пушкин 
коснулся аристократического начала, как необходимого в развитии всех народов; я 
же щеголял тогда демократизмом. Пушкин наконец с жаром воскликнул: "Я не 
понимаю, как можно не гордиться своими историческими предками! Я горжусь тем, 
что под выборною грамотой Михаила Федоровича есть пять подписей Пушкиных". Тут 
Раевский очень смешным сарказмом обдал его, как ушатом воды, и спор наш 
кончился. Уже после я узнал, по нескольким подобным случаям, об одной 
замечательной черте в характере Пушкина: об его почти невероятной 
чувствительности ко всякой насмешке, хотя бы самой невинной и даже пошлой. 
Против насмешки он оказывался всегда почти безоружным и безответным. Ее 
впечатление поражало его иногда так глубоко, что оно не сглаживалось в нем во 
всю жизнь. Вот тому пример. В Одессе, в одно время с ним, жил Александр 
Раевский, старший брат Николая. Он был тогда настоящим "демоном" Пушкина, 
который изобразил его в известном стихотворении очень верно. Этот Раевский 
действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других. Сила его 
обаяния заключалась в резком и язвительном отрицании:

          Неистощимой клеветою
          Он провиденье искушал;
          Он звал прекрасное мечтою,
          Он вдохновенье презирал;
          Не верил он любви, свободе,
          На жизнь насмешливо глядел ¬
          И ничего во всей природе
          Благословить он не хотел!

      Я испытал это обаяние на самом себе. Впоследствии, в более зрелых летах, 
робость и почти страх к нему ослабели во мне, и я чувствовал себя с ним уже как 
равный с равным. Пушкин, в Одессе, хаживал к нему обыкновенно по вечерам, имея 
позволение тушить свечи, чтоб разговаривать с ним свободнее впотьмах. Однажды 
Пушкин зашел к нему утром и прочел свое новое антологическое стихотворение, 
начинавшееся так:

          Подруга милая, я знаю, отчего
          Ты с нынешней весной от наших игр отстала;
          Я тайну сердца твоего
          Давно, поверь мне, угадала:
          Хромид в тебя влюблен ¬  и т. д.,

      Раевский оставил его у себя обедать. К обеду явилось еще несколько лиц. За 
обедом Раевский сообщил о новом произведении поэта, и все, разумеется, стали 
просить прочесть его; по Раевский не дал читать Пушкину, сказав, что сам 
прочтет, так как эти прекрасные стихи сразу врезались ему в память, и начал так:

          Подруга милая, я знаю, отчего
          Ты с нынешней весной от наших игр  удрала,

      Эта вздорная шутка невольно всех рассмешила, и ее было достаточно, чтоб 
Пушкин во всю жизнь не решался напечатать вполне этого стихотворения, и оно 
оставалось в печати урезанным, начиная со слов:

          Хромид в тебя влюблен.

      Оно появилось вполне только в посмертном издании.
      Пушкин сам вспоминал со смехом некоторые случаи подчиненности своему 
демону, до того уже комические, что мне даже казалось, что он пересаливает свои 
россказни. Но потом я проверил их у самого Раевского, который повторил мне 
буквально то же.
      Как объяснить эту черту в независимом характере Пушкина? Не служил ли он 
свидетельством детского его простодушия, полного в нем отсутствия высокомерного 
самомнения и смиренной неуверенности в себе, хотя он и сознавал теоретически, 
что поэт сам себе высший суд? Все эти свойства показывают в нем глубоко русского 
человека, которого зато он и постигал так верно своим чувством, во всех 
положениях бытовых и исторических, быть может, сам даже не сознавая того ясно, 
так как поэты в своих созданиях не делают математических выкладок: всякое 
представление слагается в их фантазии конкретно, и они творят, а не сочиняют, 
потому поэтическое творчество и называется вдохновением. Но вдохновение дает 
поэту лишь внутреннее содержание; внешняя же форма требует художественного 
труда, и у Пушкина этот труд был немалый.
      Изо всех времен года он любил более всего осень, и чем хуже она была, тем 
для него была лучше. Он говорил, что только осенью овладевал им бес 
стихотворства, и рассказывал по этому поводу, как была им написана последняя в 
то время поэма: "Полтава". Это было в Петербурге. Погода стояла отвратительная. 
Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он 
ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, 
он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую 
руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу 
и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, 
не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, 
при которой из набросков не оставалось и четвертой части. Я видел у него 
черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над 
зачеркнутыми строками было по нескольку рядов зачеркнутых же строк, так что на 
бумаге не оставалось уже ни одного чистого места. Несмотря, однако ж, на такую 
работу, он кончил "Полтаву", помнится, в три недели.
      Он был склонен к движению и рассеянности. Когда было хорошо под небом, ему 
не сиделось под кровлей, и потому его любовь к осени, с ее вдохновительным на 
него влиянием, можно объяснить тем, что осень, с своими отвратительными 
спутниками, дождем, слякотью, туманами и нависшим до крыш свинцовым небом, 
держала его как бы под арестом, дома, где он сосредоточивался и давал свободу 
своему творческому бесу. Природа угождает художникам неодинаково: Пушкину мила 
была осень своею непогодой; а Брюллов, я помню, по поводу некончаемой им "Осады 
Пскова", горько жаловался мне, что под петербургским войлочным небом ему 
приходится по целым полугодиям не брать в руки кисти для большой работы.
      С Пушкиным был походный чемодан, дно которого было наполнено бумагами. 
Когда речь зашла о прочтении нам еще не напечатанных "Бориса Годунова" и 
последней песни "Онегина", он отдал брату Льву и мне этот чемодан, чтоб мы сами 
отыскали в нем то, чего нам хочется. Мы и нашли там тетрадь "Бориса Годунова" и 
отрывки "Онегина", на отдельных листиках. Но мы этим, разумеется, не 
удовольствовались, а пересмотрели все и отрыли, между прочим, прекрасный, чистый 
автограф "Кавказского пленника". Когда я показал Пушкину этот последний, говоря, 
что это драгоценность, он, смеясь, подарил мне его; по Раевский, попросив у меня 
посмотреть, объявил, что так как поэма посвящена ему, то ему принадлежит и 
чистый автограф ее, и Пушкин не имеет права дарить его другому. Можно себе 
представить мою досаду! Я бросился отнимать у Раевского, но должен был уступить 
его ломовой силе. После Раевский, взяв с меня честное слово возвратить, дал мне 
эту рукопись, чтоб выписать из нее места, пропущенные в печати. Но таких 
пропусков оказался всего один. После слов:

          Отступник света, друг природы,
          Покинул он родной предел
          И в край далекий полетел
          С веселым призраком свободы... ¬

      в печати пропущены следующие восемь стихов:

          Свобода! Он одной тебя
          Еще искал в подлунном мире.
          Страстями сердце погубя,
          Охолодев к мечтам и к лире,
          С волненьем песни он внимал,
          Одушевленные тобою,
          И с верой, пламенной мольбою
          Твой гордый идол обнимал.

      Затем, как в печати:

          Свершилось! Целью упованья
          Не зрит он в жизни ничего ¬  и  т.  д.

      Жаль мне и теперь этого автографа, так как у Раевского он пропал 
бесследно: ни у вдовы, ни у сыновей его не оказалось. Взамен отнятого у меня 
подарка Пушкин дал мне другой автограф ¬ "К морю", тоже чистый, но с поправками 
и с добавлением лучшей строфы о Байроне сбоку:

          Твой образ был на нем означен,
          Он духом создан был твоим:
          Как ты, глубок, могуч и мрачен,
          Как ты, ничем неодолим.

      Этот автограф и теперь хранится у меня. Там же мы нашли неизвестную еще 
тогда прекрасную элегию: "Надеждой сладостной младенчески дыша...", которую 
Анненков, не знаю почему, принял за стихотворение, назначавшееся для Онегина, 
как написанное Ленским. По размер элегии нисколько не подходит к строфам 
Онегина; да и Пушкин, вероятно, указал бы нам на такое се назначение, так как он 
объяснял нам довольно подробно все, что входило в первоначальный его замысел, по 
которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть 
в число декабристов. Кроме того, в издании Анненкова, в числе многих прочих, 
сделана и в этой элегии большая ошибка: лучший в ней стих

          И мысль одна  плывет  в небесной чистоте,

      напечатан;

          И мысль одна  течет  в небесной чистоте.

      Может быть, в какой-нибудь черновой Пушкина и было так; но в этом 
экземпляре, который был у меня в руках и с которого я списал себе копию, сказано  
плывет,  а не  течет.  Разница в смысле этих слов, особенно в художественном 
выражении мысли, большая.
      "Бориса Годунова" и отрывки последней части "Онегина" Пушкин читал нам 
сам. Он, по-моему, не был чтецом-мастером; его декламация впадала в 
искусственность. Лев Сергеевич читал его стихи лучше, чем он. При чтении "Бориса 
Годунова" случился забавный эпизод. Между присутствовавшими был генерал М., 
известный прежде всего своим колоссальным педантизмом. Во время сцены, когда 
самозванец, в увлечении, признается Марине, что он не настоящий Димитрий, М. не 
выдержал и остановил Пушкина: "Позвольте, Александр Сергеевич, как же такая 
неосторожность со стороны самозванца? Ну, а если она его выдаст?" Пушкин с 
заметной досадой; "Подождите, увидите, что не выдаст".
      После этой выходки Пушкин объявил решительно, что при М. он больше ничего 
читать не станет; и когда потом он собрался читать нам Онегина, то поставлены 
были маховые, чтоб дать знать, если будет к нам идти М. Он и шел; но, по данному 
сигналу, все мы разбежались из палатки Раевского. М. пришел, нашел палатку 
пустою и возвратился восвояси. Тогда мы собрались опять, и чтение состоялось.
      Здесь, кстати, для характеристики М., расскажу другой случай его со мною 
лично. В 1828 году, под Ахалцыхом, я был ранен в ногу и лежал внутри мечети, а 
Раевский занимал наружную крытую галерею, при входе в нее (по нашему паперть). 
Раз собралось к Раевскому несколько лиц к обеду, в том числе и генерал М. Он 
вошел ко мне. "Поздравляю вас". ¬ "С чем, позвольте узнать?" ¬ "С тем, что вы 
ранены". ¬ "То есть с тем, что не убит? Покорно вас благодарю". ¬ "Нет, но вам, 
должно быть, очень приятно быть раненым". ¬ "Напротив того, и больно и скучно 
лежать". ¬ "Да, но оказываемое вам сочувствие!" ¬ "Что же тут особенного? 
Всякому больному, а тем более раненому, все оказывают сочувствие". ¬ "Да, но не 
всем оказывается такое внимание, как вам: вас вот навещают и генералы". Я не 
удержался и закричала "Пушкин, поди сюда!" Вбежал ко мне Лев. "Вот Н. Н. 
находит, что мне должно быть очень приятно быть раненым, и знаешь почему? 
Потому, что меня навещают генералы". ¬ "Ха, ха, ха!" И Лев Сергеевич с хохотом 
выбежал рассказывать об этом собравшемуся обществу. Ко мне нахлынула вся толпа; 
"Что такое, что такое?" Я рассказал. Раевский рад был случаю поострить, другие 
подмешивали к его остротам свою соль, и великодушному генералу было, видимо, 
очень неловко.
      В бывших у нас литературных беседах я раз сделал Пушкину вопрос, всегда 
меня занимавший: как он не поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и 
даже в самых первых своих опытах не сделался подражателем ни того, ни другого? 
Пушкин мне отвечал, что этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему 
почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным.
      Пушкин имел хорошее общее образование. Кроме основательного знакомства с 
иностранной литературой, он знал хорошо нашу историю, и вообще, для своего 
серьезного образования, воспользовался с успехом ссылкой. Так, между прочим, он 
выучился по-английски. С ним было несколько книг, и в том числе Шекспир. Однажды 
он в нашей палатке переводил брату и мне некоторые из него сцены. Я когда-то 
учился английскому языку, но, не доучившись как следует, забыл его впоследствии. 
Однако ж все-таки мне остались знакомы его звуки. В чтении же Пушкина английское 
произношение было до того уродливо, что я заподозрел его знание языка и решил 
подвергнуть его экспертизе. Для этого на другой день я зазвал к себе его 
родственника Захара Чернышева, знавшего английский язык, как свой родной, и, 
предупредив его, в чем было дело, позвал к себе и Пушкина с Шекспиром. Он охотно 
принялся переводить нам его. Чернышев при первых же словах, прочитанных Пушкиным 
по-английски, расхохотался: "Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?" 
Расхохотался, в свою очередь, и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски 
самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую. Но дело в том, что 
Чернышев нашел перевод его совершенно правильным и понимание языка 
безукоризненным. Это может, между прочим, служить ответом г. Пржецлавскому, 
который, с польским принижением перед Пушкиным, выставил его рядом с Мицкевичем 
совершенным невеждой.
      Из Эрзерума Пушкин уехал обратно. Помню, как, сев на коня, с последним 
рукопожатием, он сказал мне:
      "До свидания в Петербурге". Но, увы, этому свиданию не суждено было 
состояться: я не попал в Петербург до его смерти.
      По временам я имел о нем кое-какие сведения из писем ко мне его брата. 
Потом, по приезде ко мне Льва Сергеевича, я узнал подробно о его новом житье-
бытье. Все сведения, по внешности, были благоприятны; но я был как-то ими 
недоволен: мне все казалось, что при дворе и в пустой среде большого света поэту 
было не место. Раз я даже высказал Льву мою мысль о том, что красавицы в большом 
свете ¬ опасные спутницы в жизни. Тот обиделся за свою невестку. Катастрофа не 
замедлила дать нам свой положительный ответ...



Ф. Ф. ВИГЕЛЬ
ИЗ "ЗАПИСОК"

      При торжественном открытии Лицея находился Тургенев; от него узнал я 
некоторые о том подробности. Вычитывая воспитанников, сыновей известных отцов, 
между прочим назвал он одного двенадцатилетнего мальчика, племянника Василья 
Львовича, маленького Пушкина, который, по словам его, всех удивлял остроумием и 
живостью. Странное дело. Дотоле слушал я его довольно рассеянно, а когда 
произнес он это имя, то вмиг пробудилось все мое внимание. Мне как будто 
послышался первый далекий гул той славы, которая вскоре потом должна была 
греметь по всей России, как будто вперед что-то сказало мне, что беседа его 
доставит мне в жизни столько радостных, усладительных, а чтение его столько 
восторженных часов.


      В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск воспитанников 
из Царскосельского лицея; немногие из них остались после в безызвестности. Вышли 
государственные люди, как, например, барон Корф, поэты, как барон Дельвиг, 
военно-ученые, как Вальховский, политические преступники, как Кюхельбекер. На 
выпуск же молодого Пушкина смотрели члены "Арзамаса" как на счастливое для них 
происшествие, как на торжество. Сами родители его не могли принимать в нем более 
нежного участия; особенно же Жуковский, восприемник его в "Арзамасе", казался 
счастлив, как будто бы сам бог послал ему милое чадо. Чадо показалось мне 
довольно шаловливо и необузданно, и мне даже больно было смотреть, как все 
старшие братья наперерыв баловали маленького брата. Почти всегда со мною так 
было: те, которых предназначено мне было горячо любить, на первых порах 
знакомства нашего мне казались противны. Спросят: был ли и он тогда либералом? 
Да как же не быть восемнадцатилетнему мальчику, который только что вырвался на 
волю, с пылким поэтическим воображением и кипучею африканскою кровью в жилах, и 
в такую эпоху, когда свободомыслие было в самом разгаре. Я не спросил тогда, за 
что его назвали "Сверчком"; теперь нахожу это весьма кстати: ибо в некотором 
отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже 
подавал он оттуда свой звонкий голос. <...> Его хвалили, бранили, превозносили, 
ругали. Жестоко нападая на проказы его молодости, сами завистники не смели 
отказывать ему в таланте; другие искренно дивились его чудным стихам, но 
немногим открыто было то, что в нем было, если возможно, еще совершеннее, ¬ его 
всепостигающий ум и высокие  чувства  прекрасной души его.


      Три года прошло, как семнадцатилетний Александр Пушкин был выпущен из 
Лицея и числился в Иностранной коллегии, не занимаясь службой. Сие кипучее 
существо, в самые кипучие годы жизни, можно сказать, окунулось в ее наслаждения. 
Кому было остановить, остеречь его? Слабому ли отцу его, который и умел только 
восхищаться им? Молодым ли приятелям, по большей части военным, упоенным 
прелестями его ума и воображения, и которые, в свою очередь, старались упоевать 
его фимиамом похвал и шампанским вином? Театральным ли богиням, с коими проводил 
он большую часть своего времени? Его спасали от заблуждений и бед собственный 
сильный рассудок, беспрестанно в нем пробуждающийся, чувство чести, которым весь 
был он полон, и частые посещения дома Карамзина, в то время столь же 
привлекательного, как и благочестивого.
      Он был уже славный муж по зрелости своего таланта и вместе милый, 
остроумный мальчик не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим. 
Он умел быть совершенно молод в молодости, то есть постоянно весел и беспечен: 
наука, которая ныне с каждым годом более забывается. Молодежь, охотно повторяя 
затверженные либеральные фразы, ничего не понимала в политике, даже самые 
корифеи, из которых я иных знал; а он, если можно, еще менее, чем кто. Как истый 
поэт, на весне дней своих, подобно соловью, он только что любил и пел. Как опыт, 
написал он уже чудесную свою поэму "Руслан и Людмила", а между тем, как цветами, 
беспрестанно посыпал первоначальное свое поэтическое поприще прелестными мелкими 
стихотворениями.
      Из людей, которые были его старее, всего чаще посещал Пушкин братьев 
Тургеневых; они жили на Фонтанке, прямо против Михайловского замка, что ныне 
Инженерный, и к ним, то есть к меньшому, Николаю, собирались нередко высокоумные 
молодые вольнодумцы. Кто-то из них, смотря в открытое окно на пустой тогда, 
забвенью брошенный дворец, шутя, предложил Пушкину написать на него стихи. Он по 
матери происходил от арапа генерала Ганнибала и гибкостию членов, быстротой 
телодвижений несколько походил на негров и на человекоподобных жителей Африки. С 
этим проворством вдруг вскочил он на большой и длинный стол, стоявший перед 
окном, растянулся на нем, схватил перо и бумагу и со смехом принялся писать. 
Стихи были хороши, не превосходны; слегка похвалив свободу, доказывал он, что 
будто она одна правителей народных может спасать от ножа убийцы; потом с 
омерзением и ужасом говорил в них о совершенных злодеяниях в замке, который имел 
перед глазами. Окончив, показал стихи, и не знаю, почему назвали их "Одой на 
Свободу". Об этом экспромте скоро забыли, и сомневаюсь, чтобы он много ходил по 
рукам. Ничего другого в либеральном духе Пушкин не писал еще тогда.
      Заметя в государе наклонность карать то, что он недавно поощрял, граф 
Милорадович, русский Баярд, чтобы более приобрести его доверенность, сам собою и 
из самого себя сочинил нечто в виде министра тайной полиции. Сия часть, с 
упразднением министерства тайной полиции, перешла в руки графа Кочубея, который 
для нее, можно сказать, не был ни рожден, ни воспитан и который неохотно ею 
занимался. Для нее был нужен человек государственный, хотя бы не весьма 
совестливый, как у Наполеона Фуше, который бы понапрасну не прибегал к строгим 
мерам и старался более давать направление общему мнению. Отнюдь не должно было 
поручать ее невежественным и пустоголовым ветреникам, коих усердие скорее 
вредило, чем было полезно их государям, каковыми были, например, Милорадович и 
другой, которого здесь еще не время называть.
      Кто-то из употребляемых Милорадовичем, чтобы подслужиться ему, донес, что 
есть в рукописи ужасное якобинское сочинение под названием "Свобода" недавно 
прославившегося поэта Пушкина и что он с великим трудом мог достать его. Сие 
последнее могло быть справедливо, ибо ни автор, ни приятели его не имели 
намерения его распускать. Милорадович, не прочитав даже рукописи, поспешил 
доложить о том государю, который приказал ему, призвав виновного, допросить его. 
Пушкин рассказал ему все дело с величайшим чистосердечием; не знаю, как 
представил он его императору, только Пушкина велено... сослать в Сибирь. Трудно 
было заставить Александра отменить приговор; к счастию, два мужа твердых, 
благородных, им уважаемых, Каподистрия  и Карамзин, дерзнули доказать ему всю 
жестокость наказания и умолить о смягчении его. Наш поэт причислен к канцелярии 
попечителя колоний южного края генерала Инзова и отправлен к нему в 
Екатеринослав, не столько под начальство, как под стражу. Это было в мае месяце.
      Когда Петербург был полон людей, велегласно проповедующих правила, которые 
прямо вели к истреблению монархической власти, когда ни один из них не был 
потревожен, надобно же было, чтобы пострадал юноша, чуждый их затеям, как 
последствия показали. Дотоле никто за политические мнения не был преследуем, и 
Пушкин был первым, можно сказать, единственным тогда мучеником за веру, которой 
даже не исповедовал. Он был в отношении к свободе то же, что иные христиане к 
религии своей, которые не оспаривают ее истин, но до того к ней равнодушны, что 
зевают при одном ее имени. И внезапно, ни за что ни про что, в самой первой 
молодости, оторвать человека от всех приятностей образованного общества, от 
столичных увеселений юношества, чтобы погрузить его в скуку Новороссийских 
степей. Мне кажется, у меня сердце облилось бы желчью и навсегда в ней потонуло. 
Если бы Пушкин был постарее, его могла бы утешить мысль, что ссылка его, 
сделавшись большим происшествием, объявлением войны вольнодумству, придаст ему 
новую знаменитость, как и случилось.
      Если император Александр имел намерение поразить ужасом вольнодумцев, за 
безделицу не пощадив любимца друзей русской литературы, то цель его была 
достигнута. Куда девался либерализм? Он исчез, как будто ушел в землю; все 
умолкло. Но тогда-то именно и начал он делаться опасен. Люди, которые, как 
попугаи, твердили ему похвалы, скоро забыли о нем, как о брошенной моде. 
Небольшое же число убежденных или злонамеренных нашли, что пришло время от слов 
перейти к действиям, и под спудом начали распространять его. И тогда начали 
составляться тайные общества, коих только пять лет спустя открылось 
существование.
      Вольнолюбивые мнимые друзья Пушкина даже возрадовались его несчастию; они 
полагали, что досада обратит его наконец в сильное и их намерениям полезное 
орудие. Как они ошибались! В большом свете, где не читали русского, где едва 
тогда знали Пушкина, без всякого разбора его обвиняли, как развратника, как 
возмутителя. Грустили немногие, молча преданные правительству и знавшие цену не 
одному таланту изгнанника, но и сердцу его. Они за него опасались; они думали, 
что отчаяние может довести его до каких-нибудь безрассудных поступков или до 
неблагородных привычек и что вдали от нас угаснет сей яркий луч нашей 
литературной славы. К счастию, и они ошиблись.


      Великая потеря, которую сделал он <Алексеев> с отбытием Бахметева, скоро 
заменена была прибытием дивизионного начальника, Михаила Феодоровича Орлова, 
который, как известно читателю, был опасной красой нашего "Арзамаса". Сей 
благодушный мечтатель более чем когда бредил въявь конституциями. Его жена, 
Катерина Николаевна, старшая дочь Николая Николаевича Раевского, была тогда 
очень молода и даже, говорят, исполнена доброты, которой через несколько лет и 
следов я не нашел. Он нанял три или четыре дома рядом и начал жить не как 
русский генерал, а как русский боярин. Прискорбно казалось не быть принятым в 
его доме, а чтобы являться в нем, надобно было более или менее разделять мнения 
хозяина. Домашний приятель, бригадный генерал Павел Сергеевич Пущин, не имел 
никакого мнения, а приставал всегда к господствующему. Два демагога, два 
изувера, адъютант Охотников и майор Раевский (совсем не родня г-же Орловой) с 
жаром витийствовали. Тут был и Липранди <...>. На беду, попался тут и Пушкин, 
которого сама судьба всегда совала в среду недовольных. Семь или восемь молодых 
офицеров генерального штаба известных фамилий, воспитанников московской 
Муравьевской школы, которые находились тут для снятия планов по всей области, с 
чадолюбием были восприняты. К их пылкому патриотизму, как полынь к розе, стал 
прививаться тут западный либерализм. Перед своим великим и неудачным 
предприятием нередко посещал сей дом с другими соумышленниками русский генерал 
князь Александр Ипсиланти, шурин губернатора, когда

           На берега Дуная Великодушный
          Грек свободу вызывал.

      Перед нашим Алексеевым, тайно исполненным дворянских предрассудков и 
монархических поверий, не иначе раскрылись двери, как посредством легонького 
московского оппозиционного духа. Для него, по крайней мере, знакомство сие было 
полезно, ибо оно сблизило его с Пушкиным, который и написал к нему известные 
послания в стихах.
      Все это говорилось, все это делалось при свете солнечном, в виду целой 
Бессарабии. Корпусной начальник Иван Васильевич Сабанеев, офицер суворовских 
времен, который стоял на коленях перед памятью сей великой подпоры престола в 
России, не мог смотреть на это равнодушно. Мимо начальника штаба Киселева, даже 
вопреки ему, представил он о том в Петербург. Орлову велено числиться по армии, 
Пущину подать в отставку. Охотников кстати умер, а Раевский заключен в 
Тираспольскую крепость; тем все и кончилось.


      С первой минуты прибывшего совсем без денег молодого человека Инзов 
поместил у себя жительством, поил, кормил его, оказывал ласки, и так осталось до 
самой минуты последней их разлуки. Никто так глубоко не умел чувствовать 
оказываемые ему одолжения, как Пушкин, хоть между прочими пороками, коим не был 
он причастен, накидывал он на себя и неблагодарность. Его веселый, острый ум 
оживил, осветил пустынное уединение старца. С попечителем своим, более чем с 
начальником, сделался он смел и шутлив, никогда не дерзок; а тот готов был все 
ему простить. Была сорока, забавница целомудренного Инзова; Пушкин нашел 
средство выучить ее многим неблагопристойным словам, и несчастная тотчас 
осуждена была на заточение; но и тут старик не умел серьезно рассердиться. 
Иногда же, когда дитя его распроказничается, то более для предупреждения 
неприятных последствий, чем для наказания, сажал он его под арест, то есть 
несколько дней не выпускал его из комнаты. Надобно было послушать, с каким 
нежным участием и Пушкин отзывался о нем.
      "Зачем он меня оставил? ¬ говорил мне Инзов, ¬ ведь он послан был не к 
генерал-губернатору, а к попечителю колоний; никакого другого повеления об нем с 
тех пор не было; я бы мог, по не хотел ему препятствовать. Конечно, в Кишиневе 
иногда бывало ему скучно; по разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на 
Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько месяцев, иногда более полугода? 
Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней, сколько 
угодно? А с Воронцовым, право, несдобровать ему".
      Такие печальные предчувствия родительского сердца, хотя я и не верил им, 
трогали меня. Я писал к Пушкину, что непростительно ему будет, если он не 
приедет потешить старика, умолял его именем всех женщин, которых любил он в 
Кишиневе, навестить нас. И он в половине марта приехал недели на две, 
остановился у Алексеева и многих, разумеется, в том числе и меня, обрадовал 
своим приездом.
      Он заставил меня сделать довольно странное знакомство. В Кишиневе 
проживала не весьма в безызвестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, 
бежавшая, говорили, из Константинополя. При ней находилась молодая, но не 
молоденькая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо и, что 
довольно странно, которая несколько времени находилась в известной связи с 
молодым князем Телемахом Ханджери. Она была не высока ростом, худощава, и черты 
у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, 
посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. Несмотря на то, 
она многим нравилась, только не мне, ибо длинные носы всегда мне казались 
противны. У нее был голос нежный, увлекательный, не только когда она говорила, 
но даже когда с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни; одну из них, с ее 
слов, Пушкин переложил на русский язык, под именем "Черной шали". Исключая 
турецкого и природного греческого, хорошо знала она еще языки арабский, 
молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не 
видно было ни малейшей строгости; если б она жила в век Перикла, история, верно, 
сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы.
      Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей 
деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, 
коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что 
лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятиях лорда Байрона, 
путешествовавшего тогда по Греции. Ею вдохновенный, написал он даже известное, 
прекрасное послание к гречанке:

          Ты рождена воспламенять
          Воображение поэтов,
          Его тревожить и пленять
          Любезной живостью приветов,
          Восточной странностью речей,
          Блистаньем зеркальных очей... ¬  и проч.

      Мне не соскучилось у этих дам, только и не слишком полюбилось. Нe помню, 
ее ли мне завещал Пушкин, или меня ей, только от наследства я тотчас отказался. 
После отъезда Пушкина у этих женщин, не знаю, был ли я более двух раз.


      В Одессе, где он только что поселился, не успел еще oн обрести веселых 
собеседников; в Бессарабии звуки лиры его раздавались в безмолвной, а тут только 
что в шумной пустыне: никто с достаточным участием не в состоянии был внимать 
им. Встреча с человеком, который мог понимать его язык, должна была ему быть 
приятна, если б у него и не было с ним общего знакомства и он собою не напоминал 
бы ему Петербурга. Верно, почитали меня человеком благоразумным, когда перед 
отъездом Жуковский и Блудов наказывали мне стараться войти в его доверенность, 
дабы по возможности отклонять его от неосторожных поступков. Это было не легко: 
его самолюбие возмутилось бы, если б он заметил, что кто-то хочет давать 
направление его действиям. Простое доброжелательство мое ему полюбилося, и с 
каждым днем паши беседы и прогулки становились продолжительнее. Как не верить 
силе магнетизма, когда видишь действие одного человека на другого? Разговор 
Пушкина, как бы электрическим прутиком касаясь моей черными думами отягченной 
главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, веселых, молодых, и сближал 
расстояние наших возрастов. Беспечность, с которою смотрел он на свое горе, 
часто заставляла меня забывать и собственное. С своей стороны, старался я 
отыскать струну, за которую зацепив мог бы я заставить заиграть этот чудный 
инструмент, и мне удалось. Чрезвычайно много неизданных стихов было у него 
написано и между прочим первые главы "Евгения Онегина"; и я могу сказать, что я 
насладился прим°рами (на русском языке нет такого слова) [  от франц. la 
premiere ¬ свежесть, новизна ] его новых произведений. Но одними ли стихами 
пленял меня этот человек? Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из 
глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая изумит меня, 
которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с 
презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в петербургской жизни, 
снежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в Лицее. Мало-помалу 
открыл я весь закрытый кла

д его правильных суждений и благородных помыслов, на кои накинута была 
замаранная мантия цинизма. Вот почему все заблуждения его молодости впоследствии 
от света разума его исчезли как дым.


      Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной***, которой Раевский 
представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта. Известность Пушкина 
во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, 
которое внутренне Раевский должен был признавать в нем над собою, все это 
тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже об 
них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых 
видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других; и 
вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, 
служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его 
видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным 
образом дурачил его <...>.
      Еще зимой чутьем слышал я опасность для Пушкина, не позволял себе давать 
ему советов, но раз шутя сказав ему, что по африканскому происхождению его все 
мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только 
что засмеялся.
      Через несколько дней по приезде моем в Одессу встревоженный Пушкин вбежал 
ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время 
несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской, равно 
как и из присутственных мест, отряжено было для возможного еще истребления 
ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для 
него унизительнее...  Для отвращения сего добрейший Казначеев медлил 
исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отмене приговора. Я тоже 
заикнулся было на этот счет; куда тебе [  раз сказал он <Воронцов> мне: "Вы, 
кажется, любите Пушкина; не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным 
под руководством вашим?" ¬ "Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими 
поэтами", ¬ отвечал я. "Так на что же они годятся?" ¬ сказал он ]. Он <Воронцов> 
побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: "Любезный Ф. Ф., если вы хотите, 
чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об 
этом мерзавце", ¬ а через полминуты прибавил: "Также и о достойном друге его 
Раевском". Последнее меня удивило и породило во мне много догадок.
      Во всем этом было так много злого и низкого, что оно само собою не могло 
родиться в голове Воронцова, а, как узнали после через Франка, внушено было 
самим же Раевским. По совету сего любезного друга Пушкин отправился и, 
возвратясь дней через десять, подал донесение об исполнении порученного. Но в то 
же время, под диктовку того же друга, написал к Воронцову французское письмо, в 
котором между прочим говорил, что дотоле видел он в себе ссыльного, что скудное 
содержание, им получаемое, почитал он более пайком арестанта; что во время 
пребывания его в Новороссийском крае он ничего не сделал столь 
предосудительного, за что бы мог быть осужден на каторжную работу ( aux travaux 
forcйs ), но что, впрочем, после сделанного из него употребления он, кажется, 
может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просить об 
увольнении от службы. Ему велено отвечать, что как он состоит в ведомстве 
министерства иностранных дел, то просьба его передана будет прямому его 
начальнику, графу Нессельроде; в частном же письме к сему последнему поступки 
Пушкина представлены в ужасном виде. Недели через три после того, когда меня уже 
не было в Одессе, получен ответ: государь, по докладу Нессельроде, повелел 
Пушкина отставить от службы и сослать на постоянное жительство в отцовскую 
деревню, находящуюся в Псковской губернии.


      Не раз мне приходилось говорить о старшем сыне сестры моей Алексеевой, 
Александре Ильиче, которого оставил я в Ельце адъютантом при пьяном генерале 
графе Палене. Из особой милости к отцу покойный государь перевел потом обоих 
сыновей его в гвардию: старшего в конноегерский полк, а младшего в новый 
Семеновский. Хотя гвардейский конноегерский полк стоял в Новгороде, однако 
служивший в нем уже штабс-капитаном Алексеев под разными предлогами жил почти 
безвыездно в Петербурге. Что он в нем делал? Почти одни шалости. Он любил 
поплясать, погулять, поиграть, по отнюдь не был буяном; напротив, какая-то 
врожденная ластительность ( cвlinerie ) всегда в отношении к нему склоняла 
родителей и начальство к снисходительности, может быть, излишней.
      Я сам был обезоружен его ласковым и услужливым характером, как вдруг в 
начале октября (1826 г.) я узнаю, что он схвачен и под караул отправлен в 
Москву. Вот что случилось. Кто-то еще в марте дал ему какие-то стихи, будто 
Пушкина, в честь мятежников 14 декабря; у него взял их молоденький гвардейский 
коннопионерный офицер Молчанов, взял и не отдавал, а тот об них совсем позабыл. 
Так почти всегда водилось между армейскими офицерами: немногие знали, что такое 
литература; возьмут, прочитают стишки, выдаваемые за лихие, отдадут другому, 
другой третьему и так далее. То же самое и с книгами: тот, который имел 
неосторожность дать их и кому они принадлежат, никогда их не увидит.
      Между тем лишь только учредилась жандармская часть, некто донес ей в 
Москве, что у офицера Молчанова находятся возмутительные стихи. Бедняжку, 
который и забыл об них, схватили, засадили, допросили, от кого он их получил? Он 
указал на Алексеева. Как за ним, так и за Пушкиным, который все еще находился 
ссыльным в Псковской деревне, отправили гонцов.
      Это послужило к пользе последнего. Государь пожелал сам видеть у себя в 
кабинете поэта, мнимого бунтовщика, показал ему стихи и спросил, кем они 
написаны? Тот не обинуясь сознался, что он. Но они были писаны за пять лет до 
преступления, которое будто бы они восхваляют, и даже напечатаны под названием 
"Андрей Шенье". В них Пушкин нападает на революцию, на террористов, кровожадных 
безумцев, которые погубили гениального человека. Небольшую только часть его 
стихотворения, впрочем, одинакового содержания, неизвестно почему цензура не 
пропустила, и этот непропущенный лоскуток, который хорошенько не поняли 
малограмотные офицерики, послужил обвинительным актом против них. Среди 
бесчисленных забот государь, вероятно, не захотел взять труда прочитать стихи; 
без того при малейшем желании увидел бы он, что в них не было ничего общего с 
предметом, на который будто они были написаны. Пушкин умел ему это объяснить, и 
его умная, откровенная, почтительно-смелая речь полюбилась государю. Ему 
дозволено жить, где он хочет, и печатать, что он хочет. Государь взялся быть его 
цензором с условием, чтобы он не употреблял во зло дарованную ему совершенную 
свободу, и до конца жизни своей остался он под личным покровительством царя.
      Иная участь ожидала бедных офицеров. По крайней мере, Молчанову, во мзду 
его признания, дозволено было оставить службу. Но Алексеев, который не хотел 
или, лучше сказать, не мог назвать того, кто дал ему стихи, по привезении в 
Москву, где нет крепости, посажен был в острог, в сырую, только что отделанную 
комнату, в которой скоро расстроилось его здоровье, и он едва не потерял зрение.


      <...> В креслах я встретил двух одесских знакомых, Пушкина и 
Завалиевского. Увидя первого, я чуть не вскрикнул от радости; при виде второго 
едва не зевнул. После ссылки в псковской деревне Москва должна была раем 
показаться Пушкину, который с малолетства в ней не бывал и на неопределенное 
время в ней остался. Я узнал от него о месте его жительства и на другой же день 
поехал его отыскивать. Это было почти накануне моего отъезда, и оттого не более 
двух раз мог я видеть его; сомневаюсь, однако, если б и продлилось мое 
пребывание, захотел ли бы я видеть его иначе, как у себя. Он весь еще исполнен 
был молодой живости и вновь попался на разгульную жизнь: общество его не могло 
быть моим. Особенно не понравился мне хозяин его квартиры, некто Соболевский. 
Хотя у него не было ни роду ни племени, однако нельзя было назвать его не 
помнящим родства, ибо недавно умерла мать его, некая богатая вдова, Анна 
Ивановна Лобкова, оставив ему хороший достаток, и незаконный отец его, Александр 
Николаевич Соймонов, никак от него не отпирался, хотя и не имел больших причин 
его любить. Такого рода люди, как уже где-то сказал я, все берут с бою и 
наглостью стараются предупредить ожидаемое презрение. Этот был остроумен, даже 
умен и расчетлив и не имел никаких видимых пороков. Он легко мог бы иметь 
большие успехи и по службе, и в снисходительном нашем обществе, но надобно было 
подчинить себя требованиям обоих. Это было ему невозможно, самолюбие его было 
слишком велико. Оставив службу в самом малом чине, он жил всегда посреди так 
называемой холостой компании. Слегка уцепившись за добродушного Жуковского, 
попал он и на Вяземского; без увеличения, без упоения разделял он шумные его 
забавы и стал искать связей со всеми молодыми литературными знаменитостями. Как 
Николай Перовский лез на знатность, так этот карабкался на равенство с людьми, 
известными по своим талантам. Находка был для него Пушкин, который так охотно 
давал тогда фамильярничать с собою: он поместил его у себя, потчевал славными 
завтраками, смешил своими холодными шутками и заб


авлял его всячески. Не имея ни к кому привязанности, человек этот был желчен, 
завистлив и за всякое невнимание лиц, ему даже вовсе посторонних, спешил мстить 
довольно забавными эпиграммами в стихах, кои для успеха приписывал Пушкину.



М. Н. ВОЛКОНСКАЯ
ИЗ "ЗАПИСОК"

      В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки, 
которая приняла меня с такой нежностью и добротой, которых я никогда не забуду: 
она окружила меня заботами, вниманием, любовью и состраданием. Зная мою страсть 
к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, которые были тогда в Москве, и 
несколько талантливых девиц. Прекрасное итальянское пение привело меня в 
восхищение, а мысль, что я слышу его в последний раз, делала его для меня еще 
прекраснее. Дорогой я простудилась и совершенно потеряла голос, а они пели как 
раз те вещи, которые я изучила лучше всего, и я мучилась от невозможности 
принять участие в пении. Я говорила им: "Еще, еще, подумайте только, ведь я 
никогда больше не услышу музыки!" Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь; я 
знала его давно. Он был принят моим отцом в то время, когда его преследовал 
император Александр I за стихотворения, считавшиеся революционными.
      Отец когда-то принял участие в этом бедном молодом человеке с таким 
огромным талантом и взял его с собой на Кавказские воды, так как здоровье его 
было сильно подорвано. Пушкин никогда этого не забывал; связанный дружбой с 
моими братьями, он питал ко всем нам чувство глубокой преданности.
      Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких 
женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. Мне вспоминается, как во 
время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей 
англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали 
остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно 
было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала 
забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от 
нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не 
сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картинка была очень 
грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было 
тогда лишь 15 лет.

          Как я завидовал волнам,
          Бегущим бурной чередою
          С любовью лечь к се ногам!
          Как я желал тогда с волнами
          Коснуться милых ног устами!

      Позже, в поэме "Бахчисарайский фонтан", он сказал:

            ...ее очи
            Яснее дня,
            Темнее ночи.

      В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел. Но 
во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого 
искреннего восхищения: он хотел передать мне свое "Послание к узникам" для 
вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александре Муравьевой. 
Вот оно:

          Во глубине сибирских руд
          Храните гордое терпенье.
          Не пропадет ваш скорбный труд
          И дум высокое стремленье.

          Несчастью верная сестра ¬
          Надежда в мрачном подземелье
          Разбудит бодрость и веселье,
          Придет желанная пора.

          Любовь и дружество до вас
          Дойдут сквозь мрачные затворы,
          Как в ваши каторжные норы
          Доходит мой свободный глас.

          Оковы тяжкие падут,
          Темницы рухнут, и свобода
          Вас примет радостно у входа,
          И братья меч вам отдадут.

      Ответ князя Одоевского, государственного преступника, приговоренного к 
каторжным работам:

          Струн вещих пламенные звуки
          До слуха нашего дошли,
          К мечам рванулись наши руки
          И ¬ лишь оковы обрели.

          Но будь спокоен, Бард, ¬ цепями,
          Своей судьбой гордимся мы,
          И за затворами тюрьмы
          Обет святой пребудет с нами.

          Наш скорбный труд не пропадет,
          Из искры возгорится пламя,
          И просвещенный наш народ
          Сберется под святое знамя.

      Пушкин говорил мне: "Я хочу написать сочинение о Пугачеве. Я отправлюсь на 
место происшествия, перевалю через Урал, проеду дальше и приду просить у вас 
убежища в Нерчинских рудниках". Он написал свою прекрасную книгу, которая 
привела всех в восхищение, но в наш край так и не попал.

      В Чите я получила известие о смерти моего бедного Николая, моего первенца, 
оставленного мною в Петербурге.
      Пушкин прислал мне на него эпитафию:

          В сиянье, в радостном покое,
          У трона Вечного Отца,
          С улыбкой он глядит в изгнание земное,
          Благословляет мать и молит за отца...



П. А. ВЯЗЕМСКИЙ
МИЦКЕВИЧ О ПУШКИНЕ

      В двадцатых годах был он <Мицкевич> в Москве и в Петербурге, вроде 
почетной ссылки. В том и другом городе сблизился он со многими русскими 
литераторами и радушно принят был в лучшее общество. Были ли у него и тогда 
потаенные, задние или передовые мысли, решить трудно. Оставался он кровным 
поляком и тогда, это несомненно; но озлобления в нем не было. В сочувствии же 
его к некоторым нашим литераторам и другим лицам ручаются неопровергаемые 
свидетельства: гораздо позднее, в самом разгаре своих политических увлечений, он 
устно и печатно говорит о некоторых русских писателях с любовью и уважением. И в 
них оставил он по себе самое дружелюбное впечатление и воспоминание. В 
прибавлениях к посмертному собранию сочинений Мицкевича, писанных на французском 
языке, находим мы известие, что московские литераторы дали ему перед выездом из 
Москвы прощальный обед с поднесением кубка и стихов. На кубке вырезаны имена: 
Баратынского, братьев Петра и Ивана Киреевских, Елагина, Рожалина, Полевого, 
Шевырева, Соболевского. Тут же рассказывается следующее: Пушкин, встретясь где-
то на улице с Мицкевичем, посторонился и сказал: "С дороги двойка, туз идет". На 
что Мицкевич тут же отвечал: "Козырная двойка туза бьет".
      В тех же прибавлениях находим мы стихотворение Мицкевича, вроде думы пред 
памятником Петра Великого. Поэт говорит: "Однажды вечером два юноши укрывались 
от дождя, рука в руку, под одним плащом. Один из них был паломник, пришедший с 
Запада, другой ¬ поэт русского народа, славный песнями своими на всем Севере. 
Знали они друг друга с недавнего времени, но знали коротко, и было уже несколько 
дней, что были они друзьями. Их души, возносясь над всеми земными препятствиями, 
походили на две Альпийские скалы-двойчатки, которые хотя силою потока и 
разделены навеки, но преклоняются друг к другу своими смелыми вершинами, едва 
внимая ропоту враждебной волны".
      Очевидно, что тут идет речь о Мицкевиче и Пушкине. Далее поэт приписывает 
Пушкину слова, которых он, без сомнения, не говорил; но это поэтическая и 
политическая вольность: ни дивиться ей, ни жаловаться на нее нельзя. Впрочем, 
заметка, что конь под Петром более стал на дыбы, нежели скачет вперед, 
принадлежит не Мицкевичу и не Пушкину.


      II

      Вскоре по кончине Пушкина явилось во французском журнале "Le Globe", 25 
мая 1837 года, биографическое и литературное известие о нем за подписью  друг 
Пушкина  (un ami de Pouchkine). Книга, о которой мы говорили выше, открывает 
нам, что этот  друг Пушкина  был Мицкевич. Какие ни были бы политические мнения 
и племенные препирательства, но все же, вероятно, многим будет любопытно и 
занимательно узнать суждения великого поэта о другом великом поэте. В этом 
предположении сообщаем русским читателям статью Мицкевича в следующем переводе.


      III

      БИОГРАФИЧЕСКОЕ И ЛИТЕРАТУРНОЕ ИЗВЕСТИЕ О ПУШКИНЕ

      Пушкин, как и все товарищи его, делал оппозицию в последних годах 
царствования императора Александра I. Он выпустил несколько эпиграмм против 
правительства и самого царя; он даже написал оду "К Кинжалу". Эти летучие 
стихотворения разносились в рукописях из Петербурга до Одессы; везде читали их, 
толковали, любовались ими. Они придали поэту более популярности, чем 
последовавшие затем творения его, которые сравнительно были и значительнее, и 
превосходнее. Вследствие того император Александр признал нужным выслать Пушкина 
из столицы и велеть ему жить в провинции. Император Николай отменил строгие 
меры, принятые в отношении к Пушкину. Он вызвал его к себе, дал ему частную 
аудиенцию и имел с ним продолжительный разговор. Это было беспримерное событие: 
ибо дотоле никогда русский царь не разговаривал с человеком, которого во Франции 
назвали бы пролетарием, но который в России гораздо менее, чем пролетарий на 
Западе: ибо, хотя Пушкин и был благородного происхождения, он не имел никакого 
чина в административной иерархии. (Здесь Мицкевич увлекается западными 
воззрениями на Россию. Он мог бы, не изыскивая других примеров, вспомнить о 
Петре I, которому нередко случалось беседовать с русскими пролетариями.)
      В сей достопамятной аудиенции император говорил о поэзии с сочувствием. 
Здесь в первый раз русский государь говорил о литературе с подданным своим. 
(Мицкевич опять уклоняется от действительности: он забывает Екатерину Великую и 
отношения императора Александра к Карамзину.) Он ободрял поэта продолжать 
занятия свои, освободил его от официальной цензуры. Император Николай явил в 
этом случае редкую проницательность: он умел оценить поэта; он угадал, что по 
уму своему Пушкин не употребит во зло оказываемой ему доверенности, а по душе 
своей сохранит признательность за оказанную милость. Либералы, однако же, 
смотрели с неудовольствием на сближение двух потентатов. Начали обвинять Пушкина 
в измене делу патриотическому; а как лета и опытность возродили в Пушкине 
обязанность быть воздержнее в речах своих и осторожнее в действиях, то начали 
приписывать перемену эту расчетам честолюбия. Около того времени появились 
"Цыганы", а позднее "Мазепа" (то есть "Полтава"), творения замечательные и 
которые свидетельствовали о постепенном возвышении таланта Пушкина. Эти две 
поэмы более окрепли в действительности. Содержание их не изысканно и не 
многосложно, характеры изображенных лиц лучше постигнуты и обрисованы твердою 
рукою, слог их освобождается от всякой романтической принужденности. К 
сожалению, байроновская форма, как доспехи Саула, все еще подавляют и гнетут 
движения сего молодого Давида; но, однако же, уже очевидно, что он готов сложить 
с себя эти доспехи. (Если Мицкевич в этом случае прав, то разве в отношении к 
"Цыганам". Алеко все еще доводится сродни байроновским героям; но в "Полтаве" 
Пушкин уже стоял твердою ногою на своей. собственной почве.)
      Эти оттенки, означающие переход художника от одного приема (maniere) к 
другому, явствуют, очевидно, в лучшем, своеобразнейшем и наиболее национальном 
из творений его ¬ в "Онегине".
      Пушкин, создавая свой роман, передавал его публике отдельными главами, как 
Байрон "Дон-Жуана" своего. Сначала он еще подражает английскому поэту; вскоре 
пытается идти с помощью одних собственных сил своих; кончает тем, что становится 
сам оригинален. Разнообразное содержание, лица, введенные в "Онегине", 
принадлежат жизни действительной, жизни частной; в них отзываются трагические 
отголоски и развиваются сцены высокой комедии. Пушкин написал также драму, 
которую русские ценят высоко и ставят наравне с драмами Шекспира. Я не разделяю 
их мнения. Объяснение тому вовлекло бы меня в рассуждения чересчур пространные; 
достаточно заметить, что Пушкин был слишком молод для воссоздания исторических 
личностей. Он сделал опыт драмы, но опыт, который доказывает, до чего мог бы он 
достигнуть со временем: et tu Shakespeare eris si fata sinant [  и ты будешь 
Шекспиром, если судьба дозволит ].
      Драма "Борис Годунов" содержит в себе подробности и даже сцены 
изумительной красоты. Особенно пролог кажется мне столь самобытен и величествен 
(original et grandiose), что, не обинуясь, признаю его единственным в своем 
роде. Не могу отказаться от удовольствия сказать о нем несколько слов. (Здесь 
автор обозначает в кратком изложении основу драмы, сцену Пимена и Отрепьева.) 
Драма, как и все, что Пушкин до того времени издал, не дает меры таланта его. В 
той эпохе, о которой говорим, он прошел только часть того поприща, на которое 
был призван: ему было тридцать лет. Те, которые знали его в это время, замечали 
в нем значительную перемену. Вместо того чтобы с жадностью пожирать романы и 
заграничные журналы, которые некогда занимали его исключительно, он ныне более 
любил вслушиваться в рассказы народных былин и песней и углубляться в изучение 
отечественной истории. Казалось, он окончательно покидал чуждые области и пускал 
корни в родную почву. Одновременно разговор его, в котором часто прорывались 
задатки будущих творений его, становился обдуманнее и степеннее (serieux). Он 
любил обращать рассуждения на высокие вопросы, религиозные и общественные, о 
существовании коих соотечественники его, казалось, и понятия не имели. (С кем же 
Пушкин входил в подобные прения, если соотечественники и современники его не 
были в состоянии понимать эти вопросы? Он мало входил в связь с иностранцами: 
отношения его с ними были чисто светские.) Очевидно, поддавался он внутреннему 
преобразованию. Как человек, как художник, он несомнительно готов был изменить 
свою прежнюю постановку, или, скорее, найти другую, которая была бы ему 
исключительно свойственная. Он перестал писать стихи. (Не совсем верно. Он до 
конца писал отдельные стихотворения, если не такого объема, как прежние поэмы, 
но зато запечатленные еще более трезвостью и зрелостью.) Он выдал в свет 
несколько исторических сочинений, которые должно признать одними 
подготовительными работами. К чему предназначал он себя? Чего хотел? Выставить 
со временем ученость свою? Нет! Он презир


ал авторов, не имеющих никакой цели, никакого направления (tendance). (И это 
едва ли правда.) Он не любил философского скептицизма и художественной 
бесстрастности Гете. Что происходило в душе его? Воспринимала ли она безмолвно в 
себя дуновение этого духа, который животворил создания Манзони, Пеликко и 
который, кажется, оплодотворяет размышления Томаса Мура, также замолкшего? Или 
воображение его, может быть, работало над осуществлением в себе мыслей С. Симона 
и Фурье? Не знаю: в некоторых беглых стихотворениях его и разговорах мелькали 
следы этих направлений. (Здесь Мицкевич, как обольщенный ученик Товянского, 
совершенно удаляется от истины. Он видит не то, что есть, а что под обаянием 
воззрения ему мерещится. Любознательный ум Пушкина мог быть заинтересован 
изучением возникающих систем; но так называемые социальные и мистические теории 
были совершенно чужды и противны натуре его.) Как бы то ни было, я был убежден, 
что в поэтическом безмолвии его таились счастливые предзнаменования для русской 
литературы. Я ожидал, что вскоре явится он на сцене человеком новым, в полном 
могуществе дарования своего, созревшим опытностью, укрепленным в исполнении 
предначертаний своих. Все, знавшие его, делили со мною эти желания. Выстрел из 
пистолета уничтожил все надежды.
      Пуля, сразившая Пушкина, нанесла ужасный удар умственной России. Она имеет 
ныне отличных писателей; ей остаются Жуковский, поэт, исполненный благородства, 
грации и чувства; Крылов, басенник, богатый изобретением, неподражаемый в 
выражении, и другие; но никто не заменит Пушкина. Только однажды дается стране 
воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в себе столь 
различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества. Пушкин, коего талант 
поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и 
ясностью ума своего, был одарен необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом 
утонченным и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, 
можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах 
и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. Он нажил себе много 
врагов эпиграммами и колкими насмешками. Они мстили ему клеветою. Я довольно 
близко и довольно долго знал русского поэта; находил я в нем характер слишком 
впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и 
способный к сердечным излияниям. Погрешности его казались плодами обстоятельств, 
среди которых он жил: все, что было в нем хорошего, вытекало из сердца. Он умер 
38 лет.


      V

      В дополнение к вышеприведенной статье, напечатаны в той же книге другие 
отзывы о Пушкине, извлеченные из лекций, читанных Мицкевичем во Французской 
Коллегии, когда он занимал в ней кафедру славянских языков. В этих отрывках 
встречается многое, что уже было сказано в предыдущей статье. Выписываем из них 
только то, что представляет новые воззрения или добавляет прежние. В этих 
выписках, и по тем же причинам, будем держаться исключительно литературного 
содержания, не забегая на политические тропинки, которые увлекают профессора.


      VI

      С появлением Пушкина (говорит профессор) в училищах преподавали еще старую 
литературу, следовали правилам ее в книгах; но публика забывала ее. Пред 
Пушкиным мало-помалу исчезали Ломоносов, а с ним и Державин, уже престарелый, 
наделенный почестями и славою. В то же время новые поэты, как Жуковский, человек 
великого дарования, и Батюшков, уже сходили на вторую ступень. Еще любили 
стихотворения их, но уже не восторгались ими; восторг был данью одному Пушкину.
      Пушкин начал подражанием всему, что застал он в русской поэзии: он писал 
оды в роде Державина, но превзошел его; как Жуковский, он подражал старым 
народным песнопениям, но и его превзошел окончательностью формы и особенно же 
полнотою творчества (la largeur de ses compositions). Обыкновенно писатель 
проходит чрез школы, до него существовавшие: он перелетает сферы минувшего, 
чтобы возвыситься в будущем.
      За подражаниями Байрону Пушкин бессознательно подражал также и Вальтеру 
Скотту. Тогда много толковали о краске местности, об историческом изучении, о 
необходимости воссоздавать историю в поэзии. Последние творения Пушкина 
колеблются между двумя этими направлениями: он то Байрон, то Вальтер Скотт. Он 
еще не Пушкин.
      Далее Мицкевич называет "Онегина" оригинальнейшим созданием Пушкина, 
которое читано будет с удовольствием во всех славянских странах. Он излагает в 
нескольких строках ход поэмы и говорит:
      Пушкин не так плодоносен и богат, как Байрон, не возносится так высоко в 
полете своем, не так глубоко проникает в сердце человеческое, но вообще он 
правильнее Байрона и тщательнее и отчетливее в форме. Его проза изумительной 
красоты. Она беспрестанно и неприметно меняет краски и приемы свои. С высоты оды 
снисходит до эпиграммы, и среди подобного разнообразия встречаешь сцены, 
достигающие до эпического величия.
      В первых главах романа своего Пушкин, вероятно, не имел еще в виду 
развязки, которою он роман кончает: иначе не мог бы он с такою нежностью, с 
такими простосердечием и силою изобразить молодых этих людей (Ленский, Ольга и 
Татьяна) и кончить рассказ свой таким грустным и прозаическим образом. 
(Вероятно, критик указывает здесь на браки двух сестер. Впрочем, он, кажется, 
совершенно правильно угадал, что поэт не имел первоначально преднамеренного 
плана. Он писал "Онегина" под вдохновениями минуты и под наитием впечатлений, 
следовавших одно за другим. Одна умная женщина, княгиня Голицына, урожденная 
графиня Шувалова, известная в конце минувшего столетия своею любезностью и 
французскими стихотворениями, царствовавшая в петербургских и заграничных 
салонах, сердечно привязалась к Татьяне. Однажды спросила она Пушкина: "Что 
думаете вы сделать с Татьяною? Умоляю вас, устройте хорошенько участь ее". ¬ 
"Будьте покойны, княгиня, ¬ отвечал он, смеясь, ¬ выдам ее замуж за генерал-
адъютанта". ¬ "Вот и прекрасно, ¬ сказала княгиня. ¬ Благодарю". Легко может 
быть, что эта шутка порешила судьбу Татьяны и поэмы.) Эта поэма проникнута 
грустью более глубокою, чем та, которая выражается в поэзии Байрона. Пушкин, 
начитавшись романами, разделявший чувства друзей своих, молодых, заносчивых 
либералов, ощущает жестокую пустоту обманов: оттого и разочарование его ко 
всему, что есть великое и прекрасное на земле, и Пушкин, рисуя байрониста, 
делает свой собственный портрет.
      Пушкин был таков. Другая личность романа, молодой русский с распущенными 
волосами, поклонник Канта и Шиллера, энтузиаст и мечтатель, тоже Пушкин в одной 
из эпох жизни его. Поэт предсказал собственную участь свою. Пушкин, как и 
созданный им Владимир, погиб на поединке вслед за незначительною ссорою.
      Замечательно, как, продолжая Онегина и задумав поссорить его с Ленским, 
Пушкин был сильно озабочен поединком, к которому ссора эта должна была довести. 
В этой заботе есть в самом деле какое-то тайное предчувствие. С другой стороны, 
есть в ней и признак подвластности его Байрону. Он боялся, что певец "Дон-Жуана" 
упредит его и внесет поединок в поэму свою. Пушкин с лихорадочным смущением 
выжидал появлений новых песней, чтобы искать в них оправдания или опровержения 
страха своего. Он говорил, что после Байрона никак не осмелится вывести в бой 
противников. Наконец убедившись, что в "Дон-Жуане" поединка нет, он зарядил два 
пистолета и вручил их сегодня двум врагам, вчера еще двум приятелям. Заботы 
поэта не пропали. Поединок в поэме его ¬ картина в высшей степени 
художественная; смерть Ленского, все, что поэт говорит при этом, может быть, в 
своем роде лучшие и трогательнейшие из стихов Пушкина. Правда и то, что Ленский 
только смертью своею и возбуждает сердечное сочувствие к себе (в чем, вопреки 
указаниям Мицкевича, вовсе не сходится он с Пушкиным). Когда Пушкин читал еще не 
изданную тогда главу поэмы своей, при стихе:

          Друзья мои, вам жаль поэта... ¬

      один из приятелей его сказал: "Вовсе не жаль"! ¬ "Как так"? ¬ спросил 
Пушкин. "А потому, ¬ отвечал приятель, ¬ что ты сам вывел Ленского более 
смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются 
черты и оттенки карикатуры". Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-
видимому, выражением согласия на сделанное замечание.


      При воспоминаниях о пребывании польского поэта в Москве приходит на ум 
довольно странное сближение. Замечательно, что упрек его Пушкину, что он слишком 
подчинял себя Байрону, был гораздо прежде обращен к нему самому. Еще в 1828 году 
умный и, к сожалению и к стыду нынешнего поэтического чувства, мало оцененный 
Баратынский говорит в прекрасных стихах:

          Не подражай: своеобразен гений
          И собственным величием велик...
          С Израилем певцу один закон:
          Да не творит себе кумира он.
          Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,
          Я застаю у Байроновых ног,
          Я думаю: поклонник униженный,
          Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!

      Мицкевич был не только великий поэт, но и великий импровизатор. Хотя эти 
два дарования должны, по-видимому, быть в близком родстве, но на деле это не 
так. Импровизированная, устная поэзия и поэзия писаная и обдуманная не одно и то 
же. Он был исключением из этого правила. Польский язык не имеет свойств 
певучести, живописности итальянского: тем более импровизация его была новая 
победа, победа над трудностью и неподатливостью подобной задачи. 
Импровизированный стих его свободно и стремительно вырывался из уст его звучным 
и блестящим потоком. В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей 
степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает 
наизусть поэму, им уже написанную. Для русских приятелей своих, не знавших по-
польски, он иногда импровизировал по-французски, разумеется, прозою, на заданную 
тему. Помню одну. Из свернутых бумажек, на коих записаны были предлагаемые 
задачи, жребий пал на тему, в то время и поэтическую и современную: приплытие 
Черным морем к одесскому берегу тела Константинопольского православного 
патриарха, убитого турецкою чернью. Поэт на несколько минут, так сказать, 
уединился во внутреннем святилище своем. Вскоре выступил он с лицом, озаренным 
пламенем вдохновения: было в нем что-то тревожное и прорицательное. Слушатели в 
благоговейном молчании были также поэтически настроены. Чуждый ему язык, проза 
более отрезвляющая, нежели упояющая, мысль и воображение не могли ни подавить, 
ни остудить порыва его. Импровизация была блестящая и великолепная. Жаль, что не 
было тут стенографа. Действие ее еще памятно, но, за неимением положительных 
следов, впечатления непередаваемы. Жуковский и Пушкин, глубоко потрясенные этим 
огнедышащим извержением поэзии, были в восторге.
      В Москве дом княгини Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех 
замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись 
представители большого света, сановники и красавицы, молодежь и возраст зрелый, 
люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Все 
в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали в нем чтения, 
концерты, дилетантами и любительницами представления итальянских опер. Посреди 
артистов и во главе их стояла сама хозяйка дома. Слышавшим ее нельзя было забыть 
впечатления, которые производила она своим полным и звучным контральто и 
одушевленною игрою в роли Танкреда, опере Россини. Помнится и слышится еще, как 
она, в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним, пропела элегию его, 
положенную на музыку Геништою:

          Погасло дневное светило,
          На море синее вечерний пал туман.

      Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного 
кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала в лице его. В нем этот детский и 
женский признак сильной впечатлительности был несомненное выражение внутреннего 
смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения. Нечего и говорить, что 
Мицкевич, с самого приезда в Москву, был усердным посетителем и в числе 
любимейших и почтеннейших гостей в доме княгини Волконской.



П. А. ВЯЗЕМСКИЙ
(ОТРЫВКИ ИЗ РАЗЛИЧНЫХ СТАТЕЙ)

      ИЗ "АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО ВВЕДЕНИЯ"

      Я и ныне не отрекаюсь от Сумарокова. Почитаю его одним из умнейших и 
живейших писателей наших. Пушкин говаривал, что он вернее знал русский язык и 
свободнее владел им, чем Ломоносов.
      В стихах моих я нередко умствую и умничаю. Между тем полагаю, что если 
есть и должна быть поэзия звуков и красок, то может быть и поэзия мысли. Все эти 
свойства, или недостатки, побудили Пушкина, в тайных заметках своих, обвинить 
меня в  какофонии:  уж не слишком ли? Вот отметка его: "Читал сегодня послание 
кн. Вяземского (видно, он сердит, что величает меня княжеством) к Жуковскому 
(напечатанное в "Сыне отечества" 1821 г.). Смелость, сила, ум и резкость; но что 
за звуки!  Кому был Феб из русских ласков,  ¬ неожиданная рифма  Херасков  не 
примиряет меня с такой  какофонией"
          [Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков?
      Державин рвется в стих у а втащится Херасков. Это перевод стихов Буало: 
"La raison dit Virgile et la rime Quinault" <"Смысл требует Виргилия, а рифма 
тянет за собой Кино">.].
      Воля Пушкина, за благозвучность стихов своих не стою, но и ныне не слышу  
какофонии  в помянутых стихах. А вот в чем дело: Пушкина рассердил и огорчил я 
другим стихом из этого послания, а именно тем, в котором говорю, что  язык наш 
рифмами беден.  "Как хватило в тебе духа, ¬ сказал он мне, ¬ сделать такое 
признание?" Оскорбление русскому языку принимал он за оскорбление, лично ему 
нанесенное. В некотором отношении был он прав, как один из высших 
представителей, если не высший, этого языка: оно так. Но прав и я. В 
доказательство укажу на самого Пушкина и на Жуковского, которые позднее все 
более и более стали писать белыми стихами. Русская рифма и у этих богачей 
обносилась и затерлась. Впрочем, не сержусь на Пушкина за посмертный приговор. 
Где гнев, тут и милость; Пушкин порочит  звуки  мои, но щедро восхваляет меня за 
другие свойства: не остаюсь в накладе.
      Баратынский говаривал о мне, что в моих полемических стычках напоминаю я 
ему старых наших бар, например Алексея Орлова, который любил выходить с чернью 
на кулачный бой. В этом случае сочувствиями и привычками моими колебался я между 
двумя сторонами. Карамзин и Жуковский подавали мне пример священного равнодушия 
и мирного бездействия в виду нападавших на них противников. Дмитриев, более 
державшийся ветхозаветных нравов и преданий, побуждал меня к отражению ударов и 
к битве. Пушкин, долготерпеливый, до известной степени и до известного дня, 
также вступал иногда в бой, за себя, за свое и за своих.
      Я закабалил себя "Телеграфу". Почти в одно время закабалил себя Пушкин 
"Московскому вестнику". Но он скоро вышел из кабалы, а я втерся и въелся в свою 
всеми помышлениями и всем телом. Пушкин и Мицкевич уверяли, что я рожден 
памфлетером, открылось бы только поприще. Иная книжка "Телеграфа" была 
наполовину наполнена мною или материалами, которые сообщал я в журнал.
      Уже при последних издыханиях холеры навестил мeня в Остафьеве Пушкин. 
Разумеется, не отпустил я его от себя без прочтения всего написанного мною. Он 
слушал меня с живым сочувствием приятеля и судил о труде моем с авторитетом 
писателя и опытного критика меткого, строгого и светлого. Вообще более хвалил 
он, нежели критиковал. Между прочим, находил он, что я слишком строго нападаю на 
Фонвизина за неблагоприятные мнения его о французах и слишком горячо отстаиваю 
французских писателей. В одном месте, где противополагаю мнение Гиббона о Париже 
и мнение Фонвизина, написал он на рукописи моей: "Сам ты Гиббон". Разумеется, в 
шутку и более в отношении к носу моему, нежели к моему перу. Известно, что 
Гиббон славился, между прочим, и  курносием  своим. При всей просвещенной 
независимости ума Пушкина, в нем иногда пробивалась патриотическая щекотливость 
и ревность в суждениях его о чужеземных писателях. Этого чувства я не знал и не 
знаю. Как бы то ни было, День, проведенный у меня Пушкиным, был для меня 
праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то 
есть лучшую награду за свой труд.
      Скажу с французом: рюмка моя маленькая, но пью из своей рюмки, а что рюмка 
моя не порожняя, тому свидетель Пушкин. Он где-то сказал, что я один из тех, 
которые охотнее вызывают его на спор. Следовательно, есть во мне, чем 
отспориваться. Пушкин не наткнулся бы на пустое. Споры наши бывали большею 
частью литературные. В политических вопросах мы вообще сходились: разве бывало 
иногда разномыслие в так называемых чисто русских вопросах. Он, хотя вовсе не 
славянофил, примыкал нередко к понятиям, сочувствиям, умозрениям, особенно 
отчуждениям, так сказать, в самой себе замкнутой России, то есть России, не 
признающей Европы и забывающей, что она член Европы: то есть допетровской 
России; я, напротив, вообще держался понятий международных, узаконившихся у нас 
вследствие преобразования древней России в новую. И мне иногда хотелось сказать 
Пушкину с Александром Тургеневым: "Да съезди, голубчик, хоть в Любек".
      Энгельгардт ¬ он впоследствии хорошо и всенародно был знаком Петербургу. 
Расточительный богач, не пренебрегающий веселиями жизни, крупный игрок, впрочем, 
кажется, на веку своем более проигравший, нежели выигравший, построитель в 
Петербурге дома, сбивающегося немножко на парижский Пале-Рояль, со своими 
публичными увеселениями, кофейнями, ресторанами. Построение этого дома было 
событием в общественной жизни столицы. Пушкин очень любил Энгельгардта за то, 
что он охотно играл в карты, и за то, что очень удачно играл словами.<...> 
Энгельгардт забавно и удачно пародировал строфу Онегина о знаменитой танцовщице 
Истоминой. Речь идет об известном картежнике:
          Тщедушный и полувоздушный,
          Тузу козырному послушный... ¬  etc.
      Литературная совесть моя не уступчива, а щекотлива и брезглива. Не умеет 
она мирволить и входить в примирительные сделки. Жуковский, а особенно Пушкин 
оказывали в этом отношении более снисходительности и терпимости. Я был и остался 
строгим пуританином.
      При переезде в Петербург на житье принимал я участие в литературной газете 
Дельвига, позднее в "Современнике" Пушкина. Но деятельность моя тут и там далека 
была от прежней моей телеграфической деятельности.


      ПРИПИСКА К СТАТЬЕ "О ЖИЗНИ И СОЧИНЕНИЯХ В. А. ОЗЕРОВА"

      Прошло более пятидесяти лет с того времени, когда написана была мною 
статья о жизни и сочинениях Озерова. Столько же прошло времени, что я не читал 
ее. Помнилось мне, что писал я об Озерове, но что писал и как писал ¬ было мне 
совершенно загадочно. Странное чувство пробуждается в нас при встрече с когда-то 
близким человеком после долгой разлуки, а еще страннее чувство при встрече с 
самим собою после продолжительного отсутствия. Не принадлежу к разряду 
заботливых и нежно-чадолюбивых литературных родителей. Иногда еще питаю большее 
или меньшее пристрастие к своим новорожденным детям. Как-то еще нежничаю и 
нянчусь с ними, пока молоко, то есть чернила, не засохло на их губах. Но когда 
они подрастут и отпустят усы себе, я становлюсь к ним совершенно, чуть ли не 
жестокосердно, равнодушен. Таким образом могу сказать, что я снова ознакомился с 
статьею своею рассудительно и беспристрастно. Не скажу, чтобы я без памяти 
обрадовался себе: но признаюсь откровенно, что я и не устыдился себя. Пушкин 
сказал о найденном им где-то на Кавказе  измаранном списке "Кавказского 
пленника":  "...признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, 
молодо, неполно, но многое угадано и выражено верно". Не смею и не могу 
применить к себе вполне такие слова. "Кавказский пленник" все-таки создание, а 
мое изучение Озерова не более как критическая попытка.
      Пушкин Озерова не любил, и он часто бывал источником наших живых и горячих 
споров. Оба мы были неуступчивы и несколько заносчивы. Я еще более, нежели 
Пушкин. Он не признавал в Озерове никакого дарования. Я, может быть, дарование 
его преувеличивал. Со временем, вероятно, мы сошлись бы на полудороге. Пушкин 
критиковал в Озерове и трагика и стихотворца. Может быть, уже и тогда таились в 
душе его замысел и зародыш творения, в котором обозначалось и сосредоточилось 
могущество дарования его. Изображение Дмитрия Донского не могло удовлетворить 
понятиям живописца, который начертал образ Бориса Годунова и образ Дмитрия 
Самозванца. Сочетание верности историка с вымыслом поэта, может быть, уже и 
тогда теплилось и молча созревало в нем. Пушкин-стихотворец также не мог быть 
доволен стихом Озерова. Уже и в то молодое время стих Пушкина выражал мысль и 
чувство его не только изящно и поэтически благозвучно, но, можно сказать, и 
грамматически и педантически точно и верно. В стихе Озерова нет той легкости и 
правильности: стих его иногда неповоротлив; он непрозрачен, нет в нем плавного 
течения: встречается шероховатость; замечается нередко отсутствие точности, или 
одна приблизительная точность, чего Пушкин терпеть не мог. Он имел полное право 
быть строго взыскательным к другим; я такого права не имел. Недостатки и 
погрешности Озерова были, может быть, не в дальнем родстве и с моими. Это могло 
быть бессознательным побуждением и корнем снисхождения моего к Озерову. Но, во 
всяком случае, несколько неправильных стихов не могут отнять у других хороших 
стихов прелести и достоинства их. Праведные за грешников не отвечают, а таких 
праведных стихов у Озерова отыщется довольно.
      Более всего Пушкин не прощал мне сказанного мною, что "трагедии Озерова 
уже несколько принадлежат к драматическому роду, так называемому  
романтическому" .
      Пушкин никак не хотел признать его романтиком. В некотором отношении был 
он прав. В другом был и я не совсем виноват. Во-первых, я его не решительно 
провозглашаю романтиком, а говорю, что он  несколько  сближается с романтиками. 
К тому же в то время значение  романтизма  не было вполне и положительно 
определено. Не определено оно и ныне. Под заголовком романтизма может приютиться 
каждая художественная литературная  новизна,  новые приемы, новые воззрения, 
протест против обычаев, узаконений, авторитета, всего того, что входило в 
уложение так называемого классицизма, ¬ вот и романтизм, если обнажить его от 
всех исторических, философических умозрений и произвольных генеалогических, 
родовых и племенных соображений, которыми силились облечь его. Толки о 
романтизме пошли с легкой руки Шлегеля и ученицы его г-жи Сталь, особенно в 
книге ее  о Германии.  Эта книга, которая показалась Наполеону I политически-
революционною, была им запрещена; во всяком случае, положила она начало 
литературной революции во Франции и в некоторых других странах. Все бросились в 
средние века, в рыцарские предания и в легенды, в сумрак готического зодчества, 
в мистицизм и так далее. Каким-то общим движением, все новокрещенцы нового 
исповедания спешили отрекаться от греков и римлян, как от сатаны, а от 
литературы их, как от дел его. У нас не было ни средних веков, ни рыцарей, ни 
готических зданий с их сумраком и своеобразным отпечатком: греки и римляне, грех 
сказать, не тяготели над нами. Мы более слыхали о них, чем водились с ними. Но 
романтическое движение, разумеется, увлекло и нас. Мы в подобных случаях очень 
легки на подъем. Тотчас образовались у нас два войска, два стана; классики и 
романтики доходили до чернильной драки. Всего забавнее было то, что налицо не 
было ни настоящих классиков, ни настоящих романтиков: были одни подставные и 
самозванцы. Грешный человек, увлекся и я тогда разлившимся и мутным потоком. 
Пушкин остался тем, что был: ни исключительно классико

м, ни исключительно романтиком, а просто поэтом и творцом, возвышавшимся над 
литературною междоусобицею, которая в стороне от него суетилась, копошилась и 
почти бесновалась.
      Если я ошибся, назвав Озерова романтиком, то был ближе к истине в 
следующих словах из статьи моей:
      "Нет сомнения, что чтение романов (выше было сказано, что он много их 
читал) дало его поэзии цвет романизма, заметный почти во всех его произведениях, 
и удивительно, как с таким расположением не искал он для содержания трагедий 
своих повестей из рыцарских веков".
      Это мнение удерживаю и ныне за собою, с тою только оговоркою, что признал 
я слова  романизм  и  романтизм  за слова совершенно однозначащие, а они только 
в свойстве между собою.
      Как бы то ни было, в драматической поэзии Озерова было много нового и 
смелого. Например, стихи Эдипа:
          Зри ноги ты мои, скитавшись, изъязвлены;
          Зри руки, милостынь прошеньем утомленны;
          Ты зри главу мою, лишенную волос ¬
          Их иссушила грусть и ветер их разнес.
      Нельзя поэтичнее выразить, что Эдип оплешивел, и есть некоторая смелость в 
упоминании о том, что он плешив.
      Особенно нравились мне, и, по воспоминаниям, нахожу и ныне прелесть в 
следующих стихах Фингала: часто Приходят мне они на память и твержу их:
          И тени в облаках печальны и безмолвны,
          С вечерней тишиной, при уклоненьи дня
          По холмам странствуют, искав вотще меня.
          Я удалился вас, и оных мест священных,
          За волны шумные, в страну иноплеменных,
          Куда меня влекла могущая любовь.
          Но вы не сетуйте: она и вашу кровь,
          В весенний возраст дней, как огнь, воспламеняла;
          Улыбка красоты и вас равно пленяла.
          Вы были счастливы; но я!............
      Этими стихами покушался я умилостивить Пушкина, но он не сдавался. Из 
всего Озерова затвердил он одно полустишие: "Я Бренского не вижу".
      Во время одной из своих молодых страстей, это было весною, он почти 
ежедневно встречался в Летнем саду с тогдашним кумиром своим. Если же в саду ее 
не было, он кидался ко мне или к Плетневу и жалобным голосом восклицал:
      "Где Бренский? ¬ Я Бренского не вижу".
      Разумеется, с того времени и красавица пошла у нас под прозванием 
Бренской.



      ПРИПИСКА К СТАТЬЕ "ИЗВЕСТИЕ О ЖИЗНИ И СТИХОТВОРЕНИЯХ И. И. ДМИТРИЕВА"

      Что люди, мне чужие, обвиняли меня в  слабости  к Дмитриеву и в 
несправедливости к Крылову, это меня не очень озабочивало и смущало. Я вообще 
обстрелян: и лишний выстрел со стороны куда не идет. Но в числе обвинителей моих 
был и человек, мне близкий; суд его был для меня многозначителен и дорог, он мог 
задирать меня и совесть мою за живое.
      Пушкин, ибо речь, разумеется, о нем, не любил Дмитриева, как поэта, то 
есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был, или 
бывал, сердит на него. По крайней мере, таково мнение мое. Дмитриев, классик, ¬ 
впрочем, и Крылов по своим литературным понятиям был классик, и еще французский, 
¬ не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его 
"Руслан и Людмила". Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, 
отзыв этот дошел до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что 
приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и 
которого, в глубине души и дарования своего, Пушкин не мог не уважать. Пушкин в 
жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно 
добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он 
злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним, и даже 
к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую 
книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за 
ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена 
этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. 
Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с 
лихвою. В сочинениях его найдешь много следов и свидетельств подобных взысканий. 
Царапины, нанесенные ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него. Как 
бы то ни было, споры наши о Дмитриеве часто возобновлялись, и, как обыкновенно в 
спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились все более и более резки 
и заносчивы. Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать 
не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились? он все ниже и ниже 
унижал Дмитриева; я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы не 
правы. Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: "Да ты, кажется, 
завидуешь Дмитриеву". Пушкин тут зардел как маков цвет; с выражением глубокого 
упрека взглянул на мен


я и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: "как, я завидую 
Дмитриеву?" Спор наш этим и кончился, то есть на этот раз, и разговор перешел к 
другим предметам, как будто ни в чем не бывало. Но я уверен, что он никогда не 
забывал и не прощал мне моей неуместной выходки. Если хорошенько порыться в 
оставленных им по себе бумагах, то, вероятно, найдется где-нибудь имя мое с 
припискою: debet. Нет сомнения, что вспышка моя была оскорбительна и 
несправедлива. Впрочем, и то сказать, в то время Пушкин не был еще на той 
вышине, до которой достигну л позднее. Да и я, вероятно, имел тогда более в виду 
авторитет, коим пользовался Дмитриев, нежели самое дарование его. Из всех 
современников, кажется, Карамзин и Жуковский одни внушали ему безусловное 
уважение и доверие к их суду. Он по влечению и сознательно подчинялся 
нравственному и литературному авторитету их. С ними он не считался. До конца 
видел он в них не совместников, а старших и, так сказать, восприемников и 
наставников. Суждения других, а именно даже образованнейших из арзамасцев, были 
ему нипочем. Со мною любил он спорить: и спорили мы до упаду, до охриплости об 
Озерове, Дмитриеве, Батюшкове и о многом прочем и прочем. Б последнее время он 
что-то разлюбил Батюшкова и уверял, что в некоторых стихотворениях его можно 
было уже предвидеть зародыши болезни, которая позднее постигла и поглотила его. 
В первых же порах Пушкина, напротив, он сочувствовал ему и был несколько 
учеником его, равно как и приятель Пушкина Баратынский. Батюшкова могут ныне не 
читать или читают мало; но тем хуже для читателей. А он все же занимает в поэзии 
нашей почетное место, которое навсегда за ним останется. Впрочем, с Пушкиным 
было то хорошо, что предубеждения его были вспышки, недуги не заматерелые, не 
хронические, а разве острые и мимоходные: они, бывало, схватят его, но здоровая 
натура очищала и преодолевала их. Так было и в отношении к Дмитриеву; и как сей 
последний, позднее и при дальнейших произведениях поэта, совершенно примирился с 
ним и оказывал ему должное уважение, так и у Пушк


ина бывали частые перемирия в отношении к Дмитриеву. Князь Козловский просил 
Пушкина перевесть одну из сатир Ювенала, которую Козловский почти с начала до 
конца знал наизусть. Он преследовал Пушкина этим желанием и предложением. Тот 
наконец согласился и стал приготовляться к труду. Однажды приходит он ко мне и 
говорит; "А знаешь ли, как приготовляюсь я к переводу, заказанному мне 
Козловским? Сейчас перечитал я переводы Дмитриева латинского поэта и английского 
Попе. Удивляюсь и любуюсь силе и стройности шестистопного стиха его".


      ИЗ СТАТЬИ "ЖУКОВСКИЙ. ¬ ПУШКИН. ¬ О НОВОЙ ПИИТИКЕ БАСЕН"

      В Пушкине нет ничего Жуковского, но между тем Пушкин есть следствие 
Жуковского. Поэзия первого не дочь, а наследница поэзии последнего, и по счастию 
обе живы и живут в ладу, несмотря на искательства литературных стряпчих щечил, 
желающих ввести их в ссору и тяжбу ¬ с тем, чтобы поживиться на счет той и 
другой, как обыкновенно водится в тяжбах.
      С удовольствием повторяем здесь выражение самого Пушкина об уважении, 
которое нынешнее поколение поэтов должно иметь к Жуковскому, и о мнении его 
относительно тех, кои забывают его заслуги:  дитя не должно кусать груди своей 
кормилицы.  Эти слова приносят честь Пушкину, как автору и человеку!
       Приписка.  Боже мой, до каких гнусностей может довести патриотизм, то 
есть патриотизм, который зарождается в некоторых головах, совершенно особенно 
устроенных. Признаюсь, я не большой и не безусловный приверженец и поклонник так 
называемой национальности. Думаю, что и Крылов не гонялся за национальностью: 
она сама набежала на него, прильнула к нему, но и то не овладела им. Вот, 
например, случай, который доказывает, что он был более классик, нежели 
националист. Пушкин читал своего "Годунова", еще не многим известного, у Алексея 
Перовского. В числе слушателей был и Крылов. По окончании чтения, я стоял тогда 
возле Крылова, Пушкин подходит к нему и, добродушно смеясь, говорит: 
"Признайтесь, Иван Андреевич, что моя трагедия вам не нравится и, на глаза ваши, 
не хороша". ¬ "Почему же не хороша? ¬ отвечает он, ¬ а вот что я вам расскажу: 
проповедник в проповеди своей восхвалял божий мир и говорил, что все так 
создано, что лучше созданным быть не может. После проповеди подходит к нему 
горбатый, с двумя округленными горбами, спереди и сзади: не грешно ли вам, 
пеняет он ему, насмехаться надомною и в присутствии моем уверять, что в божьем 
создании все хорошо и все прекрасно. Посмотрите на меня". ¬ "Так что же, 
возражает проповедник: для горбатого и ты очень хорош". ¬ Пушкин расхохотался и 
обнял Крылова.


      ПРИПИСКА К СТАТЬЕ "ЦЫГАНЫ. ПОЭМА ПУШКИНА"

      Этот разбор поэмы Пушкина навлек, или мог бы навлечь, облачко на светлые 
мои с ним сношения. О том я долго не догадывался и узнал случайно, гораздо 
позднее. Александр Алексеевич Муханов, ныне покойный, а тогда общий приятель 
наш, сказал мне однажды, что из слов, слышанных им от Пушкина, убедился он, что 
поэт не совсем доволен отзывом моим о поэме его. Точных слов не помню, но смысл 
их следующий: что я не везде с должною внимательностью обращался к нему, а 
иногда с каким-то учительским авторитетом; что иные мои замечания отзываются 
слишком прозаическим взглядом, и так далее. Помнится мне, что Пушкин был 
особенно недоволен замечанием моим о стихах  медленно скатился и с камня на 
траву свалился.  Признаюсь, и ныне не люблю и  травы  и  свалился.  Между тем 
Пушкин сам ничего не говорил мне о своем неудовольствии: напротив, помнится мне, 
даже благодарил меня за статью. Как бы то ни было, взаимные отношения наши 
оставались самыми дружественными. Он молчал, молчал и я, опасаясь дать словам 
Муханова вид сплетни, за которую Пушкин мог бы рассердиться. Но и не признавал я 
надобности привести в ясность этот сомнительный вопрос. Мог я думать, что Пушкин 
и забыл или изменил свое первоначальное впечатление, но Пушкин не был забывчив. 
В то самое время, когда между нами все обстояло благополучно, Пушкин однажды 
спрашивает меня в упор: может ли он напечатать следующую эпиграмму;
           О чем, прозаик, ты хлопочешь?
      Полагая, что вопрос его относится до цензуры, отвечаю, что не предвижу 
никакого, со стороны ее, препятствия. Между тем замечаю, что при этих словах 
моих лицо его вдруг вспыхнуло и озарилось краскою, обычною в нем приметою 
какого-нибудь смущения или внутреннего сознания в неловкости положения своего. 
Впрочем, и тут я, так сказать, пропустил или проглядел краску его: не дал себе в 
ней отчета. Тем дело кончилось. Уже после смерти Пушкина как-то припомнилась мне 
вся эта сцена: загадка нечаянно сама разгадалась предо мною, ларчик сам 
раскрылся, я понял, что этот  прозаик ¬  я, что Пушкин, легко оскорблявшийся, 
оскорбился некоторыми заметками в моей статье и, наконец, хотел узнать от меня, 
не оскорблюсь ли я сам напечатанном эпиграммы, которая сорвалась с пера его 
против меня. Досада его, что я, в невинности своей, не понял нападения, бросила 
в жар лицо его. Он не имел духа прямо объясниться со мною: на меня нашла какая-
то голубиная чистота, или куриная слепота, которая не давала мне уловить и 
разглядеть  словеса лукавствия . Таким образом гром не грянул и облачко 
пронеслось мимо нас, не разразившись над нами. Когда я одумался и прозрел, было 
поздно. Бедного Пушкина уже не было налицо. Пушкин был вообще простодушен, 
уживчив и снисходителен, даже иногда с излишеством. По характеру моему я был 
более туг, несговорчив, неподатлив. Это различие между нами приводило нас 
нередко к разногласию и к прениям, если не к спорам. Подобные прения касались 
скорее и более всего до литературных вопросов и литературных личностей. В этом 
отношении я был более Альцестом, он Филинтом ("Мизантроп" Мольера). В 
литературных отношениях и сношениях я не входил ни в какие уступки, ни в какие 
сделки: я держался того мнения, что в литературе, то есть в убеждениях, правилах 
литературных, добрая, то есть явная, ссора лучше худого, то есть 
недобросовестного, мира. Он, пока самого его не заденут, более был склонен 
мирволить и часто мирволил. Натура Пушкина была более открыта к сочувствиям, 
нежели к отвращениям.

 В нем было более любви, нежели негодования; более благоразумной терпимости и 
здравой оценки действительности и необходимости, нежели своевольного враждебного 
увлечения. На политическом поприще, если оно открылось бы пред ним, он, без 
сомнения, был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом. Так 
называемая либеральная, молодая пора поэзии его не может служить опровержением 
слов моих. Во-первых, эта пора сливается с порою либерализма, который, как 
поветрие, охватил многих из тогдашней молодежи. Нервное, впечатлительное 
создание, каким обыкновенно родится поэт, еще более, еще скорее, чем другие, 
бывает подвержено действию поветрия. Многие из тогдашних так называемых 
либеральных стихов его были более отголоском того времени, нежели отголоском, 
исповедью внутренних чувств и убеждений его. Он часто был Эолова арфа 
либерализма на пиршествах молодежи и отзывался теми веяниями, теми голосами, 
которые налетали на него. Не менее того, он был искренен; но не был сектатором в 
убеждениях или предубеждениях своих, а тем более не был сектатором чужих 
предубеждений. Он любил чистую свободу, как любить ее должно, как не может не 
любить ее каждое молодое сердце, каждая благорожденная душа. Но из того не 
следует, чтобы каждый свободолюбивый человек был непременно и готовым 
революционером.
      Политические сектаторы двадцатых годов очень это чувствовали и применили 
такое чувство и понятие к Пушкину. Многие из них были приятелями его, но они не 
находили в нем готового соумышленника, и, к счастию его самого и России, они 
оставили его в покое, оставили в стороне. Этому соображению и расчету их можно 
скорее приписать спасение Пушкина от крушений 25-го года, нежели желание, как 
многие думают, сберечь дарование его и будущую литературную славу России. Рылеев 
и Александр Бестужев, вероятно, признавали себя такими же вкладчиками в 
сокровищницу будущей русской литературы, как и Пушкин, но это не помешало им 
самонадеянно поставить всю эту литературу на одну карту, на карту политического 
быть или не быть.
      Мы говорили выше о добросердечии Пушкина. Теперь, возвращаясь к исходной 
точке нашей приписки, скажем, что, при всем добросердечии своем, он был довольно 
злопамятен, и не столько по врожденному свойству и увлечению, сколько по 
расчету; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило 
помнить зло и не отпускать должникам своим. Кто был в долгу у него, или кого 
почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивайся с ним, волею или 
неволею. Для подмоги памяти своей, он держался в этом отношении бухгалтерного 
порядка: он вел письменный счет своим должникам настоящим или предполагаемым; он 
выжидал только случая, когда удобнее взыскать недоимку. Он не спешил взысканием; 
но отметка  должен  не стиралась с имени, но Дамоклесов меч не снимался с 
повинной головы, пока приговор его не был приведен в исполнение. Это буквально 
было так. На лоскутках бумаги были записаны у него некоторые имена, ожидавшие 
очереди своей; иногда были уже заранее заготовлены при них отметки, как и когда 
взыскать долг, значившийся за тем или другим. Вероятно, так и мое имя было 
записано на подобном роковом лоскутке, и взыскание с меня было совершено 
известною эпиграммою. Таковы, по крайней мере, мои догадки, основанные на 
вышеприведенных обстоятельствах.
      Но поспешим добросовестно оговориться и пополнить набросанный нами очерк. 
Если Пушкин и был злопамятен, то разве мимоходом и беглым почерком пера напишет 
он эпиграмму, внесет кого-нибудь в свой "Евгений Онегин" или в послание, и дело 
кончено. Его point d'honneur, его затея чести получила свою  сатисфакцию , и 
довольно. Как при французских поединках честь спасена при первой капли крови (se 
battre au premier sang), так и здесь все кончалось несколькими каплями чернил. В 
действиях, в поступках его не было и тени злопамятства, он никому не желал 
повредить. Хотя он сам по поводу стихов Державина:

          За стихи меня пусть гложет,
          За дела сатирик чтит ¬

      сказал, что в писателе слова ¬ те же дела; но это не вполне верно. В 
истории нашей видим мы, как во зло употреблялось выражение  слово  и  дело . 
Слово часто далеко от дела, а дело от слова. Написать на кого-нибудь эпиграмму, 
сказать сгоряча, или для шутки, про ближнего острое слово или повредить и 
отмстить ему на деле ¬ разница большая. Сатирик и насмешник действуют начистоту: 
не только не таятся они, а желают, чтобы собственноручная стрела их долетела по 
надписи и чтобы знали, чья эта стрела. Рука недоброжелателя или врага 
заправского действует во мраке и невидимо. Ей мало щипнуть и оцарапать: она ищет 
глубоко уязвить и доконать жертву свою.


      ИЗ СТАТЬИ "КНЯЗЬ ПЕТР БОРИСОВИЧ КОЗЛОВСКИЙ"

      Когда в Варшаве скоропостижно сошел с ума кучер, который вез его в коляске 
и, направив лошадей прямо на край обвала, опрокинулся с ними со всеми в яму на 
несколько саженей глубины, князь Козловский, вытащенный оттуда, разбитый, 
приветствовал прибывшего к нему на помощь лекаря стихами из Ювеналовой сатиры ¬ 
редкая и замечательная черта присутствия ума, памяти и литературности в такую 
неприятную минуту. <...>
      В литературных беседах своих с Пушкиным настоятельно требовал он от него 
перевода любимой своей сатиры Ювенала "Желания". И Пушкин перед концом своим 
готовился к этому труду; помню даже, что при этом случае Пушкин перечитывал 
образцы нашей дидактической поэзии и между прочим перевод Ювеналовой сатиры 
Дмитриева и любовался сим переводом как нечаянною находкою<...>
      В Петербурге познакомился он <Козловский> с Пушкиным и тотчас полюбил его. 
Тогда возникал "Современник". С участием живым, точно редким в деле совершенно 
постороннем, мысленно и сердечно заботился он об успехе сего предприятия. В то 
время получил я из Парижа "Annuaire du bureau des longitudes", издаваемый под 
особенным надзором ученого Араго. Я предложил князю Козловскому написать на эту 
книгу рецензию для "Современника". Охотно и горячо ухватившись за мое 
предложение, продиктовал он несколько страниц, которые, без сомнения, памятны 
читателям "Современника". Это была первая попытка его на русском языке, и 
попытка самая блистательная. <...> Новый писатель с первого раза умел найти и 
присвоить себе слог, что часто не дается и писателям, долго упражняющимся в 
письменном деле. Ясность, краткость, живость были отличительными чертами сего 
слога. Нет сомнения, что Пушкину со временем удалось бы завербовать князя 
Козловского в постоянные писатели и сотрудники себе.


      ЗАМЕТКА ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

      Мария Ивановна Римская-Корсакова должна иметь почетное место в преданиях 
хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила, что называется, открытым домом, 
давала часто обеды, вечера, балы, маскарады, разные увеселения, зимою санные 
катанья за городом, импровизированные завтраки, на которых сенатор Башилов, друг 
дома, в качестве ресторатора, с колпаком на голове и в фартуке угощал по карте, 
блюдами, им самим изготовленными, и, должно отдать справедливость памяти его, с 
большим кухонным искусством. Красавицы дочери ее, и особенно одна из них, 
намеками воспетая Пушкиным в "Онегине", были душою и прелестью этих собраний. 
Сама Мария Ивановна была тип московской барыни в хорошем и лучшем значении этого 
слова. В ней отзывались и русские предания екатерининских времен, и выражались 
понятия и обычаи нового общежития. В старых, очень старых, воспоминаниях Москвы 
долго хранилась молва о мастерской игре ее в роли Еремеевны в комедии Фонвизина, 
которую любители играли где-то на домашнем театре. Позднее мама Митрофанушки 
любовалась в Париже игрою m-lle Mars. Все эти разнородные впечатления, старый 
век и новый век, сливались в ней в разнообразной стройности и придавали личности 
ее особенное и привлекательное значение. Сын ее, Григорий Александрович, был 
замечательный человек по многим нравственным качествам и по благородству 
характера. Знавшие его коротко и пользовавшиеся дружбою его (в числе их можно 
именовать Тучкова, бывшего после московским генерал-губернатором) искренно 
оплакали преждевременную кончину его. Он тоже в своем роде был русский и 
особенно московский тип, отличающийся оттенками, которые вынес он из довольно 
долгого пребывания своего в Париже и в Италии. Многие годы, особенно между 
предшествовавшими тридцатому году и вскоре за ним следовавшими, был он на виду 
московского общества. Все знали его, везде его встречали. Тогда еще не 
существовало общественного звания: светского льва. Но, по нынешним понятиям и по 
новейшей табели о рангах, можно сказать, что он был одним из первозванных 
московских львов. Видный собо


ю мужчина, рослый, плечистый, с частым подергиванием плеча, он, уже и по этим 
наружным и физическим отметкам, был на примете везде, куда ни являлся. 
Умственная физиономия его была также резко очерчена. Он был задорный, ярый 
спорщик, несколько властолюбивый в обращении и мнениях своих. В Английском клубе 
часто раздавался его сильный и повелительный голос. Старшины побаивались его. 
Взыскательный гастроном, он не спускал им, когда за обедом подавали худо 
изготовленное блюдо или вино, которое достоинством не отвечало цене, ему 
назначенной. Помню забавный случай. Вечером в газетную комнату вбежал с тарелкою 
в руке один из старшин и представил на суд Ивана Ивановича Дмитриева котлету, 
которую Корсаков опорочивал. Можно представить себе удивление Дмитриева, когда 
был призван он на третейский суд по этому вопросу, и общий смех нас, зрителей 
этой комической сцены. Особенно памятна мне одна зима или две, когда не было 
бала в Москве, на который не приглашали бы его и меня. После пристал к нам и 
Пушкин. Знакомые и незнакомые зазывали нас и в Немецкую слободу, и в 
Замоскворечье. Наш триумвират в отношении к балам отслуживал службу свою, 
наподобие бригадиров и кавалеров св. Анны, непременных почетных гостей, без коих 
обойтиться не могла ни одна купеческая свадьба, ни один именинный купеческий 
обед. Скажу о себе без особенного самолюбия и честолюбия, но и не без чувства 
благодарности, что репутация моя по сей части была беспрекословно и подачею 
общих голосов утверждена. Вот этому доказательство. На одном бале, не помню по 
какому случаю устроенном в Благородном собрании, один из старшин, именем 
собратий своих, просил меня руководствовать или, скорее,  новогодствовать  
танцами, прибавив без всякого лукавого и насмешливого умысла: "Мы все на вас 
надеемся: ведь вы наша примадонна".
      Чистосердечие и смирение вынуждают меня сознаться, что тогда нас было три 
примадонны.


      ИЗ СТАТЬИ "ВЗГЛЯД НА ЛИТЕРАТУРУ НАШУ В ДЕСЯТИЛЕТИЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ ПУШКИНА"

      Пушкин также не любил слыть в обществе стихотворцем и сочинителем. Таковым 
охотно являлся он в кабинете Жуковского или Крылова. Но в обществе хотел он быть 
принимаем как Александр Сергеевич Пушкин. Понимаю это. Но если уже и он, 
достигнувший славы  сочинительством , как бы чуждался патента на нее, то каково 
же другим второстепенным сочинителям, но людям рассудительным, навязывать на 
себя эту цеховую бляху, только что не под нумером.


      Карамзина упрекали в излишестве галлицизмов. Но в сравнении с нынешними 
галломанами он едва ли не другой Шишков, старовер старого слога. Дмитриев 
говорит, что новые писатели учатся русскому языку у лабазников. В этом отношении 
виноват немного и Пушкин. Он советовал прислушиваться речи просфирней и старых 
няней. Конечно, от них можно позаимствовать некоторые народные обороты и 
выражения, выведенные из употребления в письменном языке к ущербу языка; но при 
том наслушаешься и много безграмотности. Нужно иметь тонкое и разборчивое ухо 
Пушкина, чтобы удержать то, что следует, и пропустить мимо то, что не годится. 
Но не каждый одарен, как он, подобным слухом. Впрочем, он сам мало пользовался 
преподаваемым им советом. Он не любил щеголять во что бы ни стало простонародным 
наречием. Уменье употреблять слова в прямом и верном значении их, так, а не 
иначе, кстати, а не так, как попало, уменье, по-видимому, очень неголоволомное, 
есть тайна, известная одним избранным писателям: иные прилагательные слова вовсе 
не идут к иным существительным.
      Пушкин и сам одно время, очень непродолжительное, был журналистом. Он на 
веку своем написал несколько острых и бойких журнальных статей; но журнальное 
дело не было его делом. Он не имел ни достойных качеств, ни погрешностей, 
свойственных и даже нужных присяжному журналисту. Он, по крайней мере, во втором 
периоде жизни и дарования своего не искал популярности. Он отрезвился и познал 
всю суетность и, можно сказать, горечь этого упоения. Журналист ¬ поставщик и 
слуга публики. А Пушкин не мог быть ничьим слугою. Срочная работа была не по 
нем. Он принялся за журнал вовсе не из литературных видов, а из экономических. 
Ему нужны были деньги, и он думал, что найдет их в журнале. Думал он, что 
совладает с журнальным предприятием не хуже другого. Не боги же обжигают горшки. 
Нет, не боги, а горшечники; но он именно не был горшечником. Таким образом, он 
ошибся и обчелся и в литературном, и в денежном отношении. Пушкин тогда не был 
уже повелителем и кумиром двадцатых годов. По мере созревания и усиливающейся 
мужественности таланта своего, он соразмерно утрачивал чары, коими опаивал 
молодые поколения и нашу бессознательную и слабоголовую критику. Подобное 
явление нередко и в других литературах, а у нас оно почти естественно. По этому 
предмету говорил Гнедич: "Представьте себе на рынке двух торговцев съестными 
припасами: один на чистом столике разложил слоеные, вкусные, гастрономические 
пирожки; другой на грязном лотке предлагает гречнивики, облитые вонючим маслом. 
К кому обратится большинство покупщиков? Разумеется, к последнему".
      Пушкин не только не заботился о своем журнале с родительскою нежностью, он 
почти пренебрегал им. Однажды прочел он мне свое новое поэтическое произведение. 
Что же, спросил я, ты напечатаешь его в следующей книжке? Да, как бы не так, 
отвечал он,  pas si bкte  [  я не так глуп ]: подписчиков баловать нечего. Нет, 
я приберегу стихотворение для нового тома сочинений своих. Он впоследствии, 
когда запряг себя в журнальную упряжь, сердился па меня, что я навязал ему 
название "Современника", при недоумении его как окрестить журнал.
      Повторяем: Пушкин мог бы еще долго предаваться любимым занятиям своим и 
содействовать славе отечественной литературы и, следовательно, самого отечества. 
Движимый, часто волнуемый мелочами жизни, а еще более внутренними колебаниями не 
совсем еще установившегося равновесия внутренних сил, столь необходимого для 
правильного руководства своего, он мог увлекаться или уклоняться от цели, 
которую имел всегда в виду и к которой постоянно возвращался после переходных 
заблуждений. Но при нем, но в нем глубоко таилась охранительная и спасительная 
нравственная сила. Еще в разгаре самой заносчивой и треволненной молодости, в 
вихре и разливе разнородных страстей он нередко отрезвлялся и успокоивался на 
лоне этой спасительной силы. Эта сила была любовь к труду, потребность труда, 
неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, 
чувства, которые из груди его просились на свет божий и облекались в звуки, 
краски, в глаголы, очаровательные и поучительные. Труд был для него святыня, 
купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь уныния, 
восстановлялись расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда 
принимался за работу, он успокоивался, мужал, перерождался. Эта живительная, 
плодотворная деятельность иногда притаивалась в нем, но ненадолго. Она опять 
пробуждалась с новою свежестью и новым могуществом. Она никогда не могла бы 
совершенно остыть и онеметь. Ни года, ни жизнь, с испытаниями своими, не могли 
бы пересилить ее.


      В последнее время работа, состоящая у него на очереди, или на ферстаке 
(верстаке), как говаривал граф Капкрин, была история Петра Великого.
      Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир! В 
Пушкине было верное пониманье истории; свойство, которым одарены не все 
историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость. 
Он был чужд всех систематических, искусственно составленных руководств; не 
только был он им чужд, он был им враждебен. Он не писал бы картин по мерке и 
объему рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки, для 
удобного вложения в них событий и лиц, предстоящих изображению. Он не историю 
воплощал бы в себя и в свою современность, а себя перенес бы в историю и в 
минувшее. Он не задал бы себе уроком и обязанностию во что бы то ни стало 
либеральничать в истории и философничать умозрительными анахронизмами.
      Пушкин был впечатлителен и чуток на впечатления; он был одарен 
воображением и, так сказать, самоотвержением личности своей настолько, что мог 
отрешать себя от присущего и воссоздавать минувшее, уживаться с ним, породниться 
с лицами, событиями, нравами, порядками, давным-давно замененными новыми 
поколениями, новыми порядками, новым общественным и гражданским строем. Все эти 
качества ¬ необходимые для историка, и Пушкин обладал ими в достаточной мере.


      П.А.ВЯЗЕМСКИЙ

      ЗАМЕТКИ

      I

      Я не нашел у Анненкова ("Вестник Европы") [  разумеется, статья П. В. 
Анненкова "А. С. Пушкин в Александровскую эпоху" в "Вестнике Европы", 1873, 
XI¬XII, и 1874, I¬II. (Прим. Я. Грота) ] отметки Пушкина о 1814 годе.
      Во всяком случае, не мог он видеть Карамзина в течение этого года. Может 
быть, ребенком видал он его в Москве у отца своего, да и то невероятно. По 
крайней мере, не помню Сергея Львовича в Москве ни у Карамзина, ни у себя. 
Карамзин, вероятно, знал его, но у него не бывал.
      Из Москвы в Петербург в 1816 году с Карамзиным ехал я один. Жуковский был 
уже в Петербурге. Василий Львович приехал в Петербург или пред нами, или вслед 
за нами, но положительно не с нами, а в обратный путь примкнул к нам. С ним по 
дороге и заезжали мы в Лицей, вероятно, по предложению Василия Львовича. 
Оставались мы там с полчаса, не более. Не помню особенных тогда отношений 
Карамзина к Пушкину. Вероятно, управляющие Лицеем занимались Карамзиным. А меня 
окружила молодежь: я и сам был тогда молод. Тут нашел я и Сергея Ломоносова, 
который за несколько лет пред тем был товарищем моим или в иезуитском пансионе, 
или в пансионе, учрежденном при Педагогическом институте, ¬ в точности не помню. 
Пушкин был не особенно близок к Ломоносову [  по рассказу И. И. Пущина (его 
"Записки", стр. 9¬10), Пушкин познакомил его еще до открытия Лицея (когда все 
уже съехались в Петербург), при представлении будущих лицеистов министру, с 
Ломоносовым и Гурьевым, и все они четверо потом часто сходились у В. Л. Пушкина 
и у Гурьевых. (Прим. К. Грота) ] ¬ может быть, напротив, Ломоносов и тут был уже 
консерватором, а Пушкин в оппозиции против Энгельгардта и много еще кое-кого и 
кое-чего. Но как-то фактически сблизили их и я, и дом Карамзиных, в котором по 
летам бывали часто и Пушкин и Ломоносов, особенно в те времена, когда наезжал я 
в Царское Село. Холмогорского в Ломоносове ничего не было, то есть ничего 
литературного. Он был добрый малый, вообще всеми любим и, вероятно, не без 
служебных способностей, потому что совершил довольно блистательную 
дипломатическую карьеру, любим был Поццо-ди-Борго и занимал посланнические 
посты. Упоминание о нем Василия Львовича ничего не значит, кроме обыкновенной и 
вежливой любезности.
      О предполагаемой поездке Пушкина incognito в Петербург в декабре 25-го 
года верно рассказано Погодиным в книге его "Простая речь", страницы 178 и 179 [  
изд. 2. 1874, отд. II, стр. 22¬23; о том же рассказывает и В. И. Даль. См.: Л. 
Майков, "Пушкин и Даль", в своей книге "Пушкин". СПб., 1899, стр. 420¬ 421. 
(Прим. Я. Грота) ]. Так и я слыхал от Пушкина. Но, сколько помнится, двух зайцев 
не было, а только один. А главное, что он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у 
Рылеева в ночь 13-го на 14 декабря: совершенно верно.


      II

      <Граф Ян Потоцкий> известен в ученом и литературном мире историческими, 
писанными на французском языке, изысканиями о славянской древности. После смерти 
его напечатан был, также на французском языке, фантастический роман его: "Les 
trois pendus" [  "Трое повешенных" ]. Сказывают, что он написал в угоду жене и 
по следующим обстоятельствам. Во время продолжительной болезни жены своей читал 
он ей арабские сказки "Тысячи и одной ночи". Когда книга была дочитана, графиня 
начала скучать и требовала продолжения подобного чтения: чтобы развлечь ее и 
удовлетворить желанию ее, он каждый день писал по главе романа своего, которую 
вечером и читал ей вслух. Пушкин высоко ценил этот роман, в котором яркими и 
верными красками выдаются своенравные вымыслы арабской поэзии и не менее 
своенравные нравы и быт испанские.


      ИЗ "СТАРОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ"

      В одно из своих странствований по России Пушкин остановился обедать на 
почтовой станции в какой-то деревне. Во время обеда является барышня очень 
приличной наружности. Она говорит ему, что, узнав случайно о проезде великого 
нашего поэта, не могла удержаться от желания познакомиться с ним, отпуская 
различные приветствия, похвальные и восторженные.
      Пушкин слушает их с удовольствием и сам с нею любезничает. На прощанье 
барышня подает ему вязанный ею кошелек и просит принять его на память о 
неожиданной их встрече. После обеда Пушкин садится опять в коляску; но не успел 
он еще выехать из селения, как догоняет его кучер верхом, останавливает коляску 
и говорит Пушкину, что барышня просит его заплатить ей десять рублей за 
купленный им у нее кошелек. Пушкин, заливаясь звонким своим смехом, любил 
рассказывать этот случай авторского разочарования.


      В какой-то элегии находятся следующие два стиха, с которыми поэт 
обращается к своей возлюбленной:

          Все неприятности по службе
          С тобой, мой друг, я забывал.

      Пушкин, отыскавши эту элегию, говорил, что изо всей русской поэзии эти два 
стиха самые чисто русские и самые глубоко и верно прочувствованные.


      Александр Пушкин был во многих отношениях внимательный и почтительный сын. 
Он готов был даже на некоторые самопожертвования для родителей своих; но не в 
его натуре было быть хорошим семьянином: домашний очаг не привлекал и не 
удерживал его. Он во время разлуки редко писал к родителям; редко и бывал у них, 
когда живал с ними в одном городе. "Давно ли видел ты отца?" ¬ спросил его 
однажды NN. "Недавно". ¬ "Да как ты понимаешь это? Может быть, ты недавно видел 
его во сне?" Пушкин был очень доволен этою уверткою и, смеясь, сказал, что для 
успокоения совести усвоит ее себе.
      Отец его, Сергей Львович, был также в своем роде нежный отец, но нежность 
его черствела ввиду выдачи денег. Вообще был он очень скуп и на себя, и на всех 
домашних. Сын его Лев, за обедом у него, разбил рюмку. Отец вспылил и целый обед 
проворчал. "Можно ли (сказал Лев) так долго сетовать о рюмке, которая стоит 
двадцать копеек?" ¬ "Извините, сударь (с чувством возразил отец), не двадцать, а 
тридцать пять копеек".


      Однажды Пушкин между приятелями сильно русофильствовал и громил Запад. Это 
смущало Александра Тургенева, космополита по обстоятельствам, а частью и по 
наклонности. Он горячо оспаривал мнения Пушкина; наконец не выдержал и сказал 
ему: "А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек". Пушкин расхохотался, и 
хохот обезоружил его.
      Нужно при этом напомнить, что Пушкин не бывал никогда за границею, что в 
то время русские путешественники отправлялись обыкновенно с любекскими 
пароходами и что Любек был первый иностранный город, ими посещаемый.


      Князь***  (хозяин за ужином) . А как вам кажется это вино?
      Пушкин  (запинаясь, но из вежливости) . Ничего, кажется, вино порядочное.
      Князь***. А поверите ли, что тому шесть месяцев нельзя было и в рот его 
брать.
      Пушкин. Поверю.


      16 июня 1853 года узнал я о смерти Льва Пушкина. С ним, можно сказать, 
погребены многие стихотворения брата его неизданные, может быть, даже и 
незаписанные, которые он один знал наизусть. Память его была та же типография, 
частию потаенная и контрабандная. В ней отпечатлевалось все, что попадало в ящик 
ее. С ним сохранились бы и сделались бы известными некоторые драгоценности, 
оставшиеся под спудом; и он же мог бы изобличить в подлоге другие стихотворения, 
которые невежественными любителями соблазна несправедливо приписываются Пушкину. 
Странный обычай чтить память славного человека, навязывая на нее и то, от чего 
он отрекся, и то, в чем неповинен он душою и телом. Мало ли что исходит от 
человека! Но неужели сохранять и плевки его на веки веков в золотых и фарфоровых 
сосудах?
      Пушкин иногда сердился на брата за его стихотворческие нескромности, 
мотовство, некоторую невоздержность и распущенность в поведении; но он нежно 
любил его родственною любовью брата, с примесью родительской строгости. Сам 
Пушкин не был ни схимником, ни пуританином; но он никогда не хвастался своими 
уклонениями от торной дороги и не рисовался в мнимом молодечестве. Не раз 
бунтовал он против общественного мнения и общественной дисциплины; но, по 
утишении в себе временного бунта, он сознавал законную власть этого мнения. Как 
единичная личность, как часть общества, он понимал обязанности, по крайней мере, 
внешне приноровляться к ней и ей повиноваться гласною жизнью своею, если не 
всегда своею жизнью внутреннею, келейною. И это не была малодушная уступчивость. 
Всякая свобода какою-нибудь стороною ограничивается тою или другою обязанностию, 
нравственною, политическою и взаимною. Иначе не быть обществу, а будет дикое 
своеволие и дикая сволочь. Лев Пушкин, храбрый на Кавказе против чеченцев, любил 
иногда и сам, в мирном житии, гарцевать чеченцем и нападать врасплох на обычаи и 
условия благоустроенного и взыскательного общества. Пушкин старался умерять в 
младшем брате эти порывы, эти избытки горячей натуры, столь противоположные его 
собственной аристократической натуре: принимаем это слово и в общепринятом 
значении его, и в первоначальном этимологическом смысле. Не во гнев демократам 
будь сказано, а слово  аристократия  соединяет в себе понятия о силе и о чем-то  
избранном и лучшем, то есть о лучшей силе .
      Лев, или, как слыл он до смерти, Левушка, питал к Александру некоторое 
восторженное поклонение. В любовь его входила, может быть, и частичка гордости. 
Он гордился тем, что был братом его, и такая гордость не только простительна, но 
и естественна и благовидна. Он чувствовал, что лучи славы брата несколько 
отсвечиваются и на нем, что они освещают и облегчают путь ему. Приятели 
Александра, Дельвиг, Баратынский, Плетнев, Соболевский, скоро сделались 
приятелями Льва. Эта связь тем легче поддерживалась, что и в нем были некоторые 
литературные зародыши. Не будь он таким гулякою, таким гусаром коренным или 
драгуном, которому Денис Давыдов не стал бы попрекать, что у него на уме все 
Жомини да Жомини, может быть, и он внес бы имя свое в летописи нашей литературы. 
А может быть, задерживала и пугала его слава брата, который забрал весь майорат 
дарования. Как бы то ни было, но в нем поэтическое чувство было сильно развито. 
Он был совершенно грамотен, вкус его в деле литературы был верен и строг. Он был 
остер и своеобразен в оборотах речи, живой и стремительной. Как брат его, был он 
несколько смуглый араб, но смахивал на белого негра. Тот и другой были малого 
роста, в отца. Вообще в движениях, в приемах их было много отцовского. Но 
африканский отпечаток матери видимым образом отразился на них обоих. Другого 
сходства с нею они не имели. Одна сестра их, Ольга Сергеевна, была в мать и, 
кстати, гораздо благообразнее и красивее братьев своих.
      Первые годы молодости Льва, как и Александра, были стеснены, удручены 
неблагоприятностью окружающих или подавляющих обстоятельств. Отец, Сергей 
Львович, был не богат, плохой хозяин, нераспорядительный помещик. К тому же, по 
натуре своей, был он скуп. Что ни говори, как строго ни суди молодежь, а должно 
сознаться, что нехорошо молодому человеку, брошенному в водоворот света, не 
иметь, по крайней мере, несколько тысяч рублей ежегодного и верного дохода, хотя 
бы на ассигнации. Деньги, обеспечивающие положение в обществе, ¬ это необходимый 
балласт для правильного плавания. Сколько колебаний, потрясений, крушений бывает 
от недостатка в уравновешивающем и охранительном балласте. Когда-то Баратынский 
и Лев Пушкин жили в Петербурге на одной квартире. Молодости было много, а денег 
мало. Они везде задолжали, в гостиницах, лавочках, в булочной; нигде ничего в 
долг им больше не отпускали. Один только лавочник, торговавший вареньями, 
доверчиво отпускал им свой товар; да где-то промыслили они три-четыре бутылки 
малаги. На этом сладком пропитании продовольствовали они себя несколько дней.
      Последние годы жизни своей Лев Пушкин провел в Одессе, состоя на службе по 
таможенному ведомству. Под конец одержим он был водяною болезнью, отправился по 
совету врачей в Париж для исцеления, возвратился в Одессу почти здоровый, но 
скоро принялся за прежний образ жизни; болезнь возвратилась, усилилась, и он 
умер.
      После смерти брата Лев, сильно огорченный, хотел ехать во Францию и 
вызвать на роковой поединок барона Геккерена, урожденного Дантес; но приятели 
отговорили его от этого намерения.


      Пушкин забавно рассказывал следующий анекдот. Где-то шла речь об одном 
событии, ознаменовавшем начало нынешнего столетия. Каждый вносил свое сведение. 
"Да чего лучше, ¬ сказал один из присутствующих, ¬ академик ** (который также 
был налицо) ¬ современник той эпохи и жил в том городе. Спросим его, как это все 
происходило". И вот академик** начинает свой рассказ:
      "Я уже лег в постель, и вскоре пополуночи будит меня сторож и говорит: 
извольте надевать мундир и идти к президенту; а там уже пунш". Пушкин говорил: 
"Рассказчик далее не шел; так и видно было, что он тут же сел за стол и начал 
пить пунш. Это значит иметь свой взгляд на историю".


      Пушкин спрашивал приехавшего в Москву старого товарища по Лицею про общего 
приятеля, а также сверстника-лицеиста, отличного мимика и художника по этой 
части: "А как он теперь лицедействует и что представляет?" ¬ "Петербургское 
наводнение". ¬ "И что же?" ¬ "Довольно похоже". ¬ отвечал тот. Пушкин очень 
забавлялся этим  довольно похоже .


      Он вовсе не был лакомка. Он даже, думаю, не ценил и не хорошо постигал 
тайн поваренного искусства; но на иные вещи был он ужасный прожора. Помню, как в 
дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке. Моченым 
яблокам также доставалось от него нередко.


      Пушкин, во время пребывания своего в южной России, куда-то ездил за 
несколько сот верст на бал, где надеялся увидеть предмет своей тогдашней любви. 
Приехав в город, он до бала сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего 
утра, так что прогулял и все деньги свои, и бал, и любовь свою.


      Пушкин, в медовые месяцы вступления своего в свет, был маленько приворожен 
ею (кн. Голицыной). Надолго ли, неизвестно, но, во всяком случае, 
неправдоподобно. В сочинениях его встречаются стихи, на имя ее написанные, если 
не страстные, то довольно воодушевленные. Правда, в тех же сочинениях есть и 
оборотная сторона медали. Едва ли не к княгине относится следующая заметка, по 
поводу появления в свет первых восьми томов "Истории Государства Российского": 
"Одна дама, впрочем, весьма почтенная (в первоначальном тексте сказано милая), 
при мне, открыв 2-ю часть (Истории), прочла вслух:  "Владимир усыновил 
Святополка, однако не любил его...  Однако! зачем не но? Как это глупо! 
Чувствуете ли вы всю ничтожность вашего Карамзина?"


      Баратынский как-то не ценил ума и любезности Дмитриева. Он говаривал, что, 
уходя, после вечера у него проведенного, ему всегда кажется, что он был у 
всенощной. Трудно разгадать эту странность. Между тем он высоко ставил дарование 
поэта. Пушкин, обратно, нередко бывал строг и несправедлив к поэту, но всегда 
увлекался остроумною и любезною речью его.


      Забавный чудак, служивший когда-то при Московской театральной дирекции, 
был, между прочим, как и следует русскому человеку, а тем паче русскому 
чиновнику, охвачен повальною болезнью чинолюбия и крестолюбия. Он беспрестанно 
говорил и писал кому следует: "Я не прошу кавалерии чрез плечо или на шею, а 
только маленького  анкураже  (encourage) в петличку". Пушкин подхватил это слово 
и применял его к любовным похождениям в тех случаях, когда в обращении не 
капитал любви, а мелкая монета ее, то есть с одной стороны ухаживание, а с 
другой снисходительное и ободрительное кокетство. Таким образом, в известном 
кругу и слово  анкураже  пользовалось некоторое время правом гражданства в 
московской речи.


      Немного парадоксируя, Пушкин говаривал, что русскому языку следует учиться 
у просвирен и у лабазников; но, кажется, сам он мало прислушивался к ним и в 
речи своей редко простонародничал.


      Несчастная смерть Пушкина, окруженная печальною и загадочною обстановкою, 
породила много толков в петербургском обществе; она сделалась каким-то 
интернациональным вопросом. Вообще жалели о жертве; но были и такие, которые 
прибегали к обстоятельствам, облегчающим вину виновника этой смерти, и если не 
совершенно оправдывали его (или, правильнее, их), то были за них ходатаями. 
Известно, что тут было замешано и дипломатическое лицо. Тайна безыменных писем, 
этого пролога трагической катастрофы, еще недостаточно разъяснена. Есть 
подозрения, почти неопровержимые, но нет положительных юридических улик. Хотя 
Елизавета Михайловна, по семейным связям своим, и примыкала к дипломатической 
среде, но здесь она безусловно и исключительно была на русской стороне. В 
Пушкине глубоко оплакивала она друга и славу России.



П.А.ВЯЗЕМСКИЙ
ИЗ "ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК"

      1828 год

       <Декабрь>  Мне известно, что до правительства было доведено в последний 
мой приезд в Петербург слово, будто сказанное Александром Пушкиным обо мне:  вот 
приехал мой Демон!  Этого не сказал Пушкин, или сказал, да не так. Он не мог 
придать этим словам ни политический, ни нравственный смысл, а разве просто 
шуточный и арзамасский, если только и произнес их (в Арзамасе прозвище мое 
Асмодей). Они ни в духе Пушкина, ни в моем. По сердцу своему, он ни в каком 
случае не скажет предательского слова, по уму, если и мог бы он быть под чьим 
влиянием, то не хотел бы в том сознаться, а я ничьим, а еще менее пушкинским 
соблазнителем быть не могу.
      ...во время Турецкой кампании был прислан в главную квартиру донос на 
меня. По всем догадкам, это была булгаринская штука. Узнав, что в Москве 
предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у 
"Северной пчелы", и думая, что буду в ней участвовать, он нанес мне удар из-за 
угла. Я не мог иметь иных неприятелей, кроме литературных, и по ходу дела видно, 
что все это не что иное, как литературная интрига. Пушкин уверял, что обвинение 
в развратной жизни моей в Петербурге не иначе можно вывести, как из вечеринки, 
которую давал нам Филимонов и на которой были Пушкин и Жуковский и другие. 
Филимонов жил тогда черт знает в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно 
похожей на бордель. Мы просидели у Филимонова до утра. Полиции было донесено, 
вероятно, на основании подозрительного дома Филимонова, что я провел ночь у 
девок.

Первая
<<<<<: >>>>>:

---

новости мира::Поисковичёк:: Магазин рунета:: Базар в рунете:: Софт Ру:: Блог ЖЖ:: Анекдоты:: Миничат

сайт построен на хостинге Агава - лучшие цены, лучшее качество

Хостинг от uCoz