А.С. Пушкин


   Мария, бедная Мария,
Краса черкасских дочерей!
Не знаешь ты, какого змия
Ласкаешь на груди своей.
Какой же властью непонятной
К душе свирепой и развратной
Так сильно ты привлечена?
Кому ты в жертву отдана?
Его кудрявые седины,
Его глубокие морщины,
Его блестящий, впалый взор,
Его лукавый разговор
Тебе всего, всего дороже:
Ты мать забыть для них могла,
Соблазном постланное ложе
Ты отчей сени предпочла.
Своими чудными очами
Тебя старик заворожил,
Своими тихими речами
В тебе он совесть усыпил;
Ты на него с благоговеньем
Возводишь ослепленный взор,
Его лелеешь с умиленьем -
Тебе приятен твой позор,
Ты им, в безумном упоеньи,
Как целомудрием горда -
Ты прелесть нежную стыда
В своем утратила паденьи...

   Что стыд Марии? что молва?
Что для нее мирские пени,
Когда склоняется в колени
К ней старца гордая глава,
Когда с ней гетман забывает
Судьбы своей и труд и шум,
Иль тайны смелых, грозных дум
Ей, деве робкой, открывает?
И дней невинных ей не жаль,
И душу ей одна печаль
Порой, как туча, затмевает:
Она унылых пред собой
Отца и мать воображает;
Она, сквозь слезы, видит их
В бездетной старости, одних,
И, мнится, пеням их внимает....
О, если б ведала она,
Что уж узнала вся Украйна!
Но от нее сохранена
Еще убийственная тайна.


ПЕСНЬ ВТОРАЯ.

   Мазепа мрачен. Ум его
Смущен жестокими мечтами.
Мария нежными очами
Глядит на старца своего.
Она, обняв его колени,
Слова любви ему твердит.
Напрасно: черных помышлений
Ее любовь не удалит.
Пред бедной девой с невниманьем
Он хладно потупляет взор,
И ей на ласковый укор
Одним ответствует молчаньем.
Удивлена, оскорблена,
Едва дыша, встает она
И говорит с негодованьем:

   "Послушай, гетман; для тебя
Я позабыла вс° на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я не жалею...
Ты помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь?

              Мазепа.
Мой друг, несправедлива ты.
Оставь безумные мечты;
Ты подозреньем сердце губишь:
Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти.
Мария, верь: тебя люблю
Я больше славы, больше власти.

              Мария.
Неправда: ты со мной хитришь.
Давно ль мы были неразлучны?
Теперь ты ласк моих бежишь;
Теперь они тебе докучны;
Ты целый день в кругу старшин,
В пирах, разъездах - я забыта;
Ты долгой ночью иль один,
Иль с нищим, иль у езуита;
Любовь смиренная моя
Встречает хладную суровость.
Ты пил недавно, знаю я,
Здоровье Дульской. Это новость;
Кто эта Дульская?

              Мазепа.
                                  И ты
Ревнива? Мне ль, в мои ли лета
Искать надменного привета
Самолюбивой красоты?
И стану ль я, старик суровый,
Как праздный юноша, вздыхать,
Влачить позорные оковы
И жен притворством искушать?

              Мария.
Нет, объяснись без отговорок
И просто, прямо отвечай.

              Мазепа.
Покой души твоей мне дорог,
Мария; так и быть: узнай.

   Давно замыслили мы дело;
Теперь оно кипит у нас.
Благое время нам приспело;
Борьбы великой близок час.
Без милой вольности и славы
Склоняли долго мы главы
Под покровительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.
Готово вс°: в переговорах
Со мною оба короля;
И скоро в смутах, в бранных спорах,
Быть может, трон воздвигну я.
Друзей надежных я имею:
Княгиня Дульская и с нею
Мой езуит, да нищий сей
К концу мой замысел приводят.
Чрез руки их ко мне доходят
Наказы, письма королей.
Вот важные тебе признанья.
Довольна ль ты? Твои мечтанья
Рассеяны ль?

              Мария.
                         О милый мой,
Ты будешь царь земли родной!
Твоим сединам как пристанет
Корона царская!

              Мазепа.
                               Постой.
Не вс° свершилось. Буря грянет;
Кто может знать, что ждет меня?

              Мария.
Я близ тебя не знаю страха -
Ты так могущ! О, знаю я:
Трон ждет тебя.

              Мазепа.
                               А если плаха?...

              Мария.
С тобой на плаху, если так.
Ах, пережить тебя могу ли?
Но нет: ты носишь власти знак.

              Мазепа.
Меня ты любишь?

              Мария.
                                  Я! люблю ли?

              Мазепа.
Скажи: отец или супруг
Тебе дороже?

              Мария.
                          Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть мою.
Я стала ей в позор; быть может
(Какая страшная мечта!)
Моим отцом я проклята,
А за кого?

              Мазепа.
                   Так я дороже
Тебе отца? Молчишь...

              Мария.
                                     О боже!

              Мазепа.
Что ж? отвечай.

              Мария.
                              Реши ты сам.

              Мазепа.
Послушай: если было б нам,
Ему иль мне, погибнуть надо,
А ты бы нам судьей была,
Кого б ты в жертву принесла,
Кому бы ты была ограда?

             Мария.
Ах, полно! сердце не смущай!
Ты искуситель.

              Мазепа.
                             Отвечай!

              Мария.
Ты бледен; речь твоя сурова...
О, не сердись! Всем, всем готова
Тебе я жертвовать, поверь;
Но страшны мне слова такие.
Довольно.

              Мазепа.
                     Помни же, Мария,
Что ты сказала мне теперь.


   Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо вс° кругом;
Но в замке шопот и смятенье.
В одной из башен, под окном,
В глубоком, тяжком размышленьи,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно на небо глядит.

   Заутра казнь. Но без боязни
Он мыслит об ужасной казни;
О жизни не жалеет он.
Что смерть ему? желанный сон.
Готов он лечь во гроб кровавый.
Дрема долит. Но, боже правый!
К ногам злодея, молча, пасть
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя на поруганье,
Утратить жизнь - и с нею честь,
Друзей с собой на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!...

   И вспомнил он свою Полтаву,
Обычный круг семьи, друзей,
Минувших дней богатство, славу,
И песни дочери своей,
И старый дом, где он родился,
Где знал и труд и мирный сон,
И вс°, чем в жизни насладился,
Что добровольно бросил он,
И для чего? -
                            Но ключ в заржавом
Замке гремит - и пробужд°н
Несчастный думает: вот он!
Вот на пути моем кровавом
Мой вождь под знаменем креста,
Грехов могущий разрешитель,
Духовной скорби врач, служитель
За нас распятого Христа,
Его святую кровь и тело
Принесший мне, да укреплюсь,
Да приступлю ко смерти смело
И жизни вечной приобщусь!

   И с сокрушением сердечным
Готов несчастный Кочубей
Перед всесильным, бесконечным
Излить тоску мольбы своей.
Но не отшельника святого,
Он гостя узнает иного:
Свирепый Орлик перед ним.
И отвращением томим,
Страдалец горько вопрошает:
"Ты здесь, жестокой человек?
Зачем последний мой ночлег
Еще Мазепа возмущает?"


              Орлик.
Допрос не кончен: отвечай.

              Кочубей.
Я отвечал уже: ступай,
Оставь меня.

              Орлик.
                        Еще признанья
Пан гетман требует.

              Кочубей.
                                      Но в чем?
Давно сознался я во всем,
Что вы хотели. Показанья
Мои все ложны. Я лукав,
Я строю козни. Гетман прав.
Чего вам более?

              Орлик.
                              Мы знаем,
Что ты несчетно был богат;
Мы знаем: не единый клад
Тобой в Диканьке укрываем.
Свершиться казнь твоя должна;
Твое имение сполна
В казну поступит войсковую -
Таков закон. Я указую
Тебе последний долг: открой,
Где клады, скрытые тобой?

              Кочубей.
Так, не ошиблись вы: три клада
В сей жизни были мне отрада.
И первый клад мой честь была,
Клад этот пытка отняла;
Другой был клад невозвратимый
Честь дочери моей любимой.
Я день и ночь над ним дрожал:
Мазепа этот клад украл.
Но сохранил я клад последний,
Мой третий клад: святую месть.
Ее готовлюсь богу снесть.

              Орлик.
Старик, оставь пустые бредни:
Сегодня покидая свет,
Питайся мыслию суровой.
Шутить не время. Дай ответ,
Когда не хочешь пытки новой:
Где спрятал деньги?

              Кочубей.
                                     Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени; дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам вс° расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.

              Орлик.
Где спрятал деньги? укажи.
Не хочешь? - Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие плохое.
Подумай; место нам назначь.
Молчишь? - Ну, в пытку. Гей, палач!


   Палач вошел....
                                 О, ночь мучений!
Но где же гетман? где злодей?
Куда бежал от угрызений
Змеиной совести своей?
В светлице девы усыпленной,
Еще незнанием блаженной,
Близь ложа крестницы младой
Сидит с поникшею главой
Мазепа тихой и угрюмый.
В его душе проходят думы,
Одна другой мрачней, мрачней.
"Умрет безумный Кочубей;
Спасти нельзя его. Чем ближе
Цель гетмана, тем тверже он
Быть должен властью облечен,
Тем перед ним склоняться ниже
Должна вражда. Спасенья нет:
Доносчик и его клеврет
Умрут". Но брося взор на ложе,
Мазепа думает: "О боже!
Что будет с ней, когда она
Услышит слово роковое?
Досель она еще в покое -
Но тайна быть сохранена
Не может долее. Секира,
Упав поутру, загремит
По всей Украйне. Голос мира
Вокруг нее заговорит!...
Ах, вижу я: кому судьбою
Волненья жизни суждены,
Тот стой один перед грозою,
Не призывай к себе жены.
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань.
Забылся я неосторожно:
Теперь плачу безумства дань...
Вс°, что цены себе не знает,
Вс°, вс°, чем жизнь мила бывает,
Бедняжка принесла мне в дар,
Мне, старцу мрачному, - и что же?
Какой готовлю ей удар! -"
И он глядит: на тихом ложе
Как сладок юности покой!
Как сон ее лелеет нежно!
Уста раскрылись; безмятежно
Дыханье груди молодой;
А завтра, завтра... содрогаясь
Мазепа отвращает взгляд,
Встает и, тихо пробираясь,
В уединенный сходит сад.

   Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные очи,
За ним насмешливо глядят.
И тополи, стеснившись в ряд,
Качая тихо головою,
Как судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна как черная тюрьма.

   Вдруг... слабый крик... невнятный стон
Как бы из замка слышит он.
То был ли сон воображенья,
Иль плач совы, иль зверя вой,
Иль пытки стон, иль звук иной -
Но только своего волненья
Преодолеть не мог старик
И на протяжный слабый крик
Другим ответствовал - тем криком,
Которым он в весельи диком
Поля сраженья оглашал,
Когда с Забелой, с Гамалеем,
И - с ним... и с этим Кочубеем
Он в бранном пламени скакал.

   Зари багряной полоса
Объемлет ярко небеса.
Блеснули долы, холмы, нивы,
Вершины рощ и волны рек.
Раздался утра шум игривый,
И пробудился человек.

   Еще Мария сладко дышит,
Дремой объятая, и слышит
Сквозь легкой сон, что кто-то к ней
Вошел и ног ее коснулся.
Она проснулась - но скорей
С улыбкой взор ее сомкнулся
От блеска утренних лучей.
Мария руки протянула
И с негой томною шепнула:
"Мазепа, ты?..." Но голос ей
Иной ответствует... о боже!
Вздрогнув, она глядит... и что же?
Пред нею мать...

              Мать.
                                 Молчи, молчи;
Не погуби нас: я в ночи
Сюда прокралась осторожно
С единой, слезною мольбой.
Сегодня казнь. Тебе одной
Свирепство их смягчить возможно.
Спаси отца.

              Дочь.  в ужасе
                       Какой отец?
Какая казнь?

              Мать.
                        Иль ты доныне
Не знаешь?... нет! ты не в пустыне,
Ты во дворце; ты знать должна,
Как сила гетмана грозна,
Как он врагов своих карает.
Как государь ему внимает...
Но вижу: скорбную семью
Ты отвергаешь для Мазепы;
Тебя я сонну застаю,
Когда свершают суд свирепый,
Когда читают приговор,
Когда готов отцу топор...
Друг другу, вижу, мы чужие...
Опомнись, дочь моя! Мария,
Беги, пади к его ногам,
Спаси отца, будь ангел нам:
Твой взгляд злодеям руки свяжет,
Ты можешь их топор отвесть.
Рвись, требуй - гетман не откажет:
Ты для него забыла честь,
Родных и бога.

              Мать.
                            Что со мною?
Отец... Мазепа... казнь - с мольбою
Здесь, в этом замке мать моя -
Нет, иль ума лишилась я,
Иль это грезы.

              Мать.
                           Бог с тобою,
Нет, нет - не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой мести увлеченный,
Царю на гетмана донес...
Что в истязаниях кровавых
Сознался в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан головою,
Что пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен сегодня,
Что здесь покаместь он сидит
В тюремной башне.

              Мать.
                                   Боже, боже!...
Сегодня! - бедный мой отец!

     И дева падает на ложе,
Как хладный падает мертвец.

   Пестреют шапки. Копья блещут.
Бьют в бубны. Скачут сердюки. (25)
В строях ровняются полки.
Толпы кипят. Сердца трепещут.
Дорога, как змеиный хвост,
Полна народу, шевелится.
Средь поля роковой намост.
На нем гуляет, веселится
Палач и алчно жертвы ждет:
То в руки белые берет,
Играючи, топор тяжелый,
То шутит с чернию веселой.
В гремучий говор вс° слилось:
Крик женской, брань, и смех, и ропот.
Вдруг восклицанье раздалось,
И смолкло вс°. Лишь конской топот
Был слышен в грозной тишине.
Там, окруженный сердюками,
Вельможный гетман с старшинами
Скакал на вороном коне.
А там по киевской дороге
Телега ехала. В тревоге
Все взоры обратили к ней.
В ней, с миром, с небом примиренный,
Могущей верой укрепленный
Сидел безвинный Кочубей,
С ним Искра тихой, равнодушный,
Как агнец, жребию послушный.
Телега стала. Раздалось
Моленье ликов громогласных.
С кадил куренье поднялось.
За упокой души несчастных
Безмолвно молится народ,
Страдальцы за врагов. И вот
Идут они, взошли. На плаху,
Крестясь, ложится Кочубей.
Как будто в гробе, тьмы людей
Молчат. Топор блеснул с размаху,
И отскочила голова.
Вс° поле охнуло. Другая
Катится вслед за ней, мигая.
Зарделась кровию трава -
И сердцем радуясь во злобе
Палач за чуб поймал их обе
И напряженною рукой
Потряс их обе над толпой.

   Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись, домой
И про свои заботы вечны
Уже толкует меж собой.
Пустеет поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось, к месту казни
Спешили полные боязни.
"Уж поздно", - кто-то им сказал
И в поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп,
И на телегу подымали
Два казака дубовый гроб.

   Один пред конною толпой
Мазепа, грозен, удалялся
От места казни. Он терзался
Какой-то страшной пустотой.
Никто к нему не приближался,
Не говорил он ничего;
Весь в пене мчался конь его.
Домой приехав, "что Мария?"
Спросил Мазепа. Слышит он
Ответы робкие, глухие...
Невольным страхом поражен,
Идет он к ней; в светлицу входит:
Светлица тихая пуста -
Он в сад, и там смятенный бродит;
Но вкруг широкого пруда,
В кустах, вдоль сеней безмятежных
Все пусто, нет нигде следов -
Ушла! - Зовет он слуг надежных,
Своих проворных сердюков.
Они бегут. Храпят их кони -
Раздался дикой клик погони,
Верхом - и скачут молодцы
Во весь опор во все концы.

   Бегут мгновенья дорогие.
Не возвращается Мария.
Никто не ведал, не слыхал,
Зачем и как она бежала...
Мазепа молча скрежетал.
Затихнув, челядь трепетала.
В груди кипучий яд нося,
В светлице гетман заперся.
Близь ложа там во мраке ночи
Сидел он, не смыкая очи,
Нездешней мукою томим.
Поутру, посланные слуги
Один явились за другим.
Чуть кони двигались. Подпруги,
Подковы, узды, чепраки,
Вс° было пеною покрыто,
В крови, растеряно, избито -
Но ни один ему принесть
Не мог о бедной деве весть.
И след ее существованья
Пропал как будто звук пустой,
И мать одна во мрак изгнанья
Умчала горе с нищетой.


ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

   Души глубокая печаль
Стремиться дерзновенно в даль
Вождю Украйны не мешает.
Твердея в умысле своем,
Он с гордым шведским королем
Свои сношенья продолжает.
Меж тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья,
Он, окружась толпой врачей,
На ложе мнимого мученья
Стоная молит исцеленья.
Плоды страстей, войны, трудов,
Болезни, дряхлость и печали,
Предтечи смерти, приковали
Его к одру. Уже готов
Он скоро бренный мир оставить;
Святой обряд он хочет править,
Он архипастыря зовет
К одру сомнительной кончины;
И на коварные седины
Елей таинственный течет.

   Но время шло. Москва напрасно
К себе гостей ждала всечасно,
Средь старых, вражеских могил
Готовя шведам тризну тайну.
Незапно Карл поворотил
И перенес войну в Украйну.

   И день настал. Встает с одра
Мазепа, сей страдалец хилый,
Сей труп живой, еще вчера
Стонавший слабо над могилой.
Теперь он мощный враг Петра.
Теперь он, бодрый, пред полками
Сверкает гордыми очами
И саблей машет - и к Десне
Проворно мчится на коне.
Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод стал.

   И весть на крыльях полетела.
Украйна смутно зашумела:
"Он перешел, он изменил,
К ногам он Карлу положил
Бунчук покорный". Пламя пышет,
Встает кровавая заря
Войны народной.

                                 Кто опишет
Негодованье, гнев царя? (26)
Гремит анафема в соборах;
Мазепы лик терзает кат. (27)
На шумной раде, в вольных спорах
Другого гетмана творят.
С брегов пустынных Енисея
Семейства Искры, Кочубея
Поспешно призваны Петром.
Он с ними слезы проливает.
Он их, лаская, осыпает
И новой честью и добром.
Мазепы враг, наездник пылкий,
Старик Палей из мрака ссылки
В Украйну едет в царский стан.
Трепещет бунт осиротелый.
На плахе гибнет Чечель смелый
И запорожский атаман.
И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец,
Твой близок день, ты вал Полтавы
Вдали завидел наконец.

   И царь туда ж помчал дружины.
Они как буря притекли -
И оба стана средь равнины
Друг друга хитро облегли.
Не раз избитый в схватке смелой,
Заране кровью опьянелый,
С бойцом желанным наконец
Так грозный сходится боец.
И злобясь видит Карл могучий
Уж не расстроенные тучи
Несчастных нарвских беглецов,
А нить полков блестящих, стройных
Послушных, быстрых и спокойных,
И ряд незыблемый штыков.

   Но он решил: заутра бой.
Глубокой сон во стане шведа.
Лишь под палаткою одной
Ведется шопотом беседа.

   "Нет, вижу я, нет, Орлик мой,
Поторопились мы некстати:
Расчет и дерзкой и плохой,
И в нем не будет благодати.
Пропала, видно, цель моя.
Что делать? Дал я промах важный:
Ошибся в этом Карле я.
Он мальчик бойкой и отважный;
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К врагу на ужин прискакать, (29)
Ответствовать на бомбу смехом, (30)
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью стану;
Свалить как нынче казака
И обменять на рану рану; (31)
Но не ему вести борьбу
С самодержавным великаном:
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном;
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит;
Он силы новые врага
Успехом прошлым только мерит -
Сломить ему свои рога.
Стыжусь: воинственным бродягой
Увлекся я на старость лет;
Был ослеплен его отвагой
И беглым счастием побед,
Как дева робкая."

              Орлик.
                                  Сраженья
Дождемся. Время не ушло
С Петром опять войти в сношенья:
Еще поправить можно зло.
Разбитый нами, нет сомненья,
Царь не отвергнет примиренья.

              Мазепа.
Нет, поздно. Русскому царю
Со мной мириться невозможно.
Давно решилась непреложно
Моя судьба. Давно горю
Стесненной злобой. Под Азовым
Однажды я с царем суровым
Во ставке ночью пировал:
Полны вином кипели чаши,
Кипели с ними речи наши.
Я слово смелое сказал.
Смутились гости молодые...
Царь, вспыхнув, чашу уронил
И за усы мои седые
Меня с угрозой ухватил.
Тогда, смирясь в бессильном гневе,
Отмстить себе я клятву дал;
Носил ее - как мать во чреве
Младенца носит. Срок настал.
Так, обо мне воспоминанье
Хранить он будет до конца.
Петру я послан в наказанье;
Я терн в листах его венца:
Он дал бы грады родовые
И жизни лучшие часы,
Чтоб снова как во дни былые
Держать Мазепу за усы.
Но есть еще для нас надежды:
Кому бежать, решит заря.

   Умолк и закрывает вежды
Изменник русского царя.

   Горит восток зарею новой.
Уж на равнине, по холмам
Грохочут пушки. Дым багровый
Кругами всходит к небесам
Навстречу утренним лучам.
Полки ряды свои сомкнули.
В кустах рассыпались стрелки.
Катятся ядра, свищут пули;
Нависли хладные штыки.
Сыны любимые победы,
Сквозь огнь окопов рвутся шведы;
Волнуясь, конница летит;
Пехота движется за нею
И тяжкой твердостью своею
Ее стремление крепит.
И битвы поле роковое
Гремит, пылает здесь и там,
Но явно счастье боевое
Служить уж начинает нам.
Пальбой отбитые дружины,
Мешаясь, падают во прах.
Уходит Розен сквозь теснины;
Сдается пылкой Шлипенбах.
Тесним мы шведов рать за ратью;
Темнеет слава их знамен,
И бога браней благодатью
Наш каждый шаг запечатлен.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
"За дело, с богом!" Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.

   Уж близок полдень. Жар пылает.
Как пахарь, битва отдыхает.
Кой-где гарцуют казаки.
Ровняясь строятся полки.
Молчит музыка боевая.
На холмах пушки присмирев
Прервали свой голодный рев.
И се - равнину оглашая
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.

   И он промчался пред полками,
Могущ и радостен как бой.
Он поле пожирал очами.
За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова -
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны;
И Шереметев благородный,
И Брюс, и Боур, и Репнин,
И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.

   И перед синими рядами
Своих воинственных дружин,
Несомый верными слугами,
В качалке, бледен, недвижим,
Страдая раной, Карл явился.
Вожди героя шли за ним.
Он в думу тихо погрузился.
Смущенный взор изобразил
Необычайное волненье.
Казалось, Карла приводил
Желанный бой в недоуменье...
Вдруг слабым манием руки
На русских двинул он полки.

   И с ними царские дружины
Сошлись в дыму среди равнины:
И грянул бой, Полтавской бой!
В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает. Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.
Швед, русский - колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.

   Среди тревоги и волненья
На битву взором вдохновенья
Вожди спокойные глядят,
Движенья ратные следят,
Предвидят гибель и победу
И в тишине ведут беседу.
Но близ московского царя
Кто воин сей под сединами?
Двумя поддержан казаками,
Сердечной ревностью горя,
Он оком опытным героя
Взирает на волненье боя.
Уж на коня не вскочит он,
Одрях в изгнанье сиротея,
И казаки на клич Палея
Не налетят со всех сторон!
Но что ж его сверкнули очи,
И гневом, будто мглою ночи,
Покрылось старое чело?
Что возмутить его могло?
Иль он, сквозь бранный дым, увидел
Врага Мазепу, и в сей миг
Свои лета возненавидел
Обезоруженный старик?

   Мазепа, в думу погруженный,
Взирал на битву, окруженный
Толпой мятежных казаков,
Родных, старшин и сердюков.
Вдруг выстрел. Старец обратился.
У Войнаровского в руках
Мушкетный ствол еще дымился.
Сраженный в нескольких шагах,
Младой казак в крови валялся,
А конь, весь в пене и пыли,
Почуя волю, дико мчался,
Скрываясь в огненной дали.
Казак на гетмана стремился
Сквозь битву с саблею в руках,
С безумной яростью в очах.
Старик, подъехав, обратился
К нему с вопросом. Но казак
Уж умирал. Потухший зрак
Еще грозил врагу России;
Был мрачен помертвелый лик,
И имя нежное Марии
Чуть лепетал еще язык.

   Но близок, близок миг победы.
Ура! мы ломим; гнутся шведы.
О славный час! о славный вид!
Еще напор - и враг бежит.  (32)
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась
Как роем черной саранчи.

   Пирует Петр. И горд и ясен
И славы полон взор его,
И царской пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок подымает.

   Но где же первый, званый гость?
Где первый, грозный наш учитель,
Чью долговременную злость
Смирил полтавский победитель?
И где ж Мазепа? где злодей?
Куда бежал Иуда в страхе?
Зачем король не меж гостей?
Зачем изменник не на плахе? (33)

   Верхом, в глуши степей нагих,
Король и гетман мчатся оба.
Бегут. Судьба связала их.
Опасность близкая и злоба
Даруют силу королю.
Он рану тяжкую свою
Забыл. Поникнув головою,
Он скачет, русскими гоним,
И слуги верные толпою
Чуть могут следовать за ним.

   Обозревая зорким взглядом
Степей широкой полукруг,
С ним старый гетман скачет рядом.
Пред ними хутор... Что же вдруг
Мазепа будто испугался?
Что мимо хутора помчался
Он стороной во весь опор?
Иль этот запустелый двор,
И дом, и сад уединенный,
И в поле отпертая дверь
Какой-нибудь рассказ забвенный
Ему напомнили теперь?
Святой невинности губитель!
Узнал ли ты сию обитель,
Сей дом, веселый прежде дом,
Где ты, вином разгоряченный,
Семьей счастливой окруженный,
Шутил бывало за столом?
Узнал ли ты приют укромный,
Где мирный ангел обитал,
И сад, откуда ночью т°мной
Ты вывел в степь... Узнал, узнал!

   Ночные тени степь объемлют.
На бреге синего Днепра
Между скалами чутко дремлют
Враги России и Петра.
Щадят мечты покой героя,
Урон Полтавы он забыл.
Но сон Мазепы смутен был.
В нем мрачный дух не знал покоя.
И вдруг в безмолвии ночном
Его зовут. Он пробудился.
Глядит: над ним, грозя перстом,
Тихонько кто-то наклонился.
Он вздрогнул как под топором.
Пред ним с развитыми власами,
Сверкая впалыми глазами,
Вся в рубище, худа, бледна,
Стоит, луной освещена...
"Иль это сон?... Мария... ты ли?"

              Мария.
Ах, тише, тише, друг!... Сейчас
Отец и мать глаза закрыли...
Постой... услышать могут нас.

              Мазепа.
Мария, бедная Мария!
Опомнись! Боже!... Что с тобой?

              Мария.
Послушай: хитрости какие!
Что за рассказ у них смешной?
Она за тайну мне сказала,
Что умер бедный мой отец,
И мне тихонько показала
Седую голову - творец!
Куда бежать нам от злоречья?
Подумай: эта голова
Была совсем не человечья,
А волчья - видишь: какова!
Чем обмануть меня хотела!
Не стыдно ль ей меня пугать?
И для чего? чтоб я не смела
С тобой сегодня убежать!
Возможно ль?

                           С горестью глубокой
Любовник ей внимал жестокой.
Но, вихрю мыслей предана,
"Однако ж, - говорит она, -
Я помню поле... праздник шумный...
И чернь... и мертвые тела...
На праздник мать меня вела...
Но где ж ты был?... С тобою розно
Зачем в ночи скитаюсь я?
Пойдем домой. Скорей... уж поздно.
Ах, вижу, голова моя
Полна волнения пустого:
Я принимала за другого
Тебя, старик. Оставь меня.
Твой взор насмешлив и ужасен.
Ты безобразен. Он прекрасен:
В его глазах блестит любовь,
В его речах такая нега!
Его усы белее снега,
А на твоих засохла кровь!..."

   И с диким смехом завизжала,
И легче серны молодой
Она вспрыгнула, побежала
И скрылась в темноте ночной.

   Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. "Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает."
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.

   Прошло сто лет - и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось -
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
В стране - где мельниц ряд крылатый
Оградой мирной обступил
Бендер пустынные раскаты,
Где бродят буйволы рогаты
Вокруг воинственных могил, -
Останки разоренной сени,
Три углубленные в земле
И мхом поросшие ступени
Гласят о шведском короле.
С них отражал герой безумный,
Один в толпе домашних слуг,
Турецкой рати приступ шумный,
И бросил шпагу под бунчук;
И тщетно там пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор!
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор.
Но сохранилася могила,
Где двух страдальцев прах почил;
Меж древних праведных могил
Их мирно церковь приютила. (34)
Цветет в Диканьке древний ряд
Дубов, друзьями насажденных;
Они о праотцах казненных
Доныне внукам говорят.
Но дочь преступница... преданья
Об ней молчат. Ее страданья,
Ее судьба, ее конец
Непроницаемою тьмою
От нас закрыты. Лишь порою
Слепой украинский певец,
Когда в селе перед народом
Он песни гетмана бренчит,
О грешной деве мимоходом
Казачкам юным говорит.



Примечания

(1) Василий Леонтьевич Кочубей, генеральный судия, один из предков нынешних 
графов.
(2) Хутор - загородный дом.
(3) У Кочубея было несколько дочерей; одна из них была замужем за Обидовским, 
племянником Мазепы. Та, о которой здесь упоминается, называлась Матреной.
(4) Мазепа в самом деле сватал свою крестницу, но ему отказали.
(5) Предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти 
народной. Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы 
сочиненной Мазепою. Она замечательна не в одном историческом отношении.
(6) Бунчук и булава - знаки гетманского достоинства.
(7) Смотр.  Мазепу Байрона.
(8) Дорошенко, один из героев древней Малороссии, непримиримый враг русского 
владычества.
(9) Григорий Самойлович, сын гетмана, сосланного в Сибирь в начале царствования 
Петра I.
(10) Симеон Палей, Хвастовский полковник, славный наездник. За своевольные 
набеги сослан был в Енисейск по жалобам Мазепы. Когда сей последний оказался 
изменником, то и Палей, как закоренелый враг его, был возвращен из ссылки и 
находился в Полтавском сражении.
(11) Костя Гордеенко, кошевой атаман запорожских казаков. Впоследствии передался 
Карлу XII. Взят в плен и казнен в 1708 г.
(12) 20000 казаков было послано в Лифляндию.
(13) Мазепа в одном письме упрекает Кочубея в том, что им управляет жена его, 
гордая и высокоумная.
(14) Искра, Полтавский полковник, товарищ Кочубея, разделивший с ним его умысел 
и участь.
(15) Езуит Заленской, княгиня Дульская и какой-то болгарский архиепископ, 
изгнанный из своего отечества, были  главными агентами Мазепиной измены. 
Последний в виде нищего ходил из Польши в Украйну и обратно.
(16) Так назывались манифесты гетманов.
(17) Филипп Орлик, генеральный писарь, наперсник Мазепы, после смерти (в 1710) 
сего последнего получил от Карла XII пустой титул Малороссийского гетмана. 
Впоследствии принял магометанскую веру и умер в Бендерах около 1736 года.
(18) Булавин, донской казак, бунтовавший около того времени.
(19) Тайный секретарь Шафиров и гр. Головкин, друзья и покровители Мазепы; на 
них, по справедливости, должен лежать ужас суда и казни доносителей.
(20) В 1705 году. Смотр. примечания к Истории Малороссии, Б.<антыша->Каменского.
(21) Во время неудачного похода в Крым Казы-Гирей предлагал ему соединиться с 
ним и вместе напасть на русское войско.
(22) В своих письмах он жаловался, что доносителей пытали слишком легко, 
неотступно требовал их казни, сравнивал себя с Сусанною, неповинно оклеветанною 
беззаконными старцами, а графа Головкина с пророком Даниилом.
(23) Деревня Кочубея.
(24) Уже осужденный на смерть, Кочубей был пытан в войске гетмана. По ответам 
несчастного видно, что его допрашивали о сокровищах, им утаенных.
(25) Войско, состоявшее на собственном иждивении гетманов.
(26) Сильные меры, принятые Петром с обыкновенной его быстротой и энергией, 
удержали Украйну в повиновении. 1708 ноября 7-го числа, по указу государеву, 
казаки по обычаю своему вольными голосами выбрали в гетманы полковника 
Стародубского Ив.<ана> Скоропадского. 8-го числа приехали в Глухов Киевской, 
Черниговской и Переяславской архиепископы. А 9-го дня предали клятве Мазепу оные 
архиереи публично; того же дня и персону (куклу) оного изменника Мазепы вынесли 
и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону 
бросили в палачевские руки, которую палач, взяв и прицепя за веревку, тащил по 
улице и по площади даже до виселицы, и потом повесили. В Глухове же 10-го дня 
казнили Чечеля и прочих изменнников..." (Журнал Петра Великого).
(27) Малороссийское слово. По-русски - палач.
(28) Чечель отчаянно защищал Батурин против войск кн.<язя> Меншикова.
(29) В Дрезден к королю Августу. См.: Voltaire. Histoire de Charles XII. 
[Вольтер. История Карла XII.]
(30) - Ax, в.<аше> в.<еличество>! бомба!... - "Что есть общего между бомбою и 
письмом, которое тебе диктуют? пиши". Это случилось гораздо после.
(31) Ночью Карл, сам осматривая наш лагерь, наехал на казаков, сидевших у огня. 
Он поскакал прямо к ним и одного из них застрелил из собственных рук. Казаки 
дали по нем три выстрела и жестоко ранили его в ногу.
(32) Благодаря прекрасным распоряжениям и действиям кн.<язя> Меншикова, участь 
главного сражения была решена заранее. Дело не продолжалось и двух часов.  Ибо  
(сказано в Жур.<нале> Петра Вел.<икого>) непобедимые господа шведы скоро хребет 
свой показали, и от наших войск вся неприятельская армия весьма опрокинута. Петр 
впоследствии времени многое прощал Данилычу за услуги, оказанные в сей день 
генералом кн.<язем> Меншиковым.
(33) L'Empereur Moscovite, pйnйtrй d'une joie qu'il ne se mettait pas en peine 
de dissimuler,  (было о чем и радоваться)  recevait sur le champ de bataille les 
prisonniers qu'on lui amenait en foule et demandait а tout moment: oщ est donc 
mon frиre Charles? ...............................................  Alors 
prenant un verre de vin: A la santй, dit-il, de mes maоtres dans l'art de la 
guerre! - Renschild lui demanda: qui йtaient ceux qu'il honorait d'un si beau 
titre. - Vous, Messieurs les gйnйraux Suиdois, reprit ie Czar. - Votre Majeste 
est done bien ingrate, reprit le Comte, d'avoir tant mailtraitй ses maоtres. 
[Московский император, проникнутый радостью, которую он не давал себе труда 
скрывать <...> принимал на поле битвы пленников, которых ему приводили толпой, 
то и дело спрашивая: ёА где же мой брат Карл?" ........................... 
...Тогда, взяв стакан вина, он сказал: ёЗа здоровье моих учителей в военном 
искусстве!" Реншильд спросил его, кого он почтил таким славным титулом. ёВас, 
господа шведские генералы", ¬ ответил царь. ёВ таком случае ваше величество 
очень неблагодарны, ¬ ответил граф, ¬ вы так дурно обошлись со своими 
учителями".]
(34) Обезглавленные тела Искры и Кочубея были отданы родственникам и похоронены 
в Киевской лавре; над их гробом высечена следующая надпись:
         "Кто еси мимо грядый о нас неведущий,
         Елицы зде естесмо положены сущи,
         Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,
         Сей камень возопиетъ о насъ ти вещати,
         И за правду и верность къ Монарсе нашу
         Страдания и смерти испыймо чашу,
         Злуданьем Мазепы, всевечно правы,
         Посеченны заставше топоромъ во главы;
         Почиваемъ въ семъ месте Матери Владычне,
         Подающия всемъ своимъ рабомъ животъ вечный.
   Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь обозу войсковаго, за Белою 
Церковию на Борщаговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судия 
генеральный; Иоанн Искра, полковникъ полтавский. Привезены же тела их июля 17 в 
Киев и того ж дня в обители святой Печерской на сем месте погребены".



РУСЛАН И ЛЮДМИЛА

1817-1820


ПОСВЯЩЕНИЕ.


   Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шопот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть, украдкой
На песни грешные мои.


ПЕСНЬ ПЕРВАЯ


   У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Вс° ходит по цепи кругом;
Идет направо - песнь заводит,
Налево - сказку говорит.

   Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных;
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух... там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету...

   Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

   В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.

   Слилися речи в шум невнятный:
Жужжит гостей веселый круг;
Но вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть и Руслана
И Лелем свитый им венец.

   Но, страстью пылкой утомленный,
Не ест, не пьет Руслан влюбленный;
На друга милого глядит,
Вздыхает, сердится, горит
И, щипля ус от нетерпенья,
Считает каждые мгновенья.
В уныньи, с пасмурным челом,
За шумным, свадебным столом
Сидят три витязя младые;
Безмолвны, за ковшом пустым,
Забыли кубки круговые,
И брашна неприятны им;
Не слышат вещего Баяна;
Потупили смущенный взгляд:
То три соперника Руслана;
В душе несчастные таят
Любви и ненависти яд.
Один - Рогдай, воитель смелый,
Мечом раздвинувший пределы
Богатых киевских полей;
Другой - Фарлаф, крикун надменный,
В пирах никем не побежденный,
Но воин скромный средь мечей;
Последний, полный страстной думы,
Младой хазарский хан Ратмир:
Все трое бледны и угрюмы,
И пир веселый им не в пир.

   Вот кончен он; встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но тень объемлет всю природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.

   И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли... и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры...
Вы слышите ль влюбленный шопот
И поцелуев сладкий звук
И прерывающийся ропот
Последней робости?... Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали... Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Лампада гаснет, дым бежит,
Кругом вс° смерклось, вс° дрожит,
И замерла душа в Руслане. . .
Вс° смолкло. В грозной тишине
Раздался дважды голос странный,
И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной.
И снова терем пуст и тих;
Встает испуганный жених,
С лица катится пот остылый;
Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой...
О горе: нет подруги милой!
Хватает воздух он пустой;
Людмилы нет во тьме густой,
Похищена безвестной силой.

   Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно;
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Но после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить... о друзья,
Конечно лучше б умер я!

   Однако жив Руслан несчастный.
Но что сказал великий князь?
Сраженный вдруг молвой ужасной,
На зятя гневом распалясь,
Его и двор он созывает:
"Где, где Людмила?" - вопрошает
С ужасным, пламенным челом.
Руслан не слышит. "Дети, други!
Я помню прежние заслуги:
О, сжальтесь вы над стариком!
Скажите, кто из вас согласен
Скакать за дочерью моей?
Чей подвиг будет не напрасен,
Тому - терзайся, плачь, злодей!
Не мог сберечь жены своей! -
Тому я дам ее в супруги
С полцарством прадедов моих.
Кто ж вызовется, дети, други?.."
"Я", - молвил горестный жених.
"Я! я!" - воскликнули с Рогдаем
Фарлаф и радостный Ратмир:
"Сейчас коней своих седлаем;
Мы рады весь изъездить мир.
Отец наш, не продлим разлуки;
Не бойся: едем за княжной".
И с благодарностью немой
В слезах к ним простирает руки
Старик, измученный тоской.

   Все четверо выходят вместе;
Руслан уныньем как убит;
Мысль о потерянной невесте
Его терзает и мертвит.
Садятся на коней ретивых;
Вдоль берегов Днепра счастливых
Летят в клубящейся пыли;
Уже скрываются вдали;
Уж всадников не видно боле...
Но долго вс° еще глядит
Великий князь в пустое поле
И думой им вослед летит.

   Руслан томился молчаливо,
И смысл и память потеряв.
Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф
Надувшись ехал за Русланом.
Он говорит: "насилу я
На волю вырвался, друзья!
Ну, скоро ль встречусь с великаном?
Уж то-то крови будет течь,
Уж то-то жертв любви ревнивой!
Повеселись, мой верный меч,
Повеселись, мой конь ретивый!"

   Хазарский хан, в уме своем
Уже Людмилу обнимая,
Едва не пляшет над седлом;
В нем кровь играет молодая
Огня надежды полон взор;
То скачет он во весь опор,
То дразнит бегуна лихого,
Кружит, подъемлет на дыбы,
Иль дерзко мчит на холмы снова.

   Рогдай угрюм, молчит - ни слова...
Страшась неведомой судьбы
И мучась ревностью напрасной,
Всех больше беспокоен он,
И часто взор его ужасный
На князя мрачно устремлен.

   Соперники одной дорогой
Все вместе едут целый день.
Днепра стал темен брег отлогой;
С востока льется ночи тень;
Туманы над Днепром глубоким;
Пора коням их отдохнуть.
Вот под горой путем широким
Широкий пересекся путь.
"Разъедемся, пopa! - сказали,
Безвестной вверимся судьбе".
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.

   Что делаешь, Руслан несчастный,
Один в пустынной тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный,
Вс°, мнится, видел ты во сне.
На брови медный шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
Ты шагом едешь меж полей,
И медленно в душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера.

   Но вдруг пред витязем пещера;
В пещере свет. Он прямо к ней
Идет под дремлющие своды,
Ровесники самой природы.
Вошел с уныньем: что же зрит?
В пещере старец; ясный вид,
Спокойный взор, брада седая;
Лампада перед ним горит;
За древней книгой он сидит,
Ее внимательно читая.
"Добро пожаловать, мой сын! -
Сказал с улыбкой он Руслану:
Уж двадцать лет я здесь один
Во мраке старой жизни вяну;
Но наконец дождался дня,
Давно предвиденного мною.
Мы вместе сведены судьбою;
Садись и выслушай меня.
Руслан, лишился ты Людмилы;
Твой твердый дух теряет силы;
Но зла промчится быстрый миг:
На время рок тебя постиг.
С надеждой, верою веселой
Иди на вс°, не унывай;
Вперед! мечом и грудью смелой
Свой путь на полночь пробивай.

   Узнай, Руслан: твой оскорбитель
Волшебник страшный Черномор,
Красавиц давний похититель,
Полнощных обладатель гор.
Еще ничей в его обитель
Не проникал доныне взор;
Но ты, злых козней истребитель,
В нее ты вступишь, и злодей
Погибнет от руки твоей.
Тебе сказать не должен боле:
Судьба твоих грядущих дней,
Мой сын, в твоей отныне воле".

   Наш витязь старцу пал к ногам
И в радости лобзает руку.
Светлеет мир его очам,
И сердце позабыло муку.
Вновь ожил он; и вдруг опять
На вспыхнувшем лице кручина...
"Ясна тоски твоей причина;
Но грусть не трудно разогнать, -
Сказал старик: тебе ужасна
Любовь седого колдуна;
Спокойся, знай: она напрасна
И юной деве не страшна.
Он звезды сводит с небосклона,
Он свистнет - задрожит луна;
Но против времени закона
Его наука не сильна.
Ревнивый, трепетный хранитель
Замков безжалостных дверей,
Он только немощный мучитель
Прелестной пленницы своей.
Вокруг нее он молча бродит,
Клянет жестокий жребий свой...
Но, добрый витязь, день проходит,
А нужен для тебя покой".

   Руслан на мягкий мох ложится
Пред умирающим огнем;
Он ищет позабыться сном,
Вздыхает, медленно вертится..
Напрасно! Витязь наконец:
"Не спится что-то, мой отец!
Что делать: болен я душою,
И сон не в сон, как тошно жить.
Позволь мне сердце освежить
Твоей беседою святою.
Прости мне дерзостный вопрос,
Откройся: кто ты, благодатный
Судьбы наперсник непонятный
В пустыню кто тебя занес?"

   Вздохнув с улыбкою печальной,
Старик в ответ: "любезный сын,
Уж я забыл отчизны дальной
Угрюмый край. Природный финн,
В долинах, нам одним известных,
Гоняя стадо сел окрестных,
В беспечной юности я знал
Одни дремучие дубравы,
Ручьи, пещеры наших скал
Да дикой бедности забавы.
Но жить в отрадной тишине
Дано не долго было мне.

   Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Наина. Меж подруг
Она гремела красотою.
Однажды утренней порою
Свои стада на темный луг
Я гнал, волынку надувая;
Передо мной шумел поток.
Одна, красавица младая
На берегу плела венок.
Меня влекла моя судьбина...
Ах, витязь, то была Наина!
Я к ней - и пламень роковой
За дерзкий взор мне был наградой,
И я любовь узнал душой
С ее небесною отрадой,
С ее мучительной тоской.

   Умчалась года половина;
Я с трепетом открылся ей,
Сказал: люблю тебя, Наина.
Но робкой горести моей
Наина с гордостью внимала,
Лишь прелести свои любя,
И равнодушно отвечала:
"Пастух, я не люблю тебя!"

   И вс° мне дико, мрачно стало:
Родная куща, тень дубров,
Веселы игры пастухов -
Ничто тоски не утешало.
В уныньи сердце сохло, вяло.
И наконец задумал я
Оставить финские поля;
Морей неверные пучины
С дружиной братской переплыть,
И бранной славой заслужить
Вниманье гордое Наины.
Я вызвал смелых рыбаков
Искать опасностей и злата.
Впервые тихий край отцов
Услышал бранный звук булата
И шум немирных челноков.
Я вдаль уплыл, надежды полный,
С толпой бесстрашных земляков;
Мы десять лет снега и волны
Багрили кровию врагов.
Молва неслась: цари чужбины
Страшились дерзости моей;
Их горделивые дружины
Бежали северных мечей.
Мы весело, мы грозно бились,
Делили дани и дары,
И с побежденными садились
За дружелюбные пиры.
Но сердце, полное Наиной,
Под шумом битвы и пиров,
Томилось тайною кручиной,
Искало финских берегов.
Пора домой, сказал я, други!
Повесим праздные кольчуги
Под сенью хижины родной.
Сказал - и весла зашумели;
И, страх оставя за собой,
В залив отчизны дорогой
Мы с гордой радостью влетели.

   Сбылись давнишние мечты,
Сбылися пылкие желанья!
Минута сладкого свиданья,
И для меня блеснула ты!
К ногам красавицы надменной
Принес я меч окровавленный,
Кораллы, злато и жемчуг;
Пред нею, страстью упоенный,
Безмолвным роем окруженный
Ее завистливых подруг,
Стоял я пленником послушным;
Но дева скрылась от меня,
Примолвя с видом равнодушным:
"Герой, я не люблю тебя!"

   К чему рассказывать, мой сын,
Чего пересказать нет силы?
Ах, и теперь один, один,
Душой уснув, в дверях могилы,
Я помню горесть, и порой,
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится.

   Но слушай: в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной тишины,
Среди лесов, в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Вс° слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.

   И я, любви искатель жадный,
Решился в грусти безотрадной
Наину чарами привлечь
И в гордом сердце девы хладной
Любовь волшебствами зажечь.
Спешил в объятия свободы,
В уединенный мрак лесов;
И там, в ученьи колдунов,
Провел невидимые годы.
Настал давно желанный миг,
И тайну страшную природы
Я светлой мыслию постиг:
Узнал я силу заклинаньям.
Венец любви, венец желаньям!
Теперь, Наина, ты моя!
Победа наша, думал я.
Но в самом деле победитель
Был рок, упорный мой гонитель.

   В мечтах надежды молодой,
В восторге пылкого желанья,
Творю поспешно заклинанья,
Зову духов - и в тьме лесной
Стрела промчалась громовая,
Волшебный вихорь поднял вой,
Земля вздрогнула под ногой...
И вдруг сидит передо мной
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой,
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..
Я ужаснулся и молчал,
Глазами страшный призрак мерил,
В сомненьи вс° еще не верил
И вдруг заплакал, закричал:
Возможно ль! ах, Наина, ты ли!
Наина, где твоя краса?
Скажи, ужели небеса
Тебя так страшно изменили?
Скажи, давно ль, оставя свет,
Расстался я с душой и с милой?
Давно ли?.. "Ровно сорок лет, -
Был девы роковой ответ: -
Сегодня семьдесят мне било.
Что делать, - мне пищит она, -
Толпою годы пролетели,
Прошла моя, твоя весна -
Мы оба постареть успели.
Но, друг, послушай: не беда
Неверной младости утрата.
Конечно, я теперь седа,
Немножко, может быть, горбата;
Не то, что встарину была,
Не так жива, не так мила;
Зато (прибавила болтунья)
Открою тайну: я колдунья!"

   И было в самом деле так.
Немой, недвижный перед нею,
Я совершенный был дурак
Со всей премудростью моею.

   Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Я трепетал, потупя взор;
Она сквозь кашель продолжала
Тяжелый, страстный разговор:
"Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю
Томлюсь желаньями любви...
Приди в объятия мои...
О милый, милый! умираю..."

   И между тем она, Руслан,
Мигала томными глазами;
И между тем за мой кафтан
Держалась тощими руками;
И между тем - я обмирал,
От ужаса, зажмуря очи;
И вдруг терпеть не стало мочи;
Я с криком вырвался, бежал.
Она вослед: "о, недостойный!
Ты возмутил мой век спокойный,
Невинной девы ясны дни!
Добился ты любви Наины,
И презираешь - вот мужчины!
Изменой дышат все они!
Увы, сама себя вини;
Он обольстил меня, несчастный!
Я отдалась любови страстной...
Изменник, изверг! о позор!
Но трепещи, девичий вор!"

   Так мы расстались. С этих пор
Живу в моем уединенье
С разочарованной душой;
И в мире старцу утешенье
Природа, мудрость и покой.
Уже зовет меня могила;
Но чувства прежние свои
Еще старушка не забыла
И пламя поздное любви
С досады в злобу превратила.
Душою черной зло любя,
Колдунья старая конечно
Возненавидит и тебя;
Но горе на земле не вечно".

   Наш витязь с жадностью внимал
Рассказы старца: ясны очи
Дремотой легкой не смыкал
И тихого полета ночи
В глубокой думе не слыхал.
Но день блистает лучезарный...
Со вздохом витязь благодарный
Объемлет старца-колдуна;
Душа надеждою полна;
Выходит вон. Ногами стиснул
Руслан заржавшего коня,
В седле оправился, присвистнул.
"Отец мой, не оставь меня".
И скачет по пустому лугу.
Седой мудрец младому другу
Кричит вослед: "счастливый путь!
Прости, люби свою супругу,
Советов старца не забудь!"


ПЕСНЬ ВТОРАЯ


   Соперники в искусстве брани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани,
И упивайтеся враждой!
Пусть мир пред вами цепенеет,
Дивяся грозным торжествам:
Никто о вас не пожалеет,
Никто не помешает вам.
Соперники другого рода,
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Нескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь - только осторожно.
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной;
Сердиться глупо и грешно.

   Когда Рогдай неукротимый,
Глухим предчувствием томимый,
Оставя спутников своих,
Пустился в край уединенный
И ехал меж пустынь лесных,
В глубоку думу погруженный.
Злой дух тревожил и смущал
Его тоскующую душу,
И витязь пасмурный шептал:
"Убью!.. преграды все разрушу...
Руслан!.. узнаешь ты меня...
Теперь-то девица поплачет..."
И вдруг, поворотив коня,
Во весь опор назад он скачет.

   В то время доблестный Фарлаф,
Вс° утро сладко продремав,
Укрывшись от лучей полдневных,
У ручейка, наедине,
Для подкрепленья сил душевных,
Обедал в мирной тишине.
Как вдруг, он видит: кто-то в поле,
Как буря, мчится на коне;
И, времени не тратя боле,
Фарлаф, покинув свой обед,
Копье, кольчугу, шлем, перчатки
Вскочил в седло и без оглядки
Летит - а тот за ним вослед.
"Остановись, беглец бесчестный! -
Кричит Фарлафу неизвестный. -
Презренный, дай себя догнать!
Дай голову с тебя сорвать!"
Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
Со страха скорчась, обмирал,
И, верной смерти ожидая,
Коня еще быстрее гнал.
Так точно заяц торопливый,
Прижавши уши боязливо,
По кочкам, полем, сквозь леса
Скачками мчится ото пса.
На месте славного побега
Весной растопленного снега
Потоки мутные текли
И рыли влажну грудь земли.
Ко рву примчался конь ретивый,
Взмахнул хвостом и белой гривой,
Бразды стальные закусил
И через ров перескочил;
Но робкий всадник вверх ногами
Свалился тяжко в грязный ров,
Земли не взвидел с небесами
И смерть принять уж был готов.
Рогдай к оврагу подлетает;
Жестокий меч уж занесен;
"Погибни, трус! умри!" вещает...
Вдруг узнает Фарлафа он;
Глядит, и руки опустились;
Досада, изумленье, гнев
В его чертах изобразились;
Скрипя зубами, онемев,
Герой, с поникшею главою
Скорей отъехав ото рва,
Бесился... но едва, едва
Сам не смеялся над собою.

   Тогда он встретил под горой
Старушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север указала.
"Ты там найдешь его", сказала.
Рогдай весельем закипел
И к верной смерти полетел.

   А наш Фарлаф? Во рву остался,
Дохнуть не смея; про себя
Он, лежа, думал: жив ли я?
Куда соперник злой девался?
Вдруг слышит прямо над собой
Старухи голос гробовой:
"Встань, молодец: все тихо в поле,
Ты никого не встретишь боле;
Я привела тебе коня;
Вставай, послушайся меня".

   Смущенный витязь поневоле
Ползком оставил грязный ров;
Окрестность робко озирая,
Вздохнул и молвил оживая:
"Ну, слава богу, я здоров!"

   "Поверь! - старуха продолжала: -
Людмилу мудрено сыскать;
Она далеко забежала;
Не нам с тобой ее достать.
Опасно разъезжать по свету;
Ты, право, будешь сам не рад.
Последуй моему совету,
Ступай тихохонько назад.
Под Киевом, в уединенье,
В своем наследственном селенье
Останься лучше без забот:
От нас Людмила не уйдет".

   Сказав, исчезла. В нетерпенье
Благоразумный наш герой
Тотчас отправился домой,
Сердечно позабыв о славе
И даже о княжне младой;
И шум малейший по дубраве
Полет синицы, ропот вод
Его бросали в жар и в пот.

   Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши лесов, в глуши полей
Привычной думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И говорит: "найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще глава не пала с плеч".

   Однажды, темною порою,
По камням берегом крутым
Наш витязь ехал над рекою.
Вс° утихало. Вдруг за ним
Стрелы мгновенное жужжанье,
Кольчуги звон и крик и ржанье
И топот по полю глухой.
"Стой!" грянул голос громовой.
Он оглянулся: в поле чистом,
Подняв копье, летит со свистом
Свирепый всадник, и грозой
Помчался князь ему навстречу.
"Aгa! догнал тебя! постой! -
Кричит наездник удалой: -
Готовься, друг, на смертну сечу;
Теперь ложись средь здешних мест;
А там ищи своих невест".
Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;
Он узнает сей буйный глас...

   Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час;
О них опять я вспомню вскоре.
А то давно пора бы мне
Подумать о младой княжне
И об ужасном Черноморе.

   Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам -
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.

   С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Прияв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно, горестью своей
И хладным страхом пораженный
Зовет любовницу петух...
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.

   До утра юная княжна
Лежала, тягостным забвеньем,
Как будто страшным сновиденьем,
Объята - наконец она
Очнулась, пламенным волненьем
И смутным ужасом полна;
Душой летит за наслажденьем,
Кого-то ищет с упоеньем;
"Где ж милый, - шепчет, - где супруг?"
Зовет и помертвела вдруг.
Глядит с боязнию вокруг.
Людмила, где твоя светлица?
Лежит несчастная девица
Среди подушек пуховых,
Под гордой сенью балдахина;
Завесы, пышная перина
В кистях, в узорах дорогих;
Повсюду ткани парчевые;
Играют яхонты, как жар;
Кругом курильницы златые
Подъемлют ароматный пар;
Довольно... благо мне не надо
Описывать волшебный дом;
Уже давно Шехеразада
Меня предупредила в том.
Но светлый терем не отрада,
Когда не видим друга в нем. (1)

   Три девы, красоты чудесной,
В одежде легкой и прелестной
Княжне явились, подошли
И поклонились до земли.
Тогда неслышными шагами
Одна поближе подошла;
Княжне воздушными перстами
Златую косу заплела
С искусством, в наши дни не новым,
И обвила венцом перловым
Окружность бледного чела.
За нею, скромно взор склоняя,
Потом приближилась другая;
Лазурный, пышный сарафан
Одел Людмилы стройный стан;
Покрылись кудри золотые,
И грудь, и плечи молодые
Фатой, прозрачной, как туман.
Покров завистливый лобзает
Красы, достойные небес,
И обувь легкая сжимает
Две ножки, чудо из чудес.
Княжне последняя девица
Жемчужный пояс подает.
Меж тем незримая певица
Веселы песни ей поет.
Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов ряд,
Ни песни лести и веселья
Ее души не веселят;
Напрасно зеркало рисует
Ее красы, ее наряд;
Потупя неподвижный взгляд,
Она молчит, она тоскует.

   Те, кои, правду возлюбя,
На темном сердца дне читали,
Конечно знают про себя,
Что если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
На зло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть -
То грустно ей уж не на шутку.

   Но вот Людмила вновь одна.
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Вс° мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог веселой ловли
В пустынных не трубит горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.

   В слезах отчаянья, Людмила
От ужаса лицо закрыла.
Увы, что ждет ее теперь!
Бежит в серебряную дверь;
Она с музыкой отворилась,
И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы;
Аллеи пальм и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам;
Под ними блещут истуканы
И, мнится, живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
И ручейки в тени лесной
Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады,
Сквозь вечну зелень здесь и там
Мелькают светлые беседки;
Повсюду роз живые ветки
Цветут и дышат по тропам.
Но безутешная Людмила
Идет, идет и не глядит;
Волшебства роскошь ей постыла,
Ей грустен неги светлый вид;
Куда, сама не зная, бродит,
Волшебный сад кругом обходит,
Свободу горьким дав слезам,
И взоры мрачные возводит
К неумолимым небесам.
Вдруг осветился взор прекрасный;
К устам она прижала перст;
Казалось, умысел ужасный
Рождался... Страшный путь отверст:
Высокий мостик над потоком
Пред ней висит на двух скалах;
В уныньи тяжком и глубоком
Она подходит - и в слезах
На воды шумные взглянула,
Ударила, рыдая, в грудь,
В волнах решилась утонуть
Однако в воды не прыгнула
И дале продолжала путь.

   Моя прекрасная Людмила,
По солнцу бегая с утра,
Устала, слезы осушила,
В душе подумала: пора!
На травку села, оглянулась -
И вдруг над нею сень шатра,
Шумя, с прохладой развернула
Обед роскошный перед ней;
Прибор из яркого кристалла:
И в тишине из-за ветвей
Незрима арфа заиграла.
Дивится пленная княжна,
Но втайне думает она:
"Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров -
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!"
Подумала - и стала кушать.

   Княжна встает, и вмиг шатер,
И пышной роскоши прибор,
И звуки арфы... все пропало;
Попрежнему все тихо стало;
Людмила вновь одна в садах
Скитается из рощи в рощи;
Меж тем в лазурных небесах
Плывет луна, царица нощи,
Находит мгла со всех сторон
И тихо на холмах почила;
Княжну невольно клонит сон,
И вдруг неведомая сила
Нежней, чем вешний ветерок,
Ее на воздух поднимает,
Несет по воздуху в чертог
И осторожно опускает
Сквозь фимиам вечерних роз
На ложе грусти, ложе слез.
Три девы вмиг опять явились
И вкруг нее засуетились,
Чтоб на ночь пышный снять;
Но их унылый, смутный взор
И принужденное молчанье
Являли втайне состраданье
И немощный судьбам укор.
Но поспешим: рукой их нежной
Раздета сонная княжна;
Прелестна прелестью небрежной,
В одной сорочке белоснежной
Ложится почивать она.
Со вздохом девы поклонились,
Скорей как можно удалились
И тихо притворили дверь.
Что ж наша пленница теперь!
Дрожит как лист, дохнуть не смеет;
Хладеют перси, взор темнеет;
Мгновенный сон от глаз бежит;
Не спит, удвоила вниманье,
Недвижно в темноту глядит...
Вс° мрачно, мертвое молчанье!
Лишь сердца слышит трепетанье...
И мнится... шепчет тишина;
Идут - идут к ее постеле;
В подушки прячется княжна -
И вдруг... о страх!.. и в самом деле
Раздался шум; озарена
Мгновенным блеском тьма ночная,
Мгновенно дверь отворена;
Безмолвно, гордо выступая,
Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идет
Попарно, чинно, сколь возможно,
И на подушках осторожно
Седую бороду несет;
И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею,
Горбатый карлик из дверей:
Его-то голове обритой,
Высоким колпаком покрытой,
Принадлежала борода.
Уж он приближился: тогда
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.
Трепеща, скорчился бедняк,
Княжны испуганной бледнее;
Зажавши уши поскорее,
Хотел бежать, но в бороде
Запутался, упал и бьется;
Встает, упал; такой беде
Арапов черный рой мятется,
Шумят, толкаются, бегут,
Хватают колдуна в охапку
И вон распутывать несут,
Оставя у Людмилы шапку.

   Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль неждану встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!
При свете трепетном луны,
Сразились витязи жестоко;
Сердца их гневом стеснены,
Уж копья брошены далеко,
Уже мечи раздроблены,
Кольчуги кровию покрыты,
Щиты трещат, в куски разбиты...
Они схватились на конях;
Взрывая к небу черный прах,
Под ними борзы кони бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются,
Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены;
Переплелись и костенеют;
По жилам быстрый огнь бежит;
На вражьей груди грудь дрожит -
И вот колеблются, слабеют -
Кому-то пасть... вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит над собой
И в волны с берега бросает.
"Погибни! - грозно восклицает; -
Умри, завистник злобный мой!"

   Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель,
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Нашел, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашел конец.
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной,
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.


ПЕСНЬ ТРЕТИЯ.


   Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Но ты поймешь меня, Климена,
Потупишь томные глаза,
Ты, жертва скучного Гимена...
Я вижу: тайная слеза
Падет на стих мой, сердцу внятный;
Ты покраснела, взор погас;
Вздохнула молча... вздох понятный!
Ревнивец: бойся, близок час;
Амур с Досадой своенравной
Вступили в смелый заговор,
И для главы твоей бесславной
Готов уж мстительный убор.

   Уж утро хладное сияло
На темени полнощных гор;
Но в дивном замке вс° молчало.
В досаде скрытой Черномор,
Без шапки, в утреннем халате,
Зевал сердито на кровати.
Вокруг брады его седой
Рабы толпились молчаливы,
И нежно гребень костяной
Расчесывал ее извивы;
Меж тем, для пользы и красы,
На бесконечные усы
Лились восточны ароматы,
И кудри хитрые вились;
Как вдруг, откуда ни возьмись,
В окно влетает змий крылатый:
Гремя железной чешуей,
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг Наиной обернулся
Пред изумленною толпой.
"Приветствую тебя, - сказала, -
Собрат, издавна чтимый мной!
Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой;
Но тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой;
Тебе опасность угрожает,
Нависла туча над тобой;
И голос оскорбленной чести
Меня к отмщению зовет".

   Со взором, полным хитрой лести
Ей карла руку подает,
Вещая: "дивная Наина!
Мне драгоценен твой союз.
Мы посрамим коварство Финна;
Но мрачных козней не боюсь;
Противник слабый мне не страшен;
Узнай чудесный жребий мой:
Сей благодатной бородой
Недаром Черномор украшен.
Доколь власов ее седых
Враждебный меч не перерубит,
Никто из витязей лихих,
Никто из смертных не погубит
Малейших замыслов моих;
Моею будет век Людмила,
Руслан же гробу обречен!"
И мрачно ведьма повторила:
"Погибнет он! погибнет он!"
Потом три раза прошипела,
Три раза топнула ногой
И черным змием улетела.

   Блистая в ризе парчевой,
Колдун, колдуньей ободренный,
Развеселясь, решился вновь
Нести к ногам девицы пленной
Усы, покорность и любовь.
Разряжен карлик бородатый,
Опять идет в ее палаты;
Проходит длинный комнат ряд:
Княжны в них нет. Он дале, в сад,
В лавровый лес, к решетке сада,
Вдоль озера, вкруг водопада,
Под мостики, в беседки... нет!
Княжна ушла, пропал и след!
Кто выразит его смущенье,
И рев, и трепет исступленья?
С досады дня не взвидел он.
Раздался карлы дикий стон:
"Сюда, невольники, бегите!
Сюда, надеюсь я на вас!
Сейчас Людмилу мне сыщите!
Скорее, слышите ль? сейчас!
Не то - шутите вы со мною -
Всех удавлю вас бородою!"

   Читатель, расскажу ль тебе,
Куда красавица девалась?
Всю ночь она своей судьбе
В слезах дивилась и - смеялась.
Ее пугала борода,
Но Черномор уж был известен,
И был смешон, а никогда
Со смехом ужас несовместен.
Навстречу утренним лучам
Постель оставила Людмила
И взор невольный обратила
К высоким, чистым зеркалам;
Невольно кудри золотые
С лилейных плеч приподняла;
Невольно волосы густые
Рукой небрежной заплела;
Свои вчерашние наряды
Нечаянно в углу нашла;
Вздохнув, оделась и с досады
Тихонько плакать начала;
Однако с верного стекла
Вздыхая не сводила взора,
И девице пришло на ум,
В волненьи своенравных дум,
Примерить шапку Черномора.
Вс° тихо, никого здесь нет;
Никто на девушку не взглянет...
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет!
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела;
На брови, прямо, набекрень,
И задом наперед надела.
И что ж? о чудо старых дней!
Людмила в зеркале пропала;
Перевернула - перед ней
Людмила прежняя предстала;
Назад надела - снова нет;
Сняла - я в зеркале! "Прекрасно!
Добро, колдун, добро, мой свет!
Теперь мне здесь уж безопасно;
Теперь избавлюсь от хлопот!"
И шапку старого злодея
Княжна, от радости краснея,
Надела задом наперед.

   Но возвратимся же к герою.
Не стыдно ль заниматься нам
Так долго шапкой, бородою,
Руслана поруча судьбам?
Свершив с Рогдаем бой жестокий,
Проехал он дремучий лес;
Пред ним открылся дол широкий
При блеске утренних небес.
Трепещет витязь поневоле:
Он видит старой битвы поле.
Вдали вс° пусто; здесь и там
Желтеют кости; по холмам
Разбросаны колчаны, латы;
Где сбруя, где заржавый щит;
В костях руки здесь меч лежит;
Травой оброс там шлем косматый,
И старый череп тлеет в нем;
Богатыря там остов целый
С его поверженным конем
Лежит недвижный; копья, стрелы
В сырую землю вонзены,
И мирный плющ их обвивает...
Ничто безмолвной тишины
Пустыни сей не возмущает,
И солнце с ясной вышины
Долину смерти озаряет.

   Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
"О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!"

   Но вскоре вспомнил витязь мой,
Что добрый меч герою нужен
И даже панцирь; а герой
С последней битвы безоружен.
Обходит поле он вокруг;
В кустах, среди костей забвенных,
В громаде тлеющих кольчуг,
Мечей и шлемов раздробленных
Себе доспехов ищет он.
Проснулись гул и степь немая,
Поднялся в поле треск и звон;
Он поднял щит, не выбирая,
Нашел и шлем и звонкий рог;
Но лишь меча сыскать не мог.
Долину брани объезжая,
Он видит множество мечей,
Но все легки, да слишком малы,
А князь красавец был не вялый,
Не то, что витязь наших дней.
Чтоб чем-нибудь играть от скуки,
Копье стальное взял он в руки,
Кольчугу он надел на грудь
И далее пустился в путь.

   Уж побледнел закат румяный
Над усыпленною землей;
Дымятся синие туманы
И всходит месяц золотой;
Померкла степь. Тропою темной
Задумчив едет наш Руслан
И видит: сквозь ночной туман
Вдали чернеет холм огромный
И что-то страшное храпит.
Он ближе к холму, ближе - слышит:
Чудесный холм как будто дышит.
Руслан внимает и глядит
Бестрепетно, с покойным духом;
Но, шевеля пугливым ухом,
Конь упирается, дрожит,
Трясет упрямой головою,
И грива дыбом поднялась.
Вдруг холм, безоблачной луною
В тумане бледно озарясь,
Яснеет; смотрит храбрый князь -
И чудо видит пред собою.
Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.
Огромны очи сном объяты;
Храпит, качая шлем пернатый,
И перья в темной высоте,
Как тени, ходят, развеваясь.
В своей ужасной красоте
Над мрачной степью возвышаясь,
Безмолвием окружена,
Пустыни сторож безымянной,
Руслану предстоит она
Громадой грозной и туманной.
В недоуменьи хочет он
Таинственный разрушить сон.
Вблизи осматривая диво,
Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо;
Щекотит ноздри копием,
И, сморщась, голова зевнула,
Глаза открыла и чихнула...
Поднялся вихорь, степь дрогнула,
Взвилася пыль; с ресниц, с усов,
С бровей слетела стая сов;
Проснулись рощи молчаливы,
Чихнуло эхо - конь ретивый
Заржал, запрыгал, отлетел,
Едва сам витязь усидел,
И вслед раздался голос шумный:
"Куда ты, витязь неразумный?
Ступай назад, я не шучу!
Как раз нахала проглочу!"
Руслан с презреньем оглянулся,
Браздами удержал коня
И с гордым видом усмехнулся.
"Чего ты хочешь от меня? -
Нахмурясь, голова вскричала. -
Вот гостя мне судьба послала!
Послушай, убирайся прочь!
Я спать хочу, теперь уж ночь,
Прощай!" Но витязь знаменитый,
Услыша грубые слова,
Воскликнул с важностью сердитой:
"Молчи, пустая голова!
Слыхал я истину бывало:
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!"

   Тогда, от ярости немея,
Стесненной злобой пламенея,
Надулась голова; как жар,
Кровавы очи засверкали;
Напенясь, губы задрожали,
Из уст, ушей поднялся пар -
И вдруг она, что было мочи,
Навстречу князю стала дуть;
Напрасно конь, зажмуря очи,
Склонив главу, натужа грудь,
Сквозь вихорь, дождь и сумрак ночи
Неверный продолжает путь;
Объятый страхом, ослепленный,
Он мчится вновь, изнеможенный,
Далече в поле отдохнуть.
Вновь обратиться витязь хочет -
Вновь отражен, надежды нет!
А голова ему вослед,
Как сумасшедшая, хохочет,
Гремит: "ай, витязь! ай герой!
Куда ты? тише, тише, стой!
Эй, витязь, шею сломишь даром;
Не трусь, наездник, и меня
Порадуй хоть одним ударом,
Пока не заморил коня".
И между тем она героя
Дразнила страшным языком.
Руслан, досаду в сердце кроя;
Грозит ей молча копием,
Трясет его рукой свободной,
И, задрожав, булат холодный
Вонзился в дерзостный язык.
И кровь из бешеного зева
Рекою побежала вмиг.
От удивленья, боли, гнева,
В минуту дерзости лишась,
На князя голова глядела,
Железо грызла и бледнела.
В спокойном духе горячась,
Так иногда средь нашей сцены
Плохой питомец Мельпомены,
Внезапным свистом оглушен,
Уж ничего не видит он,
Бледнеет, ролю забывает,
Дрожит, поникнув головой,
И заикаясь умолкает
Перед насмешливой толпой.
Счастливым пользуясь мгновеньем,
К объятой голове смущеньем,
Как ястреб богатырь летит
С подъятой, грозною десницей
И в щеку тяжкой рукавицей
С размаха голову разит;
И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
Меч богатырский засверкал.
Наш витязь в трепете веселом
Его схватил и к голове
По окровавленной траве
Бежит с намереньем жестоким
Ей нос и уши обрубить;
Уже Руслан готов разить,
Уже взмахнул мечом широким -
Вдруг, изумленный, внемлет он
Главы молящей жалкий стон...
И тихо меч он опускает,
В нем гнев свирепый умирает,
И мщенье бурное падет
В душе, моленьем усмиренной:
Так на долине тает лед,
Лучом полудня пораженный.

   "Ты вразумил меня, герой, -
Со вздохом голова сказала: -
Твоя десница доказала,
Что я виновен пред тобой;
Отныне я тебе послушен;
Но, витязь, будь великодушен!
Достоин плача жребий мой.
И я был витязь удалой!
В кровавых битвах супостата
Себе я равного не зрел;
Счастлив, когда бы не имел
Соперником меньшого брата!
Коварный, злобный Черномор,
Ты, ты всех бед моих виною!
Семейства нашего позор,
Рожденный карлой, с бородою,
Мой дивный рост от юных дней
Не мог он без досады видеть
И стал за то в душе своей
Меня, жестокий, ненавидеть.
Я был всегда немного прост,
Хотя высок; а сей несчастный,
Имея самый глупый рост,
Умен как бес - и зол ужасно.
Притом же, знай, к моей беде,
В его чудесной бороде
Таится сила роковая,
И, вс° на свете презирая,
Доколе борода цела -
Изменник не страшится зла.
Вот он однажды с видом дружбы
"Послушай, - хитро мне сказал, -
Не откажись от важной службы:
Я в черных книгах отыскал,
Что за восточными горами
На тихих моря берегах,
В глухом подвале, под замками
Хранится меч - и что же? страх!
Я разобрал во тьме волшебной,
Что волею судьбы враждебной
Сей меч известен будет нам;
Что нас он обоих погубит:
Мне бороду мою отрубит,
Тебе главу; суди же сам,
Сколь важно нам приобретенье
Сего созданья злых духов!"
"Ну, что же? где тут затрудненье? -
Сказал я карле, - я готов;
Иду, хоть за пределы света".
И сосну на плечо взвалил,
А на другое для совета
Злодея брата посадил;
Пустился в дальную дорогу,
Шагал, шагал и, слава богу,
Как бы пророчеству на зло,
Вс° счастливо сначало шло.
За отдаленными горами
Нашли мы роковой подвал;
Я разметал его руками
И потаенный меч достал.
Но нет! судьба того хотела:
Меж нами ссора закипела -
И было, признаюсь, о чем!
Вопрос: кому владеть мечом?
Я спорил, карла горячился;
Бранились долго; наконец
Уловку выдумал хитрец,
Притих и будто бы смягчился.
"Оставим бесполезный спор, -
Сказал мне важно Черномор: -
Мы тем союз наш обесславим;
Рассудок в мире жить велит;
Судьбе решить мы предоставим,
Кому сей меч принадлежит.
К земле приникнем ухом оба
(Чего не выдумает злоба!),
И кто услышит первый звон,
Тот и владей мечом до гроба".
Сказал и лег на землю он.
Я сдуру также растянулся;
Лежу, не слышу ничего,
Смекая: обману его!
Но сам жестоко обманулся.
Злодей в глубокой тишине,
Привстав, на цыпочках ко мне
Подкрался сзади, размахнулся;
Как вихорь свистнул острый меч,
И прежде, чем я оглянулся,
Уж голова слетела с плеч -
И сверхъестественная сила
В ней жизни дух остановила.
Мой остов тернием оброс;
Вдали, в стране, людьми забвенной,
Истлел мой прах непогребенный;
Но злобный карла перенес
Меня в сей край уединенный,
Где вечно должен был стеречь
Тобой сегодня взятый меч.
О витязь! Ты храним судьбою,
Возьми его, и бог с тобою!
Быть может, на своем пути
Ты карлу-чародея встретишь -
Ах, если ты его заметишь,
Коварству, злобе отомсти!
И наконец я счастлив буду,
Спокойно мир оставлю сей -
И в благодарности моей
Твою пощечину забуду".


ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.


   Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же - честь и слава им! -
Женитьбы наши безопасны...
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым.
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый - о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы,
И почивайте в тишине.

   Поэзии чудесный гений,
Певец таинственных видений,
Любви, мечтаний и чертей,
Могил и рая верный житель,
И музы ветреной моей
Наперсник, пестун и хранитель!
Прости мне, северный Орфей,
Что в повести моей забавной
Теперь вослед тебе лечу
И лиру музы своенравной
Во лжи прелестной обличу.

   Друзья мои, вы все слыхали,
Как бесу в древни дни злодей
Предал сперва себя с печали,
А там и души дочерей;
Как после щедрым подаяньем,
Молитвой, верой, и постом,
И непритворным покаяньем
Снискал заступника в святом;
Как умер он и как заснули
Его двенадцать дочерей:
И нас пленили, ужаснули
Картины тайных сих ночей,
Сии чудесные виденья,
Сей мрачный бес, сей божий гнев,
Живые грешника мученья
И прелесть непорочных дев.
Мы с ними плакали, бродили
Вокруг зубчатых замка стен,
И сердцем тронутым любили
Их тихий сон, их тихий плен;
Душой Вадима призывали,
И пробужденье зрели их,
И часто инокинь святых
На гроб отцовский провожали.
И что ж, возможно ль?.. нам солгали!
Но правду возвещу ли я? (2)

   Младой Ратмир, направя к югу
Нетерпеливый бег коня,
Уж думал пред закатом дня
Нагнать Русланову супругу.
Но день багряный вечерел;
Напрасно витязь пред собою
В туманы дальние смотрел:
Вс° было пусто над рекою.
Зари последний луч горел
Над ярко-позлащенным бором.
Наш витязь мимо черных скал
Тихонько проезжал и взором
Ночлега меж дерев искал.
Он на долину выезжает
И видит: замок на скалах
Зубчаты стены возвышает;
Чернеют башни на углах;
И дева по стене высокой,
Как в море лебедь одинокой,
Идет, зарей освещена;
И девы песнь едва слышна
Долины в тишине глубокой.

   "Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный.
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный.

   "Здесь ночью нега и покой,
А днем и шум и пированье.
Приди на дружное признанье,
Приди, о путник молодой!

   "У нас найдешь красавиц рой;
Их нежны речи и лобзанье.
Приди на тайное призванье,
Приди, о путник молодой!

   "Тебе мы с утренней зарей
Наполним кубок на прощанье.
Приди на мирное призванье,
Приди, о путник молодой!

   "Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный.
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный".

   Она манит, она поет;
И юный хан уж под стеною:
Его встречают у ворот
Девицы красные толпою;
При шуме ласковых речей
Он окружен; с него не сводят
Они пленительных очей;
Две девицы коня уводят;
В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой;
Одна снимает шлем крылатый,
Другая кованые латы,
Та меч берет, та пыльный щит;
Одежда неги заменит
Железные доспехи брани.
Но прежде юношу ведут
К великолепной русской бани.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны,
И брызжут хладные фонтаны;
Разостлан роскошью ковер;
На нем усталый хан ложится;
Прозрачный пар над ним клубится
Потупя неги полный взор,
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые
Теснятся резвою толпой.
Над рыцарем иная машет
Ветвями молодых берез,
И жар от них душистый пашет;
Другая соком вешних роз
Усталы члены прохлаждает
И в ароматах потопляет
Темнокудрявые власы.
Восторгом витязь упоенный
Уже забыл Людмилы пленной
Недавно милые красы;
Томится сладостным желаньем;
Бродящий взор его блестит,
И, полный страстным ожиданьем,
Он тает сердцем, он горит.

   Но вот выходит он из бани.
Одетый в бархатные ткани,
В кругу прелестных дев, Ратмир
Садится за богатый пир.
Я не Омер: в стихах высоких
Он может воспевать один
Обеды греческих дружин
И звон и пену чаш глубоких.
Милее, по следам Парни,
Мне славить лирою небрежной
И наготу в ночной тени,
И поцелуй любови нежной!
Луною замок озарен;
Я вижу терем отдаленный,
Где витязь томный, воспаленный
Вкушает одинокий сон;
Его чело, его ланиты
Мгновенным пламенем горят;
Его уста полуоткрыты
Лобзанье тайное манят;
Он страстно, медленно вздыхает,
Он видит их - и в пылком сне
Покровы к сердцу прижимает.
Но вот в глубокой тишине
Дверь отворилась: пол ревнивый
Скрыпит под ножкой торопливой,
И при серебряной луне
Мелькнула дева. Сны крылаты,
Сокройтесь, отлетите прочь!
Проснись - твоя настала ночь!
Проснися - дорог миг утраты!..
Она подходит, он лежит
И в сладострастной неге дремлет;
Покров его с одра скользит,
И жаркий пух чело объемлет.
В молчаньи дева перед ним
Стоит недвижно, бездыханна,
Как лицемерная Диана
Пред милым пастырем своим;
И вот она, на ложе хана
Коленом опершись одним,
Вздохнув, лицо к нему склоняет
С томленьем, с трепетом живым,
И сон счастливца прерывает
Лобзаньем страстным и немым...

   Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой -
Оставим юного Ратмира;
Не смею песней продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской головою
Он сладостный вкушает сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Вс° ясно; утра луч игривый
Главы косматый лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.

   И дни бегут; желтеют нивы;
С дерев спадает дряхлый лист;
В лесах осенний ветра свист
Певиц пернатых заглушает;
Тяжелый, пасмурный туман
Нагие холмы обвивает;
Зима приближилась - Руслан
Свой путь отважно продолжает
На дальный север; с каждым днем
Преграды новые встречает:
То бьется он с богатырем,
То с ведьмою, то с великаном,
То лунной ночью видит он,
Как будто сквозь волшебный сон,
Окружены седым туманом,
Русалки, тихо на ветвях
Качаясь, витязя младого
С улыбкой хитрой на устах
Манят, не говоря ни слова...
Но тайным промыслом храним,
Бесстрашный витязь невредим;
В его душе желанье дремлет,
Он их не видит, им не внемлет,
Одна Людмила всюду с ним.

   Но между тем, никем не зрима,
От нападений колдуна
Волшебной шапкою хранима,
Что делает моя княжна,
Моя прекрасная Людмила?
Она, безмолвна и уныла,
Одна гуляет по садам,
О друге мыслит и вздыхает,
Иль, волю дав своим мечтам,
К родимым киевским полям
В забвеньи сердца улетает;
Отца и братьев обнимает,
Подружек видит молодых
И старых мамушек своих -
Забыты плен и разлученье!
Но вскоре бедная княжна
Свое теряет заблужденье
И вновь уныла и одна.
Рабы влюбленного злодея,
И день и ночь, сидеть не смея,
Меж тем по замку, по садам
Прелестной пленницы искали,
Метались, громко призывали,
Однако вс° по пустякам.
Людмила ими забавлялась:
В волшебных рощах иногда
Без шапки вдруг она являлась
И кликала: "сюда, сюда!"
И все бросались к ней толпою;
Но в сторону - незрима вдруг -
Она неслышною стопою
От хищных убегала рук.
Везде всечасно замечали
Ее минутные следы:
То позлащенные плоды
На шумных ветвях исчезали,
То капли ключевой воды
На луг измятый упадали:
Тогда наверно в замке знали,
Что пьет иль кушает княжна.
На ветвях кедра иль березы
Скрываясь по ночам, она
Минутного искала сна -
Но только проливала слезы,
Звала супруга и покой,
Томилась грустью и зевотой,
И редко, редко пред зарей,
Склонясь ко древу головой,
Дремала тонкою дремотой;
Едва редела ночи мгла,
Людмила к водопаду шла
Умыться хладною струею:
Сам карла утренней порою
Однажды видел из палат,
Как под невидимой рукою
Плескал и брызгал водопад.
С своей обычною тоскою
До новой ночи, здесь и там,
Она бродила по садам;
Нередко под вечер слыхали
Ее приятный голосок;
Нередко в рощах поднимали
Иль ею брошенный венок,
Или клочки персидской шали,
Или заплаканный платок.

   Жестокой страстью уязвленный,
Досадой, злобой омраченный,
Колдун решился наконец
Поймать Людмилу непременно.
Так Лемноса хромой кузнец,
Прияв супружеский венец
Из рук прелестной Цитереи,
Раскинул сеть ее красам,
Открыв насмешливым богам
Киприды нежные затеи...

   Скучая, бедная княжна
В прохладе мраморной беседки
Сидела тихо близ окна
И сквозь колеблемые ветки
Смотрела на цветущий луг.
Вдруг слышит - кличут: "милый друг!"
И видит верного Руслана.
Его черты, походка, стан;
Но бледен он, в очах туман,
И на бедре живая рана -
В ней сердце дрогнуло. "Руслан!
Руслан!.. он точно!" И стрелою
К супругу пленница летит,
В слезах, трепеща, говорит:
"Ты здесь... ты ранен... что с тобою?"
Уже достигла, обняла:
О ужас... призрак исчезает!
Княжна в сетях; с ее чела
На землю шапка упадает.
Хладея, слышит грозный крик:
"Она моя!" и в тот же миг
Зрит колдуна перед очами.
Раздался девы жалкий стон,
Падет без чувств - и дивный сон
Объял несчастную крылами.

   Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый (3)
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!
Ужели счастлив будет он?
Чу... вдруг раздался рога звон,
И кто-то карлу вызывает.
В смятеньи, бледный чародей
На деву шапку надевает;
Трубят опять; звучней, звучней!
И он летит к безвестной встрече,
Закинув бороду за плечи.


ПЕСНЬ ПЯТАЯ.


   Ax, как мила моя княжна!
Мне нрав ее всего дороже:
Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немножко ветрена... так что же?
Еще милее тем она.
Всечасно прелестию новой
Умеет нас она пленить;
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной - судьба послала дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар.
А та - под юбкою гусар,
Лишь дайте ей усы да шпоры!
Блажен, кого под вечерок
В уединенный уголок
Моя Людмила поджидает
И другом сердца назовет;
Но, верьте мне, блажен и тот,
Кто от Дельфиры убегает
И даже с нею незнаком.
Да, впрочем, дело не о том!
Но кто трубил? Кто чародея
На сечу грозну вызывал?
Кто колдуна перепугал?
Руслан. Он, местью пламенея,
Достиг обители злодея.
Уж витязь под горой стоит,
Призывный рог, как буря, воет,
Нетерпеливый конь кипит
И снег копытом мочным роет.
Князь карлу ждет. Внезапно он
По шлему крепкому стальному
Рукой незримой поражен;
Удар упал подобно грому;
Руслан подъемлет смутный взор
И видит - прямо над главою -
С подъятой, страшной булавою
Летает карла Черномор.
Щитом покрывшись, он нагнулся,
Мечом потряс и замахнулся;
Но тот взвился под облака;
На миг исчез - и свысока
Шумя летит на князя снова.
Проворный витязь отлетел,
И в снег с размаха рокового
Колдун упал - да там и сел;
Руслан, не говоря ни слова,
С коня долой, к нему спешит,
Поймал, за бороду хватает,
Волшебник силится, кряхтит
И вдруг с Русланом улетает...
Ретивый конь вослед глядит;
Уже колдун под облаками;
На бороде герой висит;
Летят над мрачными лесами,
Летят над дикими горами,
Летят над бездною морской;
От напряженья костенея,
Руслан за бороду злодея
Упорной держится рукой.
Меж тем, на воздухе слабея
И силе русской изумясь,
Волшебник гордому Руслану
Коварно молвит: "слушай, князь!
Тебе вредить я перестану;
Младое мужество любя,
Забуду вс°, прощу тебя,
Спущусь - но только с уговором..."
"Молчи, коварный чародей! -
Прервал наш витязь: - с Черномором,
С мучителем жены своей,
Руслан не знает договора!
Сей грозный меч накажет вора.
Лети хоть до ночной звезды,
А быть тебе без бороды!"
Боязнь объемлет Черномора;
В досаде, в горести немой,
Напрасно длинной бородой
Усталый карла потрясает:
Руслан ее не выпускает
И щиплет волосы порой.
Два дни колдун героя носит,
На третий он пощады просит:
"О рыцарь, сжалься надо мной;
Едва дышу; нет мочи боле;
Оставь мне жизнь, в твоей я воле;
Скажи - спущусь, куда велишь..."
"Теперь ты наш: ага, дрожишь!
Смирись, покорствуй русской силе!
Неси меня к моей Людмиле".

   Смиренно внемлет Черномор;
Домой он с витязем пустился;
Летит - и мигом очутился
Среди своих ужасных гор.
Тогда Руслан одной рукою
Взял меч сраженной головы
И, бороду схватив другою,
Отсек ее, как горсть травы.
"Знай наших! - молвил он жестоко, -
Что, хищник, где твоя краса?
Где сила?" и на шлем высокой
Седые вяжет волоса;
Свистя зовет коня лихого;
Веселый конь летит и ржет;
Наш витязь карлу чуть живого
В котомку за седло кладет,
А сам, боясь мгновенья траты,
Спешит на верх горы крутой,
Достиг, и с радостной душой
Летит в волшебные палаты.
Вдали завидя шлем брадатый,
Залог победы роковой,
Пред ним арапов чудный рой,
Толпы невольниц боязливых,
Как призраки, со всех сторон
Бегут - и скрылись. Ходит он
Один средь храмин горделивых,
Супругу милую зовет -
Лишь эхо сводов молчаливых
Руслану голос подает;
В волненьи чувств нетерпеливых
Он отворяет двери в сад -
Идет, идет - и не находит;
Кругом смущенный взор обводит -
Вс° мертво: рощицы молчат,
Беседки пусты; на стремнинах,
Вдоль берегов ручья, в долинах,
Нигде Людмилы следу нет,
И ухо ничего не внемлет.
Внезапный князя хлад объемлет,
В очах его темнеет свет,
В уме возникли мрачны думы...
"Быть может, горесть... плен угрюмый...
Минута... волны..." В сих мечтах
Он погружен. С немой тоскою
Поникнул витязь головою;
Его томит невольный страх;
Недвижим он, как мертвый камень;
Мрачится разум; дикий пламень
И яд отчаянной любви
Уже текут в его крови.
Казалось - тень княжны прекрасной
Коснулась трепетным устам...
И вдруг, неистовый, ужасный,
Стремится витязь по садам;
Людмилу с воплем призывает,
С холмов утесы отрывает,
Вс° рушит, вс° крушит мечом -
Беседки, рощи упадают,
Древа, мосты в волнах ныряют,
Степь обнажается кругом!
Далеко гулы повторяют
И рев, и треск, и шум, и гром;
Повсюду меч звенит и свищет,
Прелестный край опустошен -
Безумный витязь жертвы ищет,
С размаха вправо, влево он
Пустынный воздух рассекает...
И вдруг - нечаянный удар
С княжны невидимой сбивает
Прощальный Черномора дар...
Волшебства вмиг исчезла сила:
В сетях открылася Людмила!
Не веря сам своим очам,
Нежданным счастьем упоенный,
Наш витязь падает к ногам
Подруги верной, незабвенной,
Целует руки, сети рвет,
Любви, восторга слезы льет,
Зовет ее - но дева дремлет,
Сомкнуты очи и уста,
И сладострастная мечта
Младую грудь ее подъемлет.
Руслан с нее не сводит глаз,
Его терзает вновь кручина. ..
Но вдруг знакомый слышит глас
Глас добродетельного Финна:

   "Мужайся, князь! В обратный путь
Ступай со спящею Людмилой;
Наполни сердце новой силой,
Любви и чести верен будь.
Небесный гром на злобу грянет,
И воцарится тишина -
И в светлом Киеве княжна
Перед Владимиром восстанет
От очарованного сна".

   Руслан, сим гласом оживленный,
Берет в объятия жену,
И тихо с ношей драгоценной
Он оставляет вышину
И сходит в дол уединенный.

   В молчаньи, с карлой за седлом,
Поехал он своим путем;
В его руках лежит Людмила
Свежа, как вешняя заря,
И на плечо богатыря
Лицо спокойное склонила.
Власами, свитыми в кольцо,
Пустынный ветерок играет;
Как часто грудь ее вздыхает!
Как часто тихое лицо
Мгновенной розою пылает!
Любовь и тайная мечта
Русланов образ ей приносят,
И с томным шопотом уста
Супруга имя произносят...
В забвеньи сладком ловит oн
Ее волшебное дыханье,
Улыбку, слезы, нежный стон
И сонных персей волнованье...

   Меж тем, по долам, по горам,
И в белый день, и по ночам,
Наш витязь едет непрестанно.
Еще далек предел желанный,
А дева спит. Но юный князь,
Бесплодным пламенем томясь,
Ужель, страдалец постоянный,
Супругу только сторожил
И в целомудренном мечтанье,
Смирив нескромное желанье,
Свое блаженство находил?
Монах, который сохранил
Потомству верное преданье
О славном витязе моем,
Нас уверяет смело в том:
И верю я! Без разделенья
Унылы, грубы наслажденья:
Мы прямо счастливы вдвоем.
Пастушки, сон княжны прелестной
Не походил на ваши сны,
Порой томительной весны,
На мураве, в тени древесной.
Я помню маленький лужок
Среди березовой дубравы,
Я помню темный вечерок,
Я помню Лиды сон лукавый...
Ах, первый поцелуй любви,
Дрожащий, легкий, торопливый,
Не разогнал, друзья мои,
Ее дремоты терпеливой...
Но полно, я болтаю вздор!
К чему любви воспоминанье?
Ее утеха и страданье
Забыты мною с давних пор;
Теперь влекут мое вниманье
Княжна, Руслан и Черномор.

   Пред ними стелется равнина,
Где ели изредка взошли;
И грозного холма вдали
Чернеет круглая вершина
Небес на яркой синеве.
Руслан глядит - и догадался,
Что подъезжает к голове;
Быстрее борзый конь помчался
Уж видно чудо из чудес;
Она глядит недвижным оком;
Власы ее как черный лес,
Поросший на челе высоком;
Ланиты жизни лишены,
Свинцовой бледностью покрыты;
Уста огромные открыты,
Огромны зубы стеснены ..
Над полумертвой головою
Последний день уж тяготел.
К ней храбрый витязь прилетел
С Людмилой, с карлой за спинок
Он крикнул: "здравствуй, голова!
Я здесь! наказан твой изменник!
Гляди: вот он, злодей наш пленник!"
И князя гордые слова
Ее внезапно оживили,
На миг в ней чувство разбудили,
Очнулась будто ото сна,
Взглянула, страшно застонала...
Узнала витязя она
И брата с ужасом узнала.
Надулись ноздри; на щеках
Багровый огнь еще родился,
И в умирающих глазах
Последний гнев изобразился.
В смятеньи, в бешенстве немом
Она зубами скрежетала
И брату хладным языком
Укор невнятный лепетала...
Уже ее в тот самый час
Кончалось долгое страданье:
Чела мгновенный пламень гас,
Слабело тяжкое дыханье,
Огромный закатился взор,
И вскоре князь и Черномор
Узрели смерти содроганье...
Она почила вечным сном.
В молчаньи витязь удалился;
Дрожащий карлик за седлом
Не смел дышать, не шевелился
И чернокнижным языком
Усердно демонам молился.

   На склоне темных берегов
Какой-то речки безымянной,
В прохладном сумраке лесов,
Стоял поникшей хаты кров,
Густыми соснами венчанный.
В теченьи медленном река
Вблизи плетень из тростника
Волною сонной омывала
И вкруг него едва журчала
При легком шуме ветерка.
Долина в сих местах таилась,
Уединенна и темна;
И там, казалось, тишина
С начала мира воцарилась.
Руслан остановил коня.
Вс° было тихо, безмятежно;
От рассветающего дня
Долина с рощею прибрежной
Сквозь утренний сияла дым.
Руслан на луг жену слагает,
Садится близ нее, вздыхает
С уныньем сладким и немым;
И вдруг он видит пред собою
Смиренный парус челнока
И слышит песню рыбака
Над тихоструйною рекою.
Раскинув невод по волнам,
Рыбак, на весла наклоненный,
Плывет к лесистым берегам,
К порогу хижины смиренной.
И видит добрый князь Руслан:
Челнок ко брегу приплывает;
Из темной хаты выбегает
Младая дева; стройный стан,
Власы, небрежно распущенны,
Улыбка, тихий взор очей,
И грудь, и плечи обнаженны,
Вс° мило, вс° пленяет в ней.
И вот они, обняв друг друга,
Садятся у прохладных вод,
И час беспечного досуга
Для них с любовью настает.
Но в изумленьи молчаливом
Кого же в рыбаке счастливом
Наш юный витязь узнает?
Хазарский хан, избранный славой,
Ратмир, в любви, в войне кроваво:
Его соперник молодой,
Ратмир в пустыне безмятежной
Людмилу, славу позабыл
И им навеки изменил
В объятиях подруги нежной.

   Герой приближился, и вмиг
Отшельник узнает Руслана,
Встает, летит. Раздался крик...
И обнял князь младого хана.
"Что вижу я? - спросил герой, -
Зачем ты здесь, зачем оставил
Тревоги жизни боевой
И меч, который ты прославил?"
"Мой друг, - ответствовал рыбак, -
Душе наскучил бранной славы
Пустой и гибельный призрак.
Поверь: невинные забавы,
Любовь и мирные дубравы
Милее сердцу во сто крат -
Теперь, утратив жажду брани,
Престал платить безумству дани,
И, верным счастием богат,
Я вс° забыл, товарищ милый,
Вс°, даже прелести Людмилы".
"Любезный хан, я очень рад! -
Сказал Руслан; - она со мною".
"Возможно ли, какой судьбою?
Что слышу? Русская княжна...
Она с тобою, где ж она?
Позволь... но нет, боюсь измены;
Моя подруга мне мила;
Моей счастливой перемены
Она виновницей была;
Она мне жизнь, она мне радость!
Она мне возвратила вновь
Мою утраченную младость,
И мир, и чистую любовь.
Напрасно счастье мне сулили
Уста волшебниц молодых;
Двенадцать дев меня любили:
Я для нее покинул их;
Оставил терем их веселый,
В тени хранительных дубров;
Сложил и меч и шлем тяжелый,
Забыл и славу и врагов.
Отшельник мирный и безвестный,
Остался в счастливой глуши,
С тобой, друг милый, друг прелестный,
С тобою, свет моей души!"

   Пастушка милая внимала
Друзей открытый разговор
И, устремив на хана взор,
И улыбалась и вздыхала.

   Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах -
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна - вс° тихо стало
Герою в путь давно пора -
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед
И славы и любви желает...
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет...

   Зачем судьбой не суждено
Моей непостоянной лире
Геройство воспевать одно
И с ним (незнаемые в мире)
Любовь и дружбу старых лет?
Печальной истины поэт,
Зачем я должен для потомства
Порок и злобу обнажать
И тайны козни вероломства
В правдивых песнях обличать?

   Княжны искатель недостойный,
Охоту к славе потеряв,
Никем не знаемый Фарлаф
В пустыне дальней и спокойной
Скрывался и Наины ждал.
И час торжественный настал.
К нему волшебница явилась,
Вещая: "знаешь ли меня?
Ступай за мной; седлай коня!"
И ведьма кошкой обратилась;
Оседлан конь, она пустилась;
Тропами мрачными дубрав
За нею следует Фарлаф.

   Долина тихая дремала,
В ночной одетая туман,
Луна во мгле перебегала
Из тучи в тучу и курган
Мгновенным блеском озаряла.
Под ним в безмолвии Руслан
Сидел с обычною тоскою
Пред усыпленною княжною.
Глубоку думу думал он,
Мечты летели за мечтами,
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
На деву смутными очами
В дремоте томной он взглянул
И, утомленною главою
Склонясь к ногам ее, заснул.

   И снится вещий сон герою:
Он видит, будто бы княжна
Над страшной бездны глубиною
Стоит недвижна и бледна...
И вдруг Людмила исчезает,
Стоит один над бездной он...
Знакомый глас, призывный стон
Из тихой бездны вылетает...
Руслан стремится за женой;
Стремглав летит во тьме глубокой.
И видит вдруг перед собой:
Владимир, в гриднице высокой,
В кругу седых богатырей,
Между двенадцатью сынами,
С толпою названных гостей
Сидит за браными столами.
И так же гневен старый князь,
Как в день ужасный расставанья,
И все сидят не шевелясь,
Не смея перервать молчанья.
Утих веселый шум гостей,
Не ходит чаша круговая...
И видит он среди гостей
В бою сраженного Рогдая:
Убитый, как живой, сидит;
Из опененного стакана
Он, весел, пьет и не глядит
На изумленного Руслана.
Князь видит и младого хана,
Друзей и недругов... и вдруг
Раздался гуслей беглый звук
И голос вещего Баяна,
Певца героев и забав.
Вступает в гридницу Фарлаф,
Ведет он за руку Людмилу;
Но старец, с места не привстав,
Молчит, склонив главу унылу,
Князья, бояре - все молчат,
Душевные движенья кроя.
И вс° исчезло - смертный хлад
Объемлет спящего героя.
В дремоту тяжко погружен,
Он льет мучительные слезы,
В волненьи мыслит: это coн!
Томится, но зловещей грезы,
Увы, прервать не в силах он.

   Луна чуть светит над горою;
Объяты рощи темнотою,
Долина в мертвой тишине...
Изменник едет на коне.

   Перед ним открылася поляна;
Он видит сумрачный курган;
У ног Людмилы спит Руслан,
И ходит конь кругом кургана
Фарлаф с боязнию глядит;
В тумане ведьма исчезает,
В нем сердце замерло, дрожит,
Из хладных рук узду роняет,
Тихонько обнажает меч,
Готовясь витязя без боя
С размаха надвое рассечь...
К нему подъехал. Конь героя,
Врага почуя, закипел,
Заржал и топнул. Знак напрасный!
Руслан не внемлет; сон ужасный,
Как груз, над ним отяготел!..
Изменник, ведьмой ободренный,
Герою в грудь рукой презренной
Вонзает трижды хладну сталь...
И мчится боязливо вдаль
С своей добычей драгоценной.

   Всю ночь бесчувственный Руслан
Лежал во мраке под горою.
Часы летели. Кровь рекою
Текла из воспаленных ран.
Поутру, взор открыв туманный,
Пуская тяжкий, слабый стон,
С усильем приподнялся он,
Взглянул, поник главою бранной -
И пал недвижный, бездыханный.


ПЕСНЬ ШЕСТАЯ.


   Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать
И музе верной посвящать
Часы бесценного досуга...
Ты знаешь, милая подруга:
Поссорясь с ветреной молвой,
Твой друг, блаженством упоенный,
Забыл и труд уединенный,
И звуки лиры дорогой.
От гармонической забавы
Я, негой упоен, отвык...
Дышу тобой - и гордой славы
Невнятен мне призывный клик!
Меня покинул тайный гений
И вымыслов, и сладких дум;
Любовь и жажда наслаждений
Одни преследуют мой ум.
Но ты велишь, но ты любила
Рассказы прежние мои,
Преданья славы и любви;
Мой богатырь, моя Людмила,
Владимир, ведьма, Черномор,
И Финна верные печали
Твое мечтанье занимали;
Ты, слушая мой легкий вздор,
С улыбкой иногда дремала;
Но иногда свой нежный взор
Нежнее на певца бросала...
Решусь; влюбленный говорун,
Касаюсь вновь ленивых струн;
Сажусь у ног твоих и снова
Бренчу про витязя младого.

   Но что сказал я? Где Руслан?
Лежит он мертвый в чистом поле;
Уж кровь его не льется боле,
Над ним летает жадный вран,
Безгласен рог, недвижны латы,
Не шевелится шлем косматый!

   Вокруг Руслана ходит конь,
Поникнув гордой головою,
В его глазах исчез огонь!
Не машет гривой золотою,
Не тешится, не скачет он,
И ждет, когда Руслан воспрянет...
Но князя крепок хладный сон,
И долго щит его не грянет.

   А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул - о диво!
Он видит, богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, вс° пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла был неправ.

   Меж тем, Наиной осененный,
С Людмилой, тихо усыпленной,
Стремится к Киеву Фарлаф:
Летит, надежды, страха полный;
Пред ним уже днепровски волны
В знакомых пажитях шумят;
Уж видит златоверхий град;
Уже Фарлаф по граду мчится,
И шум на стогнах восстает;
В волненьи радостном народ
Валит за всадником, теснится;
Бегут обрадовать отца:
И вот изменник у крыльца.

   Влача в душе печали бремя,
Владимир-солнышко в то время
В высоком тереме своем
Сидел, томясь привычной думой.
Бояре, витязи кругом
Сидели с важностью угрюмой.
Вдруг внемлет он: перед крыльцом
Волненье, крики, шум чудесный;
Дверь отворилась; перед ним
Явился воин неизвестный;
Все встали с топотом глухим
И вдруг смутились, зашумели:
"Людмила здесь! Фарлаф... ужели?"
В лице печальном изменясь,
Встает со стула старый князь,
Спешит тяжелыми шагами
К несчастной дочери своей,
Подходит; отчими руками
Он хочет прикоснуться к ней;
Но дева милая не внемлет,
И очарованная дремлет
В руках убийцы - все глядят
На князя в смутном ожиданьи;
И старец беспокойный взгляд
Вперил на витязя в молчаньи.
Но, хитро перст к устам прижав,
"Людмила спит, - сказал Фарлаф: -
Я так нашел ее недавно
В пустынных муромских лесах
У злого лешего в руках;
Там совершилось дело славно;
Три дня мы билися; луна
Над боем трижды подымалась;
Он пал, а юная княжна
Мне в руки сонною досталась;
И кто прервет сей дивный сон?
Когда настанет пробужденье?
Не знаю - скрыт судьбы закон!
А нам надежда и терпенье
Одни остались в утешенье".

   И вскоре с вестью роковой
Молва по граду полетела;
Народа пестрою толпой
Градская площадь закипела;
Печальный терем всем открыт;
Толпа волнуется, валит
Туда, где на одре высоком,
На одеяле парчевом
Княжна лежит во сне глубоком;
Князья и витязи кругом
Стоят унылы; гласы трубны,
Рога, тимпаны, гусли, бубны
Гремят над нею; старый князь,
Тоской тяжелой изнурясь,
К ногам Людмилы сединами
Приник с безмолвными слезами;
И бледный близ него Фарлаф
В немом раскаяньи, в досаде,
Трепещет, дерзость потеряв.

   Настала ночь. Никто во граде
Очей бессонных не смыкал;
Шумя, теснились все друг к другу:
О чуде всякой толковал;
Младой супруг свою супругу
В светлице скромной забывал.
Но только свет луны двурогой
Исчез пред утренней зарей,
Весь Киев новою тревогой
Смутился! Клики, шум и вой
Возникли всюду. Киевляне
Толпятся на стене градской...
И видят: в утреннем тумане
Шатры белеют за рекой;
Щиты, как зарево, блистают,
В полях наездники мелькают,
Вдали подъемля черный прах;
Идут походные телеги,
Костры пылают на холмах.
Беда: восстали печенеги!

   Но в это время вещий Финн,
Духов могучий властелин,
В своей пустыне безмятежной,
С спокойным сердцем ожидал,
Чтоб день судьбины неизбежной,
Давно предвиденный, восстал.

   В немой глуши степей горючих,
За дальной цепью диких гор,
Жилища ветров, бурь гремучих,
Куда и ведьмы смелый взор
Проникнуть в поздний час боится,
Долина чудная таится,
И в той долине два ключа:
Один течет волной живою,
По камням весело журча,
Тот льется мертвою водою.
Кругом вс° тихо, ветры спят,
Прохлада вешняя не веет,
Столетни сосны не шумят,
Не вьются птицы, лань не смеет
В жар летний пить из тайных вод;
Чета духов с начала мира,
Безмолвная на лоне мира,
Дремучий берег стережет...
С двумя кувшинами пустыми
Предстал отшельник перед ними;
Прервали духи давний сон
И удалились страха полны.
Склонившись, погружает он
Сосуды в девственные волны;
Наполнил, в воздухе пропал,
И очутился в два мгновенья
В долине, где Руслан лежал
В крови, безгласный, без движенья;
И стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Перед ним минувшее мелькает.
Но где Людмила? Он один!
В нем сердце вспыхнув замирает.
Вдруг витязь вспрянул; вещий Финн
Его зовет и обнимает:
"Судьба свершилась, о мой сын!
Тебя блаженство ожидает;
Тебя зовет кровавый пир;
Твой грозный меч бедою грянет;
На Киев снидет кроткий мир,
И там она тебе предстанет.
Возьми заветное кольцо,
Коснися им чела Людмилы,
И тайных чар исчезнут силы,
Врагов смутит твое лицо,
Настанет мир, погибнет злоба.
Достойны счастья будьте оба!
Прости надолго, витязь мой!
Дай руку... там, за дверью гроба
Не прежде - свидимся с тобой!"
Сказал, исчезнул. Упоенный
Восторгом пылким и немым,
Руслан, для жизни пробужденный,
Подъемлет руки вслед за ним...
Но ничего не слышно боле!
Руслан один в пустынном поле;
Запрыгав, с карлой за седлом,
Русланов конь нетерпеливый
Бежит и ржет, махая гривой;
Уж князь готов, уж он верхом,
Уж он летит живой и здравый
Через поля, через дубравы.

   Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Там, устремив на нивы взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни;
Стенанья робкие в домах,
На стогнах тишина боязни;
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве;
И храбрый сонм богатырей
С дружиной верною князей
Готовится к кровавой битве.

   И день настал. Толпы врагов
С зарею двинулись с холмов;
Неукротимые дружины,
Волнуясь, хлынули с равнины
И потекли к стене градской;
Во граде трубы загремели,
Бойцы сомкнулись, полетели
Навстречу рати удалой,
Сошлись - и заварился бой.
Почуя смерть, взыграли кони,
Пошли стучать мечи о брони;
Со свистом туча стрел взвилась,
Равнина кровью залилась;
Стремглав наездники помчались,
Дружины конные смешались;
Сомкнутой, дружною стеной
Там рубится со строем строй;
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там русский пал, там печенег;
Там клики битвы, там побег;
Тот опрокинут булавою;
Тот легкой поражен стрелою;
Другой, придавленный щитом,
Растоптан бешеным конем...
И длился бой до темной ночи;
Ни враг, ни наш не одолел!
За грудами кровавых тел
Бойцы сомкнули томны очи,
И крепок был их бранный сон;
Лишь изредка на поле битвы
Был слышен падших скорбный стон
И русских витязей молитвы.

   Бледнела утренняя тень,
Волна сребрилася в потоке,
Сомнительный рождался день
На отуманенном востоке.
Яснели холмы и леса,
И просыпались небеса.
Еще в бездейственном покое
Дремало поле боевое;
Вдруг сон прервался: вражий стан
С тревогой шумною воспрянул,
Внезапный крик сражений грянул;
Смутилось сердце киевлян;
Бегут нестройными толпами
И видят: в поле меж врагами,
Блистая в латах, как в огне,
Чудесный воин на коне
Грозой несется, колет, рубит,
В ревущий рог, летая, трубит...
То был Руслан. Как божий гром,
Наш витязь пал на басурмана;
Он рыщет с карлой за седлом
Среди испуганного стана.
Где ни просвищет грозный меч,
Где конь сердитый ни промчится,
Везде главы слетают с плеч
И с воплем строй на строй валится;
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых,
Громадой копий, стрел, кольчуг.
На трубный звук, на голос боя
Дружины конные славян
Помчались по следам героя,
Сразились... гибни, басурман!
Объемлет ужас печенегов;
Питомцы бурные набегов
Зовут рассеянных коней,
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном поле
Бегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду;
Их сонмы русский меч казнит;
Ликует Киев... Но по граду
Могучий богатырь летит;
В деснице держит меч победный;
Копье сияет как звезда;
Струится кровь с кольчуги медной;
На шлеме вьется борода;
Летит, надеждой окриленный,
По стогнам шумным в княжий дом.
Народ, восторгом упоенный,
Толпится с кликами кругом,
И князя радость оживила.
В безмолвный терем входит он,
Где дремлет чудным сном Людмила.
Владимир, в думу погружен,
У ног ее стоял унылый.
Он был один. Его друзей
Война влекла в поля кровавы.
Но с ним Фарлаф, чуждаясь славы,
Вдали от вражеских мечей,
В душе презрев тревоги стана,
Стоял на страже у дверей.
Едва злодей узнал Руслана,
В нем кровь остыла, взор погас,
В устах открытых замер глас,
И пал без чувств он на колена...
Достойной казни ждет измена!
Но, помня тайный дар кольца,
Руслан летит к Людмиле спящей,
Ее спокойного лица
Касается рукой дрожащей...
И чудо: юная княжна,
Вздохнув, открыла светлы очи!
Казалось, будто бы она
Дивилася столь долгой ночи;
Казалось, что какой-то сон
Ее томил мечтой неясной,
И вдруг узнала - это он!
И князь в объятиях прекрасной.
Воскреснув пламенной душой,
Руслан не видит, не внимает,
И старец в радости немой,
Рыдая, милых обнимает.

   Чем кончу длинный мой paccказ?
Ты угадаешь, друг мой милый!
Неправый старца гнев погас,
Фарлаф пред ним и пред Людмилой
У ног Руслана объявил
Свой стыд и мрачное злодейство;
Счастливый князь ему простил;
Лишенный силы чародейства,
Был принят карла во дворец;
И, бедствий празднуя конец,
Владимир в гриднице высокой
Запировал в семье своей.

   Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.


ЭПИЛОГ


   Так, мира житель равнодушный,
На лоне праздной тишины,
Я славил лирою послушной
Преданья темной старины.
Я пел - и забывал обиды
Слепого счастья и врагов,
Измены ветреной Дориды
И сплетни шумные глупцов.
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной;
И между тем грозы незримой
Сбиралась туча надо мной!..
Я погибал... Святой хранитель
Первоначальных, бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду;
Ты сердцу возвратила мир;
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой -
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий день протек -
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений...



ПРИМЕЧАНИЯ.

(1) далее в издании 1820 г. было:
Вы знаете, что наша дева
Была одета в эту ночь,
По обстоятельствам, точь в точь
Как наша прабабушка Ева.
Наряд невинный и простой!
Наряд Амура и природы!
Как жаль, что вышел он из моды!
Пред изумленною княжной...

 (2) вместо этого стиха в издании 1820 г. было:
Дерзну ли истину вещать?
Дерзну ли ясно описать
Не монастырь уединенный,
Не робких инокинь собор,
Но... трепещу! в душе смущенный,
Дивлюсь - и потупляю взор.
 (3) в издании 1820 г. было:
О страшный вид! Волшебник хилый
Ласкает сморщенной рукой
Младые прелести Людмилы;
К ее пленительным устам
Прильнув увядшими устами,
Он, вопреки своим годам,
Уж мыслит хладными трудами
Сорвать сей нежный, тайный цвет,
Хранимый Лелем для другого;
Уже... но бремя поздних лет
Тягчит бесстыдника седого -
Стоная дряхлый чародей,
В бессильной дерзости своей
Пред сонной девой упадает;
В нем сердце ноет, плачет он,
Но вдруг раздался рога звон...



ТАЗИТ

1829-1830


   Не для бесед и ликований,
Не для кровавых совещаний,
Не для расспросов кунака,
Не для разбойничей потехи
Так рано съехались адехи
На двор Гасуба старика.
В нежданой встрече сын Гасуба
Рукой завистника убит
Вблизи развалин Татартуба.
В родимой сакле он лежит.
Обряд творится погребальный.
Звучит уныло песнь муллы.
В арбу впряженные волы
Стоят пред саклею печальной.
[Двор полон тесною толпой.
Подъемлют гости скорбный вой
И с плачем бьют нагрудны брони,
И, внемля шум небоевой,
Мятутся спутанные кони.]
Все ждут. Из сакли наконец
Выходит между жен отец.
Два узденя за ним выносят
На бурке хладный труп. Толпу
По сторонам раздаться просят.
Слагают тело на арбу
И с ним кладут снаряд воинской:
Неразряженную пищаль,
Колчан и лук, кинжал грузинской
И шашки крестовую сталь,
Чтобы крепка была могила,
Где храбрый ляжет почивать,
Чтоб мог на зов он Азраила
Исправным воином восстать.

   В дорогу шествие готово,
И тронулась арба. За ней
Адехи следуют сурово,
Смиряя молча пыл коней...
Уж потухал закат огнистый,
Златя нагорные скалы,
Когда долины каменистой
Достигли тихие волы.
В долине той враждою жадной
Сражен наездник молодой,
Там ныне тень могилы хладной
Воспримет труп его немой...

   Уж труп землею взят. Могила
Завалена. Толпа вокруг
Мольбы последние творила.
Из-за горы явились вдруг
Старик [седой и] отрок стройный.
Дают дорогу пришлецу -
И скорбному старик отцу
Так молвил, важный и спокойный:
"Прошло тому тринадцать лет,
Как ты, в аул чужой пришед,
Вручил мне слабого младенца,
Чтоб воспитаньем из него
Я сделал храброго чеченца.
Сегодня сына одного
Ты преждевременно хоронишь.
Гасуб, покорен будь судьбе.
Другого я привел тебе.
Вот он. Ты голову преклонишь
К его могучему плечу.
Твою потерю им заменишь -
Труды мои ты сам оценишь,
Хвалиться ими не хочу".

   Умолкнул. Смотрит торопливо
Гасуб на отрока. Тазит,
Главу потупя молчаливо,
Ему недвижим предстоит.
И в горе им Гасуб любуясь,
Влеченью сердца повинуясь,
Объемлет ласково его.
Потом наставника ласкает,
Благодарит и приглашает
Под кровлю дома своего.
Три дня, три ночи с кунаками
Его он хочет угощать
И после честно провожать
С благословеньем и дарами.
Ему ж, отец печальный мнит,
Обязан благом я бесценным;
Слугой и другом неизменным,
Могучим мстителем обид.

                   *

   Проходят дни. Печаль заснула
В душе Гасуба. Но Тазит
Вс° дикость прежнюю хранит.
Среди родимого аула
Он как чужой; он целый день
В горах один; молчит и бродит.
Так в сакле кормленый олень
Вс° в лес глядит; вс° в глушь уходит.
Он любит - по крутым скалам
Скользить, ползти тропой кремнистой,
Внимая буре голосистой
И в бездне воющим волнам.
Он иногда до поздней ночи
Сидит, печален, над горой,
Недвижно в даль уставя очи,
Опершись на руку главой.
Какие мысли в нем проходят?
Чего желает он тогда?
Из мира дольнего куда
Младые сны его уводят?...
Как знать? Незрима глубь сердец.
В мечтаньях отрок своеволен,
Как ветер в небе...
                                  Но отец
Уже Тазитом недоволен.
"Где ж, - мыслит он, - в нем плод наук,
Отважность, хитрость и проворство,
Лукавый ум и сила рук?
В нем только лень и непокорство.
Иль сына взор мой не проник,
Иль обманул меня старик".

                   *

   Тазит из табуна выводит
Коня, любимца своего.
Два дни в ауле нет его,
На третий он домой приходит

               Отец.
Где был ты, сын?

               Сын.
                               В ущельи скал,
Где прорван каменистый берег,
И путь открыт на Дариял.

               Отец.
Что делал там?

               Сын.
                              Я слушал Терек.

               Отец.
А не видал ли ты грузин
Иль русских?

               Сын.
                          Видел я, с товаром
Тифлисской ехал армянин.

               Отец.
Он был со стражей?

               Сын.
                       Нет, один.

               Отец.
Зачем нечаянным ударом
Не вздумал ты сразить его
И не прыгнул к нему с утеса? -
Потупил очи сын черкеса,
Не отвечая ничего.

                   *

   Тазит опять коня седлает,
Два дня, две ночи пропадает,
Потом является домой.

               Отец.
Где был?

               Сын.
                   За белою горой.

               Отец.
Кого ты встретил?

               Сын.
                      На кургане
От нас бежавшего раба.

               Отец.
[О милосердая судьба!]
Где ж он? Ужели [на] аркане
Ты беглеца не притащил? -

- Тазит опять главу склонил.
Гасуб нахмурился в молчанье,
Но скрыл свое негодованье.
"Нет, мыслит он, не заменит
Он никогда другого брата.
Не научился мой Тазит,
Как шашкой добывают злато.
Ни стад моих, ни табунов
Не наделят его разъезды.
Он только знает без трудов
Внимать волнам, глядеть на звезды,
А не в набегах отбивать
Коней с ногайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагружать".

                   *

   Тазит опять коня седлает.
Два дня, две ночи пропадает.
На третий, бледен, как мертвец,
Приходит он домой. Отец,
Его увидя, вопрошает:
"Где был ты?"

               Сын.
                            Около станиц
Кубани, близ лесных границ
- - - - - - - - - - -

               Отец.
Кого ты видел?

               Сын.
                           Супостата.

               Отец.
Кого? кого?

               Сын.
                         Убийцу брата.

               Отец.
Убийцу сына моего!...
Приди!... где голова его?
Тазит!... Мне череп этот нужен.
Дай нагляжусь!

               Сын.
                              Убийца был
Один, изранен, безоружен...

               Отец.
Ты долга [крови] не забыл!...
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул,
Упился ты его стенаньем,
Его змеиным издыханьем...
[Где ж голова?... подай...] нет сил...

- Но сын молчит, потупя очи.
И стал Гасуб чернее ночи
И сыну грозно возопил:

   "Поди ты прочь - ты мне не сын,
Ты не чеченец - ты старуха,
Ты трус, ты раб, ты армянин!
Будь проклят мной! поди - чтоб слуха
[Никто о робком не имел],
Чтоб вечно ждал ты грозной встречи,
Чтоб мертвый брат тебе на плечи
Окровавленной кошкой сел
И к бездне гнал тебя нещадно,
Чтоб ты, как раненый олень,
Бежал, тоскуя безотрадно,
Чтоб дети русских деревень
Тебя веревкою поймали
И как волченка затерзали,
Чтоб ты... Беги... беги скорей,
Не оскверняй моих очей!"
- Сказал и на земь лег - и очи
Закрыл. И так лежал до ночи.
Когда же приподнялся он,
[Уже на] синий небосклон
[Луна, блистая, восходила
И скал вершины серебрила].
Тазита трижды он позвал.
Никто ему не отвечал...

                   *

   Ущелий горных поселенцы
В долине шумно собрались -
Привычны игры начались.
Верьхами юные чеченцы
В пыли несясь во весь опор,
Стрелою шапку пробивают,
Иль трижды сложенный ковер
Булатом сразу рассекают.
То скользкой тешатся борьбой,
То пляской быстрой. Жены, девы
Меж тем поют - и гул лесной
Далече вторит их напевы.
[Но между юношей один
Забав наездничьих не делит,
Верьхом не мчится вдоль стремнин,
Из лука звонкого не целит.]
[И] между девами одна
Молчит уныла и бледна.
Они в толпе четою странной
Стоят, не видя ничего.
И горе им: он сын изгнанный,
Она любовница его...

   О, было время!... с ней украдкой
Видался юноша в горах.
Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи краткой,
В ее потупленных очах,
Когда с домашнего порогу,
Она смотрела на дорогу,
С подружкой резвой говоря -
И вдруг садилась и бледнела
И, отвечая, не глядела
И разгоралась, как заря -
Или у вод когда стояла,
Текущих с каменных вершин,
И долго кованый кувшин
Волною звонкой наполняла.
- И он, не властный превозмочь
Волнений сердца, раз приходит
К ее отцу, его отводит
И говорит: "Твоя мне дочь
Давно мила. По ней тоскуя,
[Один] и сир, давно живу я.
Благослови любовь мою.
Я беден - но могуч и молод.
Мне труд легок. Я удалю
От нашей сакле тощий голод.
Тебе я буду сын и друг
Послушный, преданный и нежный,
Твоим сынам кунак надежный,
А ей - приверженный супруг".



ЦЫГАНЫ

1824


   Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле;
Вс° живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен и крик детей
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены.
Спокойно вс°: луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака -
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.

   Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
"Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду".


              Старик.
   Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров
Будь наш - привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле -
А завтра с утренней зарей
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй - иль песни пой
И селы обходи с медведем.

              Алеко.
   Я остаюсь.

              Земфира.
                Он будет мой -
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно... месяц молодой
Зашел; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит...

              --


   Светло. Старик тихонько бродит
Вокруг безмолвного шатра.
"Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!.."
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Вс° вместе тронулось - и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Вс° скудно, дико, вс° нестройно,
Но вс° так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!

              --


   Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?

      Птичка божия не знает
      Ни заботы, ни труда;
      Хлопотливо не свивает
      Долговечного гнезда;
      В долгу ночь на ветке дремлет;
      Солнце красное взойдет:
      Птичка гласу бога внемлет,
      Встрепенется и поет.
      За весной, красой природы,
      Лето знойное пройдет -
      И туман и непогоды
      Осень поздняя несет:
      Людям скучно, людям горе;
      Птичка в дальные страны,
      В теплый край, за сине море
      Улетает до весны.

   Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень,
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда -
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в в°дро ясное дремал. -
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой -
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!

              --


              Земфира.
   Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?

              Алеко.
   Что ж бросил я?

              Земфира.
                   Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.

              Алеко.
   О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышут утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.

              Земфира.
   Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..

              Алеко.
   Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы... Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг,
А я... одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!

              Старик.
   Ты любишь нас, хоть и рожден
Среди богатого народа.
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной -
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный -
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святаго старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье...
Он ждал: придет ли избавленье.
И вс° несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальный град воспоминая,
И завещал он умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью - чуждой сей земли
Неуспокоенные гости!

              Алеко.
   Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас;
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?

              --


   Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой;
Везде попрежнему находят
Гостеприимство и покой.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен как они;
Он без забот и сожаленья
Ведет кочующие дни.
Вс° тот же он; семья вс° та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Он любит их ночлегов сени
И упоенье вечной лени
И бедный, звучный их язык.
Медведь - беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра,
В селеньях, вдоль степной дороги,
Близ молдаванского двора
Перед толпою осторожной
И тяжко пляшет и ревет
И цепь докучную грызет;
На посох опершись дорожный,
Старик лениво в бубны бьет;
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берет.
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено;
Старик уснул;.... и вс° в покое,
В шатре и тихо и темно.

              --


   Старик на вешнем солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поет любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.


              Земфира.

             Старый муж, грозный муж,
         Режь меня, жги меня:
         Я тверда; не боюсь
         Ни ножа, ни огня.

            Ненавижу тебя,
         Презираю тебя;
         Я другого люблю,
         Умираю любя.

              Алеко.
   Молчи. Мне пенье надоело,
Я диких песен не люблю.

              Земфира.
   Не любишь? мне какое дело!
Я песню для себя пою.

           Режь меня, жги меня;
      Не скажу ничего;
      Старый муж, грозный муж,
      Не узнаешь его.

           Он свежее весны,
      Жарче летнего дня;
      Как он молод и смел!
      Как он любит меня!

           Как ласкала его
      Я в ночной тишине!
      Как смеялись тогда
      Мы твоей седине!

              Алеко.
Молчи, Земфира! я доволен...

              Земфира.
Так понял песню ты мою?

              Алеко.
Земфира!

              Земфира.
         Ты сердиться волен,
Я песню про тебя пою.

(Уходит и поет: Старый муж и проч.)

              Старик.
   Так, помню, помню - песня эта
Во время наше сложена,
Уже давно в забаву света
Поется меж людей она.
Кочуя на степях Кагула,
Ее бывало в зимню ночь
Моя певала Мариула,
Перед огнем качая дочь.
В уме моем минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко в памяти моей.


   Вс° тихо; ночь. Луной украшен
Лазурный юга небосклон.
Старик Земфирой пробужден:
"О мой отец! Алеко страшен.
Послушай: сквозь тяжелый сон
И стонет, и рыдает он".


              Старик.
   Не тронь его. Храни молчанье.
Слыхал я русское преданье:
Теперь полунощной порой
У спящего теснит дыханье
Домашний дух; перед зарей
Уходит он. Сиди со мной.

              Земфира.
   Отец мой! шепчет он: Земфира!

              Старик.
   Тебя он ищет и во сне:
Ты для него дороже мира.

              Земфира.
   Его любовь постыла мне.
Мне скучно; сердце воли просит -
Уж я... Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит...

              Старик.
   Чье имя?

              Земфира.
            Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!... Как ужасно!..
Я разбужу его...

              Старик.
                 Напрасно,
Ночного духа не гони -
Уйдет и сам...

              Земфира.
               Он повернулся,
Привстал, зовет меня... проснулся -
Иду к нему - прощай, усни.

              Алеко.
   Где ты была?

              Земфира.
             С отцом сидела:
Какой-то дух тебя томил;
Во сне душа твоя терпела
Мученья; ты меня страшил:
Ты, сонный, скрежетал зубами
И звал меня.

              Алеко.
               Мне снилась ты.
Я видел, будто между нами...
Я видел страшные мечты!

              Земфира.
   Не верь лукавым сновиденьям.

              Алеко.
   Ах я не верю ни чему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.

              --


              Старик.
   О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.

              Алеко.
   Отец, она меня не любит.

              Старик.
   Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское - шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит -
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись.
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись.
Утешься.

              Алеко.
            Как она любила!
Как нежно преклонясь ко мне
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила! -
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!...
И что ж? Земфира неверна?
Моя Земфира охладела!...

              Старик.
   Послушай: расскажу тебе
Я повесть о самом себе.
Давно, давно, когда Дунаю
Не угрожал еще москаль -
(Вот видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль)
Тогда боялись мы султана;
А правил Буджаком паша
С высоких башен Акермана -
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела -
Между красавиц молодых
Одна была... и долго ею
Как солнцем любовался я
И наконец назвал моею...

   Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.

   Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те - свои шатры
Разбив близ наших у горы
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула. -
Я мирно спал - заря блеснула,
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след - -
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги -
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил. -

              Алеко.
   Да как же ты не поспешил
Тот час во след неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?

              Старик.
   К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.

              Алеко.
   Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь,
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.

              --


         Молодой цыган.
   Еще одно... одно лобзанье.

              Земфира.
   Пора: мой муж ревнив и зол.

              Цыган.
   Одно... но доле!.... на прощанье.

              Земфира.
   Прощай, покаместь не пришел.

              Цыган.
   Скажи - когда ж опять свиданье?

              Земфира.
   Сего дня, как зайдет луна,
Там за курганом над могилой...

              Цыган.
   Обманет! не придет она!

              Земфира.
   Вот он! беги!... Приду, мой милый.

              --


   Алеко спит: в его уме
Виденье смутное играет;
Он с криком пробудясь во тьме,
Ревниво руку простирает;
Но обробелая рука
Покровы хладные хватает --
Его подруга далека...
Он с трепетом привстал и внемлет...
Вс° тихо - страх его объемлет -
По нем текут и жар и хлад,
Встает он, из шатра выходит,
Вокруг телег ужасен бродит;
Спокойно вс°; поля молчат;
Темно; луна зашла в туманы,
Чуть брежжет звезд неверный свет,
Чуть по росе приметный след
Ведет за дальные курганы:
Нетерпеливо он идет,
Куда зловещий след ведет.

   Могила на краю дороги
Вдали белеет перед ним...
Туда слабеющие ноги
Влачит, предчувствием томим -
Дрожат уста, дрожат колени,
Идет... и вдруг..... иль это сон?
Вдруг видит близкие две тени
И близкой шопот слышит он -
Над обесславленной могилой. -


           1-й голос.
 Пора...

           2-й голос.
       Постой...

           1-й голос.
            Пора, мой милый.

           2-й голос.
Нет, нет, постой, дождемся дня.

           1-й голос.
   Уж поздно.

           2-й голос.
       Как ты робко любишь!
Минуту!

           1-й голос.
        Ты меня погубишь.

           2-й голос.
   Минуту!

           1-й голос.
           Если без меня
Проснется муж?..

            Алеко.
                  Проснулся я.
Куда вы! не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.

              Земфира.
   Мой друг, беги, беги...

              Алеко.
                           Постой!
Куда, красавец молодой?
Лежи  -

(Вонзает в него нож.)

              Земфира.
          Алеко!

              Цыган.
                  Умираю......

              Земфира.
   Алеко, ты убьешь его!
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О что ты сделал?

              Алеко.
                 Ничего.
Теперь дыши его любовью.

              Земфира.
   Нет, полно, не боюсь тебя! -
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю.....

              Алеко.
   Умри ж и ты!

(Поражает ее.)

              Земфира.

                Умру любя...

                     --


   Восток, денницей озаренный,
Сиял: Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой.
Могилу в стороне копали.
Шли жены скорбной чередой
И в очи мертвых целовали.
Старик-отец один сидел
И на погибшую глядел
В немом бездействии печали;
Подняли трупы, понесли
И в лоно хладное земли
Чету младую положили.
Алеко издали смотрел
На вс°... когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.

   Тогда старик, приближась, рек:
"Оставь нас, гордый человек.
Мы дики; нет у нас законов.
Мы не терзаем, не казним -
Не нужно крови нам и стонов -
Но жить с убийцей не хотим...
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас -
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел - оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою".

   Сказал - и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.
И скоро вс° в дали степной
Сокрылось; лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь: в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.


ЭПИЛОГ

   Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.

   В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русской указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы -
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.

   Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.



 СКАЗКИ



СКАЗКА О ПОПЕ
И О РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ.

Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
На встречу ему Балда
Идет, сам не зная куда.
"Что, батька, так рано поднялся?
Чего ты взыскался?"
Поп ему в ответ: "Нужен мне работник:
Повар, конюх и плотник.
А где найти мне такого
Служителя не слишком дорогого?"
Балда говорит: "Буду служить тебе славно.
Усердно и очень исправно,
В год за три щелка тебе по лбу,
Есть же мне давай вареную полбу".
Призадумался поп,
Стал себе почесывать лоб.
Щелк щелку ведь розь.
Да понадеялся он на русской авось.
Поп говорит Балде: "Ладно.
Не будет нам обоим накладно.
Поживи-ка на моем подворье,
Окажи свое усердие и проворье".
Живет Балда в поповом доме,
Спит себе на соломе,
Ест за четверых,
Работает за семерых;
До светла вс° у него пляшет,
Лошадь запряжет, полосу вспашет,
Печь затопит, вс° заготовит, закупит,
Яичко испечет да сам и облупит.
Попадья Балдой не нахвалится,
Поповна о Балде лишь и печалится,
Попенок зовет его тятей;
Кашу заварит, нянчится с дитятей.
Только поп один Балду не любит,
Никогда его не приголубит,
О расплате думает частенько;
Время идет, и срок уж близенько.
Поп ни ест, ни пьет, ночи не спит:
Лоб у него заране трещит.
Вот он попадье признается:
"Так и так: что делать остается?"
Ум у бабы догадлив,
На всякие хитрости повадлив.
Попадья говорит: "Знаю средство,
Как удалить от нас такое бедство:
Закажи Балде службу, чтоб стало ему не в мочь,
А требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь,
Тем ты и лоб от расправы избавишь
И Балду-то без расплаты отправишь".
Стало на сердце попа веселее,
Начал он глядеть на Балду посмелее.
Вот он кричит: "Поди-ка сюда,
Верный мой работник Балда.
Слушай: платить обязались черти
Мне оброк по самой моей смерти;
Лучшего б не надобно дохода,
Да есть на них недоимки за три года.
Как наешься ты своей полбы,
Собери-ка с чертей оброк мне полный".
Балда, с попом понапрасну не споря,
Пошел, сел у берега моря;
Там он стал веревку крутить
Да конец ее в море мочить.
Вот из моря вылез старый Бес:
"Зачем ты, Балда, к нам залез?"
- "Да вот веревкой хочу море морщить.
Да вас, проклятое племя, корчить."
Беса старого взяла тут унылость.
"Скажи, за что такая немилость?"
- "Как за что? Вы не плотите оброка,
Не помните положеного срока;
Вот ужо будет нам потеха,
Вам, собакам, великая помеха".
- "Балдушка, погоди ты морщить море,
Оброк сполна ты получишь вскоре.
Погоди, вышлю к тебе внука".
Балда мыслит: "Этого провести не штука!"
Вынырнул подосланный бесенок,
Замяукал он как голодный котенок:
"Здравствуй, Балда мужичок;
Какой тебе надобен оброк?
Об оброке век мы не слыхали,
Не было чертям такой печали.
Ну, так и быть - возьми, да с уговору,
С общего нашего приговору -
Чтобы впредь не было никому горя:
Кто скорее из нас обежит около моря.
Тот и бери себе полный оброк,
Между тем там приготовят мешок".
Засмеялся Балда лукаво:
"Что ты это выдумал, право?
Где тебе тягаться со мною,
Со мною, с самим Балдою?
Экого послали супостата!
Подожди-ка моего меньшого брата".
Пошел Балда в ближний лесок,
Поймал двух зайков, да в мешок.
К морю опять он приходит,
У моря бесенка находит.
Держит Балда за уши одного зайку:
"Попляши-тка ты под нашу балалайку;
Ты, бесенок, еще молоденек,
Со мною тягаться слабенек;
Это было б лишь времени трата,
Обгони-ка сперва моего брата.
Раз, два, три! догоняй-ка".
Пустились бесенок и зайка;
Бесенок по берегу морскому,
А зайка в лесок до дому.
Вот, море кругом обежавши,
Высунув язык, мордку поднявши,
Прибежал бесенок, задыхаясь,
Весь мокрешенек, лапкой утираясь,
Мысля: дело с Балдою сладит.
Глядь - а Балда братца гладит,
Приговаривая: "Братец мой любимый,
Устал, бедняжка! отдохни, родимый".
Бесенок оторопел,
Хвостик поджал, совсем присмирел,
На братца поглядывает боком.
"Погоди, - говорит, - схожу за оброком".
Пошел к деду, говорит: "Беда!
Обогнал меня меньшой Балда!"
Старый Бес стал тут думать думу.
А Балда наделал такого шуму,
Что вс° море смутилось
И волнами так и расходилось.
Вылез бесенок: "Полно, мужичок,
Вышлем тебе весь оброк -
Только слушай. Видишь ты палку эту?
Выбери себе любую мету.
Кто далее палку бросит,
Тот пускай и оброк уносит.
Что ж? боишься вывихнуть ручки?
Чего ты ждешь?" - "Да жду вон этой тучки;
Зашвырну туда твою палку,
Да и начну с вами, чертями, свалку".
Испугался бесенок да к деду,
Рассказывать про Балдову победу,
А Балда над морем опять шумит
Да чертям веревкой грозит.
Вылез опять бесенок: "Что ты хлопочешь?
Будет тебе оброк, коли захочешь..."
- "Нет, говорит Балда: -
Теперь моя череда,
Условия сам назначу,
Задам тебе, враженок, задачу.
Посмотрим, какова у тебя сила.
Видишь, там сивая кобыла?
Кобылу подыми-тка ты,
Да неси ее полверсты;
Снесешь кобылу, оброк уж твой;
Не снесешь кобылы, ан будет он мой".
Бедненькой бес
Под кобылу подлез,
Понатужился,
Понапружился,
Приподнял кобылу, два шага шагнул,
На третьем упал, ножки протянул.
А Балда ему: "Глупый ты бес,
Куда ж ты за нами полез?
И руками-то снести не смог,
А я, смотри, снесу промеж ног".
Сел Балда на кобылку верьхом,
Да версту проскакал, так что пыль столбом.
Испугался бесенок и к деду
Пошел рассказыв<ать> про такую победу.
Черти стали в кружок,
Делать нечего - собрали полный оброк
Да на Балду взвалили мешок.
Идет Балда, покрякивает,
А поп, завидя Балду, вскакивает,
За попадью прячется,
Со страху корячится.
Балда его тут отыскал,
Отдал оброк, платы требовать стал.
Бедный поп
Подставил лоб:
С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
"Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной".



СКАЗКА О МЕДВЕДИХЕ.

Как весенней теплою порою
Из-под утренней белой зорюшки,
Что из лесу, из лесу из дремучего
Выходила медведиха
Со милыми детушками медвежатами
Погулять, посмотреть, себя показать.
Села медведиха под белой березою;
Стали медвежата промеж собой играть,
По муравушке валятися,
Боротися, кувыркатися.
Отколь ни возьмись мужик идет,
Он во руках несет рогатину,
А нож-то у него за поясом,
А мешок-то у него за плечьми.
Как завидела медведиха
Мужика со рогатиной,
Заревела медведиха,
Стала кликать малых детушек,
Своих глупых медвежат<ушек>.
Ах вы детушки, медвежатушки,
Перестаньте играть, валятися,
Боротися, кувыркатися.
Уж как знать на нас мужик идет.
Становитесь, хоронитесь за меня.
Уж как я вас мужику не выдам
И сама мужику .... выем.


Медвежатушки испугали<ся>,
За медведиху бросали<ся>,
А медведиха осержалася,
На дыбы подымалася.
А мужик-от он догадлив был,
Он пускался на медведиху,
Он сажал в нее рогатину
Что повыше пупа, пониже печени.
Грянулась медведиха о сыру землю,
А мужик-то ей брюхо порол,
<Брюхо порол да> шкуру <сымал>,
Малых медв<ежатушек> в мешок [по]клал,
А поклавши-то домой пошел.


"Вот тебе, жена, подарочек,
Что медвежия шуба в пятьдесят руб<лев>,
А что вот тебе другой подарочек,
Трои медвежа<та> по пять рублев".


Не звоны пошли по городу,
Пошли вести по всему по лесу,
Дошли вести до медведя чернобурого,
Что убил мужик его медв<едиху>,
Распорол ей брюхо белое,
Брюхо распорол да шкуру сымал,
Медвежатушек в мешок поклал.
В ту пору медведь запечалился,
Голову повесил, голосом завыл
Про свою ли сударушку,
Чернобурую медведиху.
- Ах ты свет моя медведиха,
На кого меня покинула,
Вдовца печального,
Вдовца горемычного?
Уж как мне с тобой, моей боярыней,
Веселой игры не игрывати,
Милых детушек не родити,
Медвежатушек не качати,
Не качати, не баюкати. -
В ту пору звери собиралися
Ко тому ли медведю, к боярину.
Приходили звери большие,
Прибегали тут зверишки меньшие.
Прибегал туто волк дворянин,
У него-то зубы закусливые,
У него-то глаза завистливые.
Приходил тут бобр, богатый гость,
У него-то бобра жирный хвост.
Приходила ласточка дворяночка,
Приходила белочка княгин<ечка>,
Приходила лисица подьячиха,
Подьячиха, казначеиха,
Приходил скоморох горностаюшка,
Приходил байбак тут игумен,
Живет он байбак позадь гумен.
Прибегал тут зайка-смерд,
Зайка бедненькой, зайка серенькой.
Приходил целовальник еж,
Вс°-то еж он ежится,
Вс°-то он щетинится. -



СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ,
О СЫНЕ ЕГО СЛАВНОМ И МОГУЧЕМ БОГАТЫРЕ
КНЯЗЕ ГВИДОНЕ САЛТАНОВИЧЕ
И О ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ЛЕБЕДИ.

   Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
"Кабы я была царица, -
Говорит одна девица, -
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир".
"Кабы я была царица, -
Говорит ее сестрица, -
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна".
"Кабы я была царица, -
Третья молвила сестрица, -
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря".

   Только вымолвить успела,
Дверь тихонько заскрыпела,
И в светлицу входит царь,
Стороны той государь.
Во вс° время разговора
Он стоял позадь забора;
Речь последней по всему
Полюбилася ему.
"Здравствуй, красная девица, -
Говорит он, - будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы,
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха".

   В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха,
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.

   В те-поры война была.
Царь Салтан, с женой простяся,
На добра-коня садяся,
Ей наказывал себя
Поберечь, его любя.
Между тем, как он дал°ко
Бьется долго и жестоко,
Наступает срок родин;
Сына бог им дал в аршин,
И царица над ребенком
Как орлица над орленком;
Шлет с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Извести ее хотят,
Перенять гонца велят;
Сами шлют гонца другого
Вот с чем от слова до слова:
"Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку".

   Как услышал царь-отец,
Что донес ему гонец,
В гневе начал он чудесить
И гонца хотел повесить;
Но, смягчившись на сей раз,
Дал гонцу такой приказ:
"Ждать царева возвращенья
Для законного решенья".

   Едет с грамотой гонец,
И приехал наконец.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Обобрать его велят;
Допьяна гонца поят
И в суму его пустую
Суют грамоту другую -
И привез гонец хмельной
В тот же день приказ такой:
"Царь велит своим боярам,
Времени не тратя даром,
И царицу и приплод
Тайно бросить в бездну вод".
Делать нечего: бояре,
Потужив о государе
И царице молодой,
В спальню к ней пришли толпой.
Объявили царску волю -
Ей и сыну злую долю,
Прочитали вслух указ,
И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян -
Так велел-де царь Салтан.

   В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут;
Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Словно горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица;
И растет ребенок там
Не по дням, а по часам.
День прошел, царица вопит...
А дитя волну торопит:
"Ты, волна моя, волна!
Ты гульлива и вольна;
Плещешь ты, куда захочешь,
Ты морские камни точишь,
Топишь берег ты земли,
Подымаешь корабли -
Не губи ты нашу душу:
Выплесни ты нас на сушу!"
И послушалась волна:
Тут же на берег она
Бочку вынесла легонько
И отхлынула тихонько.
Мать с младенцем спасена;
Землю чувствует она.
Но из бочки кто их вынет?
Бог не уж то их покинет?
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
"Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?" - молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.

   Мать и сын теперь на воле;
Видят холм в широком поле,
Море синее кругом,
Дуб зеленый над холмом.
Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам однако нужен.
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул на лук дубовый,
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил
И пошел на край долины
У моря искать дичины.

   К морю лишь подходит он,
Вот и слышит будто стон...
Видно на море не тихо;
Смотрит - видит дело лихо:
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носится над ней;
Та бедняжка так и плещет,
Воду вкруг мутит и хлещет...
Тот уж когти распустил,
Кл°в кровавый навострил...
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела -
Коршун в море кровь пролил,
Лук царевич опустил;
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывет,
Злого коршуна клюет,
Гибель близкую торопит,
Бьет крылом и в море топит -
И царевичу потом
Молвит русским языком:
"Ты, царевич, мой спаситель,
Мой могучий избавитель,
Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня,
Что стрела пропала в море;
Это горе - вс° не горе.
Отплачу тебе добром,
Сослужу тебе потом:
Ты не лебедь ведь избавил,
Девицу в живых оставил;
Ты не коршуна убил,
Чародея подстрелил.
Ввек тебя я не забуду:
Ты найдешь меня повсюду
А теперь ты воротись,
Не горюй и спать ложись".

   Улетела лебедь-птица,
А царевич и царица,
Целый день проведши так,
Лечь решились на тощак. -
Вот открыл царевич очи;
Отрясая грезы ночи
И дивясь, перед собой
Видит город он большой,
Стены с частыми зубцами,
И за белыми стенами
Блещут маковки церквей
И святых монастырей. -
Он скорей царицу будит;
Та как ахнет!... "То ли будет? -
Говорит он, - вижу я:
Лебедь тешится моя".
Мать и сын идут ко граду.
Лишь ступили за ограду,
Оглушительный трезвон
Поднялся со всех сторон:
К ним народ навстречу валит,
Хор церковный бога хвалит;
В колымагах золотых
Пышный двор встречает их;
Все их громко величают
И царевича венчают
Княжей шапкой, и главой
Возглашают над собой -
И среди своей столицы,
С разрешения царицы,
В тот же день стал княжить он
И нарекся: князь Гвидон.

   Ветер на море гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах.
Корабельщики дивятся,
На кораблике толпятся,
На знакомом острову
Чудо видят наяву:
Город новый златоглавый,
Пристань с крепкою заставой -
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их он кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ;
"Мы объехали весь свет,
Торговали соболями,
Чернобурыми лисами;
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана..."
Князь им вымолвил тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану;
От меня ему поклон".
Гости в путь, а князь Гвидон
С берега душой печальной
Провожает бег их дальный;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь печально отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает,
Одолела молодца:
Видеть я б хотел отца".
Лебедь князю: "Вот в чем горе!
Ну, послушай: хочешь в море
Полететь за кораблем?
Будь же, князь, ты комаром".
И крылами замахала,
Воду с шумом расплескала
И обрызгала его
С головы до ног - всего.
Тут он в точку уменьшился,
Комаром оборотился,
Полетел и запищал,
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корабль - и в щель забился.
Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
К царству славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.-
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости;
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце
С грустной думой на лице;
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят
И в глаза ему глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо,
В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый;
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами,
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон".
Царь Салтан дивится чуду;
Молвит он: "Коль жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу".
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
"Уж диковинка, ну право, -
Подмигнув другим лукаво,
Повариха говорит: -
Город у моря стоит!
Знайте, вот что не безделка:
Ель в лесу, под елью белка,
Белка песенки поет
И орешки вс° грызет,
А орешки не простые,
Вс° скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд;
Вот что чудом-то зовут".
Чуду царь Салтан дивится,
А комар-то злится, злится -
И впился комар как раз
Тетке прямо в правый глаз.
Повариха побледнела,
Обмерла и окривела.
Слуги, сватья и сестра
С криком ловят комара
"Распроклятая ты мошка!
Мы тебя!..." А он в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.

   Снова князь у моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает;
Чудо чудное завесть
Мне б хотелось. Где-то есть
Ель в лесу, под елью белка;
Диво, право, не безделка -
Белка песенки поет,
Да орешки вс° грызет,
А орешки не простые,
Вс° скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд;
Но, быть может, люди врут".
Князю лебедь отвечает:
"Свет о белке правду бает;
Это чудо знаю я;
Полно, князь, душа моя,
Не печалься; рада службу
Оказать тебе я в дружбу".
С ободренною душой
Князь пошел себе домой;
Лишь ступил на двор широкой -
Что ж? под елкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызет орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладет,
И с присвисточкой поет
При честном при всем народе:
Во саду ли, в огороде.
Изумился князь Гвидон.
"Ну, спасибо, - молвил он: -
Ай да лебедь - дай ей боже,
Что и мне, веселье то же".
Князь для белочки потом
Выстроил хрустальный дом,
Караул к нему приставил
И притом дьяка заставил
Строгий счет орехам весть.
Князю прибыль, белке честь.

   Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет
Торговали мы конями,
Вс° донскими жеребцами,
А теперь нам вышел срок -
И лежит нам путь далек:
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана..."
Говорит им князь тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану;
Да скажите: князь Гвидон
Шлет царю-де свой поклон".

   Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь - а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
Так и тянет и уносит...
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и небес
На корабль - и в щель залез.

   Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана -
И желанная страна
Вот уж издали видна;
Вот на берег вышли гости;
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с Бабарихой
Да с кривою поварихой
Около царя сидят,
Злыми жабами глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо,
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит.
С златоглавыми церквами,
С теремами да садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка там живет ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поет,
Да орешки вс° грызет,
А орешки не простые,
Вс° скорлупки золотые,
Ядра - чистый изумруд;
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной -
И приставлен дьяк приказный
Строгий счет орехам весть;
Отдает ей войско честь;
Из скорлупок льют монету,
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да подспуд;
Все в том острове богаты,
Изоб нет, везде палаты;
А сидит в нем князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон".
Царь Салтан дивится чуду.
"Если только жив я буду,
Чудный остров навещу,
У Гвидона погощу".
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят его пустить
Чудный остров навестить.
Усмехнувшись исподтиха,
Говорит царю ткачиха:
"Что тут дивного? ну, вот!
Белка камушки грызет,
Мечет золото и в груды
Загребает изумруды;
Этим нас не удивишь,
Правду ль, нет ли говоришь.
В свете есть иное диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор,
Это диво, так уж диво,
Можно молвить справедливо!"
Гости умные молчат,
Спорить с нею не хотят.
Диву царь Салтан дивится,
А Гвидон-то злится, злится....
Зажужжал он и как раз
Тетке сел на левый глаз,
И ткачиха побледнела:
"Ай!" и тут же окривела;
Все кричат: "Лови, лови,
Да дави ее, дави....
Вот ужо! постой немножко,
Погоди...." А князь в окошко,
Да спокойно в свой удел
Через море прилетел.

   Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ты тих, как день ненастный!
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает -
Диво б дивное хотел
Перенесть я в мой удел".
- "А какое ж это диво?"
- "Где-то вздуется бурливо
Окиян, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в шумном беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор".
Князю лебедь отвечает:
"Вот что, князь, тебя смущает?
Не тужи, душа моя,
Это чудо знаю я.
Эти витязи морские
Мне ведь братья все родные.
Не печалься же, ступай,
В гости братцев поджидай".

   Князь пошел, забывши горе,
Сел на башню, и на море
Стал глядеть он; море вдруг
Всколыхалося вокруг,
Расплескалось в шумном беге
И оставило на бреге
Тридцать три богатыря;
В чешуе, как жар горя,
Идут витязи четами,
И блистая сединами
Дядька впереди идeт
И ко граду их ведет.
С башни князь Гвидон сбегает,
Дорогих гостей встречает;
Второпях народ бежит;
Дядька князю говорит:
"Лебедь нас к тебе послала
И наказом наказала
Славный город твой хранить
И дозором обходить.
Мы отныне ежеденно
Вместе будем непременно
У высоких стен твоих
Выходить из вод морских,
Так увидимся мы вскоре,
А теперь пора нам в море;
Тяжек воздух нам земли".
Все потом домой ушли.

   Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На поднятых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Их и кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете?
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
Торговали мы булатом,
Чистым серебром и златом,
И теперь нам вышел срок;
А лежит нам путь далек,
Мимо острова Буяна
В царство славного Салтана".
Говорит им князь тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану.
Да скажите ж: князь Гвидон
Шлет-де свой царю поклон".

   Гости князю поклонились.
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь, а лебедь там
Уж гуляет по волнам.
Князь опять: душа-де просит...
Так и тянет и уносит...
И опять она его
Вмиг обрызгала всего.
Тут он очень уменьшился,
Шмелем князь оборотился,
Полетел и зажужжал;
Судно на море догнал,
Потихоньку опустился
На корму - и в щель забился.

   Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости,
И за ними во дворец
Полетел наш удалец.
Видит, весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате
На престоле и в венце,
С грустной думой на лице.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят -
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо;
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый день идет там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплесн°тся в скором беге -
И останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить -
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А сидит там князь Гвидон;
Он прислал тебе поклон".
Царь Салтан дивится чуду.
"Коли жив я только буду,
Чудный остров навещу
И у князя погощу".
Повариха и ткачиха
Ни гугу - но Бабариха
Усмехнувшись говорит:
"Кто нас этим удивит?
Люди из моря выходят
И себе дозором бродят!
Правду ль бают или лгут,
Дива я не вижу тут.
В свете есть такие ль дива?
Вот идет молва правдива:
За морем царевна есть,
Что не можно глаз отвесть;
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает,
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выплывает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Молвить можно справедливо,
Это диво, так уж диво".
Гости умные молчат:
Спорить с бабой не хотят.
Чуду царь Салтан дивится -
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей;
Он над ней жужжит, кружится -
Прямо на нос к ней садится
Нос ужалил богатырь;
На носу вскочил волдырь.
И опять пошла тревога:
"Помогите, ради бога!
Караул! лови, лови,
Да дави его, дави....
Вот ужо! пожди немножко,
Погоди!..." А шмель в око
Да спокойно в свой удел
Через море полетел.

   Князь у синя моря ходит,
С синя моря глаз не сводит;
Глядь - поверх текучих вод
Лебедь белая плывет.
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!
Что ж ты тих, как день ненастный?
Опечалился чему?" -
Говорит она ему.
Князь Гвидон ей отвечает:
"Грусть-тоска меня съедает;
Люди женятся; гляжу,
Неженат лишь я хожу".
- "А кого же на примете
Ты имеешь?" - "Да на свете,
Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает -
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
Только, полно, правда ль это?"
Князь со страхом ждет ответа.
Лебедь белая молчит
И подумав говорит;
"Да! такая есть девица.
Но жена не рукавица:
С белой ручки не стряхнешь,
Да за пояс не заткнешь.
Услужу тебе советом -
Слушай: обо всем об этом
Пораздумай ты путем,
Не раскаяться б потом".
Князь пред нею стал божиться,
Что пора ему жениться,
Что об этом обо всем
Передумал он путем;
Что готов душою страстной
За царевною прекрасной
Он пешком итти отсель.
Хоть за тридевять земель.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: "Зачем дал°ко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта - я".
Тут она, взмахнув крылами,
Полетела над волнами
И на берег с высоты
Опустилася в кусты,
Встрепенулась, отряхнулась
И царевной обернулась:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
А как речь-то говорит,
Словно реченька журчит.
Князь царевну обнимает,
К белой груди прижимает
И ведет ее скорей
К милой матушке своей.
Князь ей в ноги, умоляя:
"Государыня-родная!
Выбрал я жену себе,
Дочь послушную тебе.
Просим оба разрешенья,
Твоего благословенья:
Ты детей благослови
Жить в совете и любви".
Над главою их покорной
Мать с иконой чудотворной
Слезы льет и говорит:
"Бог вас, дети, наградит".
Князь не долго собирался,
На царевне обвенчался;
Стали жить да поживать,
Да приплода поджидать.

   Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах
Мимо острова крутого,
Мимо города большого;
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят.
Пристают к заставе гости.
Князь Гвидон зовет их в гости,
Он их кормит и поит
И ответ держать велит:
"Чем вы, гости, торг ведете
И куда теперь плывете?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет,
Торговали мы не даром
Неуказанным товаром;
А лежит нам путь далек:
Восвояси на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана".
Князь им вымолвил тогда:
"Добрый путь вам, господа,
По морю по окияну
К славному царю Салтану;
Да напомните ему,
Государю своему:
К нам он в гости обещался,
А доселе не собрался -
Шлю ему я свой поклон".
Гости в путь, а князь Гвидон
Дома на сей раз остался
И с женою не расстался.

   Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
К царству славного Салтана,
И знакомая страна
Вот уж издали видна.
Вот на берег вышли гости.
Царь Салтан зовет их в гости.
Гости видят: во дворце
Царь сидит в своем венце,
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Около царя сидят,
Четырьмя все три глядят.
Царь Салтан гостей сажает
За свой стол и вопрошает:
"Ой вы, гости-господа,
Долго ль ездили? куда?
Ладно ль за морем, иль худо?
И какое в свете чудо?"
Корабельщики в ответ:
"Мы объехали весь свет;
За морем житье нехудо,
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами;
Ель растет перед дворцом,
А под ней хрустальный дом;
Белка в нем живет ручная,
Да чудесница какая!
Белка песенки поет,
Да орешки вс° грызет;
А орешки не простые,
Скорлупы-то золотые,
Ядра - чистый изумруд
Белку холят, берегут.
Там еще другое диво:
Море вздуется бурливо:
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется в скором беге,
И очутятся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря,
Все красавцы удалые,
Великаны молодые,
Все равны, как на подбор -
С ними дядька Черномор.
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
А у князя женка есть,
Что не можно глаз отвесть:
Днем свет божий затмевает,
Ночью землю освещает;
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.
Князь Гвидон тот город правит,
Всяк его усердно славит;
Он прислал тебе поклон,
Да тебе пеняет он:
К нам-де в гости обещался
А доселе не собрался".

   Тут уж царь не утерпел,
Снарядить он флот велел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Не хотят царя пустить
Чудный остров навестить.
Но Салтан им не внимает
И как раз их унимает:
"Что я? царь или дитя? -
Говорит он не шутя: -
Нынче ж еду!" - Тут он топнул,
Вышел вон и дверью хлопнул.

   Под окном Гвидон сидит,
Молча на море глядит:
Не шумит оно, не хлещет,
Лишь едва, едва трепещет,
И в лазоревой дали
Показались корабли:
По равнинам окияна
Едет флот царя Салтана.
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
"Матушка моя родная!
Ты, княгиня молодая!
Посмотрите вы туда:
Едет батюшка сюда".
Флот уж к острову подходит.
Князь Гвидон трубу наводит:
Царь на палубе стоит
И в трубу на них глядит;
С ним ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
Удивляются оне
Незнакомой стороне.
Разом пушки запалили;
В колокольнях зазвонили;
К морю сам идет Гвидон;
Там царя встречает он
С поварихой и ткачихой,
С сватьей бабой Бабарихой;
В город он повел царя,
Ничего не говоря.

   Все теперь идут в палаты;
У ворот блистают латы,
И стоят в глазах царя
Тридцать три богатыря,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.
Царь ступил на двор широкой:
Там под елкою высокой
Белка песенку поет,
Золотой орех грызет,
Изумрудец вынимает
И в мешечек опускает;
И засеян двор большой
Золотою скорлупой.
Гости дале - торопливо
Смотрят - что ж? княгиня-диво:
Под косой луна блестит,
А во лбу звезда горит;
А сама-то величава,
Выступает, будто пава,
И свекровь свою ведет.
Царь глядит - и узнает...
В нем взыграло ретивое!
"Что я вижу? что такое?
Как!" - и дух в нем занялся...
Царь слезами залился,
Обнимает он царицу
И сынка и молодицу,
И садятся все за стол;
И веселый пир пошел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой,
Разбежались по углам;
Их нашли насилу там.
Тут во всем они признались,
Повинились, разрыдались;
Царь для радости такой
Отпустил всех трех домой.
День прошел - царя Салтана
Уложили спать вполпьяна.
Я там был; мед, пиво пил -
И усы лишь обмочил.



СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ

   Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Раз он в море закинул невод, -
Пришел невод с одною тиной.
Он в другой раз закинул невод, -
Пришел невод с травой морскою.
В третий раз закинул он невод,
Пришел невод с одною рыбкой,
С непростою рыбкой, - золотою.
Как взмолится золотая рыбка!
Голосом молвит человечьим:
"Отпусти ты, старче, меня в море!
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь."
Удивился старик, испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года.
И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
"Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе."

   Воротился старик ко старухе,
Рассказал ей великое чудо.
"Я сегодня поймал было рыбку,
Золотую рыбку, непростую;
По нашему говорила рыбка,
Домой в море синее просилась,
Дорогою ценою откупалась:
Откупалась чем только пожелаю.
Не посмел я взять с нее выкуп;
Так пустил ее в синее море."
Старика старуха забранила:
"Дурачина ты, простофиля!
Не умел ты взять выкупа с рыбки!
Хоть бы взял ты с нее корыто,
Наше-то совсем раскололось".

   Вот пошел он к синему морю;
Видит, - море слегка разыгралось.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка и спросил
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей с поклоном старик отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка,
Разбранила меня моя старуха,
Не дает старику мне покою:
Надобно ей новое корыто;
Наше-то совсем раскололось."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом
Будет вам новое корыто."

   Воротился старик ко старухе,
У старухи новое корыто.
Еще пуще старуха бранится,
"Дурачина ты, простофиля!
Выпросил, дурачина, корыто!
В корыте много ль корысти?
Воротись, дурачина, ты к рыбке;
Поклонись ей, выпроси уж избу."

   Вот пошел он к синему морю,
(Помутилося синее море).
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей старик с поклоном отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Еще пуще старуха бранится,
Не дает старику мне покою:
Избу просит сварливая баба."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом,
Так и быть: изба вам уж будет."
Пошел он ко своей землянке,
А землянки нет уж и следа;
Перед ним изба со светелкой,
С кирпичною, беленою трубою,
С дубовыми, тесовыми вороты.
Старуха сидит под окошком,
На чем свет стоит - мужа ругает.
"Дурачина ты, прямой простофиля!
Выпросил, простофиля, избу!
Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть черной крестьянкой,
Хочу быть столбовою дворянкой."

   Пошел старик к синему морю;
(Не спокойно синее море).
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей с поклоном старик отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Пуще прежнего старуха вздурилась,
Не дает старику мне покою:
Уж не хочет быть она крестьянкой,
Хочет быть столбовою дворянкой."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом."

   Воротился старик ко старухе.
Что ж он видит? Высокий терем.
На крыльце стоит его старуха
В дорогой собольей душегрейке,
Парчевая на маковке кичка,
Жемчуги огрузили шею,
На руках золотые перстни,
На ногах красные сапожки.
Перед нею усердные слуги;
Она бьет их, за чупрун таскает.
Говорит старик своей старухе:
"Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
Чай, теперь твоя душенька довольна."
На него прикрикнула старуха,
На конюшне служить его послала.

   Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась;
Опять к рыбке старика посылает.
"Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть столбовою дворянкой,
А хочу быть вольною царицей."
Испугался старик, взмолился:
"Что ты, баба, белены объелась?
Ни ступить, ни молвить не умеешь!
Насмешишь ты целое царство."
Осердилася пуще старуха,
По щеке ударила мужа.
"Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,
Со мною, дворянкой столбовою? -
Ступай к морю, говорят тебе честью;
Не пойдешь, поведут по неволе."

   Старичок отправился к морю,
(Почернело синее море).
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей с поклоном старик отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Опять моя старуха бунтует:
Уж не хочет быть она дворянкой,
Хочет быть вольною царицей."
Отвечает золотая рыбка:
"Не печалься, ступай себе с богом!
Добро! будет старуха царицей!"

   Старичок к старухе воротился,
Что ж? пред ним царские палаты,
В палатах видит свою старуху,
За столом сидит она царицей,
Служат ей бояре да дворяне,
Наливают ей заморские вины;
Заедает она пряником печатным;
Вкруг ее стоит грозная стража,
На плечах топорики держат.
Как увидел старик, - испугался!
В ноги он старухе поклонился,
Молвил: "Здравствуй, грозная царица!
Ну теперь твоя душенька довольна."
На него старуха не взглянула,
Лишь с очей прогнать его велела.
Подбежали бояре и дворяне,
Старика в-зашеи затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила.
А народ-то над ним насмеялся:
"По делом тебе, старый невежа!
Впредь тебе, невежа, наука:
Не садися не в свои сани!"

   Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась.
Царедворцев за мужем посылает,
Отыскали старика, привели к ней.
Говорит старику старуха:
"Воротись, поклонися рыбке.
Не хочу быть вольною царицей,
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне море,
Чтоб служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках."

   Старик не осмелился перечить,
Не дерзнул поперек слова молвить.
Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
"Чего тебе надобно, старче?"
Ей старик с поклоном отвечает:
"Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,
Хочет быть владычицей морскою;
Чтобы жить ей в Окияне море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках." -
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился -
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.



СКАЗКА О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ
И О СЕМИ БОГАТЫРЯХ.

   Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьется вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белешенька земля.
Девять месяцев проходит,
С поля глаз она не сводит.
Вот в сочельник в самый, в ночь
Бог дает царице дочь.
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго жданный,
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
На него она взглянула,
Тяжелешенько вздохнула,
Восхищенья не снесла,
И к обедне умерла.

   Долго царь был неутешен,
Но как быть? и он был грешен;
Год прошел как сон пустой,
Царь женился на другой.
Правду молвить, молодица
Уж и впрямь была царица:
Высока, стройна, бела,
И умом и всем взяла;
Но зато горда, ломлива,
Своенравна и ревнива.
Ей в приданое дано
Было зеркальце одно;
Свойство зеркальце имело:
Говорить оно умело.
С ним одним она была
Добродушна, весела,
С ним приветливо шутила
И красуясь говорила:
"Свет мой, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?"
И ей зеркальце в ответ:
"Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее".
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищелкивать перстами,
И вертеться подбочась,
Гордо в зеркальце глядясь.

   Но царевна молодая,
Тихомолком расцветая,
Между тем росла, росла,
Поднялась - и расцвела,
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого.
И жених сыскался ей,
Королевич Елисей.
Сват приехал, царь дал слово,
А приданое готово:
Семь торговых городов,
Да сто сорок теремов.

   На девичник собираясь,
Вот царица наряжаясь
Перед зеркальцем своим,
Перемолвилася с ним:
"Я ль, скажи мне, всех милее,
Всех румяней и белее?"
Что же зеркальце в ответ?
"Ты прекрасна, спору нет;
Но царевна всех милее,
Всех румяней и белее".
Как царица отпрыгнет,
Да как ручку замахнет,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет!...
"Ax ты, мерзкое стекло!
Это врешь ты мне на зло.
Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!
И не диво, что бела: -
Мать брюхатая сидела,
Да на снег лишь и глядела!
Но скажи: как можно ей
Быть во всем меня милей?
Признавайся: всех я краше.
Обойди вс° царство наше,
Хоть весь мир; мне ровной нет.
Так ли?" Зеркальце в ответ:
"А царевна вс° ж милее,
Вс° ж румяней и белее".
Делать нечего. Она,
Черной зависти полна,
Бросив зеркальце под лавку,
Позвала к себе Чернавку,
И наказывает ей,
Сенной девушке своей,
Весть царевну в глушь лесную
И, связав ее, живую
Под сосной оставить там
На съедение волкам.

   Чорт ли сладит с бабой гневной?
Спорить нечего. С царевной
Вот Чернавка в лес пошла
И в такую даль свела,
Что царевна догадалась,
И до смерти испугалась,
И взмолилась: "Жизнь моя!
В чем, скажи, виновна я?
Не губи меня, девица!
А как буду я царица,
Я пожалую тебя".
Та, в душе ее любя,
Не убила, не связала,
Отпустила и сказала:
"Не кручинься, бог с тобой."
А сама пришла домой.
"Что? - сказала ей царица, -
Где красавица-девица?"
- "Там, в лесу, стоит одна, -
Отвечает ей она. -
Крепко связаны ей локти;
Попадется зверю в когти,
Меньше будет ей терпеть,
Легче будет умереть".

   И молва трезвонить стала:
Дочка царская пропала!
Тужит бедный царь по ней,
Королевич Елисей,
Помолясь усердно богу,
Отправляется в дорогу
За красавицей-душой,
За невестой молодой.

   Но невеста молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем вс° шла да шла
И на терем набрела.
Ей на встречу пес, залая,
Прибежал и смолк, играя.
В ворота вошла она -
На подворье тишина.
Лес бежит за ней, ласкаясь,
А царевна, подбираясь,
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо;
Дверь тихонько отворилась,
И царевна очутилась
В светлой горнице; кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
Видит девица, что тут
Люди добрые живут;
Знать, не будет ей обидно! -
Никого меж тем не видно.
Дом царевна обошла,
Вс° порядком убрала,
Засветила богу свечку,
Затопила жарко печку,
На полати взобралась
И тихонько улеглась.

   Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: "Что за диво!
Вс° так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал,
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам милая сестрица".

   И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
Вмиг по речи те спознали,
Что царевну принимали;
Усадили в уголок,
Подносили пирожок;
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зеленого вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила,
Да кусочек прикусила,
И с дороги отдыхать
Отпросилась на кровать.
Отвели они девицу
Вверх во светлую светлицу,
И оставили одну
Отходящую ко сну.

   День за днем идет, мелькая,
А царевна молодая
Вс° в лесу; не скучно ей
У семи богатырей.
Перед утренней зарею
Братья дружною толпою
Выезжают погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.
А хозяюшкой она
В терему меж тем одна
Приберет и приготовит.
Им она не прекословит,
Не перечут ей они.
Так идут за днями дни.

   Братья милую девицу
Полюбили. К ней в светлицу
Раз, лишь только рассвело,
Всех их семеро вошло.
Старший молвил ей: "Девица,
Знаешь: всем ты нам сестрица,
Всех нас семеро, тебя
Все мы любим, за себя
Взять тебя мы все бы ради,
Да нельзя, так бога ради,
Помири нас как нибудь:
Одному женою будь,
Прочим ласковой сестрою.
Что ж качаешь головою?
Аль отказываешь нам?
Аль товар не по купцам?"

   "Ой вы, молодцы честные,
Братцы вы мои родные, -
Им царевна говорит: -
Коли лгу, пусть бог велит
Не сойти живой мне с места.
Как мне быть? ведь я невеста.
Для меня вы все равны,
Все удалы, все умны,
Всех я вас люблю сердечно;
Но другому я навечно
Отдана. Мне всех милей
Королевич Елисей".

   Братья молча постояли,
Да в затылке почесали.
"Спрос не грех. Прости ты нас,
Старший молвил поклонясь:
Коли так, не заикнуся
Уж о том". - "Я не сержуся, -
Тихо молвила она: -
И отказ мой не вина".
Женихи ей поклонились,
Потихоньку удалились,
И согласно все опять
Стали жить да поживать.

   Между тем царица злая,
Про царевну вспоминая,
Не могла простить ее,
А на зеркальце свое
Долго дулась и сердилась;
Наконец об нем хватилась
И пошла за ним, и сев
Перед ним, забыла гнев,
Красоваться снова стала
И с улыбкою сказала:
"Здравствуй, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?"
И ей зеркальце в ответ:
"Ты прекрасна, спору нет;
Но живет без всякой славы,
Средь зеленыя дубравы,
У семи богатырей
Та, что вс° ж тебя милей".
И царица налетела
На Чернавку: "Как ты смела
Обмануть меня? и в чем!..."
Та призналася во всем:
Так и так. Царица злая,
Ей рогаткой угрожая,
Положила иль не жить,
Иль царевну погубить.

   Раз царевна молодая,
Милых братьев поджидая,
Пряла, сидя под окном.
Вдруг сердито под крыльцом
Пес залаял, и девица
Видит: нищая черница
Ходит по двору, клюкой
Отгоняя пса. "Постой,
Бабушка, постой немножко, -
Ей кричит она в окошко:
Пригрожу сама я псу
И кой-что тебе снесу".
Отвечает ей черница:
"Ох ты, дитятко девица!
Пес проклятый одолел,
Чуть до смерти не заел.
Посмотри, как он хлопочет!
Выдь ко мне". - Царевна хочет
Выдти к ней и хлеб взяла,
Но с крылечка лишь сошла,
Пес ей под ноги - и лает,
И к старухе не пускает;
Лишь пойдет старуха к ней,
Он, лесного зверя злей,
На старуху. "Что за чудо?
Видно, выспался он худо, -
Ей царевна говорит: -
На ж, лови!" - и хлеб летит.
Старушонка хлеб поймала;
"Благодарствую, - сказала, -
Бог тебя благослови;
Вот за то тебе, лови!"
И к царевне наливное,
Молодое, золотое,
Прямо яблочко летит....
Пес как прыгнет, завизжит.....
Но царевна в обе руки
Хвать - поймала. "Ради скуки
Кушай яблочко, мой свет -
Благодарствуй за обед...." -
Старушоночка сказала,
Поклонилась и пропала...
И с царевной на крыльцо
Пес бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет
Словно сердце песье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! - Она его ласкать,
Треплет нежною рукою;
"Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!" - и в комнату вошла,
Дверь тихонько заперла,
Под окно за пряжу села
Ждать хозяев, а глядела
Вс° на яблоко. Оно
Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно-золотисто,
Будто медом налилось!
Видны семечки на сквозь...
Подождать она хотела
До обеда; не стерпела,
В руки яблочко взяла,
К алым губкам поднесла,
Потихоньку прокусила,
И кусочек проглотила....
Вдруг она, моя душа,
Пошатнулась не дыша,
Белы руки опустила,
Плод румяный уронила,
Закатилися глаза,
И она под образа
Головой на лавку пала
И тиха, недвижна стала...

   Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя,
Им на встречу, грозно воя,
Пес бежит и ко двору
Путь им кажет. "Не к добру! -
Братья молвили: - печали
Не минуем". Прискакали,
Входят - ахнули. Вбежав,
Пес на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился,
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом знать оно.
Перед мертвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой,
И с молитвою святой
С лавки подняли, одели,
Хоронить ее хотели
И раздумали. Она,
Как под крылышком у сна,
Так тиха, свежа лежала,
Что лишь только не дышала.
Ждали три дня, но она
Не восстала ото сна.
Сотворив обряд печальный,
Вот они во гроб хрустальный
Труп царевны молодой
Положили - и толпой
Понесли в пустую гору,
И в полуночную пору
Гроб ее к шести столбам
На цепях чугунных там
Осторожно привинтили
И решеткой оградили -
И, пред мертвою сестрой
Сотворив поклон земной,
Старший молвил: "Спи во гробе;
Вдруг погасла, жертвой злобе,
На земле твоя краса;
Дух твой примут небеса.
Нами ты была любима
И для милого хранима -
Не досталась никому,
Только гробу одному".

   В тот же день царица злая,
Доброй вести ожидая,
Втайне зеркальце взяла
И вопрос свой задала:
"Я ль, скажи мне, всех
Всех румяней и белее?"
И услышала в ответ;
"Ты, царица, спору нет,
Ты на свете всех милее
Всех румяней и белее".

   За невестою своей
Королевич Елисей
Между тем по свету скачет.
Нет как нет! Он горько плачет,
И кого ни спросит он,
Всем вопрос его мудрен;
Кто в глаза ему смеется,
Кто скорее отвернется;
К красну солнцу наконец
Обратился молодец.
"Свет наш солнышко! Ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с теплою весной,
Всех нас видишь под собой.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видало ль где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей". - "Свет ты мой
Красно солнце отвечало: -
Я царевны не видало.
Знать ее в живых уж нет,
Разве месяц, мой сосед,
Где-нибудь ее да встретил
Или след ее заметил".

   Темной ночки Елисей
Дождался в тоске своей.
Только месяц показался,
Он за ним с мольбой погнался,
"Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченый рожок!
Ты встаешь во тьме глубокой,
Круглолицый, светлоокой,
И, обычай твой любя,
Звезды смотрят на тебя.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей". - "Братец мой,
Отвечает месяц ясный: -
Не видал я девы красной.
На стороже я стою
Только в очередь мою.
Без меня царевна видно
Пробежала". - "Как обидно!" -
Королевич отвечал.
Ясный месяц продолжал:
"Погоди; об ней быть может
Ветер знает. Он поможет.
Ты к нему теперь ступай,
Не печалься же, прощай".

   Елисей, не унывая,
К ветру кинулся, взывая:
"Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море,
Всюду веешь на просторе,
Не боишься никого,
Кроме бога одного.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ее". - "Постой, -
Отвечает ветер буйный: -
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста".

   Ветер дале побежал.
Королевич зарыдал,
И пошел к пустому месту,
На прекрасную невесту
Посмотреть еще хоть раз.
Вот идет; и поднялась
Перед ним гора крутая;
Вкруг нее страна пустая;
Под горою темный вход.
Он туда скорей идет.
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
"Как же долго я спала!"
И встает она из гроба...
Ах!... и зарыдали оба.
В руки он ее берет
И на свет из тьмы несет,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива!

   Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим
И беседовала с ним,
Говоря: "Я ль всех милее,
Всех румяней и белее?"
И услышала в ответ:
"Ты прекрасна, слова нет,
Но царевна вс° ж милее,
Вс° румяней и белее".
Злая мачеха, вскочив,
Об пол зеркальце разбив,
В двери прямо побежала
И царевну повстречала.
Тут ее тоска взяла,
И царица умерла.
Лишь ее похоронили,
Свадьбу тотчас учинили,
И с невестою своей
Обвенчался Елисей;
И никто с начала мира
Не видал такого пира;
Я там был, мед, пиво пил,
Да усы лишь обмочил.



СКАЗКА О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ

   Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
С молоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали.
Ждут бывало с юга, - глядь, -
Ан с востока лезет рать!
Справят здесь, - лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.

   Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
"Посади ты эту птицу, -
Молвил он царю, - на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом вс° будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незванной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется".
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
"За такое одолженье, -
Говорит он в восхищеньи, -
Волю первую твою
Я исполню, как мою".

   Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: "Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!"
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!

   Год, другой, проходит мирно;
Петушок сидит вс° смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден:
"Царь ты наш! отец народа! -
Возглашает воевода: -
Государь! проснись! беда!"
- "Что такое, господа?-
Говорит Дадон, зевая: -
А?.... Кто там?... беда какая?"
Воевода говорит:
"Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице".
Царь к окошку, - ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: "Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!"
Царь к востоку войско шлет
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.

   Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей:
Было ль, не было ль сраженья, -
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого.
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе дни проводят;
Петушок кричит опять;
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку, -
Сам не зная, быть ли проку.

   Войска идут день и ночь;
Им становится не в мочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
"Что за чудо?" - мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит,
И промеж высоких гор
Видит шелковый шат°р.
Вс° в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущельи тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит.......
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына;
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве,
По кровавой мураве......
Царь завыл: "Ох дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла".
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шат°р
Распахнулся... и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась - и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала;
Уложила отдыхать
На парчевую кровать.
И потом, неделю ровно, -
Покорясь ей безусловно, -
Околдован, восхищ°н,
Пировал у ней Дадон.

   Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот
С шумом встретил их народ, -
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон.....
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
"А, здорово, мой отец, -
Молвил царь ему, - что скажешь
Подь поближе! Что прикажешь?"
- "Царь! - ответствует мудрец, -
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу." -
Крайне царь был изумл°н.
"Что ты? - старцу молвил он: -
Или бес в тебя ввернулся?
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я конечно обещал,
Но всему же есть граница!
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярской,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть пол-царства моего!"
- "Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу." -
Говорит мудрец в ответ. -
Плюнул царь: "Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока!
Оттащите старика!"
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. - Вся столица
Содрогнулась; а девица -
Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!
Не боится знать греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот - въезжает в город он;
Вдруг раздался легкой звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы;
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился... и в то же время
С колесницы пал Дадон!
Охнул раз, - и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.



<ЗАМЕТКИ ПРИ ЧТЕНИИ "ОПИСАНИЯ ЗЕМЛИ КАМЧАТКИ" С. П. КРАШЕНИННИКОВА>

     
     О Камчатке.

     Камчатская землица  (или Камчатской нос ) начинается у Пустой реки и 
Анапкоя в 59+ шир.<оты> - там с гор видно море по обеим сторонам. Сей узкой 
перешеек соединяет Камчатку с матерой землею. - Здесь грань присуду  
Камч.<атски>х острогов; выше начинается Заносье (Анадырской присуд).
     Камчатка отделяется от Америки Восточным океаном: от Охотского берегу 
Пенженским морем (на 1000 в.<ерст>).
     Соседи Камчатки - Америка, Кур.<ильские> острова и Китай.
     Камчатка земля гористая. Она разделена на равно хребтом: берега ее 
низменны. Хребты, идущие по сторонам главного хребта, - вдались в море - и 
названы носами. Заливы, между ими включенные, называются морями (Олюторское, 
Бобровое etc.).
     Под именем Камчатки  казаки разумели только реку Камчатку. Южная часть 
называлась Курильской землицею. Западную часть от Большой реки до Тигиля 
Берегом.  Западный берег Авачею (по имени реки) и Бобровым морем. Остальную 
часть от устья Камчатки и Тигиля к северу - Коряками (по имени народа).
     Рек много, но одна Камчатка судоходна. По ней на 200 верст от устья до 
устья реки Никула могло ходить морское судно кочь (?), на котором бурею занесены 
были первые посетители тех краев: Федот с товарищи.
     Главные прочие реки - Большая р.<ека>, Авача и Тигиль.
Озер множество: главные - Нерпичье,  при устьи Камч<ат>ки; Кроноцкое , из 
кое<го> исходит р.<ека> Кро<дак>ыг, Курильское,  из ко<торого> теч.<ет> р.<ека> 
Озерная, и Апальское.
     Ключи и огнедышущие горы встречаются на каждом шагу.


         Река Камчатка

 по тамошнему Уйкоаль. Выходит из болота, течет сперва к сев.<еро>-востоку, 
потом, изворотясь круто на южно-западную сторону, впадает в Восточный океан под 
56+30' сев.<ерной> широты (496 верст). Камчатка меняла часто устья свои - в 
разные заливы, ежегодно почти заметаемые. Главные из них 3, глубокие, способные 
судам для зимования.
     Там же, на острову посреди реки, монастырь Якутский Спасский.
     Первая река, впадающая в Камчатку (следуя от устья вверх) Ратуга  (по-
камч.<атски> Орат), на ней в 1731 <году> построен острог по разорению Нижнего 
Камч.<атско>го острога.
     Хапичь,  текущая между высокими каменными скалами (Гычень)  в 35 вер.<стах> 
от Ратуги.
     Кемен-кыг, Хотабена.
     Между ими ручей Еймо<ло>нореч, у подошвы огнед.<ышащей> горы Шевеличь.
     В 10 верстах от Хотабена селение Пингаушть - по-русски Каменный острог - 
(вечно бунтовало).
     Еловка  (Коочь) - главная река (смотри описание пути по ней до Озерной 
р.<еки>).
     В 3 верстах от оной урочище, где был поставлен первый русск.<ий> острог - 
близ речек Протоку и Резень.
     Канучь  или Крестовая (смотри любопыт.<ную> надпись), реки Крюки и Ушки 
(Кругыг, Ус-кыг) знатны рыб.<ными> промыслами.
     Колю - Козыревская в память Ив.<ана> Козыревского.
     Толбачик.
     Никуль-речка. Зимовье Федота I  и зовется Федотовщиною.
     Шапина - (в 33 верст.<ах> от оной Горелый Острог).
     Кырганик (близ оной Яр,  где камчадалы гадают, стреляя из лука).
     Повычя.  Против ее устья стоит Верхний Камч.<атски>й Остр.<ог>.


         Река Тигиль и Еловка.

     По ним прямой путь от Вост.<очного> ок.<еана> до Пенж.<инского>моря.
     В 20 верст.<ах> от устья находится Горелый Острог  (Дачхон), в начале 
завоевания истребленный казаками.
     Харчин  Острог - близ устья Еловки.
     Близ той Орлова  река (по причине орлиного гнезда на тополе).
     Еловки берега каменистые.
     На Тигиле - урочище Кохча, коряцкий острог, разоренный при Атласове за 
убиение Луки Морозки.


 Большая река  Кышка.

     На острове (что в озере) утки и чайки несут яйца, коими на год запасаются 
жители Большерецкого Остр.<ога>.
     Чекава и Амшигачь.  2 камчадала, жившие на речках, коим каз.<аки> дали их 
имена.
     Начилова  (Чакажу) - в ней жемчуг - не чистый и не окатистый.
     Камчадалы ловят уток сетьми, перетянутыми через реки.


         Авача.

     Славна своею губою,  которая имеет 14 верст в длину и ширину.
     Гавань Петро-павловс.<кая> названа по имени 2 пакетботов, в ней зимовавших 
в (?).
     Река Шияхтау  (половинная) - здесь кончается присуд Большерецкого Острога.
     Выше к Северу идет присуд Верхнего Камчатского.

                     ***
     Укинская губа (20 вер.<ст> окр.<ужности>) - отселе начинается жилище 
сидячих  коряк - до сего живут камчадалы.
     Чанук-кыг, река Русакова - там поселены потомки русских пришельцев, 
прибывших после Федота Кочевщика.
      Урочище Ункаляк (Каменный враг). Ему в жертву приносят камень.

                     ***
     Острожек Коряцкий окружен земляным валом (выш.<иной> 1 саж.<ень>, 
шир.<иной> 1 арш.<ин>). - Внутри двойной частокол, к нему приставлены двойные 
жерди. В каждой стене 2 бойницы (?). Вход с трех сторон - (кроме южной). -
     Крашен.<инников>  видел сей первый укрепленн.<ый> Остр.<ог>. Другие были - 
земляная юрта, балаганами окруженная.
     Первым жителем и богом Камчатки почитается Кут.  Смотри сказку о его ссоре 
с женою (I - стр. 55).
     С крутых гор спускаются на ремнях.
     Река Галыгина, по имени пропавшего казака.
     Ясачные сборщики часто убиваемы были.
     (Описание зимней поездки, стр. 75-I).
     Пенженское море получило свое название от реки Пенжине - в 50 верст.<ах> от 
Таловки.
     Здесь в 7187 (1677) <году> поставлено первое зимовье казацкое.
     Пролив между Курильскою Лопаткою 15 вер.<ст> - переезд на байдарках 3 часа. 
Для сего требуется тихая погода и конец приливу. Во время же отлива ходит по 
морю вал с белью и с засыпью  вышиною до 30 сажень. Валы сии по-казачьи 
называются сувой  и сулой , а камчадалы - когачь,  т. е. хребет;  также и камуй,  
т. е. бог (смотри Опис.<ание> Кур.<ильских> остр.<овов>, ч. I-105).
     Гора Алаид  на пустом Кур.<ильском> остр.<ов>у (смотри о ней сказку I-108).
     Steller.
     Молния редко видима в Камчатке. Дикари полагают, что гамулы (духи) бросают 
из своих юрт горящие головешки.
     Гром, по их мнению, происходит от того, что Кут  лодки свои с реки на реку 
перетаскивает, или что он в сердцах бросает оземь свой бубен.
     Смотри грациозную их сказку о ветре и о зарях утр.<енней> и веч.<ерней> (ч. 
II-168).

                     ***
     Камчатка - страна печальная, гористая, влажная. Ветры почти беспрестанные 
обвевают ее. Снега не тают на высоких горах. Снега выпадают на 3 сажени глубины 
- и лежат на ней почти 8 месяцев. Ветры и морозы убивают снега; весеннее солнце 
отражается на их гладкой поверхности и причиняет несносную боль глазам. Настает 
лето. Камчатка, от наводнения освобожденная, являет скоро великую силу 
растительности; но в начале августа уже показывает<ся> иней и начинаются морозы.
     Недостаток железа и соли чувствителен. Жители соль вываривают из морской 
воды. Питаются недосушенной рыбою.
     Климат на Камчатке умеренный и здоровый.
     (Мнение камчадалов о сопках, ч. II-176.)


          Огнедышущие горы.

     Их три:
     1) Авачинская,
      2) Толбачинская между Камч.<аткою рекою> и Толб.<ачиком>,
     3) Камчатская.
     Горы угасшие
     Апальская и Вилючинская.

                                       ***
     Мнение и страх камчадалов о ключах горячих, II-185.
     Камчадалы едят березовую крошеную кору с икрой - и кладут оную в березовый 
сок.
     В июле цветет сарана (род lilium flore atro-rubente); семенами оной 
питаются камчадалы - поля ею покрыты.
     Вино курят русские люди из сладкой  травы II-196.
     Камчадалы из приморской травы плетут ковры и епанчи, подобные нашим 
старинным буркам  II-206.
     Смотри ворожбу камчадалов по убитому зверю, дабы он не сердился II-207. И 
употребление травы чесаной id.
     Людей, ободранных медведями, называют кам.<чадал>ы дранками.
     Отбытие мышей предвещает худой промысел - приход их есть важный случай, о 
котором повещается всюду.

                 ***
     Соболиное наволоко,  место по р.<еке> Лене  до р.<ечки> Агари (30 верст) 
(II-235).
     (Промысел за соболями, ч. II-233).
     Промышленные зарубают деревья,  II-248.


               Жители Камчатки.

     1) Камчадалы.
     2) Коряки.
     3) Курилы.
     1-ые в южной Камчатке, от устья Уки до Кур.<ильск>ой Лопатки, и на 1-м 
К.<урильском> острове Шоумчу.
     Коряки на севере.
     Курилы на островах.
     Коряки смежны с чукчами, юкогирами, ламутками.
     Коряки бывают оленные и сидячие.
     Камчадалы называют себя ительмен, -ма -  житель, -ница.  Русских зовут 
брыхтатын, огн.<енны>е люди.
     Коряк от хора, олень.
     Камчадал от кор.<яцко>го хончала  (от Коо-чай , житель реки Еловки).
     Юкогир  по-коряцки едель  (волк).
     Смотри замеч.<ания> о языке камч.<атско>м, III-7.

                     ***
     Русские брали толмачей из сидячих коряк.
     Камчатка - река Уйкуал.
     Ай -  житель.
     Камчадалы плодились, несмотря на то, что множество их погибало от 
снежн.<ых> обвалов, от бурь, зверей, потопления, самоубийств etc., войны.
     О боге и душе хотя и имеют понятие, но не духовное.
     Камчадалы вероятно  жили прежде за Амуром в Мунгалии и переселились в 
Камч.<атк>у прежде  тунгусов, III-13.

                      ***
     Пенаты камчадальские Хантай  (сирена) и Ажушах (терм).
     Коекчучь -  Тюксус.


О войне камч.<атск>ой,  III-62

     Их жестокость.
     Равнодушие к жизни.
     Коварство etc.
     Приметы к возмущению.
     Steller о  междуусобии камчадалов, III-68. (NB Первобытное состояние).
     Шандал.
      Смотри III-71 (о острожках камч.<атск>их).
     Имена камчадальские.  Часть III-128.
     Казаки брали камчадальских жен и ребят в холопство и в наложницы - с иными 
и венчались. На всю Камчатку был один поп. Главные их забавы состояли в игре 
карточной и в зернь в ясачной избе на палатах. Проигрывали лисиц и соболей, 
наконец холопей. Вино гнали из окислых ягод и сладкой травы; богатели они от 
находов  на камчадалов и от ясачного сбору, который происходил следующим 
образом: камчадал сверхь ясаку платил:
1 зверя сборщику
1 - -- подьячему
1 - -- толмачу
1 - -- на рядов.<ых> каз.<ако>в.
     Казаку на Камчатке в 1740 году нужно было до 40 р.<ублей> годового прихода. 
- См. IV-248.

                  ***
     При сборщике бывают (после харч.<инского> бунта):
         писчик,
         толмач,
         целовальник,
         и неск.<олько> казаков (караульщиков).
     Ясак принимает комисар (приказчик) при вышесказанн.<ых> людях, с их совету, 
что годно и что нет; писчик вписывает в шнуров.<ые> книги; целовальник берет 
ясак к себе и хранит его за своею и за комисарскою печатью.-
     Камчадалы привозят ясак.

                                       ***
     В начале вместе с казаками приезжали на Кам.<чатку> мелочники,  но несли 
каз.<ацку>ю службу и старались записаться в казаки - хотя при первой  ревизии 
записаны под именем посадских в подушный оклад.
     Лисица на Кам.<чатк>е почиталась вместо рубля  (денег не было).


     Путь из Якутска

     шел только зимний. Скарб казаки везли на нартах.
     Путь шел 1) по реке Лене  вниз до ее устья, оттоль по Ледяному морю до усть 
Индигирки и Ковымы - оттоль сухим путем чрез Анадырск до Пенжинск.<ого> моря или 
до Олют.<орско>го; оттоле байдарами или сух.<им> пут.<е>м; на то требовалось 
целое лето при хорошей погоде. В противном случае кочи  разбивались, и казаки 
оставались в пути по 2 и по 3 года.
От Якутска до Усть-Яны - 1,960 верст (см. маршрут, IV-267) Анадырский острог  
(IV-270).
     От Анадыргк.<ого острогу> до Нижн.<его> Камч.<атского> 1,144 версты - езды 
на оленях с 2 недели до Пенжины р.<еки>, да 2 недели до Нижн.<его Камчатского 
острога>.
     Дорога чрез Охотск, IV-270.


     <2.>
     Камчатские дела.
     (От 1694 до 1740 года)

     ¦ 1

     Сибирь была уже населена от Лены к вост.<ок>у до Анадырска, по рекам, 
впадающим в Ледов.<итое> море.
 Приказчики  имели поручение проведовать о новых народ.<ах> и землях, и 
приводить их в подданство.
     Пенженские и Алюторские коряки были объясачены (кем?),  от них узнали о 
существовании Камч.<ат>ки. Оленные коряки паче  о том известили.


     ¦ 2

     Первый из русских посетивших Камчатку был Федот Алексеев; по его имени 
Никул-р.<ека> называется Федотовщиною.
     Он пошел из устья Ковымы  Ледовитым морем в 7 кочах, занесен он был на реку 
Камчатку, где он и зимовал: на другое (?) лето обошел он (?) <Курильскую> 
лопатку, и на реке Тигиле убит от коряк.


     ¦ 3

     Служивый Семен Дежнев в о<т>писке своей подтверждает сие с некоторыми 
изменениями; он показывает, что Федот, будучи разнесен с ним погодою, выброшен 
на берег в передний конец, за реку Анадырь.  В той отписке сказано, что в 7162 
(1654) <году> ходил он возле моря в поход и отбил у коряк якутку, бывшую 
любовницу Федота, которая сказывала, что Федот с одним служивым умер от цынги, 
что товарищи его побиты, а другие спаслися в лодки и уплыли неведомо куда. 
Развалины зимовья на р.<еке> Никуле видны еще были в 1730 году.


     ¦ 4

     Kpaшeн.<инникoв>  полагает, что Федот погиб не на Тигиле, а меж Анадырем и 
Олюторским, следуя от Тигиля обратно к Анадырску морем или сушею по 
Олюторск.<ом>у берегу.


     ¦ 5

     В 7203 (1695) Владимир Атласов прислан был от якутского приказчика (из 
Якутска) в Анадырский острог сбирать яссак с присудных (приписных) к 
Анад.<ыр>ску коряк и юкогирей.


     ¦ 6

     В следующий 204 <год> Атласов послал к Апушским корякам Луку Морозку с 16 
чел.<овеками> за ясаком. Оный Морозка не дошел до Камч.<атки> токмо 4-мя днями. 
Взял он между тем Камч.<атск>ий острожек и в Погроме  получил неведомо какие 
письма, которые и представил Атласову.


     ¦ 7

     Атласов, взяв с собою 60 чел.<овек> служ.<ивых> да столько же юкогирей, 
отправился на следующий 1697 год, после ясашного сбору, на Камчатку. Он оставил 
в Анадырске 38 чел.<овек> казаков (с ним, следств.<енно>, было всего 100 
чел.<овек> каз.<аков>).


     ¦ 8

     Атласов ласкою  склонил к ясачн.<ому> платежу Акланский, Каменный и Усть-
Таловский острожки - да один взял с бою и потом (пишет он) первого февраля 1697-
го <года> пошел в Олюторскую землю.


     ¦ 9

     Словесное предание гласит, что он разделил свой отряд надвое - Морозку 
послал на Восточное море, а сам пошел по Пенженскому.


     ¦ 10

     Юкогиры (60 чел.<овек>) изменили ему на Паллане. Произошло сражение 3 
казака были убиты. Атласов и еще 15 чел.<овек> ранены. Казаки их отбили и без 
них продолжали свой поход к Югу.


     ¦ 11

     Оба отряда соединились на Тигиле и собрали ясак с народов, живущих по 
рек.<ам> Напане, Тигилю, Иче, Сиупче и Харьузовой. До Каланской  (?) не дошли за 
3 дня. По слов.<есному> пред.<анию>, Атласов дошел до реки Нынгичу (Голыгиной) 
за 3 дня от реки Игдыг (Озерной). - NB. Бобры звались каланами;  и на той реке 
промышлялись.


     ¦ 12

     На реке Иче, Атласов взял у камчад.<алов> пленника японца (Узакинского).


     ¦ 13

     От реки ГолыГиной Атласов пошел обратно тою же дорогою до реки Ичи,  потом 
перешел на Камчатку, построил Верхний Камч.<атский> Острог - и оставя в нем 
казака Потапа Серюкова, отправился в Якутск, куда и прибыл в 7208 году (1700) 
июля 2.


     ¦ 14

     Из Якутска отправился он в Москву с японским пленником и с ясачной казною, 
собранной им на Камчатке (см. IV-194).


     ¦ 15

     Атласов за свою службу пожалован в Москве казачьим головою по городу 
Якутску,  и велено ему снова ехать на Камчатку, набрав в казачью службу 100 
чел.<овек> в Тобольске, в Енисейске и в Якутске из казацк.<их> детей. Сверх того 
снабжен он в Москве и Тобольске малыми пушками, пищалями, свинцом и порохом. В 
Тобольске дано ему полковое знамя, барабанщик и сиповщик.


     ¦ 16

     Но в следующем 1701 году Атласов, едучи из Тобольска по реке Тунгуске, 
разбил дощаник с китайскими товарами гостя Логина Добрынина. По его челобитью, 
Атласов с 10 товарищами посажен в тюрьму, а на его место в Камч.<атк>у отправлен 
казак Михайло Зиновьев, бывал.<ый> на Камчатке (сказано в отписке) еще прежде 
Атласова (с Морозкою?).


     ¦ 17

     Три года спустя после выезда Атласова, на Камчатку приехал сын боярский 
Тимофей Кобелев, первый камчатский приказчик; Потап Серюков, оставленный 
Атласовым в Верхн.<ем> Остроге, не сбирал ясаку и торговал мирно с камчадалами. 
По прибытии Кобелева сдал он ему начальство и со своими людьми отправился 
обратно в Анадырск: но коряки их не допустили и умертвили всех.


     ¦ 18

     В бытность свою на Камч.<ат>ке Т.<имофей> Кобелев перенес Верхн.<ий> Острог 
на реку Кали-Кыг да построил зимовье на Еловке. Ясак же сбирал повольныи по реке 
Камч.<ат>ке и по морям Пенженск.<ому> и Бобровому, и в 1704 году прибыл с 
ясачною казною в Якутск.


     ¦ 19

     Кобелева сменил Зиновьев и правил Камчаткою с 1703 до 1704 <года>. Он завел 
первый ясачные книги, и поименно стал вписывать камчадал. Зимовья Нижние 
Камчатские перенес на Ключи, построил острог на Большой реке: перевел служивых 
людей (по их просьбе) из Укинских зимовий на Камчатку, и учредя во всем 
некоторый порядок, возвратился в Якутск с ясаком.


     ¦ 20

     Осенью 1704 года приехал его сменить пятидесятник Василий Колосов. Он сидел 
на приказе  по апрель 1706 года. При нем был первый поход в Курильскую землицу,  
и чел.<овек> 20 курильцев объясачено, прочие разбежались.


     ¦ 21

     На смену ему послан был еще в 1704 <году> якутский сын боярский Вас.<илий> 
Протопопов да казак Вас.<илий> Шелковников: но они не доехали и от олюторов 
убиты на пути с 10 чел.<овеками> служивых.


     ¦ 22

     В конце августа 1706-го года сидячие коряки Косухина острожка (около реки 
Пенжины), близ Усть-Таловки, умышляли нападение на Колесова. Но он о том был 
уведомлен от сидячих же коряков другого (Акланского) острожка, им соседнего. - И 
он прибыл в Якутск благополучно.


     ¦ 23

     На Акланском остр.<ожке> жил он 15 недель, ожидая зимнего пути. Здесь 
застал он 7 казаков, оставшихся после Шелков.<никова> с подарочной и пороховою 
казною, посланной в Камч.<атск>ие остроги. Колесов отправил их туда, дав им 21 
человека из своего отряда и назнача им в начальники Семена Ломаева, которому 
поручил он и сбор ясака во всех трех острогах.


     ¦ 24

     Косухинские коряки и некоторые другие покушались паки напасть на Колесова, 
но до того не допущены.


     ¦ 25

     После Колесова были заказчиками  на Камчатке в Верхн.<ем> Остроге Федор 
Анкудимов, в Нижн.<ем> - Федор Ярыгин, а в Большерецк.<ом> Дмитр.<ий> Ярыгин. 
При них взбунтовались большерецкие камчадалы. Острог казачий сожгли, а казаков 
всех побили. На Бобровом м.<оре> тогда же убит ясачный сборщик с 5 
чел.<овеками>.


     ¦ 26

     Причиною возмущения полагает Краш.<енинников> притеснения от казаков, 
мысль, что русские люди беглые (isolйs),  коих легко перевести, и надежда на 
коряков и олюторов в непропуске русских из Анадырска; ибо смерть Протопопова и 
Шелковникова до них дошла.


     ¦ 27

     Казаки были в малолюдстве; и принуждены были быть осторожны. Они до времени 
оставили изменников в покое. Они дали знать о том однако ж в Якутск  (?). 
Печальные сии известия заставили правительство вспомнить об Атласове; он был 
освобожден и отправлен на Камчатку; ему возвратили преимущества, данные ему в 
Москве от Сиб.<ирского> приказа в 1701 году. Ему дана полная власть над казаками 
(кнут и батожье). Велено прежние вины заслуживать, обид никому не чинить, и 
противу иноземцев  строгости не употреблять, коли можно обойтись ласкою. За 
преступление наказов объявлена ему смертная казнь. У Атл.<асова> было 2 пушки.


     ¦ 28

     Но Атласов не доехал еще и до Анадырска, как уже все почти казаки послали 
на него челобитные, выведенные из терпения его самовластием и жестокостию. 
Однако ж он благополучно прибыл на Камчатку в июле 1707 году и от заказчиков 
вместе с ясачной казною принял и начальство над острогами.


     ¦ 29

     Немедленно (в августе того же году) Атласов отправил на Бобровое море 70 
чел.<овек> казаков под начальством Ивана Таратина, для наказания убийц ясачных 
сборщиков. Поход их продолжался до 27 ноября. От Верхн.<его> Острогу до Авачи 
они шли без сопротивления; но близ Ав.<ачинской> губы, на ночлеге, впервые 
встретили их камчадалы. Врагов было до 800. Произошло сражение. Камчадалы были 
рассеяны - у казаков убито 6 человек. Камчадалов в плен взято 3 чeл.; 
чрез них собран ясак (IV-200). После того Таратин возвратился в Верхн.<ий> 
Острог с ясаком и с заложниками.


     ¦ 30

     Избалованные потворством своих начальников, казаки не могли вынести 
сурового управления Атласова. В декабре 1707 года они взбунтовались, отрешили 
его от начальства, а в оправдание свое написали в Якутск длинные жалобы на обиды 
и преступления, учиненные Атласовым (см. IV-201).


     ¦ 31

     Бунтовщики, на место Атласова, выбрали Верхн.<его> Острога приказчика 
Сем.<ена> Ломаева (смотри выше). Атласов посажен в казенку (тюрьму), и пожитки 
его взяты ими в казну  (сколько - см. 203).


     ¦ 32

     Атласов бежал из тюрьмы и явился в Нижн.<ий> Камч.<атский> Острог. Он 
потребовал от заказчика Фед.<ора> Ярыгина сдачи начальства; тот не согласился, 
но оставил Атласова на воле.


     ¦ 33

     Якутская канцелярия  (?) между тем получа еще с дороги посланные 
челобитные, отправила обо всем донесение в Москву; а на место Атласова послала в 
Камчатку приказчиком сына боярского Петра Чирикова с 50 чел.<овеками> рядовых, 
при пятидесятнике и <с> четырьмя десятниками. Снаряду дано ему 2 пушки медные, 
100 ядер, 5 пуд свинцу, 8 пуд пороху. - Между тем, в январе 1709-го <года> в 
канцелярии получено и известие о самовольном отрешении Атласова от начальства. 
Из Якутска вслед за Чириковым отправлена указная память,  чтоб он по делу сему 
учинил следствие и прислал оное на рассмотрение в Якутск с выборным  Сем.<еном> 
Ломаевым, также и сборную казну за 1707, 08, и 09 год.


     ¦ 34

     Оная указная память в Анадырске Чирикова уже не застала и за малолюдством к 
нему оттуда не отправлена.


     ¦ 35

     Дорога была небезопасна. По Олюторскому и Пенженскому морю пути были 
заняты. 20 июля 1709 <года> олюторы дерзнули днем напасть на Чирикова: убили 10 
человек служивых и бывшего при казне сына боярского Ив.<ана> Панютина, казну и 
военн.<ые> запасы разграбили, а остальных держали 3 дня в осаде на пустом месте. 
Наконец 24 июля Чириков пробился и рассеял дикарей, потеряв 2 человек.


     ¦ 36

     Чириков, прибыв на Камчатку, принял начальство; он отрядил на Большую реку 
пятидесятника Ив.<ана> Харитонова с 40 казаками, для усмирения дикарей. Но оные 
собрались в великом множестве, напали на казаков, 8 человек убили, почти всех 
остальных переранили, 4 недели держали их в осаде, от которой спаслись они 
бегством.


     ¦ 37

     Чириков сам с 50 казаками ходил к Бобровому морю, к Японской Бусе  (?). 
Японцы полонены были мирными камчадалами, жившими близ той Бусы. Дикари, увидев 
казаков, разбежались по лесу, оставя японцев, которые им и выручены. В том 
походе усмирил он дикарей от Жупановой реки до Островной и наложил снова на них 
ясак.


     ¦ 38

     В августе (?) прибыл на смену Чирикова пятидесятник Осип Миронов, 
отправленный по выбору  из Якутска в 40 человеках. Таким образом собрались на 
Камчатке 3 приказчика: Атласов, законно не отрешенный, Чириков и Миронов (он же 
и Липин).


     ¦ 39

     Чириков сдал Миронову Верхн.<ий> Кам.<чатский> острог, а сам в октябре 
поплыл в Нижний Камч.<атский>, батами  со своими служивыми. Он намеревался там 
перезимовать и оттоле отправиться с казною Пенжинским морем. Миронов 6-го 
дек.<абря> отправился из Верхн.<его> Острога в Нижний, для наряду казаков к 
судовому строению и препровождению ясачной казны.


     ¦ 40

     Исправя свое дело, Миронов обратно ехал в Верхний острог, вместе с 
Чириковым. 23 янв.<аря> 1711-го году на дороге был он зарезан от казаков. Злодеи 
думали убить и Чирикова, но по просьбе его дали ему время покаиться, а сами в 
числе 31 чел.<овека> поехали обратно в Нижн.<ий> Камч.<атский> Острог дабы убить 
Атласова. Не доехав за полверсты, отправили они трех казаков к нему с письмом, 
предписав им убить его, когда станет он его читать. Но они застали его спящим и 
зарезали. Так погиб камчатский Ермак! -


     ¦ 41

     Бунтовщики вступили в острог и, разделясь на трое, стали на три двора, по 
десяти человек вместе. Главные из них были: Данило Анцыфоров  да Ив.<ан> 
Козыревский.  Бунтовщики расхитили пожитки убитых приказчиков, завели круги,  
стали выносить знамя, умножились до 75 человек, выбрали атаманом Анцыфорова, 
Козыревского ясаулом; с Тигиля привезли пожитки Атласова, им отправленные туда, 
дабы везти их Пенженским морем; расхитили съестные припасы, парусы и снасти, 
заготовленные для морского пути от Миронова, и уехали в Верх.<ний> Острог, и 
Чирикова бросили скованного в пролуб марта 20<-го> 1711 года.


     ¦ 42

     17 апреля 1711 году подали они в Верх.<нем> Остроге для отсылки во Якутск 
повинную челобитню,  в которой об Атласове умолчено, а Чириков и Миронов 
обвинены обыкновенным образом (см. IV-207). Бунтовщики извинялись дальным 
расстоянием. и что-де приказчики не допустили бы челобитчиков до Якутска. Опись 
взятого добра на артель представили тут же с большою невинностию.


     ¦ 43

     Между тем думали они заслужить свои вины. Весною отправились они из 
Верхн.<его> Остр.<ога> на Большую реку. В начале апреля они взяли Камчатский 
острожек, между реками Быстрою и Гольцовкою (где ныне Русск.<ий> Большерецкий 
Остр.<ог>). Они там и засели, и жили до конца мая.


     ¦ 44

     22 мая приплыло к оному острожку множество камчадалов и курильцев и осадили 
казаков с криком и угрозами. 23-го казаки, отслужа молебен (с ними был 
архимандрит Мартиян, от Филофея, митроп.<олит>а тобольского и сибирского, в 1705 
году отправленный в Камч.<ат>ку для проповедания слова божия), выслали половину 
своих людей на вылазку. Сражение продолжалось до вечера. Казаки одолели, потеряв 
3 чел.<овек> убитыми. Дикарей убито и потоплено столько, что Б.<ольшая> река 
запрудилась их трупами. После сей победы все большерецкие острожки покорились и 
стали ясак платить попрежнему.


     ¦ 45

     После того ходили бунтовщики в Кур.<ильскую> землицу и были за проливом на 
первом Кур.<ильском> острову, и жителей обложили впервые ясаком.


     ¦ 46

     В том же 1711 году приехал на Камчатку Василий Севастьянов (он же и 
Щепеткой) на смену Миронова, не ведая ничего о убиении трех приказчиков. 
Севастьянов стал собирать ясак в Нижн.<ем> и Верхн.<ем> остроге. - Бунтовщик 
Анцыфоров, узнав о его прибытии, сам приехал к нему в Нижний Острог с ясачной 
казною, собранной им в Большерецком. Севастиянов не осмелился ни посадить его в 
тюрьму, ни чинить над ним следствие. Он отправил его снова сборщиком на Большую 
реку. Анцыфоров на обратном пути привел в повиновение дикарей, живущих по 
Пенженск.<ому> морю и рекам Конпаковой и Воровской.


     ¦ 47

     В феврале 1712 году Анцыфоров был убит от авач.<ински>х камчадалов. Узнав о 
его скором прибытии на Авачу, устроили они пространный балаган с тайными 
подъемными дверями. Они приняли его с честию, лаской и обещаниями; дали ему 
несколько аманатов из лучших своих людей и отвели ему балаган. На другую ночь 
они сожгли его. Перед зажжением балагана они приподняли двери и звали своих 
аманатов, дабы те скорее побросались вон. Несчастные отвечали, что они скованы и 
не могут тронуться, но приказывали своим товарищам жечь балаган и их не щадить, 
только бы сгорели казаки. Так погиб храбрый Анцыфоров, может быть, предупредя 
заслуженную казнь, и оставя по себе грозную память и пословицу (см. IV-210): На 
Камчатке проживешь здарово семь лет, что ни сделаешь; а семь лет проживет, кому 
бог велит.


     ¦ 48

     Ободренный смертью Анцыфорова, Щепеткой послал нарочных в Верхний острог, 
чтоб словить убийц трех приказчиков. Один был схвачен, привезен в Нижний острог 
и в пытке показал, что Анцыфоров имел намерение умертвить Щепеткого, разбить оба 
острога, разграбить казну и бежать на острова, где и хотел поселиться со своими 
единомышленниками. Анцыфоров думал произвести в действие свое намерение, когда 
приезжал в Нижний Острог с ясачным сбором, но отложил оное, быв в слишком 
малолюдстве.


     ¦ 49

     В 1712 <году> июня 8<-го> Щепеткой, оставя в Верхнем Остр.<оге> заказчиком 
Козырева, а в Нижнем Фед.<ора> Ярыгина, отправился по Олюторскому морю до 
Олют.<орской> реки. Не дошед за 2 дня до Глотова жилья,  по причине мелкости и 
быстроты рек, оградился он, по недостатку в лесе, земляными юртами. Олюторы 
ежедневно на него нападали. Он послал в Анадырск, требуя подвод и помощи; а сам 
с 84 человеками оставался в своем остроге до 9 янв.<аря> 1713 года. 60 человек и 
несколько оленных подвод наконец к нему прибыли, и ясачный сбор довезен до 
Якутска в январе 1714-го <года>; оного сбора казна не получала с самого 1707 
<года>. Он состоял в 332 сорока соболей, 3,282 лисиц кр.<асных>, 7 бурых, 41 
сиводушчетых, да 259 морск.<их> бобров.


     ¦ 50

     Вскоре после отъезда Щепеткова заказчик Верхи.<его> острога Кыргызов 
(Козырев?) приплыл на батах в Нижний остр.<ог>, овладел оным, мучил Фед. Ярыгина 
свинцовыми кистенями, да клячем  вертел ему голову, а других людей на дыбу 
подымал (также и тамошнего попа). Ярыгина принудил постричься  в монахи, сдал 
острог казаку Богдану Канашеву, а сам, подговоря 18 чел.<овек> нижнешантальцев, 
возвратился в Верх.<ний> остр.<ог>.


     ¦ 51

     10 сент.<ября> 1712-го <года> прибыл на Камчатку Вас.<илий> Колесов, уже 
бывший там приказчиком, и из каз.<ацки>х пятидесятников пожалованный дворянином 
по московскому списку. Он из Якутска отправлен был на смену Севастиянову в 1711 
<году> и дорогою получил указ о розыске над убийцами трех приказчиков. По 
прибытии своем он казнил двух человек смертию, других торговою казнию. Ив.<ан> 
Козыревский, по смерти Анцыфорова бывший в Большерецком Остр.<оге> приказчиком, 
высечен плетьми: но Кыргызов не пошел под суд к Колесову, острога своего ему не 
сдал, и с 30 чел.<овеками>, при пушках, приехал к Нижн.<ему> Острогу, грозясь 
его разорить; в это самое время большерецкие казаки приехали туда с повинною.


     ¦ 52

     Колосов, опасаясь, чтоб обе сии стороны не соединились, запретил было ехать 
всем им в острог. Но Киргизов не послушался, въехал со всеми своими людьми, стал 
содержать крепкий караул днем и ночью. Он требовал от Колесова, чтоб сей дал ему 
указ идти на проведование острова Карагинского, а между тем подговаривал 
нижнешантальских казаков. Не успев ни в том, ни в другом, возвратился он в 
Верх.<ний> Острог. Казаки его разделились на две стороны, не видя надежды 
сделать суда и мимо Нижнего проплыть в море. Киргизова посадили в казенку. 
Колесов (в 1713 <году>) принял Верхн.<ий> острог, Киргизова с глав.<ными> 
сообщниками казнил смертию, других кнутом; послушные служивые пожалованы в 
конные казаки,  а заказчики в дети боярские. Козыревского с 55 казаками и 2 
пушк.<ами> послал Колесов на Больш.<ую> реку строить суда и заслуживать свои 
вины, проведывая  новых островов и Японского царства.


     ¦ 53

     Козыревский исполнил сие поручение. Он привел в ясак жителей Курильской 
лопатки, покорил первые два Курильские острова и привез Колесову известие о 
торговле сих островов с купцами города Матмая (IV-214).


     ¦ 54

     Колесова в 1713 <году> сменил дворянин Ив.<ан> Енисейский. Он заложил 
церковь на Ключах. Туда перенесен и Н.<ижний> Острог, ибо прежнее место окружено 
болотами и водою понимается. Новый сей острог и с церковию созжен в 1731 году, 
во время Камч.<атско>го бунту.


     ¦ 55

     При нем был поход на авачинских дикарей, некогда изменою убивших 
Анцыфорова. Их осадили в их остроге и две недели держали в осаде: камчадалы 
отразили храбро два приступа. Наконец были созжены и перерезаны. Противу них 
было 120 казаков, да 150 покоренных дикарей. Также взят был приступом 
камч.<атски>й острожек Паратун. С того времени авач<инск>ие камчадалы стали 
платить ясак ежегодный, а не повольный, как то было прежде.


     ¦ 56

     Енисейский весною 1714-го года отправился вместе с Колесовым на судах но 
Олют.<орско>му морю. Оба везли свой ясак. В августе дошли они до реки 
Олют.<орск>ой благополучно. Там встретили они дворянина Афанасья Петрова, 
который разбил олюторов и, раззоря их острог Большой Посад,  строил Алюторский 
острог. При нем было много анад.<ырск>их казаков и юкогирей. Здесь они 
осеневали, и зимним путем все три дворяне отправились вместе в Якутск (см. ясак 
их IV-216).


     ¦ 57

     Юкогиры, бывшие при Аф.<анасии> Петрове, сильно на него негодовали за обиды 
и притеснения. Он их не отпускал на их промыслы, брал их в подводы под 
камч.<атску>ю казну. хотя по указу должен был брать коряцкие подводы и проч. 
Дек.<абря> 2<-го>, не доходя до Акланск.<ого> острога, они его убили на 
Таловской вершине и казну разграбили. Колесов и Енисейский спаслися в 
Акл.<анский> острог с 16 чел.<овеками>. Но юкогиры их осадили и угрозами 
принудили коряков их умертвить. Казна досталась не токмо дикарям, но и нашим 
казакам, ибо юкогиры торговали с ними, меняя соболей и лисиц на китайский табак. 
Таким образом пятидесятник Алексей Петриловский наменял, между прочим, 20 
сброков собол.<ей> (которые с него в казну и отправлены, когда стали доискивать 
разграбленный ясак).


     ¦ 58

     Коряки Пенжинского моря уговорены  и в ясак приведены уже в 1720 <году> 
якутским дворянином Степаном Трифоновым. По убиении же 3 дворян намерены они 
были напасть на Анадырск и подговаривали к тому чукчей.


     ¦ 59

     После того казну через Анадырск уже не высылали, а проведан морской путь в 
Охотск, а путь через Анадырск совсем оставлен, кроме посылок с письмами. На той 
дороге с 1703 <года> погибло до 200 русских. Морской путь открыт в 1715 <году> 
якутским казаком Козьмою Соколовым, отправленным от полковника Якова Елчина, при 
управлении Алексея Петриловского.


     ¦ 60

     Петриловский, назначенный в приказчики, превзошел всех своих 
предшественников в жадности и лютости. Один из казаков замучен им в вилах до 
смерти. Казаки, по наущению Козьмы Соколова, посадили его в тюрьму и взяли 
пожитки его в казну. Они превосходили казну, собранную в два года со всей 
Камчатки (IV-219).


     ¦ 61

     Беспокойства между туземцами были незначительны (IV-220).


     ¦ 62

     Петриловского сменил Коз. Вежливцов, после сего приехал из Анадырска в 
приказчики Коз. Григ. Камкин. В 1718 <году> из Якутска прибыли три приказчика: 
Ив.<ан> Уваровский (в Нижн.<ий>), Ив.<ан> Поротов (в Верхн.<ий>) и Вас.<илий> 
Кочанов (в Большерецкий Остроги). Сей последний свержен был казаками и на 
полгода посажен в тюрьму. Он бежал. Мятежники взяты в Тобольск и наказаны.


     ¦ <63>

     Приказчиков сменил <в> 1719 <году> двор.<янин> Ив.<ан> Харитонов. Он ходил 
на сидячих коряков, на Паллан-реку, и там убит изменнически. Казаки его успели 
спастись и сожгли убийц в их юрте.


     ¦ <64>

     Приказчики приезжали ежегодно; возмущений от дикарей важных не было, били 
по два, по 3 человека сборщиков в Курилах и на Аваче.


     ¦ <65>

     В 1720 году описывали Курильские остр.<ова> навигаторы  Ив.<ан> Евреинов и 
Фед.<ор> Лузин, и доезжали почти до Матмая.


     ¦ <66>

     В 1728 <году> была первая  Камч.<атск>ая Экспед.<иц>ия, и возвратилась в 
П.<етер> Б.<ург> в 1730 <году>.


     ¦ <67>

     Наконец в 1729 <году> - прибыла в Камчатку партия  при капитане Дмитрии 
Павлуцком и якутск.<ом> казач.<ьем> голове Аф.<анасии> Шестакове (убитом от 
чукоч в 1730 <году) (смотри наказ им данный IV-222).


     ¦ <68>

     В том же 1729 <году> пятидес.<ятник> Штинников взят под стражу за убиение 
японцев, бурею занесенных на камч.<атск>ие берега. Смотри пространную повесть о 
том IV-222 в примеч.


     ¦ <69>

     В 1730 <году> сбирал ясак на Камчатке служивый Ив.<ан> Новогородов, а в 
1731 <году> пятидес.<ятни>к Мих.<аил> Шехудрин, главные причины бунта 
камчатского.


     ¦ <70>

     Открытие пути через Пенж.<инское> море имело важное следствие для Камчатки. 
Суда с казаками приходили ежегодно, экспедиции следовали одна за другою. Дикари 
не смели возмущаться. Когда же капит.<ан> Беринг отбыл в Охотск, а партия 
поплыла к Анадырю, дабы соединиться там с Павлуцким и идти на немирных чукчей, 
тогда камчадалы решились исполнить давние свои замыслы.


     ¦ <71>

     Во всю зиму нижнешантальские, ключевские и еловские камчадалы разъезжали 
будто бы в гости по всей Камчатке, уговаривая и приуготовляя всех к общему 
возмущению. По убиению Шестакова распустили они слух, что чукчи идут на 
Камч.<атк>у войною, усыпляя тем подозрение казаков. Они намерены были у 
морск.<их> гаваней учредить караулы, приезжих служивых принимать ласково, а 
дорогою убивать изменнически, и всеми мерами до Анадырска известий не допускать.


     ¦ <72>

     Главный начальник бунту был еловский таион Фед.<ор> Харчин,  да дядя его 
Голгочь,  ключевский таион.

     ¦ <73>

     Последний приказчик камчатский Шехудрин выехал с ясаком благополучно: 
партия близ устья Камчатки сгрузилась на судно и вышла в море для похода к 
Анад.<ыр>ску. Камчадалы, бывшие у ней в подводах, не дождавшись ее отбытия, 
поспешили дать знать бунтующим таионам, дожидавшимся на Ключах. 20 июля 1731 
года камчадалы на батах устремились вверхь по Камчатке, бия казаков, зажигая 
летовья, забирая баб и детей и проч. - Харчин и Голгочь прибыли немедленно в 
Острог (Нижн<ий> и зажгли попов двор, с намерением приманить на пожар казаков, 
как охотников, что им и удалось. Все казаки, с женами и детьми, были перерезаны. 
Все дома созжены, кроме церкви и крепости, где хранилось имение русских; 
немногие спаслись и приехали на устье Камчатки.


     ¦ <74>

     К счастию, партия еще стояла, за нечаянно восставшим противным ветром. 
Поход к Анадырю был остановлен. Надлежало удержать завоеванное, прежде нежели 
думать о новых завоеваниях.


     ¦ <75>

     Между тем ключевский есаул Чегечь,  остававшийся у моря, узнав от 
русск.<их> беглецов о взятии Острога, поспешил туда со своими людьми, побивая 
всех встречных казаков, и объявил Харчину, что партия в море еще не ушла. 
Мятежники испугались; они засели во взятом остроге и дали знать вверхь по 
Камч<ат>ке, чтобы все жители съезжались к ним в завоеванный острог. Но они 
сделать того не успели.


     ¦ <76>

     Они вкруг острога сделали каменную стену, разобрав церковную трапезу, 
разделили между собою казачьи пожитки, нарядились в их платья, иные в женские, 
другие в поповские. Стали плясать, шаманить и объедаться. Новокрещеный Фед.<ор> 
Харчин призвал Савина новокрещеного грамотея; надел на него поповские ризы и 
велел ему петь молебен, за что и подарил ему 30 лисиц. (Смотри  IV-229.)


     ¦ <77>

     Командир партии, штурман Яков Гене, отправил 21 июля 60 чел.<овек> к 
взятому острогу, обещая прощение и приказывая покориться. Бунтовщики не 
послушались. Харчин кричал им со стены: Я здесь приказчик, я сам буду ясак 
собирать; вы, казаки, здесь не нужны.


     ¦ <78>

     Казаки послали к Генсу за пушками. Получив оные, 26 июля начали они 
стрелять по острогу: вскоре оказались проломы. Осажденные стали робеть, и 
пленные казачки начали убегать из острога. Харчин, видя невозможность 
защищаться, оделся в женское платье и бежал.


     ¦ <79>

     За ним пустилась погоня; но он так резво бегал, что мог достигать оленей. 
Его не догнали.


     ¦ <80>

     После того человек 30 сдалось. Прочие были перестрелены. Чегечь оборонялся 
храбро. От стрельбы во время приступа загорелась пороховая казна; острог, кроме 
одной церкви, обращен был в пепел. Все камчадалы погибли, не спаслись и те, 
которые сдались. Ожесточенные казаки всех перекололи. Русских убито 4 человека 
на приступе. Церковь, по отбытии русских, созжена камчадалами.


     ¦ <81>

     Камчадалы Камакова острожка готовы были пристать к Харчину (всего 100 
чел.<овек>); к счастию партия не дала им на то времени. Малолюдные острожки 
непременно последовали бы их примеру.


     ¦ <82>

     Харчин соединился с другими таионами и был готов плыть к морю, дать бой со 
служивыми.  Но при реке Ключевке,  при самом его выступлении, встречен он был 
партиею.  Произошло сражение. Он отступил на высокое место по левую сторону 
Ключевки. Казаки стали по правой.


     ¦ <83>

     Харчин думал сперва угрозами принудить партию возвратиться в море, но потом 
стоя у реки пустился в переговоры. Харчин потребовал одного аманата и пошел в 
стан казачий. Он обещался привести в повиновение сродников своих и подчиненных. 
Его обласкали и отпустили назад. Но он прислал сказать, что сродники его на то 
не согласились. Брат Харчина и таион Тавачь остались с казаками.


     ¦ <84>

     На другой день Харчин, пришед к реке, потребовал опять аманатов и допущения 
к новым переговорам. Казаки на то согласились. Но когда он переехал к ним, то 
они его схватили, а своим аманатам, плывшим с камчадалами в лодке, закричали, 
чтоб они побросались в реку: между тем, чтоб их не закололи, прицелились к 
камч.<адала>м ружьями. Те разбежались, аманаты спаслись. Камчадалы рассеяны 
двумя пушечными выстрелами. Верхоеловский таион Тигиль побежал со своим родом к. 
вершинам Еловским, ключевск.<ий> таион Голгочь в верхь по Камчатке, прочие по 
другим местам - но казаки их преследовали, и всех истребили. Тигиль, долго 
сопротивляясь, переколол своих жен и детей, и сам себя умертвил. Голгочь убит от 
своих, за то что он разорял их острожки на реках Шапиной и Козыревской, когда 
они не хотели пристать к его бунту.


     ¦ <85>

     Между тем вся Камчатка восстала. Дикари стали соединяться, убивать по всюду 
русских, лаской и угрозою вовлекая в возмущение соседей: казаки остр.<огов> 
Верхнего и Болыпер.<ецкого> ходили по Пенженск.<ому> морю, поражая всюду 
мятежников. Наконец соединилась с ними команда из Нижнего <острога>. Они пошли 
на Авачу, противу 300 тамошних мятежников и, разоря их укрепленные острожки, 
насытясь убийством, обремененные добычею, возвратились на свои места.


     ¦ <86>

     Якутского полку маиор Мерлин прибыл вскоре на Камчатку. Он и Павлуцкий жили 
там до 1739-го года. Они построила Нижн.<ий> Камч.<атский> острог ниже устья 
Ратуги. Им поручено следствие. Ив.<ан> Новогородов, Андр.<ей> Штинников и 
Сапожников повешены, также и человек 6 камчадалов. Прочие казаки высечены кто 
кнутом, кто плетьми. Камчадалы, бывшие  у них в крепостной неволе,  отпущены на 
волю, и впредь запрещено их кабалить.


     ¦ <87>

     До царствования имп. Елис.<аветы> Петр.<овны> не было и ста человек 
крещеных.


<3.>
<План и набросок начала статьи о Камчатке.>

     Сибирь уже была покорена.
     Приказчики услыхали о Камч.<атк>е.
     Описание Камч.<атки>. Жители оной.
     Федот Кочевщик.
     Атласов, завоеватель Камчатки.

                ***
     Завоевание Сибири постепенно совершалось. Уже все от Лены до Анадыри реки, 
впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и дикие племена, живущие на 
их берегах или кочующие по тундрам северным, были уже покорены смелыми 
сподвижниками Ермака. Вызвались смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и 
опасности устремлявшиеся посреди враждебных диких племен, приводили <их> под 
высокую царскую руку, налагали на их ясак и бесстрашно селились между ими в 
своих жалких острожках.



ИСТОРИЯ ПУГАЧЕВА


ПРЕДИСЛОВИЕ.

  Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного. В нем 
собрано вс°, что было обнародовано правительством, касательно Пугачева, и то, 
что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нем. Также 
имел я случай пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством 
живых.
  Дело о Пугачеве, доныне нераспечатанное, находилось в государственном санкт-
петербургском архиве, вместе с другими важными бумагами, некогда тайными 
государственными, ныне превращенными в исторические материалы. Государь 
император по своем восшествии на престол приказал привести их в порядок. Сии 
сокровища вынесены были из подвалов, где несколько наводнений посетило их и едва 
не уничтожило.
  Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачеве, легко 
исправит и дополнит мой труд - конечно несовершенный, но добросовестный. 
Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух 
Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть 
затеряна для потомства.
 А. Пушкин.
         2 ноября 1833.
         Село Болдино.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.


ИСТОРИЯ.

  Мне кажется сего вора всех замыслов и похождений не только посредственному, но 
ниже самому превосходнейшему историку порядочно описать едва ли бы удалось; 
коего все затеи не от разума и воинского распорядка, но от дерзости, случая и 
удачи зависели. Почему и сам Пугачев (думаю) подробностей оных не только 
рассказать, но нарочитой части припомнить не в состоянии, поелику не от его 
одного непосредственно, но от многих его сообщников полной воли и удальства в 
разных вдруг местах происходили.
 Архимандрит Платон Любарский.


ОГЛАВЛЕНИЕ ТОМА ПЕРВОГО.

  Начало Яицких казаков. - Поэтическое предание. - Царская грамота. - Грабежи на 
Каспийском море. - Стенька Разин. - Нечай и Шамай. - Предположения Петра 
Великого. - Внутренние беспокойства. - Побег кочующего народа. - Бунт Яицких 
казаков. - Их усмирение.

  Появление Пугачева. - Бегство его из Казани. - Показания Кожевникова. - Первые 
успехи Самозванца. - Измена Илецких казаков. - Взятие крепости Рассыпной. - 
Нурали-Хан. - Распоряжение Рейнсдорпа. - Взятие Нижне-Озерной. - Взятие 
Татищевой. - Совет в Оренбурге. - Взятие Чернореченской. - Пугачев в Сакмарске.

  Меры правительства. - Состояние Оренбурга. - Объявление Рейнсдорпа о Пугачеве. 
- Разбойник Хлопуша. - Пугачев под Оренбургом. - Бердская слобода. - Сообщники 
Пугачева. - Генерал-майор Кар. - Его неудача. - Гибель полковника Чернышева. - 
Кар оставляет армию. - Бибиков.

  Действия мятежников. - Майор Заев. - Взятие Ильинской крепости. - Смерть 
Камешкова и Воронова. - Состояние Оренбурга. - Осада Яицкого Городка. - Сражение 
под Бердою. - Бибиков в Казани. - Екатерина II, помещица казанская. - Мнение 
Европы. - Вольтер. - Указ о доме и семействе Пугачева.

  Распоряжения Бибикова. - Первые успехи. - Взятие Самары и Заинска. - Державин. 
- Михельсон. - Продолжение осады Яицкого городка. - Свадьба Пугачева. - 
Разорение Илецкой Защиты. - Смерть Лысова. - Сражение под Татищевой. - Бегство 
Пугачева. - Казнь Хлопуши. - Освобождение Оренбурга. - Пугачев разбит вторично. 
- Сражение при Чесноковке. - Освобождение Уфы и Яицкого городка. - Смерть 
Бибикова.

  Новые успехи Пугачева. - Башкирец Салават. - Взятие Сибирских крепостей. - 
Сражение под Троицкою. - Отступление Пугачева. - Первая встреча его с 
Михельсоном. - Преследование Пугачева. - Бездействие войск. - Взятие Осы. - 
Пугачев под Казанью.

  Пугачев в Казани. - Бедствие города. - Появление Михельсона. - Три сражения. - 
Освобождение Казани. - Свидание Пугачева с его семейством. - Опровержение 
клеветы. - Распоряжение Михельсона.

  Пугачев за Волгою. - Общее смятение. - Письмо генерала Ступишина. - Намерение 
Екатерины. - Граф П. Ив. Панин. - Движение войск. - Взятие Пензы. - Смерть 
Всеволожского. - Споры Державина с Бошняком. - Взятие Саратова. - Пугачев под 
Царицыным. - Смерть астронома Ловица. - Поражение Пугачева. - Суворов. - Пугачев 
выдан правительству. - Разговор его с графом Паниным. - Суд над Пугачевым и над 
его сообщниками. - Казнь бунтовщиков.


ГЛАВА ПЕРВАЯ.

 Начало Яицких казаков. - Поэтическое предание. - Царская грамота. - Грабежи на 
Каспийском море. - Стенька Разин. - Нечай и Шамай. - Предположения Петра 
Великого. - Внутренние беспокойства. - Побег кочующего народа. - Бунт Яицких 
казаков. - Их усмирение.

  Яик, по указу Екатерины II переименованный в Урал, выходит из гор, давших ему 
нынешнее его название; течет к югу вдоль их цепи, до того места, где некогда 
положено было основание Оренбургу и где теперь находится Орская крепость; тут, 
разделив каменистый хребет их, поворачивает на запад и протекши более двух тысяч 
пяти сот верст, впадает в Каспийское море. Он орошает часть Башкирии, составляет 
почти всю юго-восточную границу Оренбургской губернии; справа примыкают к нему 
заволжские степи; слева простираются печальные пустыни, где кочуют орды диких 
племен, известных у нас под именем киргиз-кайсаков. Его течение быстро; мутные 
воды наполнены рыбою всякого рода; берега большею частию глинистые, песчаные и 
безлесные, но в местах поемных удобные для скотоводства. Близ устья оброс он 
высоким камышом, где кроются кабаны и тигры.
  На сей-то реке, в пятнадцатом столетии, явились Донские казаки, разъезжавшие 
по Хвалынскому морю. (1) Они зимовали на ее берегах, в то время еще покрытых 
лесом и безопасных по своему уединению; весною снова пускались в море, 
разбойничали до глубокой осени, и к зиме возвращались на Яик. Подаваясь вс° 
вверх с одного места на другое, наконец они избрали себе постоянным пребыванием 
урочище Коловратное в шестидесяти верстах от нынешнего Уральска.
  В соседстве новых поселенцев кочевали некоторые татарские семейства, 
отделившиеся от улусов Золотой Орды и искавшие привольных пажитей на берегах 
того же Яика. Сначала оба племени враждовали между собою, но в последствии 
времени вошли в дружелюбные сношения: казаки стали получать жен из татарских 
улусов. Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, 
положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в 
новый поход. Один из их атаманов, по имени Гугня, первый преступил жестокий 
закон, пощадив молодую жену, и казаки, по примеру атамана, покорились игу 
семейственной жизни. Доныне, просвященные и гостеприимные, жители уральских 
берегов пьют на своих пирах здоровье бабушки Гугнихи. (2)
  Живя набегами, окруженные неприязненными племенами, казаки чувствовали 
необходимость в сильном покровительстве и в царствование Михаила Феодоровича 
послали от себя в Москву просить государя, чтоб он принял их под свою высокую 
руку. Поселение казаков на бесхозяйном Яике могло казаться завоеванием, коего 
важность была очевидна. Царь обласкал новых подданных, и пожаловал им грамоту 
(3) на реку Яик, отдав им ее от вершины до устья и дозволя им набираться на 
житье вольными людьми.
  Число их час-от-часу умножалось. Они продолжали разъезжать по Каспийскому 
морю, соединялись там с Донскими казаками, вместе нападали на торговые 
персидские суда, и грабили приморские селения. Шах жаловался царю. Из Москвы 
посланы были на Дон и на Яик увещевательные грамоты.
  Казаки на лодках, еще нагруженных добычею, поехали Волгою в Нижний-Новгород; 
оттоле отправились в Москву, и явились ко двору с повинною головою, каждый неся 
топор и плаху. Им велено было ехать в Польшу и под Ригу, заслуживать там свои 
вины; а на Яик посланы были стрельцы, в последствии времени составившие с 
казаками одно племя.
  Стенька Разин посетил яицкие жилища. По свидетельству летописей, казаки 
приняли его как неприятеля. Городок их был взят сим отважным мятежником, а 
стрельцы, там находившиеся, побиты или потоплены. (4)
  Предание, согласное с татарским летописцем, относит к тому же времени походы 
двух яицких атаманов, Нечая и Шамая. (5) Первый, набрав вольницу, отправился в 
Хиву, в надежде на богатую добычу. Счастие ему благоприятствовало. Совершив 
трудный путь, казаки достигли Хивы. Хан с войском своим находился тогда на 
войне. Нечай овладел городом без всякого препятствия; но зажился в нем, и поздно 
выступил в обратный поход. Обремененные добычею, казаки были настигнуты 
возвратившимся ханом, и на берегу Сыр-Дарьи разбиты и истреблены. Не более трех 
возвратилось на Яик, с объявлением о погибели храброго Нечая. Несколько лет 
после, другой атаман, по прозванию Шамай, пустился по его следам. Но он попался 
в плен степным калмыкам, а казаки его отправились далее, сбились с дороги, на 
Хиву не попали, и пришли к Аральскому морю, на котором принуждены были зимовать. 
Их постигнул голод. Несчастные бродяги убивали и ели друг друга. Большая часть 
погибла. Остальные послали наконец от себя к хивинскому хану просить, чтоб он их 
принял и спас от голодной смерти. Хивинцы приехали за ними, забрали всех и 
отвели рабами в свой город. Там они и пропали. Шамай же, несколько лет после, 
привезен был калмыками в яицкое войско, вероятно, для размена. С тех пор у 
казаков охота к дальним походам охладела. Они мало-по-малу привыкли к жизни 
семейной и гражданственной.
  Яицкие казаки послушно несли службы по наряду московского приказа; но дома 
сохраняли первоначальный образ управления своего. Совершенное равенство прав; 
атаманы и старшины, избираемые народом, временные исполнители народных 
постановлений; круги, или совещания, где каждый казак имел свободный голос и где 
все общественные дела решены были большинством голосов; никаких письменных 
постановлений; в куль да в воду - за измену, трусость, убийство и воровство: 
таковы главные черты сего управления. (6) К простым и грубым учреждениям, еще 
принесенным ими с Дона, Яицкие казаки присовокупляли и другие, местные, 
относящиеся к рыболовству, главному источнику их богатства, и к праву нанимать 
на службу требуемое число казаков, учреждения чрезвычайно сложные и определенные 
с величайшею утонченностию. (7)
  Петр Великий принял первые меры для введения Яицких казаков в общую систему 
государственного управления. В 1720 году Яицкое войско отдано было в ведомство 
Военной коллегии. Казаки возмутились, сожгли свой городок, с намерением - бежать 
в киргизские степи, но были жестоко усмирены полковником Захаровым. Сделана была 
им перепись, определена служба, и назначено жалованье. Государь сам назначил 
войскового атамана.
  В царствование Анны Ивановны и Елисаветы Петровны правительство хотело 
исполнить предположение Петра. Тому благоприятствовали возникшие раздоры между 
войсковым атаманом Меркурьевым и войсковым старшиною Логиновым, и разделение 
через то казаков на две стороны: Атаманскую и Логиновскую, или народную. В 1740 
году положено было преобразовать внутреннее управление Яицкого войска, и 
Неплюев, бывший в то время оренбургским губернатором, представил в Военную 
коллегию проект нового учреждения; но большая часть предположений и предписаний 
осталась без исполнения до восшествия на престол государыни Екатерины II.
  С самого 1762 года стороны Логиновской Яицкие казаки начали жаловаться на 
различные притеснения, ими претерпеваемые от членов канцелярии, учрежденной в 
войске правительством: на удержание определенного жалования, самовольные налоги 
и нарушение старинных нрав и обычаев рыбной ловли. Чиновники, посылаемые к ним 
для рассмотрения их жалоб, не могли или не хотели их удовлетворить. Казаки 
неоднократно возмущались, и генерал-майоры Потапов и Черепов (первый в 1766 
году, а второй в 1767) принуждены были прибегнуть к силе оружия и к ужасу 
казней. В Яицком городке учреждена была следственная комиссия. В ней 
присутствовали генерал-майоры Потапов, Черепов, Бримфельд и Давыдов, и гвардии 
капитан Чебышев. Войсковой атаман Андрей Бородин был отставлен; на его место 
выбран Петр Тамбовцев; члены канцелярии осуждены уплатить войску, сверх 
удержанных денег, значительную пеню; но они умели избегнуть исполнения 
приговора. Казаки не теряли надежды. Они покушались довести до сведения самой 
императрицы справедливые свои жалобы. Но тайно посланные от них люди были, по 
повелению президента Военной коллегии графа Чернышева, схвачены в Петербурге, 
заключены в оковы, и наказаны как бунтовщики. Между тем велено было нарядить 
несколько сот казаков на службу в Кизляр. Местное начальство воспользовалось и 
сим случаем, дабы новыми притеснениями мстить народу за его супротивления. 
Узнали, что правительство имело намерение составить из казаков гусарские 
эскадроны, и что уже повелено брить им бороду. Генерал-майор Траубенберг, 
присланный для того в Яицкой городок, навлек на себя народное негодование. 
Казаки волновались. Наконец, в 1771 году, мятеж обнаружился во всей своей силе.
  Происшествие, не менее важное, подало к оному повод. Между Волгой и Яиком, по 
необозримым степям астраханским и саратовским, кочевали мирные калмыки, в начале 
осьмнадцатого столетия ушедшие от границ Китая под покровительство белого царя. 
С тех пор они верно служили России, охраняя южные ее границы. Русские приставы, 
пользуясь их простотою и отдаленностию от средоточия правления, начали их 
угнетать. Жалобы сего смирного и доброго народа не доходили до высшего 
начальства: выведенные из терпения, они решились оставить Россию, и тайно 
снеслись с китайским правительством. Им не трудно было, не возбуждая подозрения, 
прикочевать к самому берегу Яика. И вдруг, в числе тридцати тысяч кибиток, они 
перешли на другую сторону, и потянулись по киргизской степи к пределам прежнего 
отечества. (8) Правительство спешило удержать неожиданный побег. Яицкому войску 
велено было выступить в погоню; но казаки (кроме весьма малого числа) не 
послушались, и явно отказались от всякой службы.
  Тамошние начальники прибегнули к строжайшим мерам, для прекращения мятежа; но 
наказания уже не могли смирить ожесточенных. 13 января 1771 года они собрались 
на площади, взяли из церкви иконы и пошли, под предводительством казака 
Кирпичникова, в дом гвардии капитана Дурнова, находившегося в Яицком городке по 
делам следственной комиссии. Они требовали отрешения членов канцелярии и выдачи 
задержанного жалованья. Генерал-майор Траубенберг пошел им навстречу с войском и 
пушками, приказывая разойтиться; но ни его повеления, ни увещания войскового 
атамана не имели никакого действия. Траубенберг велел стрелять; казаки бросились 
на пушки. Произошло сражение; мятежники одолели. Траубенберг бежал и был убит у 
ворот своего дома. Дурнов изранен, Тамбовцев повешен, члены канцелярии посажены 
под стражу; а на место их учреждено новое начальство.
  Мятежники торжествовали. Они отправили от себя выборных в Петербург, дабы 
объяснить и оправдать кровавое происшествие. Между тем генерал-майор Фрейман 
послан был из Москвы, для их усмирения, с одною ротой гренадер и с артиллерией. 
Фрейман весною прибыл в Оренбург, где дождался слития рек, и - взяв с собою две 
легкие полевые команды и несколько казаков, пошел к Яицкому городку. (9) 
Мятежники, в числе трех тысяч, выехали против него; оба войска сошлись в 
семидесяти верстах от города. 3 и 4 июня произошли жаркие сражения. Фрейман 
картечью открыл себе дорогу. Мятежники прискакали в свои дома, забрали жен и 
детей, и стали переправляться через реку Чаган, намереваясь бежать к Каспийскому 
морю. Фрейман, вслед за ними вступивший в город, успел удержать народ угрозами и 
увещаниями. За ушедшими послана погоня, и почти все были переловлены. В 
Оренбурге учредилась следственная комиссия под председательством полковника 
Неронова. Множество мятежников было туда отправлено. В тюрьмах недостало места. 
Их рассадили по лавкам Гостиного и Менового дворов. Прежнее казацкое правление 
было уничтожено. Начальство поручено яицкому коменданту, подполковнику Симонову. 
В его канцелярии повелено присутствовать войсковому старшине Мартемьяну Бородину 
и старшине (простому) Мостовщикову. Зачинщики бунта наказаны были кнутом; около 
ста сорока человек сослано в Сибирь; другие отданы в солдаты (NB все бежали); 
остальные прощены и приведены ко вторичной присяге. Сии строгие и необходимые 
меры восстановили наружный порядок; но спокойствие было ненадежно. "То ли еще 
будет!" говорили прощеные мятежники: "так ли мы тряхнем Москвою". - Казаки вс° 
еще были разделены на две стороны: согласную и несогласную (или, как весьма 
точно переводила слова сии Военная коллегия, на послушную и непослушную). Тайные 
совещания происходили по степным уметам (10)  и отдаленным хуторам. Все 
предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался.


ГЛАВА ВТОРАЯ.

 Появление Пугачева. - Бегство его из Казани. - Показания Кожевникова. - Первые 
успехи Самозванца. - Измена Илецких казаков. - Взятие крепости Рассыпной. - 
Нурали-Хан. - Распоряжение Рейнсдорпа. - Взятие Нижне-Озерной. - Взятие 
Татищевой. - Совет в Оренбурге. - Взятие Чернореченской. - Пугачев в Сакмарске.

  В смутное сие время, по казацким дворам шатался неизвестный бродяга, нанимаясь 
в работники то к одному хозяину, то к другому, и принимаясь за всякие ремесла. 
(11) Он был свидетелем усмирения мятежа и казни зачинщиков, уходил на время в 
Иргизские скиты; оттуда, в конце 1772 года, послан был для закупки рыбы в Яицкой 
городок, где и стоял у казака Дениса Пьянова. Он отличался дерзостию своих 
речей, поносил начальство, и подговаривал казаков бежать в области турецкого 
султана; он уверял, что и Донские казаки не замедлят за ними последовать, что у 
него на границе заготовлено двести тысяч рублей и товару на семьдесят тысяч, и 
что какой-то паша, тотчас по приходу казаков, должен им выдать до пяти 
миллионов; покамест обещал он каждому по двенадцати рублей в месяц жалованья. 
Сверх того, сказывал он, будто бы противу Яицких казаков из Москвы идут два 
полка, и что около рождества, или крещенья, непременно будет бунт. Некоторые из 
послушных хотели его поймать и представить, как возмутителя, в комендантскую 
канцелярию; но он скрылся вместе с Денисом Пьяновым и был пойман уже в селе 
Малыковке (что ныне Волгск) по указанию крестьянина, ехавшего с ним одною 
дорогою. (12) Сей бродяга был Емельян Пугачев, донской казак и раскольник, 
пришедший с ложным письменным видом из-за польской границы, с намерением 
поселиться на реке Иргизе, посреди тамошних раскольников. Он был отослан под 
стражею в Симбирск, а оттуда в Казань; и как вс°, относящееся к делам Яицкого 
войска, по тогдашним обстоятельствам могло казаться важным, то оренбургской 
губернатор и почел за нужное уведомить о том государственную Военную коллегию 
донесением от 18 января 1773 года.
  Яицкие бунтовщики были тогда не редки, и казанское начальство не обратило 
большого внимания на присланного преступника. Пугачев содержался в тюрьме не 
строже прочих невольников. Между тем сообщники его не дремали. Однажды он, под 
стражею двух гарнизонных солдат, ходил по городу, для собирания милостыни. У 
Замочной Решетки (так называлась одна из главных казанских улиц) стояла готовая 
тройка. Пугачев, подошед к ней, вдруг оттолкнул одного из солдат, его 
сопровождавших; другой помог колоднику сесть в кибитку и вместе с ним ускакал из 
городу. Это случилось 19 июня 1773 года. Три дня после в Казани получено было 
утвержденное в Петербурге решение суда, по коему Пугачев приговорен к наказанию 
плетьми и к ссылке в Пелым, на каторжную работу. (13)
  Пугачев явился на хуторах отставного казака Данилы Шелудякова, у которого жил 
он прежде в работниках. Там производились тогда совещания злоумышленников.
  Сперва дело шло о побеге в Турцию: мысль издавна общая всем недовольным 
казакам. Известно, что в царствование Анны Ивановны Игнатий Некрасов успел 
привести ее в действо и увлечь за собою множество Донских казаков. Потомки их 
доныне живут в турецких областях, сохраняя на чужой им родине веру, язык и 
обычаи прежнего своего отечества. Во время последней турецкой войны они дрались 
противу нас отчаянно. Часть их явилась к императору Николаю, уже переплывшему 
Дунай на запорожской лодке; так же, как остаток Сечи, они принесли повинную за 
своих отцов, и возвратились под владычество законного своего государя.
  Но Яицкие заговорщики слишком привязаны были к своим богатым, родимым берегам. 
Они, вместо побега, положили быть новому мятежу. Самозванство показалось им 
надежною пружиною. Для сего нужен был только прошлец, дерзкий и решительный, еще 
неизвестный народу. Выбор их пал на Пугачева. Им не трудно было его уговорить. 
Они немедленно начали собирать себе сообщников.
  Военная коллегия дала знать о побеге казанского колодника во все места, где, 
по предположениям, мог он укрываться. Вскоре подполковник Симонов узнал, что 
беглеца видели на хуторах, находящихся около Яицкого городка. Отряды были 
посланы для поимки Пугачева, но не имели в том успеха: Пугачев и его главные 
сообщники спасались от поиска, переходя с одного места на другое и час-от-часу 
умножая свою шайку. Между тем разнеслись странные слухи... Многие казаки взяты 
были под стражу. Схватили Михайла Кожевникова, привели в комендантскую 
канцелярию, и пыткою вынудили от него следующие важные показания:
  В начале сентября находился он на своем хуторе, как приехал к нему Иван 
Зарубин и объявил за тайну, что великая особа находится в их краю. Он убеждал 
Кожевникова скрыть ее на своем хуторе. Кожевников согласился. Зарубин уехал, и в 
ту же ночь перед светом возвратился с Тимофеем Мясниковым и с неведомым 
человеком, все трое верхами. Незнакомец был росту среднего, широкоплеч и 
худощав. Черная борода его начинала седеть. Он был в верблюжьем армяке, в 
голубой калмыцкой шапке и вооружен винтовкою. Зарубин и Мясников поехали в город 
для повестки народу, а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он 
император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи 
караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в 
Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны; 
что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре 
освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в 
Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, 
подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что 
после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, 
с каковою ныне требуются и осматриваются паспорты, воротился на Сызранскую 
дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета 
взят Зарубиным и Мясниковым и перевезен к Кожевникову. Высказав нелепую повесть, 
самозванец стал объяснять свои предположения. Он намерен был обнаружить себя по 
выступлении казацкого войска на плавню (осеннее рыболовство), во избежание 
супротивления со стороны гарнизона и напрасного кровопролития. Во время же 
плавни хотел он явиться посреди казаков, связать атамана, итти прямо на Яицкий 
городок, овладеть им, и учредить заставы по всем дорогам, дабы никуда 
преждевременно не дошло о нем известия. В случае же неудачи думал он броситься в 
Русь, увлечь ее всю за собою, повсюду поставить новых судей (ибо в
нынешних, по его словам, присмотрена им многая неправда) и возвести на престол 
государя великого князя. Сам же я, говорил он, уже царствовать не желаю. Пугачев 
на хуторе Кожевникова находился три дня; Зарубин и Мясников приехали за ним и 
увезли его на Усихину Россашь, где и намерен он был скрываться до самой плавни. 
Кожевников, Коновалов и Кочуров проводили его.
  Взятие под стражу Кожевникова и казаков, замешанных в его показании, ускорило 
ход происшествий. 18 сентября Пугачев с Будоринского (14) форпоста пришел под 
Яицкой городок с толпою, из трех-сот человек состоявшею, и остановился в трех 
верстах от города, за рекой Чаганом.
  В городе вс° пришло в смятение. Недавно усмиренные жители начали перебегать на 
сторону новых мятежников. Симонов выслал противу Пугачева пять-сот казаков, 
подкрепленных пехотою и с двумя пушками. Двести казаков при капитане Крылове 
отряжены были вперед. К ним выехал навстречу казак, держа над головою 
возмутительное письмо от самозванца. Казаки потребовали, чтоб письмо было им 
прочтено. Крылов тому противился. Произошел мятеж, и половина отряда тут же 
передалась на сторону самозванца, и потащила с собою пятьдесят верных казаков, 
ухватя за узды их лошадей. Видя измену в своем отряде, Наумов возвратился в 
город. Захваченные казаки приведены были к Пугачеву, и одиннадцать из них, по 
приказанию его, повешены. Сии первые его жертвы были: сотники Витошнов, 
Черторогов, Раинев и Коновалов; пятидесятники Ружеников, Толстов, Подъячев и 
Колпаков; рядовые Сидоровкин, Ларзянев и Чукалин.
  На другой день Пугачев приближился к городу; но при виде выходящего противу 
него войска стал отступать, рассыпав по степи свою шайку. Симонов не преследовал 
его, ибо казаков не хотел отрядить, опасаясь от них измены; а пехоту не смел 
отдалить от города, коего жители готовы были взбунтоваться. Он донес обо всем 
оренбургскому губернатору, генерал-поручику Рейнсдорпу, требуя от него легкого 
войска для преследования Пугачева. Но прямое сообщение с Оренбургом было уже 
пресечено, и донесение Симонова дошло до губернатора не прежде, как через 
неделю.
  С шайкой, умноженной новыми бунтовщиками, Пугачев пошел прямо к Илецкому 
городку (15) и послал начальствовавшему в нем атаману Портнову повеление - выдти 
к нему навстречу и с ним соединиться. Он обещал казакам пожаловать их крестом и 
бородою (Илецкие, как и Яицкие, казаки были все староверцы), реками, лугами, 
деньгами и провиантом, свинцом и порохом, и вечною вольностию, угрожая местию в 
случае непослушания. Верный своему долгу, атаман думал супротивляться; но казаки 
связали его, и приняли Пугачева с колокольным звоном и с хлебом-солью. Пугачев 
повесил атамана, три дня праздновал победу и, взяв с собою всех Илецких казаков 
и городские пушки, пошел на крепость Рассыпную. (16)
  Крепости в том краю выстроенные были не что иное, как деревни, окруженные 
плетнем или деревянным забором. Несколько старых солдат и тамошних казаков, под 
защитою двух или трех пушек, были в них безопасны от стрел и копий диких племен, 
рассеянных по степям оренбургской губернии и около ее границ. 24 сентября 
Пугачев напал на Рассыпную. Казаки и тут изменили. Крепость была взята. 
Комендант, майор Веловский, несколько офицеров и один священник были повешены, а 
гарнизонная рота и полтораста казаков присоединены к мятежникам.
  Слух о самозванце быстро распространялся. Еще с Будоринского форпоста Пугачев 
писал к киргиз-кайсакскому хану, именуя себя государем Петром III, и требуя от 
него сына в заложники и ста человек вспомогательного войска. Нурали-Хан 
подъезжал к Яицкому городку под видом переговоров с начальством, коему предлагал 
он свои услуги. Его благодарили и отвечали, что надеются управиться с 
мятежниками без его помощи. Хан послал оренбургскому губернатору татарское 
письмо самозванца с первым известием о его появлении. "Мы, люди, живущие на 
степях, - писал Нурали к губернатору, - не знаем, кто сей, разъезжающий по 
берегу: обманщик ли, или настоящий государь? Посланный от нас воротился, 
объявив, что того разведать не мог, а что борода у того человека русая". При сем 
пользуясь обстоятельствами, хан требовал от губернатора возвращения аманатов, 
отогнанного скота и выдачи бежавших из орды рабов. Рейнсдорп спешил отвечать, 
что кончина императора Петра III известна всему свету; что сам он видел государя 
во гробе и целовал его мертвую руку. Он увещевал хана, в случае побега 
самозванца в киргизские степи, выдать его правительству, обещая за то милость 
императрицы. Прошения хана были исполнены. Между тем Нурали вошел в дружеские 
сношения с самозванцем, не преставая уверять Рейнсдорпа в своем усердии к 
императрице, а киргизцы стали готовиться к набегам.
  Вслед за известием хана получено было в Оренбурге донесение яицкого 
коменданта, посланное через Самару. Вскоре потом пришло и донесение Веловского о 
взятии Илецкого городка. Рейнсдорп поспешил принять меры к прекращению 
возникающего зла. Он предписал бригадиру барону Билову выступить из Оренбурга с 
четырьмя стами солдат пехоты и конницы и с шестью полевыми орудиями, и итти к 
Яицкому городку, забирая по дороге людей с форпостов и из крепостей. Командиру 
Верхне-Озерной дистанции, (17) бригадиру барону Корфу велел, как можно скорее, 
идти к Оренбургу, подполковнику Симонову отрядить маиора Наумова с полевой 
командой и с казаками, для соединения с Биловым; ставропольской канцелярии (18) 
велено было выслать к Симонову пятьсот вооруженных калмыков, а ближайшим 
башкирцам и татарам собраться, как можно скорее, и в числе тысячи человек идти 
навстречу Наумову. Ни одно из сих распоряжений не было исполнено. Билов занял 
Татищеву крепость и двинулся было на Озерную, но, в пятнадцати верстах от оной, 
услышав ночью пушечные выстрелы, оробел и отступил. Рейнсдорп вторично приказал 
ему спешить на поражение бунтовщиков; Билов не послушался, и остался в 
Татищевой. Корф отговаривался от похода под различными предлогами. Вместо пяти-
сот вооруженных калмыков не собралось их и трех-сот, и те бежали с дороги. 
Башкирцы и татары не слушались предписания. Маиор же Наумов и войсковой старшина 
Бородин, выступив из Яицкого городка, шли издали по следам Пугачева, и 3 октября 
прибыли в Оренбург степною стороною с донесением об одних успехах самозванца.
  Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную. (19) На дороге встретил он 
капитана Сурина, высланного на помощь Веловскому комендантом Нижне-Озерной, 
маиором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам. Узнав о 
приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь 
тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне. Казаки его изменили, 
и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат. Ночью на 26 
сентября вздумал он, для их ободрения, палить из двух своих пушек, и сии-то 
выстрелы испугали Билова и заставили его отступить. Утром Пугачев показался 
перед крепостию. Он ехал впереди своего войска. "Берегись, государь", сказал ему 
старый казак: "неравно из пушки убьют". - "Старый ты человек", отвечал 
самозванец: "разве пушки льются на царей?" - Харлов бегал от одного солдата к 
другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался. Он схватил фитиль, выпалил из 
одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость, 
бросились на единственного ее защитника, и изранили его. Полумертвый, он думал 
от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество. Между тем 
за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу 
жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего 
кровью. Глаз вышибенный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, 
и с ним прапорщиков Фигнера и Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. 
Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но Яицкие казаки, 
предводители мятежа, были неумолимы. Ни один из страдальцев не оказал малодушия. 
Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю. 
(20) На другой день Пугачев выступил, и пошел на Татищеву. (21)
  В сей крепости начальствовал полковник Елагин. Гарнизон был умножен отрядом 
Билова, искавшего в ней своей безопасности. Утром 27 сентября Пугачев показался 
на высотах, ее окружающих. Все жители видели, как он расставил там свои пушки и 
сам направил их на крепость. Мятежники подъехали к стенам, уговаривая гарнизон - 
не слушаться бояр и сдаться добровольно. Им отвечали выстрелами. Они отступили. 
Бесполезная пальба продолжалась с полудня до вечера; в то время скирды сена, 
находившиеся близ крепости, загорелись, подожженные осаждающими. Пожар быстро 
достигнул деревянных укреплений. Солдаты бросились тушить огонь. Пугачев, 
пользуясь смятением, напал с другой стороны. Крепостные казаки ему передались. 
Раненый Елагин и сам Билов оборонялись отчаянно. Наконец мятежники ворвались в 
дымящиеся развалины. Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С 
Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало, и мазали им 
свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена 
была к победителю, распоряжавшему казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее 
красотою, и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее семилетнего ее 
брата. Вдова маиора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в 
Татищевой: ее удавили. Все офицеры были повешены. Несколько солдат и башкирцев 
выведены в поле и расстреляны картечью. Прочие острижены по-казацки, и 
присоединены к мятежникам. Тринадцать пушек достались победителю.
  Известия об успехах Пугачева приходили в Оренбург одно за другим. Едва 
Веловский успел донести о взятии Илецкого городка, уже Харлов доносил о взятии 
Рассыпной; вслед за тем Билов, из Татищевой, извещал о взятии Нижне-Озерной; 
майор Крузе, из Чернореченской, о пальбе, происходящей под Татищевой. Наконец 
(28 сентября) триста человек татар, насилу собранные и отправленные к Татищевой, 
возвратились с дороги с известием об участи Билова и Елагина. Рейнсдорп, 
испуганный быстротою пожара, собрал совет из главных оренбургских чиновников, и 
следующие меры были им утверждены:
  1) Все мосты через Сакмару разломать, и пустить вниз по реке.
  2) У польских конфедератов, содержащихся в Оренбурге, отобрать оружие, и 
отправить их в Троицкую крепость под строжайшим присмотром.
  3) Разночинцам, имеющим оружие, назначить места для защищения города, отдав их 
в распоряжение обер-коменданту, генерал-маиору Валленштерну; прочим находиться в 
готовности, в случае пожара, и быть под начальством таможенного директора 
Обухова.
  4) Сеитовских татар перевести в город, и поручить начальство над ними 
коллежскому советнику Тимашеву.
  5) Артиллерию отдать в распоряжение действительному статскому советнику 
Старову-Милюкову, служившему некогда в артиллерии.
  Сверх сего, Рейнсдорп, думая уже о безопасности самого Оренбурга, приказал 
обер-коменданту исправить городские укрепления, и привести в оборонительное 
состояние. Гарнизонам же малых крепостей, еще невзятых Пугачевым, велено было 
идти в Оренбург, зарывая или потопляя тяжести и порох.
  Из Татищевой, 29 сентября, Пугачев пошел на Чернореченскую. (22) В сей 
крепости оставалось несколько старых солдат при капитане Нечаеве, заступившем 
место коменданта, маиора Крузе, который скрылся в Оренбург. Они сдались без 
супротивления. Пугачев повесил капитана, по жалобе крепостной его девки.
  Пугачев, оставя Оренбург вправе, пошел к Сакмарскому городку, (23) коего 
жители ожидали его с нетерпением. - 1-го октября, из татарской деревни Каргале, 
поехал он туда в сопровождении нескольких казаков. Очевидец описывает его 
прибытие следующим образом: (24)
  "В крепости у станичной избы постланы были ковры, и поставлен стол с хлебом и 
солью. Поп ожидал Пугачева с крестом и с святыми иконами. Когда въехал он в 
крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец стал 
сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его под руки, 
тогда все пали ниц. Он приложился ко кресту, хлеб-соль поцеловал и сев на 
уготовленный стул, сказал: вставайте, детушки. Потом все целовали его руку. - 
Пугачев осведомился о городских казаках. Ему отвечали: что иные на службе, 
другие с их атаманом, Данилом Донским, взяты в Оренбург, и что только двадцать 
человек оставлены для почтовой гоньбы, но и те скрылись. Он обратился к 
священнику и грозно приказал ему отыскать их, примолвя: ты, поп, так будь и 
атаман; ты и все жители отвечаете мне за них своими головами. Потом поехал он к 
атаманову отцу, у которого был ему приготовлен обед. Если б твой сын был здесь, 
сказал он старику, то ваш обед был бы высок и честен: но хлеб-соль твоя 
помрачилась. Какой он атаман, коли место свое покинул? - После обеда, пьяный, он 
велел было казнить хозяина; но бывшие при нем казаки упросили его; старик был 
только закован и посажен на одну ночь в станичную избу под караул. На другой 
день сысканные казаки представлены были Пугачеву. Он обошелся с ними ласково, и 
взял с собою. Они спросили его: сколько прикажет взять припасов? Возьмите, 
отвечал он, краюшку хлеба; вы проводите меня только до Оренбурга. - В сие время 
башкирцы, присланные от оренбургского губернатора, окружили город. Пугачев к ним 
выехал, и без бою взял всех в свое войско. На берегу Сакмары повесил он шесть 
человек". (25)
  В тридцати верстах от Сакмарского городка находилась крепость Пречистенская. 
Лучшая часть ее гарнизона была взята Биловым на походе его к Татищевой. Один из 
отрядов Пугачева занял ее без супротивления. Офицеры и гарнизон вышли навстречу 
победителям. Самозванец по своему обыкновению принял солдат в свое войско, и в 
первый раз оказал позорную милость офицерам.
  Пугачев усиливался: прошло две недели со дня, как явился он под Яицким 
городком с горстью бунтовщиков, и уж он имел до трех тысяч пехоты и конницы, и 
более двадцати пушек. Семь крепостей были им взяты, или сдались ему. Войско его 
с часу-на-час умножалось неимоверно. Он решился пользоваться счастьем, и 3 
октября, ночью, под Сакмарским городком перешел реку через мост, уцелевший 
вопреки распоряжениям Рейнсдорпа, и потянулся к Оренбургу.


ГЛАВА ТРЕТИЯ.

 Меры правительства. - Состояние Оренбурга. - Объявление Рейнсдорпа о Пугачеве. 
- Разбойник Хлопуша. - Пугачев под Оренбургом. - Бердская слобода. - Сообщники 
Пугачева. - Генерал-маиор Кар. - Его неудача. - Гибель полковника Чернышева. - 
Кар оставляет армию. - Бибиков.

  Оренбургские дела принимали худой оборот. С часу-на-час ожидали общего 
возмущения Яицкого войска; башкирцы, взволнованные своими старшинами (которых 
Пугачев успел задарить верблюдами и товарами, захваченными у бухарцев), начали 
нападать на русские селения и кучами присоединяться к войску бунтовщиков. 
Служивые калмыки бежали с форпостов. Мордва, чуваши, черемисы перестали 
повиноваться русскому начальству. Господские крестьяне явно оказывали свою 
приверженность самозванцу, и вскоре не только Оренбургская, но и пограничные с 
нею губернии пришли в опасное колебание.
  Губернаторы, казанский - фон-Брант, сибирский - Чичерин и астраханский - 
Кречетников, вслед за Рейнсдорпом, известили государственную Военную коллегию о 
яицких происшествиях. Императрица с беспокойством обратила внимание на 
возникающее бедствие. Тогдашние обстоятельства сильно благоприятствовали 
беспорядкам. Войска отовсюду были отвлечены в Турцию и в волнующуюся Польшу. 
Строгие меры, принятые по всей России для прекращения недавно свирепствовавшей 
чумы, производили в черни общее негодование. Рекрутский набор усиливал 
затруднения. Повелено было нескольким ротам и эскадронам из Москвы, Петербурга, 
Новагорода и Бахмута на-скоро следовать в Казань. Начальство над ними поручено 
генерал-маиору Кару, отличившемуся в Польше твердым исполнением строгих 
предписаний начальства. Он находился в Петербурге, при приеме рекрут. Ему велено 
было сдать свою бригаду генерал-маиору Нащокину, и спешить к местам, угрожаемым 
опасностию. К нему присоединили генерал-маиора Фреймана, уже усмирявшего раз 
Яицкое войско и хорошо знавшего театр новых беспорядков. Начальникам окрестных 
губерний велено было, с их стороны, делать нужные распоряжения. Манифестом от 15 
октября правительство объявляло народу о появлении самозванца, увещевая 
обольщенных отстать заблаговременно от преступного заблуждения. (26)
  Обратимся к Оренбургу.
  В сем городе находилось до трех тысяч войска и до семидесяти орудий. С 
таковыми средствами можно и должно было уничтожить мятежников. К несчастию, 
между военными начальниками не было ни одного, знавшего свое дело. Оробев с 
самого начала, они дали время Пугачеву усилиться, и лишили себя средств к 
наступательным движениям. Оренбург претерпел бедственную осаду, коей любопытное 
изображение сохранено самим Рейнсдорпом. (27)
  Несколько дней появление Пугачева было тайною для оренбургских жителей; но 
молва о взятии крепостей вскоре разошлась по городу, а поспешное выступление 
Билова (28) подтвердило справедливые слухи. В Оренбурге оказалось волнение; 
казаки с угрозами роптали; устрашенные жители говорили о сдаче города. Схвачен 
был зачинщик смятения, отставной сержант, (29) подосланный Пугачевым. В допросе 
он показал, что имел намерение заколоть губернатора. В селениях, около 
Оренбурга, начали показываться возмутители. Рейнсдорп обнародовал объявление о 
Пугачеве, в коем объяснял его настоящее звание и прежние преступления. (30) Оно 
было писано темным и запутанным слогом. В нем было сказано, что о злодействующем 
с яицкой стороны носится слух, якобы он другого состояния, нежели как есть; но 
что он в самом деле донской казак Емельян Пугачев, за прежние преступления 
наказанный кнутом с поставлением на лице знаков. Сие показание было 
несправедливо. (31) Рейнсдорп поверил ложному слуху, и мятежники потом 
торжествовали, укоряя его в клевете. (32)
  Казалось, все меры, предпринимаемые Рейнсдорпом, обращались ему во вред. В 
оренбургском остроге содержался тогда в оковах злодей, известный под именем 
Хлопуши. Двадцать лет разбойничал он в тамошних краях; три раза ссылаем был в 
Сибирь, и три раза находил способ уходить. Рейнсдорп вздумал (33)  употребить 
смышленого каторжника, и чрез него переслать в шайку Пугачевскую увещевательные 
манифесты. Хлопуша клялся в точности исполнить его препоручения. Он был 
освобожден, явился прямо к Пугачеву и вручил ему самому все губернаторские 
бумаги. - "Знаю, братец, что тут написано", сказал безграмотный Пугачев, и 
подарил ему полтину денег и платье недавно повешенного киргизца. Хорошо зная 
край, на который так долго наводил ужас своими разбоями, Хлопуша сделался ему 
необходим. Пугачев наименовал его полковником, и поручил ему грабеж и возмущение 
заводов. Хлопуша оправдал его доверенность. Он пошел по реке Сакмаре, возмущая 
окрестные селения; явился на Бугульчанской и Стерлитамацкой пристанях, и на 
уральских заводах, и переслал оттоле Пугачеву пушки, ядра и порох, умножа свою 
шайку приписными крестьянами и башкирцами, товарищами его разбоев.
  5 октября Пугачев со своими силами расположился лагерем на казачьих лугах, в 
пяти верстах от Оренбурга. Он тотчас двинулся вперед, и под пушечными выстрелами 
поставил одну батарею на паперти церкви у самого предместия, а другую в 
загородном губернаторском доме. Он отступил, отбитый сильною пальбою. В тот же 
день, по приказанию губернатора, предместие было выжжено. Уцелела одна только 
изба и Георгиевская церковь. Жители переведены были в город, и им обещано 
вознаграждение за весь убыток. Начали очищать ров, окружающий город, а вал 
обносить рогатками.
  Ночью около всего города запылали скирды заготовленного на зиму сена. 
Губернатор не успел перевезти оное в город. Противу зажигателей (уже на другой 
день утром) выступил маиор Наумов (только что прибывший из Яицкого городка). С 
ним было тысяча пятьсот человек конницы и пехоты. Встреченный пушками, он 
перестреливался, и отступил безо всякого успеха. Его солдаты робели, а казакам 
он не доверял.
  Рейнсдорп собрал опять совет из военных и гражданских своих чиновников, и 
требовал от них письменного мнения: выступить ли еще противу злодея, или под 
защитой городских укреплений ожидать прибытия новых войск? На сем совете 
действительный статский советник Старов-Милюков один объявил мнение, достойное 
военного человека: итти противу бунтовщиков. Прочие боялись новою неудачею 
привести жителей в опасное уныние, и только думали защищаться. С последним 
мнением согласился и Рейнсдорп.
  8 октября мятежники выехали грабить Меновой двор, находившийся в трех верстах 
от города. (34) Высланный противу их отряд прогнал их, убив на месте двести 
человек и захватив до ста шестнадцати. Рейнсдорп, желая воспользоваться сим 
случаем, несколько ободрившим его войско, хотел на другой день выступить противу 
Пугачева; но все начальники единогласно донесли ему, что на войско никаким 
образом положиться было невозможно: солдаты, приведенные в уныние и недоумение, 
сражались неохотно; а казаки на самом месте сражения могли соединиться с 
мятежниками, и следствия их измены были бы гибелью для Оренбурга. Бедный 
Рейнсдорп не знал, что делать. (35) Он кое-как успел однако ж уговорить и 
усовестить своих подчиненных, и 12 октября Наумов вывел опять из города свое 
ненадежное войско.
  Сражение завязалось. Артиллерия Пугачева была превосходнее числом вывезенной 
из города. Оренбургские казаки, с непривычки, робели ядер и жались к городу, под 
прикрытие пушек, расставленных по валу. Отряд Наумова был окружен со всех сторон 
многочисленными толпами. Он выстроился в карре, и начал отступать, отстреливаясь 
от неприятеля. Сражение продолжалось четыре часа. Наумов убитыми, ранеными и 
бежавшими потерял сто семнадцать человек.
  Не проходило дня без перестрелок. Мятежники толпами разъезжали около 
городского вала, и нападали на фуражиров. Пугачев несколько раз подступал под 
Оренбург со всеми своими силами. Но он не имел намерения взять его приступом. 
"Не стану тратить людей", говорил он сакмарским казакам, "а выморю город мором". 
Не раз находил он способ доставлять жителям возмутительные свои листы. Схватили 
в городе несколько злодеев, подосланных от самозванца: у них находили порох и 
фитили.
  Вскоре в Оренбурге оказался недостаток в сене. У войска и у жителей худые и к 
работе неспособные лошади были отобраны и отправлены частию к Илецкой Защите и к 
Верхо-Яицкой крепости, частию в Уфимской уезд. Но, в нескольких верстах от 
города, лошади были захвачены бунтующими крестьянами и татарами, а казаки, 
гнавшие табун, отосланы к Пугачеву.
Осенняя стужа настала ранее обыкновенного. С 14 октября начались уже морозы; 16-
го выпал снег. 18-го Пугачев, зажегши свой лагерь, со всеми тяжестями пошел 
обратно от Яика к Сакмаре и расположился под Бердскою (36) слободою, близ летней 
сакмарской дороги, в семи верстах от Оренбурга. Оттоле разъезды его не 
преставали тревожить город, нападать на фуражиров и держать гарнизон во 
всегдашнем опасении.
  2 ноября Пугачев со всеми силами подступил опять к Оренбургу, и, поставя около 
всего города батареи, открыл ужасный огонь. С городской стены отвечали ему тем 
же. Между тем человек тысяча из его пехоты, со стороны реки закравшись в погреба 
выжженного предместия, почти у самого вала и рогаток, стреляли из ружей и 
сайдаков. Сам Пугачев ими предводительствовал. Егеря полевой команды выгнали их 
из предместия. Пугачев едва не попался в плен. Вечером огонь утих; но во всю 
ночь мятежники пальбою сопровождали бой часов соборной церкви, делая по выстрелу 
на каждый час.
  На другой день огонь возобновился, несмотря на стужу и метель. Мятежники в 
церкви разложили огонь, истопили избу, уцелевшую в выжженном предместии, и 
грелись попеременно. Пугачев поставил пушку на паперти, а другую велел втащить 
на колокольню. В версте от города находилась высокая мишень, служившая целью во 
время артиллерийских учений. Мятежники устроили там свою главную батарею. 
Обоюдная пальба продолжалась целый день. Ночью Пугачев отступил, претерпев 
незначительный урон и не сделав вреда осажденным. (37) Утром из города высланы 
были невольники, под прикрытием казаков, срыть мишень и другие укрепления, а 
избу разломать. В церкве, куда мятежники приносили своих раненых, видны были на 
помосте кровавые лужи. Оклады с икон были ободраны, напрестольное одеяние 
изорвано в лоскутьи. Церковь осквернена была даже калом лошадиным и человечьим.
  Стужа усилилась. 6 ноября Пугачев с яицкими казаками перешел из своего нового 
лагеря в самую слободу. Башкирцы, калмыки и заводские крестьяне остались на 
прежнем месте, в своих кибитках и землянках. Разъезды, нападения и перестрелки 
не прекращались. С каждым днем силы Пугачева увеличивались. Войско его состояло 
уже из двадцати пяти тысяч; ядром оного были яицкие казаки и солдаты, 
захваченные по крепостям; но около их скоплялось неимоверное множество татар, 
башкирцев, калмыков, бунтующих крестьян беглых каторжников и бродяг всякого 
рода. Вся эта сволочь была кое-как вооружена, кто копьем, кто пистолетом, кто 
офицерскою шпагой. Иным розданы были штыки, наткнутые на длинные палки; другие 
носили дубины; большая часть не имела никакого оружия. Войско разделено было на 
полки, состоящие из пяти-сот человек. Жалование получали одни яицкие казаки; 
прочие довольствовались грабежом. Вино продавалось от казны. Корм и лошадей 
доставали от башкирцев. За побег объявлена была смертная казнь. Десятник головою 
отвечал за своего беглеца. Учреждены были частые разъезды и караулы. Пугачев 
строго наблюдал за их исправностию, сам их объезжая, иногда и ночью. Учения 
(особенно артиллерийские) происходили почти всякой день. Церковная служба 
отправлялась ежедневно. На ектении поминали государя Петра Феодоровича и супругу 
его, государыню Екатерину Алексеевну. Пугачев, будучи раскольником, в церковь 
никогда не ходил. Когда ездил он по базару или по Бердским улицам, то всегда 
бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал сидя в креслах перед своей 
избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным 
топором. Подходящие к нему кланялись в землю, и перекрестясь, целовали его руку. 
Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских 
жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. 
Овраги около Берды были завалены трупами расстреленных, удавленных, 
четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, 
пьянствуя по се
лениям, грабя казну и достояние дворян, но не касаясь крестьянской 
собственности. Смельчаки подъезжали к рогаткам оренбургским; иные, наткнув шапку 
на копье, кричали: Господа казаки! пора вам одуматься и служить государю Петру 
Федоровичу. Другие требовали, чтобы им выдали Мартюшку Бородина (войскового 
старшину, прибывшего в Оренбург из Яицкого городка вместе с отрядом Наумова) и 
звали казаков к себе в гости, говоря: У нашего батюшки вина много! Из города 
противу их выезжали наездники, и завязывались перестрелки иногда довольно 
жаркие. Нередко сам Пугачев являлся тут же, хвастая молодечеством. Однажды 
прискакал он пьяный, потеряв шапку и шатаясь на седле, - и едва не попался в 
плен. Казаки спасли его и утащили, подхватив его лошадь под устцы. (38)
  Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли 
действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных 
познаний и дерзости необыкновенной. Он ничего не предпринимал без их согласия; 
они же часто действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле. Они 
оказывали ему наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему 
челом: но на-едине обходились с ним как с товарищем, и вместе пьянствовали, сидя 
при нем в шапках и в одних рубахах, и распевая бурлацкие песни. Пугачев скучал 
их опекою. Улица моя тесна, говорил он Денису Пьянову, пируя на свадьбе младшего 
его сына. (39) Не терпя постороннего влияния на царя, ими созданного, они не 
допускали самозванца иметь иных любимцев и поверенных. Пугачев, в начале своего 
бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой 
виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии 
Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем 
осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, 
молча, махнул рукой. Молодая Харлова имела несчастье привязать к себе 
самозванца. Он держал ее в своем лагере под Оренбургом. Она одна имела право во 
всякое время входить в его кибитку; по ее просьбе прислал он в Озерную приказ - 
похоронить тела им повешенных при взятии крепости. Она встревожила подозрения 
ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу. 
Харлова и семилетний брат ее были расстрелены. Раненые, они сползлись друг с 
другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, оставались долго в том же 
положении.
  В числе главных мятежников отличался Зарубин (он же и Чика), с самого начала 
бунта сподвижник и пестун Пугачева. Он именовался фельдмаршалом, и был первым по 
самозванце. Овчинников, Шигаев, Лысов и Чумаков предводительствовали войском. 
Все они назывались именами вельмож, окружавших в то время престол Екатерины: 
Чика графом Чернышевым, Шигаев графом Воронцовым, Овчинников графом Паниным, 
Чумаков графом Орловым. (40)  Отставной артиллерийской капрал Белобородов 
пользовался полною доверенностию самозванца. Он вместе с Падуровым заведывал 
письменными делами у безграмотного Пугачева, и ввел строгой порядок и 
повиновение в шайках бунтовщиков. Перфильев, при начале бунта находившийся в 
Петербурге по делам Яицкого войска, обещался правительству привести казаков в 
повиновение и выдать самого Пугачева в руки правосудия: но приехав в Берду, 
оказался одним из самых ожесточенных бунтовщиков, и соединил судьбу свою с 
судьбою самозванца. Разбойник Хлопуша из-под кнута клейменый рукою палача, с 
ноздрями, вырванными до хрящей, был один из любимцев Пугачева. Стыдясь своего 
безобразия он носил на лице сетку, или закрывался рукавом, как будто защищаясь 
от мороза. (41) Вот какие люди колебали государством!
  Кар, между тем, прибыл на границу Оренбургской губернии. Казанский губернатор, 
еще до приезда его, успел собрать несколько сот гарнизонных, отставных и 
поселенных солдат, и расположить их частию около Кичуевского фельдшанца, частию 
по реке Черемшану, на половине дороги от Кичуева до Ставрополя. На Волге 
находились человек тридцать рядовых при одном офицере, для поимки разбойников: 
им велено было примечать за движениями бунтовщиков. Брант писал в Москву, к 
генерал-аншефу князю Волконскому, требуя от него войска. Но московский гарнизон 
был весь отряжен для отвода рекрут, а Томский полк, находившийся в Москве, 
содержал караулы на заставах, учрежденных в 1771 году во время свирепствовавшей 
чумы. Князь Волконский мог отрядить только три-ста рядовых при одной пушке, и 
тотчас послал их на подводах в Казань.
Кар предписал симбирскому коменданту, полковнику Чернышеву, идущему по Самарской 
линии к Оренбургу, занять как можно скорее Татищеву. Он был намерен, тотчас по 
прибытии генерал-маиора Фреймана, находившегося в Калуге для приема рекрут, 
послать его на подкрепление Чернышеву. Кар не сумневался в успехе". Опасаюсь 
только, писал он графу З. Г. Чернышеву, чтобы сии разбойники, сведав о 
приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных, по тем же 
самым местам, отколь они появились". Он предвидел затруднения только в 
преследовании Пугачева, по причине зимы и недостатка в коннице.
  В начале ноября, не дождавшись ни артиллерии, ни ста семидесяти гренадер, 
посланных к нему из Симбирска, ни высланных к нему из Уфы вооруженных башкирцев 
и мещеряков, он стал подаваться вперед. На дороге во ста верстах от Оренбурга, 
он узнал, что отряженный от Пугачева ссыльный разбойник Хлопуша, вылив пушки на 
Овзяно-Петровском (42) заводе и возмутив приписных крестьян и окрестных 
башкирцев, возвращается под Оренбург. Кар поспешил пресечь ему дорогу, и 7 
ноября послал секунд-маиора Шишкина с четырьмя стами рядовых и двумя пушками в 
деревню Юзееву, (43) а сам с генералом Фрейманом и премиер-маиором Ф. 
Варнстедом, только что подоспевшими из Калуги, выступил из Сарманаевой. Шишкин 
был встречен под самой Юзеевой шестью стами мятежниками. Татары и вооруженные 
крестьяне, бывшие при нем, тотчас передались. Шишкин однако рассеял сию толпу 
несколькими выстрелами. Он занял деревню, куда Кар и Фрейман и прибыли в 
четвертом часу ночи. Войско было так утомлено, что невозможно было даже учредить 
конные разъезды. Генералы решились ожидать света, чтобы напасть на бунтовщиков, 
и на заре увидели перед собой ту же толпу. Мятежникам передали увещевательный 
манифест; они его приняли, но отъехали с бранью, говоря, что их манифесты 
правее, и начали стрелять из бывшей у них пушки. Их разогнали опять... В это 
время Кар услышал у себя в тылу четыре дальных пушечных выстрела. Он испугался, 
и поспешно начал отступать, полагая себя отрезанным от Казани. Тут более двух 
тысяч мятежников наскакали со всех сторон и открыли огонь из девяти орудий. 
Пугачев сам ими предводительствовал. Хлопуша успел с ним соединиться. 
Рассыпавшись по полям на расстояние пушечного выстрела, они были вне всякой 
опасности. Конница Кара была утомлена и малочисленна. Мятежники, имея добрых 
лошадей, при наступлении пехоты, отдалялись, проворно перевозя свои пушки с 
одной горы на другую, и таким образом семнадцать верст сопровождали отступающего 
Кара. Он целых восемь часов отстреливался из своих пяти пушек, бросил свой обоз 
и потерял
 (если верить его донесению) не более ста двадцати человек убитыми, ранеными и 
бежавшими. Башкирцы, ожидаемые из Уфы, не бывали; находившиеся в недальнем 
расстоянии, под начальством князя Уракова, бежали заслыша пальбу. Солдаты, по 
большей части престарелые или рекруты, громко роптали и готовы были сдаться; 
молодые офицеры, не бывавшие в огне, не умели их ободрить. Гренадеры, 
отправленные на подводах из Симбирска при поручике Карташове, ехали с такой 
оплошностию, что даже ружья не были у них заряжены, и каждый спал в своих санях. 
Они сдались с четырех первых выстрелов, услышанных Каром поутру из деревни 
Юзеевой.
  Кар потерял вдруг свою самонадеянность. С донесением о своем уроне он 
представил Военной коллегии, что для поражения Пугачева нужны не слабые отряды, 
а целые полки, надежная конница и сильная артиллерия. Он немедленно послал 
повеление полковнику Чернышеву не выступать из Переволоцкой, и стараться в ней 
укрепиться в ожидании дальнейших распоряжений. Но посланный к Чернышеву не мог 
уже его догнать.
  11 ноября Чернышев выступил из Переволоцкой, и 13-го в ночь прибыл в 
Чернореченскую. Тут он получил от двух илецких казаков, приведенных сакмарским 
атаманом, известие о разбитии Кара и о взятии ста семидесяти гренадер. В истине 
последнего показания Чернышев не мог усомниться: гренадеры были отправлены им 
самим из Симбирска, где они находились при отводе рекрут. Он не знал, на что 
решиться: отступить ли к Переволоцкой, или спешить к Оренбургу, куда накануне 
отправил он донесение о своем приближении. В сие время явились к нему пять 
казаков и один солдат, которые, как уверяли, бежали из Пугачевского стана. Между 
ими находился казацкий сотник и депутат (44) Падуров. Он уверил Чернышева в 
своем усердии, представя в доказательство свою депутатскую медаль, и советовал 
немедленно итти к Оренбургу, вызываясь провести его безопасными местами. 
Чернышев ему поверил, и в тот же час, без барабанного бою, выступил из 
Чернореченской. Падуров вел его горами, уверяя, что передовые караулы Пугачева 
далеки, и что если на рассвете они его и увидят, то опасность уже минуется, и он 
беспрепятственно успеет вступить в Оренбург. Утром Чернышев пришел к Сакмаре, и 
при урочище Маяке, в пяти верстах от Оренбурга, начал переправляться по льду. С 
ним было тысяча пятьсот солдат и казаков, пятьсот калмыков и двенадцать пушек. 
Капитан Ружевский переправился первый с артиллерией и легким войском; он тотчас, 
взяв с собой трех казаков, отправился в Оренбург, и явился к губернатору с 
известием о прибытии Чернышева. - В самое сие время в Оренбурге услышали 
пушечную пальбу, которая через четверть часа и умолкла... Несколько времени 
спустя, Рейнсдорп получил известие, что весь отряд Чернышева взят и ведется в 
лагерь Пугачева.
  Чернышев был обманут Падуровым, который привел его прямо к Пугачеву. Мятежники 
вдруг на него бросились и овладели артиллерией. Казаки и калмыки изменили. 
Пехота, утомленная стужею, голодом и ночным переходом, не могла супротивляться. 
Вс° было захвачено. Пугачев повесил Чернышева, тридцать шесть офицеров, одну 
прапорщицу и калмыцкого полковника, (45)  оставшегося верным своему несчастному 
начальнику.
  В то же самое время бригадир Корф вступал в Оренбург с двумя тысячами четырьмя 
стами человек войска и с двадцатью орудиями. Пугачев напал и на него: но был 
отражен городскими казаками.
  Оренбургское начальство казалось обезумленным от ужаса. 14 ноября Рейнсдорп, 
не подав накануне никакой помощи отряду несчастного Чернышева, вздумал сделать 
сильную вылазку. Вс° войско, бывшее в городе (включая тут же и вновь прибывший 
отряд), было выведено в поле, под предводительством обер-коменданта. Бунтовщики, 
верные своей системе, сражались издали и врассыпную, производя беспрестанный 
огонь из многочисленных своих орудий. Изнуренная городская конница не могла 
иметь и надежды на успех. Валленштерн принужден был составить карре и отступить, 
потеряв тридцать два человека. (46) В тот же день маиор Варнстед, отряженный 
Каром на Ново-Московскую дорогу, встречен был сильным отрядом Пугачева, и 
поспешно отступил, потеряв до двух-сот человек убитыми.
  Получив известие о взятии Чернышева, Кар совершенно упал духом, и думал уже не 
о победе над презренным бунтовщиком, но о собственной безопасности. Он донес обо 
всем Военной коллегии, самовольно отказался от начальства, под предлогом 
болезни, дал несколько умных советов на счет образа действий противу Пугачева, и 
оставя свое войско на попечение Фрейману, уехал в Москву, где появление его 
произвело общий ропот. Императрица, строгим указом, повелела его исключить из 
службы. (47) С того времени жил он в своей деревне, где и умер в начале 
царствования Александра.
  Императрица видела необходимость взять сильные меры противу возрастающего зла. 
Она искала надежного военачальника в преемники бежавшему Кару, и выбрала 
генерал-аншефа Бибикова. - Александр Ильич Бибиков принадлежит к числу 
замечательнейших лиц Екатерининских времен, столь богатых людьми знаменитыми. В 
молодых еще летах он успел уже отличиться на поприще войны и гражданственности. 
Он служил с честию в семилетнюю войну, и обратил на себя внимание Фридриха 
Великого. Важные препоручения были на него возлагаемы: в 1763 году послан он был 
в Казань, для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян. Твердостию и 
благоразумною кротостию вскоре восстановил он порядок. В 1766 году, когда 
составлялась Комиссия нового уложения, он председательствовал в Костроме на 
выборах; сам был избран депутатом, и потом назначен в предводители всего 
собрания. В 1771 году он назначен был, на место генерал-поручика Веймарна, 
главнокомандующим в Польшу, где в скором времени успел не только устроить 
упущенные дела, но и приобрести любовь и доверенность побежденных.
  В эпоху, нами описываемую, находился он в Петербурге. Сдав недавно главное 
начальство над завоеванной Польшею генерал-поручику Романиусу, он готовился 
ехать в Турцию, служить при графе Румянцеве. Бибиков был холодно принят 
императрицею, дотоле всегда к нему благосклонной. Может быть, она была 
недовольна нескромными словами, вынужденными у него досадою; ибо усердный на 
деле и душею преданный государыне, Бибиков был брюзглив и смел в своих 
суждениях. Но Екатерина умела властвовать над своими предубеждениями. Она 
подошла к нему, на придворном бале, с прежней ласковой улыбкою, и милостиво с 
ним разговаривая, объявила ему новое его назначение. Бибиков отвечал, что он 
посвятил себя на службу отечеству, и тут же привел слова простонародной песни, 
применив их к своему положению:

Сарафан ли мой, дорогой сарафан!
Везде ты, сарафан, пригожаешься;
А не надо, сарафан, и под лавкою лежишь.

Он безотговорочно принял на себя многотрудную должность, и 9 декабря отправился 
из Петербурга.
  Приехав в Москву, Бибиков нашел старую столицу в страхе и унынии. Жители, 
недавние свидетели бунта и чумы, трепетали в ожидании нового бедствия. Множество 
дворян бежало в Москву из губерний, уже разоряемых Пугачевым, или угрожаемых 
возмущением. Холопья, ими навезенные, распускали по площадям вести о вольности и 
о истреблении господ. Многочисленная московская чернь, пьянствуя и шатаясь по 
улицам, с явным нетерпением ожидала Пугачева. Жители приняли Бибикова с 
восторгом, доказывавшим, в какой опасности полагали себя. Он оставил Москву, 
спеша оправдать ее надежды.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

 Действия мятежников. - Маиор Заев. - Взятие Ильинской крепости. - Смерть 
Камешкова и Воронова. - Состояние Оренбурга. - Осада Яицкого городка. - Сражение 
под Бердою. - Бибиков в Казани. - Екатерина II, помещица казанская. - Мнение 
Европы. - Вольтер. - Указ о доме и семействе Пугачева.

  Разбитие Кара и Фреймана, погибель Чернышева и неудачные вылазки Валленштерна 
и Корфа увеличили в мятежниках дерзость и самонадеянность. Они кинулись во все 
стороны, разоряя селения, города, возмущая народ, и нигде не находили 
супротивления. Торнов с шестью стами человек взбунтовал и ограбил всю 
Нагайбацкую область. Чика, между тем, подступил под Уфу с десяти-тысячным 
отрядом, и осадил ее в конце ноября. Город не имел укреплений подобных 
оренбургским; однако ж комендант Мясоедов и дворяне, искавшие в нем убежища, 
решились обороняться. Чика, не отваживаясь на сильные нападения, остановился в 
селе Чесноковке в десяти верстах от Уфы, взбунтовал окрестные деревни, большею 
частию башкирские, и отрезал город от всякого сообщения. Ульянов, Давыдов и 
Белобородов действовали между Уфою и Казанью. Между тем Пугачев послал Хлопушу с 
пятью стами человек и с шестью пушками взять крепости Ильинскую и Верхне-
Озерную, к востоку от Оренбурга. Для защиты сей стороны отряжен был, сибирским 
губернатором Чичериным, генерал-поручик Декалонг и генерал-маиор Станиславский. 
(48) Первый прикрывал границы сибирские; последний находился в Орской (49) 
крепости, действуя нерешительно, теряя бодрость при малейшей опасности, и под 
различными предлогами отказываясь от исполнения своего долга.
  Хлопуша взял Ильинскую, на приступе заколов коменданта поручика Лопатина; но 
пощадил офицеров и не разорил даже крепости. Он пошел на Верхне-Озерную. 
Комендант, подполковник Демарин, отразил его нападение. Узнав о том, Пугачев сам 
поспешил на помощь Хлопуши и, соединясь с ним 26 ноября утром, подступил тот же 
час к крепости. Целый день пальба не умолкала. Несколько раз мятежники спешась 
ударяли в копья, но всегда были опрокинуты. Вечером Пугачев отступил в 
башкирскую деревню, за двенадцать верст от Верхне-Озерной. Тут узнал он, что с 
Сибирской линии идут к Ильинской три роты, отряженные генерал-маиором 
Станиславским. Он пошел пресечь им дорогу.
  Маиор Заев, начальствовавший сим отрядом, успел однако занять Ильинскую (27 
ноября). Крепость, оставленная Хлопушею, не была им выжжена. Жители не были 
выведены. Между ими находилось несколько пленных конфедератов. Стены и некоторые 
избы были повреждены. Войско вс° было взято, кроме одного сержанта и раненого 
офицера. Анбар был отворен. Несколько четвертей муки и сухарей валялись на 
дворе. Одна пушка брошена была в воротах. Заев наскоро сделал некоторые 
распоряжения, расставил по трем бастионам три пушки, бывшие в его отряде (на 
четвертый не достало); также учредил караулы и разъезды, и стал ожидать 
неприятеля.
  На другой день в сумерки Пугачев явился перед крепостью. Мятежники 
приближились, и разъезжая около ее, кричали часовым: - "не стреляйте и выходите 
вон: здесь государь". По них выстрелили из пушки. Убило ядром одну лошадь. 
Мятежники скрылись, и через час показались из-за горы, скача врассыпную под 
предводительством самого Пугачева. Их отогнали пушками. Солдаты и пленные поляки 
(особливо последние) с жаром просились на вылазку; но Заев не согласился, 
опасаясь от них измены. "Оставайтесь здесь и защищайтесь" - сказал он им - "а я 
от генерала выходить на вылазку повеления не имею".
  29-го Пугачев подступил опять, везя две пушки на санях и перед ними подвигая 
несколько возов сена. Он кинулся к бастиону, на котором не было пушки. Заев 
поспешил поставить там две; но прежде, нежели успели их перетащить, мятежники 
разбили ядрами деревянный бастион, спешась, бросились и доломали его, и с 
обычным воплем ворвались в крепость. Солдаты расстроились и побежали. Заев, 
почти все офицеры и двести рядовых были убиты. Остальных погнали в ближнюю 
татарскую деревню. Пленные солдаты приведены были против заряженной пушки. 
Пугачев, в красном казацком платье, приехал верхом в сопровождении Хлопуши. При 
его появлении солдаты поставлены были на колени. Он сказал им: прощает вас бог и 
я, ваш государь Петр III, император. Вставайте! Потом велел оборотить пушку и 
выпалить в степь. Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. 
История должна сохранить сии смиренные имена. - Зачем вы шли на меня, на вашего 
государя? спросил победитель. - "Ты нам не государь", отвечали пленники: "у нас 
в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел 
Петрович, а ты вор и самозванец". Они тут же были повешены. - Потом привели 
капитана Башарина. Пугачев, не сказав уже ему ни слова, велел было вешать и его. 
Но взятые в плен солдаты стали за него просить. Коли он был до вас добр, сказал 
самозванец, то я его прощаю. И велел его так же, как и солдат, остричь по-
казацки, а раненых отвезти в крепость. Казаки, бывшие в отряде, были приняты 
мятежниками, как товарищи. На вопрос, зачем они тотчас не присоединились к 
осаждающим, они отвечали, что боялись солдат.
  От Ильинской Пугачев опять обратился к Верхне-Озерной. Ему непременно хотелось 
ее взять, тем более, что в ней находилась жена бригадира Корфа. Он грозился ее 
повесить, злобясь на ее мужа, который думал обмануть его лживыми переговорами. 
(50)
  30 ноября он снова окружил крепость, и целый день стрелял по ней из пушек, 
покушаясь на приступ, то с той, то с другой стороны. Демарин, для ободрения 
своих, целый день стоял на валу, сам заряжая пушку. Пугачев отступил, и хотел 
итти противу Станиславского, но, перехватив оренбургскую почту, раздумал и 
возвратился в Бердскую слободу.
  Во время его отсутствия, Рейнсдорп хотел сделать вылазку, и 30-го, ночью, 
войско выступило было из городу; но лошади, изнуренные бескормицей, падали и 
дохли под тяжестью артиллерии, а несколько казаков бежало. Валленштерн принужден 
был возвратиться.
  В Оренбурге начинал оказываться недостаток в съестных припасах. Рейнсдорп 
требовал оных от Декалонга и Станиславского. Оба отговаривались. Он ежечасно 
ожидал прибытия нового войска, и не получал о нем никакого известия, будучи 
отрезан отовсюду, кроме Сибири и киргиз-кайсацких степей. Для поимки языка 
высылал он иногда до тысячи человек, и то нередко без успеха. Вздумал он, по 
совету Тимашева, расставить капканы около вала, и как волков ловить мятежников, 
разъезжающих ночью близ города. Сами осажденные смеялись над сею военной 
хитростию, хотя им было не до смеха; а Падуров, в одном из своих писем, 
язвительно упрекал губернатора его неудачной выдумкой, предрекая ему гибель и 
насмешливо советуя покориться самозванцу. (51)
  Яицкой городок, сие первое гнездо бунта, долго не выходил из повиновения, 
устрашенный войском Симонова. Наконец частые пересылки с бунтовщиками и ложные 
слухи о взятии Оренбурга ободрили приверженцев Пугачева. Казаки, отряжаемые 
Симоновым из города для содержания караулов, или для поимки возмутителей, 
подсылаемых из Бердской слободы, начали явно оказывать неповиновение, 
освобождать схваченных бунтовщиков, вязать верных старшин и перебегать в лагерь 
к самозванцу. Разнесся слух о приближении мятежнического отряда. В ночь с 29 на 
30 декабря старшина Мостовщиков выступил противу него. Чрез несколько часов трое 
из бывших с ним казаков прискакали в крепость и объявили, что Мостовщиков в семи 
верстах от города был окружен и захвачен многочисленными толпами бунтовщиков. 
Смятение в городе было велико. Симонов оробел; к счастию, в крепости находился 
капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту 
беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения. 31 
декабря отряд мятежников, под предводительством Толкачева, вошел в город. Жители 
приняли его с восторгом, и тут же вооружась чем ни попало, с ним соединились, 
бросились к крепости изо всех переулков, засели в высокие избы, и начали 
стрелять из окошек. Выстрелы, говорит один свидетель, сыпались подобно дроби 
битой десятью барабанщиками. В крепости падали не только люди, стоявшие на виду, 
но и те, которые на минуту приподымались из-за заплотов. - Мятежники, безопасные 
в десяти саженях от крепости, и большею частию гулебщики (охотники) попадали 
даже в щели, из которых стреляли осажденные. Симонов и Крылов хотели зажечь 
ближайшие дома. Но бомбы падали в снег и угасали, или тотчас были заливаемы. Ни 
одна изба не загоралась. Наконец трое рядовых вызвались зажечь ближайший двор, 
что им и удалось. Пожар быстро распространился. Мятежники выбежали; из крепости 
начали по них стрелять из пушек; они удалились, унося убитых и раненых. К вечеру 
ободренный гарнизон сделал вылазку, и успел зажечь еще несколько домов.
  В крепости находилось до тысячи гарнизонных солдат и Послушных; довольное 
количество пороху, но мало съестных припасов. Мятежники осадили крепость, 
завалили бревнами обгорелую площадь и ведущие к ней улицы и переулки; за 
строениями взвели до шестнадцати батарей; в избах, подверженных выстрелам, 
поделали двойные стены, засыпав промежуток землею, и начали вести подкопы. 
Осажденные старались только отдалить неприятеля, очищая площадь и нападая на 
укрепленные избы. Сии опасные вылазки производились ежедневно, иногда два раза в 
день и всегда с успехом: солдаты были остервенены, а послушные не могли ожидать 
пощады от мятежников.
  Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали муку и крупу, и 
стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом. 
Большая часть их пала и употреблена была в пищу. Голод увеличивался. Куль муки 
продавался (и то самым тайным образом) за двадцать пять рублей. По предложению 
Рычкова (академика, находившегося в то время в Оренбурге) стали жарить бычачьи и 
лошадиные кожи, и мелко изрубив, мешать в хлебы. Произошли болезни. Ропот 
становился громче. Опасались мятежа.
  В сей крайности Рейнсдорп решился еще раз попробовать счастия оружия, и 13 
января все войска, находившиеся в Оренбурге, выступили из города тремя 
колоннами, под предводительством Валленштерна, Корфа и Наумова. Но темнота 
зимнего утра, глубина снега и изнурение лошадей препятствовали дружному 
содействию войск. Наумов первый прибыл к назначенному месту. Мятежники увидели 
его, и успели сделать свои распоряжения. Валленштерн, долженствовавший занять 
высоты у дороги из Берды в Каргале, был предупрежден. Корф был встречен сильным 
пушечным огнем; толпы мятежников начали заезжать в тыл обеим колоннам. Казаки, 
оставленные в резерве, бежали от них, и прискакав к колонне Валленштерна, 
произвели общий беспорядок. Он очутился между трех огней; солдаты его бежали; 
Валленштерн отступил; Корф ему последовал; Наумов, сначала действовавший 
довольно удачно, страшась быть отрезанным, кинулся за ними. Вс° войско бежало в 
беспорядке до самого Оренбурга, потеряв до четырех-сот убитыми и ранеными, и 
оставя пятнадцать орудий в руках разбойников. После сей неудачи, Рейнсдорп уже 
не осмеливался действовать наступательно, и под защитою стен и пушек стал 
ожидать своего освобождения.
  Бибиков прибыл в Казань 25 декабря. В городе не нашел он ни губернатора, ни 
главных чиновников. Большая часть дворян и купцов бежала в губернии еще 
безопасные. Брант был в Козмодемьянске. Приезд Бибикова оживил унывший город; 
выехавшие жители стали возвращаться. 1 января 1774 года, после молебствия и 
слова, говоренного казанским архиереем Вениамином, Бибиков собрал у себя 
дворянство и произнес умную и сильную речь, в которой изобразив настоящее 
бедствие и попечения правительства о пресечении оного, обратился к сословию, 
которое вместе с правительством обречено было на гибель крамолою, и требовал 
содействия от его усердия к отечеству и верности к престолу. Речь сия произвела 
глубокое впечатление. Собрание тут же положило на свой счет составить и 
вооружить конное войско, поставя с двух-сот душ одного рекрута. Генерал-маиор 
Ларионов, родственник Бибикова, был избран в начальники легиона. Дворянство 
симбирское, свияжское и пензенское последовало сему примеру: были составлены еще 
два конных отряда и поручены начальству маиоров Гладкова и Чемесова, и капитана 
Матюнина. Казанский магистрат также вооружил на свое иждивение один эскадрон 
гусар.
  Императрица изъявила казанскому дворянству монаршее благоволение, милость и 
покровительство, и в особом письме к Бибикову, именуя себя казанской помещицей, 
вызывалась принять участие в мерах, предпринимаемых общими силами. Дворянский 
предводитель Макаров отвечал императрице речью, сочиненной гвардии подпоручиком 
Державиным, находившимся тогда при главнокомандующем. (52)
  Бибиков, стараясь ободрить окружавших его жителей и подчиненных, казался 
равнодушным и веселым; но беспокойство, досада и нетерпение терзали его. В 
письмах к графу Чернышеву, фон-Визину и своим родственникам он живо изображает 
затруднительность своего положения. 30 декабря писал он своей жене: "Наведавшись 
о всех обстоятельствах, дела здесь нашел прескверны, так что и описать, буде б 
хотел, не могу; вдруг себя увидел гораздо в худших обстоятельствах и заботе, 
нежели как сначала в Польше со мною было. Пишу день и ночь, пера из рук не 
выпуская: делаю вс° возможное, и прошу господа о помощи. Он един исправить может 
своею милостию. Правда, поздненько хватились. Войска мои прибывать начали вчера; 
баталион гренадер и два эскадрона гусар, что я велел везти на почте, прибыли. Но 
к утушению заразы, сего очень мало, а зло таково, что похоже (помнишь) на 
петербургской пожар, как в разных местах вдруг горело, и как было поспевать 
всюду трудно. Со всем тем, с надеждою на бога, буду делать что только в моей 
возможности будет. Бедный старик губернатор, Брант, так замучен, что насилу уже 
таскается. Отдаст богу ответ в пролитой крови и погибели множества людей 
невинных, кто скоростию перепакостил здешние дела и обнажил от войск. Впрочем я 
здоров, только пить ни есть не хочется, и сахарные яства на ум нейдут. Зло 
велико, преужасно. Батюшку, милостивого государя, прошу о родительских молитвах, 
а праведную (53) Евпраксию нередко поминаю. Ух! дурно".
  В самом деле, положение дел было ужасно. Общее возмущение башкирцев, калмыков 
и других народов, рассеянных по тамошнему краю, отвсюду пресекало сообщение. 
Войско было малочисленно и ненадежно. Начальники оставляли свои места и бежали, 
завидя башкирца с сайдаком или заводского мужика с дубиною. (54) Зима усугубила 
затруднения. Степи покрыты были глубоким снегом. (55) Невозможно было двинуться 
вперед, не запасшись не только хлебом, но и дровами. (56) Селения были пусты, 
главные города в осаде, другие заняты шайками бунтовщиков, заводы разграблены и 
выжжены, чернь везде волновалась и злодействовала. Войска, посланные изо всех 
концов государства, подвигались медленно. Зло, ничем не прегражденное, 
разливалось быстро и широко. От Илецкого городка до Гурьева Яицкие казаки 
бунтовали. Губернии Казанская, Нижегородская и Астраханская (57)  были наполнены 
шайками разбойников; пламя могло ворваться в самую Сибирь; в Перми начинались 
беспокойства; Екатеринбург был в опасности. Киргиз-кайсаки, пользуясь 
отсутствием войск, начали переходить через открытую границу, грабить хутора, 
отгонять скот, захватывать жителей. (58) Закубанские народы шевелились, 
возбуждаемые Турцией; даже некоторые из европейских держав думали 
воспользоваться затруднительным положением, в коем находилась тогда Россия. (59)
  Виновник сего ужасного смятения привлекал общее внимание. В Европе принимали 
Пугачева за орудие турецкой политики. Вольтер, тогдашний представитель 
господствующих мнений, писал Екатерине: C'est aparemment le Chevalier de Tott 
qui a fait jouer cette farce, mais nous ne sommes plus au temps de Demetrius, et 
telle piиce de thивtre qui rйussissait il y a deux cents ans est sifflйe 
aujourd'hui.
  Императрица, досадуя на сплетни европейские, отвечала Вольтеру с некоторым 
нетерпением: Monsieur, les gazettes seules font beaucoup de bruit du brigand 
Pougatschef, lequel n'est en relation directe, ni indirecte avec M-r de Tott. Je 
fais autant de cas des canons fondus par l'un, que des entreprises de l'autre. 
M-r de Pougatschef et M-r de Tott ont cependant cela de commun, que le premier 
file tous les jours sa corde de chanvre et que le second s'expose а chaque 
instant au cordon de soie.  (60)
  Несмотря на свое презрение к разбойнику, императрица не упускала ни одного 
средства образумить ослепленную чернь. Разосланы были всюду увещевательные 
манифесты; обещано десять тысяч рублей за поимку самозванца. Особенно опасались 
сношений Яика с Доном. Атаман Ефремов был сменен, а на его место избран Семен 
Сулин. Послано в Черкаск повеление сжечь дом и имущество Пугачева, а семейство 
его, безо всякого оскорбления, отправить в Казань, для уличения самозванца в 
случае поимки его. Донское начальство в точности исполнило слова высочайшего 
указа: дом Пугачева, находившийся в Зимовейской станице, был за год пред сим 
продан его женою, пришедшею в крайнюю бедность, и уже сломан и перенесен на 
чужой двор. Его перевезли на прежнее место, и в присутствии духовенства и всей 
станицы сожгли. Палачи развеяли пепел на ветер, двор окопали и огородили, оставя 
на веки в запустение, как место проклятое. Начальство, от имени всех зимовейских 
казаков, просило дозволения перенести их станицу на другое место, хотя бы и 
менее выгодное. Государыня не согласилась на столь убыточное доказательство 
усердия, и только переименовала Зимовейскую станицу в Потемкинскую, покрыв 
мрачные воспоминания о мятежнике славой имени нового, уже любезного ей и 
отечеству. Жена Пугачева, сын и две дочери (все трое малолетные) были отосланы в 
Казань, куда отправлен и родной его брат, служивший казаком во второй армии. 
Между тем отобраны следующие подробные сведения о злодее, колебавшем 
государство. (61)
  Емельян Пугачев, Зимовейской станицы служилый казак, был сын Ивана Михайлова, 
умершего в давних годах. Он был сорока лет от роду, росту среднего, смугл и 
худощав; волосы имел темнорусые, бороду черную, небольшую и клином. Верхний зуб 
был вышибен еще в ребячестве, в кулашном бою. На левом виску имел он белое 
пятно, а на обеих грудях знаки, оставшиеся после болезни, называемой черною 
немочью. (62) Он не знал грамоты и крестился по-раскольничьи. Лет тому десять 
женился он на казачке Софьи Недюжиной, от которой имел пятеро детей. В 1770 году 
был он на службе во второй армии, находился при взятии Бендер и через год 
отпущен на Дон, по причине болезни. Он ездил для излечения в Черкаск. По его 
возвращении на родину, зимовейский атаман спрашивал его на станичном сбору, 
откуда взял он карюю лошадь, на которой приехал домой? Пугачев отвечал, что 
купил ее в Таганроге; но казаки, зная его беспутную жизнь, не поверили, и 
послали его взять тому письменное свидетельство. Пугачев уехал. Между тем 
узнали, что он подговаривал некоторых казаков, поселенных под Таганрогом, бежать 
за Кубань. Положено было отдать Пугачева в руки правительству. Возвратясь в 
декабре месяце он скрывался на своем хуторе, где и был пойман, но успел убежать; 
скитался месяца три неведомо где; наконец, в великом посту, однажды вечером 
пришел тайно к своему дому и постучался в окошко. Жена впустила его, и дала 
знать о нем казакам. Пугачев был снова пойман, и отправлен под караулом к 
сыщику, старшине Макарову, в Нижнюю Чирскую станицу, а оттуда в Черкаск. С 
дороги он бежал опять, и с тех пор уже на Дону не являлся. Из показаний самого 
Пугачева, в конце 1772 года приведенного в Канцелярию дворцовых дел, известно 
уже было, что после своего побега, скрывался он за польской границей, в 
раскольничьей слободе Ветке; потом взял паспорт с Добрянского форпоста, 
сказавшись выходцем из Польши, и пробрался на Яик, питаясь милостыней. - Все сии 
известия были обнародованы; между тем правительство запретило народу толковать о 
Пугачеве, коего имя волновало ч
ернь. Сия временная полицейская мера имела силу закона до самого восшедствия на 
престол покойного государя, когда разрешено было писать и печатать о Пугачеве. 
(63) Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на 
вопросы любопытных.


ГЛАВА ПЯТАЯ.

 Распоряжения Бибикова. - Первые успехи. - Взятие Самары и Заинска. - Державин. 
- Михельсон. - Продолжение осады Яицкого городка. - Свадьба Пугачева. - 
Разорение Илецкой Защиты. - Смерть Лысова. - Сражение под Татищевой. - Бегство 
Пугачева. - Казнь Хлопуши. - Освобождение Оренбурга. - Пугачев разбит вторично. 
- Сражение при Чесноковке. - Освобождение Уфы и Яицкого городка. - Смерть 
Бибикова.

  Наконец войска, отовсюду посланные противу Пугачева, стали приближаться к 
месту своего назначения. Бибиков устремил их к Оренбургу. Генерал-маиор князь 
Голицын, с своим корпусом, должен был заградить Московскую дорогу, действуя от 
Казани до Оренбурга. Генерал-маиору Мансурову вверено было правое крыло, для 
прикрытия Самарской линии, куда со своими отрядами следовал маиор Муфель и 
подполковник Гринев. Генерал-маиор Ларионов послан был к Уфе и к Екатеринбургу. 
Декалонг охранял Сибирь, и должен был отрядить маиора Гагрина с одною полевою 
командою для защиты Кунгура. В Малыковку послан был гвардии поручик Державин, 
для прикрытия Волги со стороны Пензы и Саратова. Успех оправдал сии 
распоряжения. Бибиков сначала сомневался в духе своего войска. В одном из полков 
(во Владимирском) оказались было приверженцы Пугачева. Начальникам городов, 
через которые полк проходил, велено было разослать по кабакам переодетых 
чиновников. Таким образом возмутители были открыты и захвачены. Впоследствии 
Бибиков был доволен своими полками. "Дела мои, богу благодарение! (писал он в 
феврале) идут час-от-часу лучше; войски подвигаются к гнезду злодеев. Что мною 
довольны (в Петербурге), то я изо всех писем вижу, только спросили бы у гуся: не 
зябут ли ноги?"
  Маиор Муфель, с одною полевою командою, 29 декабря приближился к Самаре, 
занятой накануне шайкою бунтовщиков, и встреченный ими, разбил и гнал их до 
самого города. Тут они, под прикрытием городских пушек, думали супротивляться. 
Но драгуны ударили в палаши и въехали в город, рубя и попирая бегущих. В самое 
сие время, в двух верстах от Самары, показались ставропольские калмыки, (64) 
идущие на помощь бунтовщикам. Они побежали, увидя высланную противу их конницу. 
Город был очищен. Шесть пушек и двести пленных достались победителю. Вслед за 
Муфелем вступили в Самару подполковник Гринев и генерал-маиор Мансуров. 
Последний немедленно послал отряд к Ставрополю, для усмирения калмыков; но они 
разбежались, и отряд, не видав их, возвратился в Самару.
  Полковник Бибиков, отряженный из Казани с четырьмя гренадерскими ротами и 
одним эскадроном гусар на подкрепление генерал-маиора Фреймана, стоявшего в 
Бугульме безо всякого действия, пошел на Заинск, коего семидесятилетний 
комендант, капитан Мертвецов, принял с честью шайку разбойников, сдав им 
начальство над городом. Бунтовщики укрепились как умели; в пяти верстах от 
города Бибиков услышал уже их пушечную пальбу. Рогатки их были сломаны, батареи 
взяты, предместия заняты; вс° бежало. Двадцать пять бунтовавших деревень пришли 
в повиновение. К Бибикову являлось в день до четырех тысяч раскаявшихся 
крестьян; им выдавали билеты, и всех распускали по домам.
  Державин, начальствуя тремя фузелерными ротами, привел в повиновение 
раскольничьи селения, находящиеся на берегах Иргиза, и орды племен, кочующих 
между Яиком и Волгою. (65) Узнав однажды, что множество народу собралось в одной 
деревне, с намерением итти служить у Пугачева, он приехал с двумя казаками прямо 
к сборному месту, и потребовал от народа объяснения. Двое из зачинщиков 
выступили из толпы, объявили ему свое намерение, и начали к нему приступать с 
укорами и угрозами. Народ уже готов был остервениться. Но Державин строго на них 
прикрикнул, и велел своим казакам вешать обоих зачинщиков. Приказ его был тотчас 
исполнен, и сборище разбежалось.
  Генерал-маиор Ларионов, начальник дворянского легиона, отряженный для 
освобождения Уфы, не оправдал общей доверенности. "За грехи мои (писал Бибиков) 
навязался мне братец мой А. Л., который сам вызвался сперва командовать 
особливым деташментом, а теперь с места сдвинуть не могу". Ларионов оставался в 
Бакалах без всякого действия. Его неспособность заставила главнокомандующего 
послать на его место, некогда раненого при его глазах и уже отличившегося в 
войне противу конфедератов, офицера, подполковника Михельсона.
  Князь Голицын принял начальство над войсками Фреймана. 22 января перешел он 
через Каму. 6 февраля соединился с ним полковник Бибиков; Мансуров - 10-го. 
Войско двинулось к Оренбургу. Пугачев знал о приближении войск, и мало о том 
заботился. Он надеялся на измену рядовых и на оплошность начальников. Попадутся 
сами нам в руки, отвечал он своим сообщникам, когда настойчиво звали они его 
навстречу приближающихся отрядов. В случае ж поражения намеревался он бежать, 
оставя свою сволочь на произвол судьбы. Для того держал он на лучшем корму 
тридцать лошадей, выбранных им на скачке. Башкирцы подозревали его намерение и 
роптали. "Ты взбунтовал нас, говорили они, и хочешь нас оставить, а там нас 
будут казнить, как казнили отцов наших". (Казни 1740-го году были у них в свежей 
памяти. (66)  Яицкие же казаки в случае неудачи думали предать Пугачева в руки 
правительства, и тем заслужить себе помилование. Они стерегли его, как 
заложника. Бибиков понимал их и Пугачева, когда писал фон-Визину следующие 
замечательные строки: "Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры, 
Яицкие казаки: не Пугачев важен; важно общее негодование". (67)
  Пугачев из-под Оренбурга отлучился к Яицкому городку. Его прибытие оживило 
деятельность мятежников. 20 января он сам предводительствовал достопамятным 
приступом. Ночью взорвана была часть вала под батареей, устроенною при Старице 
(прежнем русле Яика). Мятежники, под дымом и пылью, с криком бросились к 
крепости, заняли ров, и ставя лестницы, силились взойти на вал; но были 
опрокинуты и отражены. Все жители, даже женщины и дети, подкрепляли их. Пугачев 
стоял во рву с копьем в руке, сначала стараясь лаской возбудить ревность 
приступающих, наконец сам коля бегущих. Приступ длился девять часов сряду, при 
неумолкной пальбе и перестрелке. Наконец подпоручик Толстовалов с пятидесятью 
охотниками сделал вылазку, очистил ров, и прогнал бунтовщиков, убив до четырех-
сот человек и потеряв не более пятнадцати. Пугачев скрежетал. Он поклялся 
повесить не только Симонова и Крылова, но и вс° семейство последнего, 
находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и 
четырехлетний ребенок, в последствии славный Крылов.
  Пугачев в Яицком городке увидел молодую казачку, Устинью Кузнецову, и влюбился 
в нее. Он стал ее сватать. Отец и мать изумились и отвечали ему: "помилуй, 
государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе 
жениться, когда матушка государыня еще здравствует?" Пугачев, однако, в начале 
февраля, женился на Устиньи, наименовал ее императрицей, назначил ей штатс-дам и 
фрейлин из яицких казачек, и хотел, чтоб на ектеньи поминали после государя 
Петра Федоровича, супругу его государыню Устинью Петровну. Попы его не 
согласились, сказывая, что не получали на то разрешения от синода. Отказ их 
огорчил Пугачева; но он не настаивал в своем требовании. Жена его оставалась в 
Яицком городке, и он ездил к ней каждую неделю. Его присутствие ознаменовано 
было всегда новыми покушениями на крепость. Осажденные, с своей стороны, не 
теряли бодрости. Их пальба не умолкала, вылазки не прекращались.
  19 февраля ночью прибежал из городу в крепость малолеток,  (68) и объявил, что 
с прошедшего дня подведен под колокольню подкоп, куда и положено двадцать пуд 
пороху, и что Пугачев назначал того же числа напасть на крепость. Извет 
показался невероятным. Симонов полагал, что малолеток был подослан нарочно для 
посеяния пустого страха. Осажденные вели контрмину, и не слыхали никакой 
земляной работы: двадцатью пудами пороху мудрено взорвать было шестиярусную, 
высокую колокольню. Однако же, как под нею в подвале сохранялся весь пороховой 
запас (что могли знать и мятежники), то и поспешили оный убрать, разобрали 
кирпичный пол и начали вести контрмину. Гарнизон приготовился; ожидали взрыва и 
приступа. Не прошло и двух часов, как вдруг подкоп был приведен в действо; 
колокольня тихо зашаталась. Нижняя палата развалилась, и верхние шесть ярусов 
осели, подавив нескольких людей, находившихся близ колокольни. Камни, не быв 
разметаны, свалились в груду. Бывшие же в самом верхнем ярусе шесть часовых при 
пушке свалились оттоле живы; а один из них, в то время спавший, опустился не 
только без всякого вреда, но даже не проснувшись.
  Еще колокольня валилась, как уже из крепости загремели пушки: гарнизон, 
стоявший в ружье, тотчас занял развалины колокольни, и поставил там батарею. 
Мятежники, не ожидавшие таковой встречи, остановились в недоумении; чрез 
несколько минут они подняли свой обычный визг: но никто не шел вперед. Напрасно 
предводители кричали: на слом, на слом, атаманы молодцы! Приступу не было; визг 
продолжался до зари, и бунтовщики разошлись, ропща на Пугачева, обещавшего им, 
что при взрыве колокольни на крепость упадет каменный град и передавит весь 
гарнизон.
  На другой день Пугачев получил из-под Оренбурга известие о приближении князя 
Голицына, и поспешно уехал в Берду, взяв с собою пять-сот человек конницы и до 
полуторы тысячи подвод. Сия весть дошла и до осажденных. Они предались радости, 
рассчитывая, что помощь приспеет к ним чрез две недели. Но минута их 
освобождения была еще далека.
  Во время частых отлучек Пугачева, Шигаев, Падуров и Хлопуша управляли осадою 
Оренбурга. Хлопуша, пользуясь его отсутствием, вздумал овладеть Илецкою Защитой 
(69)  (где добывается каменная соль), и в конце февраля, взяв с собой четыреста 
человек, напал на оную. Защита была взята при помощи тамошних ссыльных 
работников, между коими находилось и семейство Хлопуши. Казенное имущество было 
разграблено; офицеры перебиты, кроме одного, пощаженного по просьбе работников; 
колодники присоединены к шайке мятежников. Пугачев, возвратясь в Берду, 
негодовал на своеволие смелого каторжника, и укорял его за разорение Защиты, как 
за ущерб государственной казне. Пугачев выступил против князя Голицына с десятью 
тысячами отборного войска, оставя под Оренбургом Шигаева с двумя тысячами. 
Накануне велел он тайно задавить одного из верных своих сообщников, Дмитрия 
Лысова. Несколько дней перед тем, они ехали вместе из Каргале в Берду, будучи 
оба пьяны, и дорогою поссорились. Лысов наскакал сзади на Пугачева и ударил его 
копьем. Пугачев упал с лошади; но панцырь, который всегда носил он под платьем, 
спас его жизнь. Их помирили товарищи, и Пугачев пил еще с Лысовым за несколько 
часов до его смерти.
  Пугачев занял крепости Тоцкую и Сорочинскую, (70) и с обыкновенною дерзостию 
ночью, в сильный буран, напал на передовые отряды Голицына; но был отражен 
маиорами Пушкиным и Елагиным. В сем сражении убит храбрый Елагин. В самое сие 
время Мансуров соединился с князем Голицыным. Пугачев отступил к 
Новосергиевской, (71) не успев сжечь крепостей, им оставленных. Голицын, оставя 
в Сорочинской свои запасы под прикрытием четырех-сот человек при осьми пушках, 
через два дня пошел далее. Пугачев сделал движение на Илецкий городок, и вдруг 
поворотя к Татищевой, в ней засел, и стал там укрепляться. Голицын послал было к 
Илецкому городку подполковника Бедрягу с тремя эскадронами конницы, 
подкрепляемой пехотою и пушками, а сам пошел прямо на Переволоцкую (72) (куда 
возвратился и Бедряга); оттуда, оставя обоз под прикрытием одного баталиона при 
подполковнике Гриневе, 22 марта подступил под Татищеву.
  Крепость, в прошедшем году взятая и выжженная Пугачевым, была уже им 
исправлена. Сгоревшие деревянные укрепления были заменены снеговыми. 
Распоряжения Пугачева удивили князя Голицына, не ожидавшего от него таких 
сведений в военном искусстве. Голицын сначала отрядил триста человек для 
высмотру неприятеля. (73) Мятежники, притаясь, подпустили их к самой крепости, и 
вдруг сделали сильную вылазку; но были удержаны двумя эскадронами, 
подкреплявшими первых. Полковник Бибиков тот же час послал егерей, которые, 
бегая на лыжах по глубокому снегу, заняли все выгодные высоты. Голицын разделил 
войска на две колонны, стал приближаться, и открыл огонь, на который из крепости 
отвечали столь же сильно. Пальба продолжалась три часа. Голицын увидел, что 
одними пушками одолеть было невозможно, и велел генералу Фрейману с левой 
колонною итти на приступ. Пугачев выставил противу него семь пушек. Фрейман их 
отнял, и бросился на оледенелый вал. Мятежники защищались отчаянно, но 
принуждены были уступить силе правильного оружия - и бежали во все стороны. 
Конница, дотоле не действовавшая, преследовала их по всем дорогам. Кровопролитие 
было ужасно. В одной крепости пало до тысячи трех-сот мятежников. На 
пространстве двадцати верст кругом, около Татищевой, лежали их тела. Голицын 
потерял до четырех-сот убитыми и ранеными, в том числе более двадцати офицеров. 
(74) Победа была решительная. Тридцать шесть пушек и более трех тысяч пленных 
достались победителю. Пугачев с шестьюдесятью казаками пробился сквозь 
неприятельское войско, и прискакал сам-пят в Бердскую слободу с известием о 
своем поражении. Бунтовщики начали выбираться из Берды, кто верхом, кто на 
санях. На воза громоздили заграбленное имущество. Женщины и дети шли пешие. 
Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и 
смятения. Вино хлынуло по улице. Между тем Шигаев, видя, что вс° пропало, думал 
заслужить себе прощение, и задержав Пугачева и Хлопушу, (75) послал от себя к 
оренбургскому губернатору с пр
едложением о выдаче ему самозванца, и прося дать ему сигнал двумя пушечными 
выстрелами. Сотник Логинов, сопровождавший бегство Пугачева, явился к Рейнсдорпу 
с сим известием. Бедный Рейнсдорп не смел поверить своему счастию, и целых два 
часа не мог решиться дать требуемый сигнал Пугачев и Хлопуша были между тем 
освобождены ссылочными, находившимися в Берде. Пугачев бежал с десятью пушками, 
с заграбленною добычею и с двумя тысячами остальной сволочи. Хлопуша прискакал к 
Каргале, с намерением спасти жену и сына. Татары связали его, и послали 
уведомить о том губернатора. Славный каторжник был привезен в Оренбург, где 
наконец отсекли ему голову, в июне 1774 года.
  Оренбургские жители, услышав о своем освобождении, толпами бросились из города 
вслед за шестью-стами человек пехоты, высланных Рейнсдорпом к оставленной 
слободе, и овладели жизненными запасами. В Берде найдено осьмнадцать пушек, 
семнадцать бочек медных денег (76) и множества хлеба. В Оренбурге спешили 
принести богу благодарение за нечаянное избавление. Благословляли Голицына. 
Рейнсдорп писал ему, поздравляя его с победою и называя спасителем Оренбурга. 
(77) Отовсюду начали в город навозить запасы. Настало изобилие, и бедственная 
шести-месячная осада была забыта в одно радостное мгновенье. 26 марта Голицын 
приехал в Оренбург; жители приняли его с восторгом неописанным.
  Бибиков с нетерпением ожидал сего перелома. Для ускорения военных действий 
выехал он из Казани, и был встречен в Бугульме известием о совершенном поражении 
Пугачева. Он обрадовался несказанно. "То-то жернов с сердца свалился (писал он 
от 26 марта жене своей). Сегодня войдут мои в Оренбург; немедленно и я туда 
поспешу добраться, чтоб еще ловчее было поворачивать своими; а сколько седых 
волос прибавилось в бороде, то бог видит; а на голове плешь еще более стала: 
однако я по морозу хожу без парика".
  Между тем Пугачев, миновав разосланные разъезды, прибыл утром 24-го в 
Сеитовскую (78) слободу, зажег ее, и пошел к Сакмарскому городку, забирая 
дорогою новую сволочь. Он полагал наверное, что из Татищевой Голицын со всеми 
своими силами должен был обратиться к Яицкому городку, и вдруг пошел занять 
снова Бердскую слободу, надеясь нечаянно овладеть Оренбургом. Голицын, узнав о 
такой дерзости чрез полковника Хорвата, преследовавшего Пугачева от самой 
Татищевой, усилил свое войско бывшими в Оренбурге пехотными отрядами и казаками; 
взяв для них последних лошадей у своих офицеров, немедленно пошел навстречу 
самозванцу, и встретил его в Каргале. Пугачев, увидя свою ошибку, стал 
отступать, искусно пользуясь местоположением. На узкой дороге, против 
полковников Бибикова и Аршеневского, выставил он семь пушек, и под их прикрытием 
проворно устремился к реке Сакмаре. Но тут к Бибикову подоспели пушки; он, заняв 
гору, выстроил батарею; Хорват, в последней теснине, бросаясь на мятежников, 
отбил орудия, и обратя в бегство, восемь верст преследовал их толпы, и вместе с 
ними въехал в Сакмарской городок. Пугачев потерял последние пушки, четыреста 
человек убитыми и три тысячи пятьсот взятыми в плен. В числе последних 
находились и главные его сообщники: Шигаев, Почиталин, Падуров и другие. Пугачев 
с четырьмя заводскими мужиками бежал к Пречистенской, и оттоле на уральские 
заводы. Усталая конница не могла его достичь. После сей решительной победы 
Голицын возвратился в Оренбург, отрядив Фреймана - для усмирения Башкирии, 
Аршеневского - для очищения Ново-московской дороги, а Мансурова - к Илецкому 
городку, дабы, очистя всю ту сторону, шел он на освобождение Симонова.
  Михельсон с своей стороны действовал не менее удачно. Приняв 18 марта 
начальство над своим отрядом, он тотчас двинулся к Уфе. Противу него, для 
преграждения пути, выслано было Чикою две тысячи человек с четырьмя пушками, 
которые и ожидали его в деревне Жукове. Михельсон, оставя их у себя в тылу, 
пошел прямо на Чесноковку, где стоял Чика с десятью тысячами мятежников, и 
рассея дорогою несколько мелких отрядов, 25-го на рассвете пришел в деревню 
Требикову (в пяти верстах от Чесноковки). Тут он был встречен толпою бунтовщиков 
с двумя пушками. Маиор Харин разбил их и рассеял; егеря отняли пушки, и 
Михельсон двинулся вперед. Обоз его шел под прикрытием ста человек и одной 
пушки. Они прикрывали и тыл Михельсона, в случае нападения. 26-го, на рассвете, 
у деревни Зубовки, встретил он мятежников. Часть их выбежала на лыжах и верхами, 
и растянувшись по обеим сторонам дороги, старалась окружить его. Три тысячи, 
подкрепленные десятью пушками, пошли прямо ему навстречу. Между тем открыли 
огонь из батареи, поставленной в деревне. Сражение продолжалось четыре часа. 
Бунтовщики дрались храбро. Наконец Михельсон, увидя конницу, идущую к ним на 
подкрепление, устремил все свои силы на главную толпу, и велел своей коннице, 
спешившейся в начале сражения, садиться на-конь и ударить в палаши. Передовые 
толпы бежали, брося пушки. Харин, рубя их, вместе с ними вступил в Чесноковку. 
Между тем конница, шедшая к ним на помощь в Зубовку, была отражена, и бежала к 
Чесноковке же, где Харин встретил ее, и всю захватил. Лыжники, успевшие зайти в 
тыл Михельсону и отрезать от него обоз, в то же время были разбиты двумя ротами 
гренадер. Они разбежались по лесам. Взято в плен три тысячи бунтовщиков. 
Заводские и экономические крестьяне распущены были по деревням. Захвачено 
двадцать пять пушек и множество запасов. Михельсон повесил двух главных 
бунтовщиков: башкирского старшину и выборного села Чесноковки. Уфа была 
освобождена. Михельсон, нигде не останавливаясь, пошел на Табинск, куда, после 
Чесноковского дела, прискакали Ульянов и Чика. Там они был

и схвачены (79)  казаками и выданы победителю, который отослал их скованных в 
Уфу. После того Михельсон учредил разъезды во все стороны, и успел восстановить 
спокойствие в большей части бунтовавших деревень.
  Илецкий городок и крепости Озерная и Рассыпная, свидетели первых успехов 
Пугачева, были уже оставлены мятежниками. Начальники их, Чулошников и 
Кизилбашин, бежали в Яицкой городок. Весть о поражении самозванца под Татищевой 
в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, 
проскакали через крепости, крича: спасайтесь, детушки! вс° пропало! - Они 
наскоро перевязывали свои раны, и спешили к Яицкому городку. Вскоре настала 
весенняя оттепель; реки вскрылись и тела убитых под Татищевой поплыли мимо 
крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих 
мужьев и сыновей. В Озерной старая казачка (80) каждый день бродила над Яиком, 
клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты-ли, мое детище? 
не ты-ли, мой Степушка? не твои-ли черные кудри свежа вода моет? и видя лицо 
незнакомое, тихо отталкивала труп.
  Мансуров 6 и 7 апреля занял оставленные крепости и Илецкой городок, нашед в 
последнем четырнадцать пушек. 15-го, при опасной переправе чрез разлившуюся 
речку Быковку, на него напали Овчинников, Перфильев и Дегтерев. Мятежники были 
разбиты и рассеяны; Бедряга и Бородин их преследовали; но распутица спасла 
предводителей. Мансуров немедленно пошел к Яицкому городку.
  Крепость находилась в осаде с самого начала года. (81) Отсутствие Пугачева не 
охлаждало мятежников. В кузницах приготовлялись ломы и лопаты; возвышались новые 
батареи. Мятежники деятельно продолжали свои земляные работы, то обрывая берег 
Чечоры и тем уничтожая сообщение одной части города с другой, то копая траншеи, 
дабы препятствовать вылазкам. Они намерены были вести подкопы по яру Старицы, 
кругом всей крепости, под соборную церковь, под батареи, и под комендантские 
палаты. Осажденные находились в вечной опасности, и с своей стороны принуждены 
были отовсюду вести контрмины, с трудом прорубая землю, промерзшую на целый 
аршин; перегораживали крепость новою стеною и кулями, наполненными кирпичом 
взорванной колокольни.
  9 марта, на рассвете, двести пятьдесят рядовых вышли из крепости; целью 
вылазки было уничтожение новой батареи, сильно беспокоившей осажденных. Солдаты 
дошли до завалов, но были встречены сильным огнем. Они смешались. Мятежники 
хватали их в тесных проходах между завалами и избами, которые хотели они зажечь; 
кололи раненых и падающих, и топорами отсекали им головы. Солдаты бежали. Убито 
их было до тридцати человек, ранено до осьмидесяти. Никогда с таким уроном 
гарнизон с вылазки не возвращался. Удалось сжечь одну батарею, не главную, да 
несколько изб. Показание трех захваченных бунтовщиков увеличило уныние 
осажденных: они объявили о подкопах, веденных под крепость, и о скором прибытии 
Пугачева. Устрашенный Симонов велел всюду производить новые работы; около его 
дома беспрестанно пробовали землю буравами; стали копать новый ров. Люди, 
изнуренные тяжкою работою, почти не спали; ночью половина гарнизона всегда 
стояла в ружье; другой позволено было только сидя дремать. Лазарет наполнился 
больными; съестных запасов оставалось не более как дней на десять. Солдатам 
начали выдавать в сутки только по четверть фунта муки, то есть десятую часть 
меры обыкновенной. Не было уже ни круп, ни соли. Вскипятив артельный котел воды 
и забелив ее мукою каждый выпивал чашку свою, что и составляло их насуточную 
пищу. Женщины не могли более вытерпливать голода: они стали проситься вон из 
крепости, что и было им позволено; несколько слабых и больных солдат вышли за 
ними; но бунтовщики их не приняли, а женщин продержав одну ночь под караулом, 
прогнали обратно в крепость, требуя выдачи своих сообщников, и обещаясь за то 
принять и покормить высланных. Симонов на то не согласился, опасаясь умножить 
число врагов. Голод час-от-часу становился ужаснее. Лошадиного мяса, 
раздававшегося на вес, уже не было. Стали есть кошек и собак. В начале осады, 
месяца за три до сего, брошены были на лед убитые лошади; о них вспомнили, и 
люди с жадностию грызли кости, объеденные собаками. Наконец и сей запас 
истощился. Стали изобретать новые способы к пропитани

ю. Нашли род глины, отменно мягкой и без примеси песку. Попробовали ее сварить, 
и составя из нее какой-то кисель, стали употреблять в пищу. Солдаты совсем 
обессилели. Некоторые не могли ходить. Дети больных матерей чахли и умирали. 
Женщины несколько раз покушались тронуть мятежников, и валяясь в их ногах, 
умоляли о позволении остаться в городе. Их отгоняли с прежними требованиями. 
Одни казачки были приняты. Ожидаемой помощи не приходило. Осажденные отлагали 
свою надежду со дня на день, с недели на другую. Бунтовщики кричали гарнизону, 
что войска правительства разбиты, что Оренбург, Уфа и Казань уже преклонились 
самозванцу, что он скоро придет к Яицкому городку и что тогда уж пощады не 
будет. В случае ж покорности, обещали они от его имени не только помилование, но 
и награды. То же старались они внушить и бедным женщинам, которые просились из 
крепости в город. Начальникам невозможно было обнадеживать осажденных скорым 
прибытием помощи; ибо никто не мог уж и слышать о том без негодования: так 
ожесточены были сердца долгим напрасным ожиданием! Старались удержать гарнизон в 
верности и повиновении, повторяя, что позорной изменою никто не спасется от 
гибели, что бунтовщики, озлобленные долговременным сопротивлением, не пощадят и 
клятвопреступников. Старались возбудить в душе несчастных надежду на бога 
всемогущего и всевидящего, и ободренные страдальцы повторяли, что лучше предать 
себя воле его, нежели служить разбойнику, и во вс° время бедственной осады, 
кроме двух или трех человек, из крепости беглых не было.
  Наступила страстная неделя. Осажденные питались одною глиною уже пятнадцатый 
день. Никто не хотел умереть голодною смертью. Решились все до одного (кроме 
совершенно изнеможенных) итти на последнюю вылазку. Не надеялись победить 
(бунтовщики так укрепились, что уже ни с какой стороны к ним из крепости 
приступу не было), хотели только умереть честною смертию воинов.
  Во вторник, в день назначенный к вылазке, часовые, поставленные на кровле 
соборной церкви, приметили, что бунтовщики в смятении бегали по городу, прощаясь 
между собою, соединялись и толпами выезжали в степь. Казачки провожали их. 
Осажденные догадывались о чем-то необыкновенном, и предались опять надежде. - 
"Вс° это нас так ободрило" - говорит свидетель осады, претерпевший весь ее о 
ужас, - "как будто мы съели по куску хлеба". Мало-по-малу смятение утихло; вс° 
казалось, вошло в обыкновенный порядок. Уныние овладело осажденными пуще 
прежнего. Они молча глядели в степь, отколе ожидали еще недавно избавителей.... 
Вдруг, в пятом часу по полудни, вдали показалась пыль, и они увидели толпы без 
порядка скачущие из-за рощи одна за другою. Бунтовщики въезжали в разные ворота, 
каждый в те, близ коих находился его дом. Осажденные понимали, что мятежники 
разбиты и бегут; но еще не смели радоваться; опасались отчаянного приступа. 
Жители бегали взад и вперед по улицам, как на пожаре. К вечеру ударили в 
соборный колокол, собрали круг, потом кучею пошли к крепости. Осажденные 
готовились их отразить; но увидели, что они ведут связанных своих предводителей, 
атаманов Каргина и Толкачева. Бунтовщики приближались, громко моля о 
помиловании. Симонов принял их, сам не веря своему избавлению. Гарнизон бросился 
на ковриги хлеба, нанесенные жителями. До светлого вокресения, пишет очевидец 
сих происшествий, оставалось еще четыре дня, но для нас уже сей день был светлым 
праздником. Самые те, которые от слабости и болезни не подымались с постели, 
мгновенно были исцелены. Вс° в крепости было в движении, благодарили бога, 
поздравляли друг друга; во всю ночь никто не спал. Жители уведомили осажденных 
об освобождении Оренбурга и об скором прибытии Мансурова. 17 апреля прибыл 
Мансуров. Ворота крепости, запертые и заваленные с самого 30 декабря, 
отворились. Мансуров принял начальство над городом. Начальники бунта, Каргин, 
Толкачев и Горшков, и незаконная жена самозванца, Устинья Кузнецова, были под 
стражею отправлены в Оренбург.
  Таков был успех распоряжений искусного, умного военачальника. Но Бибиков не 
успел довершить начатого им: измученный трудами беспокойством и досадами, мало 
заботясь о своем уже расстроенном здоровье, он занемог в Бугульме горячкою, и 
чувствуя приближающуюся кончину, сделал еще несколько распоряжений. Он запечатал 
все свои тайные бумаги, приказав доставить их императрице, и сдал начальство 
генерал-поручику Щербатову, старшему по нем. Узнав по слухам об освобождении 
Уфы, он успел еще донести о том императрице, и скончался 9 апреля, в 11 часов 
утра, на сорок четвертом году от рождения. Тело его несколько дней стояло на 
берегу Камы, через которую в то время не было возможности переправиться. Казань 
желала погребсти его в своем соборе и сооружить памятник своему избавителю; но, 
по требованию его семейства, тело Бибикова отвезено было в его деревню. 
Андреевская лента, звание сенатора и чин полковника гвардии не застали его в 
живых. Умирая, говорил он: - Не жалею о детях и жене; государыня призрит их: 
жалею об отечестве". (82)  - Молва приписала смерть его действию яда, будто бы 
данного ему одним из конфедератов. Державин воспел кончину Бибикова. Екатерина 
оплакала его, и осыпала его семейство своими щедротами. (83) Петербург и Москва 
поражены были ужасом. Вскоре и вся Россия почувствовала невозвратную потерю. 
(84)


ГЛАВА ШЕСТАЯ.

 Новые успехи Пугачева. - Башкирец Салават. - Взятие сибирских крепостей. - 
Сражение под Троицкой. - Отступление Пугачева. - Первая встреча его с 
Михельсоном. - Преследование Пугачева. - Бездействие войск. - Взятие Осы. - 
Пугачев под Казанью.

  Пугачев, коего положение казалось отчаянным, явился на Авзяно-Петровских 
заводах. Овчинников и Перфильев, преследуемые маиором Шевичем, проскакали через 
Сакмарскую линию с тремя-стами яицких казаков, и успели с ним соединиться. 
Ставропольские и оренбургские калмыки хотели им последовать, и в числе шести-сот 
кибиток двинулись было к Сорочинской крепости. В ней находился при провианте и 
фураже отставной подполковник Мелькович, человек умный и решительный. Он принял 
начальство над гарнизоном, и на них напав, принудил их возвратиться на прежние 
жилища.
  Пугачев быстро переходил с одного места на другое. Чернь по прежнему стала 
стекаться около него; башкирцы, уже почти усмиренные, снова взволновались. 
Комендант Верхо-Яицкой крепости, полковник Ступишин, вошел в Башкирию, сжег 
несколько пустых селений, и захватив одного из бунтовщиков, отрезал ему уши, 
нос, пальцы правой руки, и отпустил его, грозясь поступить таким же образом со 
всеми бунтовщиками. Башкирцы не унялись. Старый их мятежник Юлай, скрывшийся во 

Первая
<<<<<: >>>>>:

---

новости мира::Поисковичёк:: Магазин рунета:: Базар в рунете:: Софт Ру:: Блог ЖЖ:: Анекдоты:: Миничат

сайт построен на хостинге Агава - лучшие цены, лучшее качество

Хостинг от uCoz