А.С. Пушкин

  "Постой, Иван Кузмич" - сказала комендантша, вставая с места. - "Дай уведу 
Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду 
сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться".
  Пытка, в старину, так была укоренена в обычаях судопроизводства, что 
благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия. 
Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного 
обличения, - мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная 
здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в 
доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть 
доказательством его виновности. Даже и ныне случается мне слышать старых судей, 
жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сумневался 
в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые. Итак приказание коменданта 
никого из нас не удивило и не встревожило. Иван Игнатьич отправился за 
башкирцем, который сидел в анбаре под ключом у комендантши, и через несколько 
минут невольника привели в переднюю. Комендант велел его к себе представить.
  Башкирец с трудом шагнул через порог (он был в колодке) и, сняв высокую свою 
шапку, остановился у дверей. Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду 
этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа ни ушей. 
Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был 
малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще огнем. - "Эхе!" 
- сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, 
наказанных в 1741 году. - "Да ты видно старый волк, побывал в наших капканах. Ты 
знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-
ка поближе; говори, кто тебя подослал?"
  Старый башкирец молчал и глядел на коменданта с видом совершенного бессмыслия. 
"Что же ты молчишь?" - продолжал Иван Кузмич: - "али бельмес по-русски не 
разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по вашему, кто его подослал в нашу крепость?"
  Юлай повторил на татарском языке вопрос Ивана Кузмича. Но башкирец глядел на 
него с тем же выражением, и не отвечал ни слова.
  "Якши" - сказал комендант; - "ты у меня заговоришь. Ребята! сымите-ка с него 
дурацкий полосатый халат, да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько 
его!"
  Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило 
беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда 
ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика 
на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец застонал слабым, 
умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился 
короткий обрубок.
  Когда вспомню, что это случилось на моем веку, и что ныне дожил я до кроткого 
царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам 
просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если 
записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения 
суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных 
потрясений.
  Все были поражены. "Ну" - сказал комендант; - "видно нам от него толку не 
добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа, кой о чем еще 
потолкуем".
  Мы стали рассуждать о нашем положении, как вдруг Василиса Егоровна вошла в 
комнату, задыхаясь и с видом чрезвычайно встревоженным.
  "Что это с тобою сделалось?" - спросил изумленный комендант.
  - Батюшки, беда! - отвечала Василиса Егоровна. - Нижнеозерная взята сегодня 
утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как ее брали. 
Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты в полон. Того и гляди, 
злодеи будут сюда.
  Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной крепости, тихий 
и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он 
из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича. 
Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах в двадцати пяти. С часу на час 
должно было и нам ожидать нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо 
представилась мне, и сердце у меня так и замерло.
  - Послушайте, Иван Кузмич! - сказал я коменданту. - Долг наш защищать крепость 
до последнего нашего издыхания; об этом и говорить нечего. Но надобно подумать о 
безопасности женщин. Отправьте их в Оренбург, если дорога еще свободна, или в 
отдаленную, более надежную крепость, куда злодеи не успели бы достигнуть.
  Иван Кузмич оборотился к жене и сказал ей: "А слышь ты матушка, и в самом 
деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?"
  - И, пустое! - сказала комендантша. - Где такая крепость, куда бы пули не 
залетали? Чем Белогорская ненадежна? Слава богу, двадцать второй год в ней 
проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!
  "Ну, матушка", - возразил Иван Кузмич - "оставайся, пожалуй, коли ты на 
крепость нашу надеешься. Да с Машей-то что нам делать? Хорошо, коли отсидимся, 
или дождемся сикурса; ну, а коли злодеи возьмут крепость?"
  - Ну, тогда... - Тут Василиса Егоровна заикнулась и замолчала с видом 
чрезвычайного волнения.
  "Нет, Василиса Егоровна",- продолжал комендант, замечая, что слова его 
подействовали, может быть, в первый раз в его жизни.- "Маше здесь оставаться не 
гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной матери: там и войска и пушек 
довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; 
даром что ты старуха, а посмотри что с тобою будет, коли возьмут фортецию 
приступом".
  - Добро, - сказала комендантша, - так и быть, отправим Машу. А меня, и во сне 
не проси: не поеду. Нечего мне под старость лет расставаться с тобою, да искать 
одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать.
  "И то дело" - сказал комендант. - "Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу в 
дорогу. Завтра чем свет ее и отправим, да дадим ей и конвой, хоть людей лишних у 
нас и нет. Да где же Маша?"
  - У Акулины Памфиловны, - отвечала комендантша. - Ей сделалось дурно, как 
услышала о взятии Нижнеозерной; боюсь, чтобы не занемогла. Господи владыко, до 
чего мы дожили!
  Василиса Егоровна ушла хлопотать об отъезде дочери. Разговор у коменданта 
продолжался; но я уже в него не мешался и ничего не слушал. Марья Ивановна 
явилась к ужину бледная и заплаканная. Мы отужинали молча, и встали изо стола 
скорее обыкновенного; простясь со всем семейством, мы отправились по домам. Но я 
нарочно забыл свою шпагу и воротился за нею: я предчувствовал, что застану Марью 
Ивановну одну. В самом деле, она встретила меня в дверях и вручила мне шпагу. 
"Прощайте, Петр Андреич!" - сказала она мне со слезами. - "Меня посылают в 
Оренбург. Будьте живы и счастливы; может быть, господь приведет нам друг с 
другом увидеться; если же нет..." Тут она зарыдала. Я обнял ее. - Прощай, ангел 
мой, - сказал я, - прощай, моя милая, моя желанная! Что бы со мною ни было, 
верь, что последняя моя мысль и последняя молитва будет о тебе! - Маша рыдала, 
прильнув к моей груди. Я с жаром ее поцаловал и поспешно вышел из комнаты.


ГЛАВА VII.

ПРИСТУП.

         Голова моя, головушка,
         Голова послуживая!
         Послужила моя головушка
         Ровно тридцать лет и три года.
         Ах, не выслужила головушка
         Ни корысти себе, ни радости,
         Как ни слова себе доброго
         И ни рангу себе высокого;
         Только выслужила головушка
         Два высокие столбика,
         Перекладинку кленовую,
         Еще петельку шелковую.
                                 Народная песня

  В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на заре к 
крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и там проститься 
с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую перемену: волнение души моей 
было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние, в котором еще недавно был я 
погружен. С грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и 
нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия. Ночь прошла 
незаметно. Я хотел уже выдти из дому, как дверь моя отворилась и ко мне явился 
капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно 
с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья 
Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько 
наставлений, и тотчас бросился к коменданту.
  Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. 
"Куда вы?" - сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. - "Иван Кузмич на валу, и 
послал меня за вами. Пугач пришел". - Уехала ли Марья Ивановна? - спросил я с 
сердечным трепетом.- "Не успела" - отвечал Иван Игнатьич: - "дорога в Оренбург 
отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!"
  Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. 
Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье. Пушку туда 
перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем. 
Близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной. По степи, 
не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали человек двадцать верхами. Они, 
казалося, казаки, но между ими находились и башкирцы, которых легко можно было 
распознать по их рысьим шапкам и по колчанам. Комендант обошел свое войско, 
говоря солдатам: "Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню, и докажем 
всему свету, что мы люди бравые и присяжные!" Солдаты громко изъявили усердие. 
Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в 
степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою 
толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу, и сам 
приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. 
Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.
  Тут явилась на валу Василиса Егоровна и с нею Маша, не хотевшая отстать от 
нее. - "Ну, что?" - сказала комендантша. - "Каково идет баталья? Где же 
неприятель?" - Неприятель недалече, - отвечал Иван Кузмич. - Бог даст, вс° будет 
ладно. Что, Маша, страшно тебе? - "Нет, папенька", - отвечала Марья Ивановна; - 
"дома одной страшнее". Тут она взглянула на меня и с усилием улыбнулась. Я 
невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что накануне получил ее из ее рук, 
как бы на защиту моей любезной. Сердце мое горело. Я воображал себя ее рыцарем. 
Я жаждал доказать, что был достоин ее доверенности, и с нетерпением стал ожидать 
решительной минуты.
  В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались 
новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооруженных 
копьями и сайдаками. Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане, с 
обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он остановился; его окружили и, 
как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор 
подскакали под самую крепость. Мы в них узнали своих изменников. Один из них 
держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была голова Юлая, 
которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол. Голова бедного калмыка 
упала к ногам коменданта. Изменники кричали: "Не стреляйте; выходите вон к 
государю. Государь здесь!"
  "Вот я вас!" - закричал Иван Кузмич. - "Ребята! стреляй!" Солдаты наши дали 
залп. Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие поскакали 
назад. Я взглянул на Марью Ивановну. Пораженная видом окровавленной головы Юлая, 
оглушенная залпом, она казалась без памяти. Комендант подозвал капрала и велел 
ему взять лист из рук убитого казака. Капрал вышел в поле и возвратился, ведя 
под устцы лошадь убитого. Он вручил коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его 
про себя и разорвал потом в клочки. Между тем мятежники видимо приготовлялись к 
действию. Вскоре пули начали свистать около наших ушей, и несколько стрел 
воткнулись около нас в землю и в частокол. "Василиса Егоровна!" - сказал 
комендант. - "Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива, ни 
мертва".
  Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на которой 
заметно было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала ему: "Иван 
Кузмич, в животе и смерти бог волен: благослови Машу. Маша, подойди к отцу".
  Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и 
поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды; потом поднял и, 
поцаловав, сказал ей изменившимся голосом: "Ну, Маша, будь счастлива. Молись 
богу: он тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да 
совет. Живите, как жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай. Маша. Василиса 
Егоровна, уведи же ее поскорей". (Маша кинулась ему на шею, и зарыдала.) - 
Поцалуемся ж и мы, - сказала заплакав комендантша. - "Прощай, мой Иван Кузмич. 
Отпусти мне, коли в чем я тебе досадила! - "Прощай, прощай, матушка!" - сказал 
комендант, обняв свою старуху. - "Ну, довольно! Ступайте, ступайте домой; да 
коли успеешь, надень на Машу сарафан". Комендантша с дочерью удалились. Я глядел 
во след Марьи Ивановны; она оглянулась и кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич 
оборотился к нам, и все внимание его устремилось на неприятеля. Мятежники 
съезжались около своего предводителя, и вдруг начали слезать с лошадей. "Теперь 
стойте крепко" - сказал комендант; - "ёбудет приступ..." В эту минуту раздался 
страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша заряжена 
была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние, и вдруг 
выпалил опять. Картечь хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе 
стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он махал саблею и, 
казалось, с жаром их уговаривал... Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас 
снова возобновились. "Ну, ребята", - сказал комендант; - "теперь отворяй ворота, 
бей в барабан. Ребята! вперед, на вылазку, за мною!"
  Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но обробелый 
гарнизон не тронулся. "Что ж вы, детушки, стоите?" - закричал Иван Кузмич. - 
"Умирать, так умирать: дело служивое!" В эту минуту мятежники набежали на нас и 
ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с 
ног, но я встал и вместе с мятежниками вошел в крепость. Комендант, раненый в 
голову, стоял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Я бросился было 
к нему на помощь: несколько дюжих казаков схватили меня и связали кушаками, 
приговаривая: "Вот ужо вам будет, государевым ослушникам!" Нас потащили по 
улицам; жители выходили из домов с хлебом и солью. Раздавался колокольный звон. 
Вдруг закричали в толпе, что государь на площади ожидает пленных и принимает 
присягу. Народ повалил на площадь; нас погнали туда же.
  Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный 
казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была 
надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне знакомо. Казацкие 
старшины окружали его. Отец Герасим, бледный и дрожащий, стоял у крыльца, с 
крестом в руках, и, казалось, молча умолял его за предстоящие жертвы. На площади 
ставили наскоро виселицу. Когда мы приближились, башкирцы разогнали народ и нас 
представили Пугачеву. Колокольный звон утих; настала глубокая тишина. "Который 
комендант?" - спросил самозванец. Наш урядник выступил из толпы и указал на 
Ивана Кузмича. Пугачев грозно взглянул на старика и сказал ему: "Как ты смел 
противиться мне, своему государю?" Комендант, изнемогая от раны, собрал 
последние силы и отвечал твердым голосом: "Ты мне не государь, ты вор и 
самозванец, слышь ты!" Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком. 
Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На ее 
перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы 
накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана 
Кузмича вздернутого на воздух. Тогда привели к Пугачеву Ивана Игнатьича. 
"Присягай" - сказал ему Пугачев - "государю Петру Феодоровичу!" - Ты нам не 
государь, - отвечал Иван Игнатьич, повторяя слова своего капитана. - Ты, 
дядюшка, вор и самозванец! - Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик 
повис подле своего старого начальника.
  Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ 
великодушных моих товарищей. Тогда, к неописанному моему изумлению, увидел я 
среди мятежных старшин Швабрина, обстриженного в кружок и в казацком кафтане. Он 
подошел к Пугачеву и сказал ему на ухо несколько слов. "Вешать его!" - сказал 
Пугачев, не взглянув уже на меня. Мне накинули на шею петлю. Я стал читать про 
себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во всех моих прегрешениях и моля 
его о спасении всех близких моему сердцу. Меня притащили под виселицу. "Не бось, 
не бось", - повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить. 
Вдруг услышал я крик: "Постойте, окаянные! погодите!.." Палачи остановились. 
Гляжу: Савельич лежит в ногах у Пугачева. "Отец родной!" - говорил бедный 
дядька. - "Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп 
дадут; а для примера и страха ради, вели повесить хоть меня старика!" Пугачев 
дал знак, и меня тотчас развязали и оставили. "Батюшка наш тебя милует" - 
говорили мне. В эту минуту не могу сказать, чтоб я обрадовался своему 
избавлению, не скажу однако ж, чтоб я о нем и сожалел. Чувствования мои были 
слишком смутны. Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. 
Пугачев протянул мне жилистую свою руку. "Цалуй руку, цалуй руку!" - говорили 
около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению. 
"Батюшка Петр Андреич!" - шептал Савельич, стоя за мною и толкая меня. - "Не 
упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцалуй у злод... (тьфу!) поцалуй у него 
ручку". Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: "Его благородие 
знать одурел от радости. Подымите его!" - Меня подняли и оставили на свободе. Я 
стал смотреть на продолжение ужасной комедии.
  Жители начали присягать. Они подходили один за другим, цалуя распятие и потом 
кланяясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный портной, 
вооруженный тупыми своими ножницами, резал у них косы. Они, отряхиваясь, 
подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и принимал в свою шайку. 
Вс° это продолжалось около трех часов. Наконец Пугачев встал с кресел и сошел с 
крыльца в сопровождении своих старшин. Ему подвели белого коня, украшенного 
богатой сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на седло. Он объявил 
отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту раздался женский крик. 
Несколько разбойников вытащили на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и 
раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку. Другие 
таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь. "Батюшки мои!" - 
кричала бедная старушка. - "Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите 
меня к Ивану Кузмичу". Вдруг она взглянула на виселицу и узнала своего мужа. 
"Злодеи!" - закричала она в исступлении. - "Что это вы с ним сделали? Свет ты 
мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки 
прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от 
беглого каторжника!" - Унять старую ведьму! - сказал Пугачев. Тут молодой казак 
ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца. Пугачев 
уехал; народ бросился за ним.


ГЛАВА VIII.

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ.

         Незваный гость хуже татарина.
                                           Пословица.

  Площадь опустела. Я вс° стоял на одном месте, и не мог привести в порядок 
мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
  Неизвестность о судьбе Марьи Ивановны пуще всего меня мучила. Где она? что с 
нею? успела ли спрятаться? надежно ли ее убежище?.. Полный тревожными мыслями, я 
вошел в комендантской дом... Вс° было пусто; стулья, столы, сундуки были 
переломаны; посуда перебита; вс° растаскано. Я взбежал по маленькой лестнице, 
которая вела в светлицу, и в первый раз отроду вошел в комнату Марьи Ивановны. Я 
увидел ее постелю, перерытую разбойниками; шкап был разломан и ограблен; 
лампадка теплилась еще перед опустелым кивотом. Уцелело и зеркальцо, висевшее в 
простенке... Где ж была хозяйка этой смиренной, девической кельи? Страшная мысль 
мелькнула в уме моем: я вообразил ее в руках у разбойников... Сердце мое 
сжалось. . . Я горько, горько заплакал, и громко произнес имя моей любезной... В 
эту минуту послышался легкий шум, и из-за шкапа явилась Палаша, бледная и 
трепещущая.
  "Ах, Петр Андреич!" - сказала она, сплеснув руками. - "Какой ден°к! какие 
страсти!.."
  - А Марья Ивановна? - спросил я нетерпеливо, - что Марья Ивановна?
  "Барышня жива" - отвечала Палаша. - "Она спрятана у Акулины Памфиловны".
  - У попадьи! - вскричал я с ужасом. - Боже мой! да там Пугачев!..
  Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом 
священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и 
песни... Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. 
Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко 
мне в сени с пустым штофом в руках.
  - Ради бога! где Марья Ивановна? - спросил я с неизъяснимым волнением.
  "Лежит, моя голубушка, у меня на кровати, там за перегородкою" - отвечала 
попадья. - "Ну, Петр Андреич, чуть было не стряслась беда, да слава богу, вс° 
прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она, моя бедняжка, 
очнется да застонет!.. Я так и обмерла. Он услышал: "А кто это у тебя охает, 
старуха?" Я вору в пояс: племянница моя, государь; захворала, лежит, вот уж 
другая неделя. - "А молода твоя племянница?" - Молода, государь. - "А покажи-ка 
мне, старуха, свою племянницу". - У меня сердце так и йокнуло, да нечего было 
делать. - Изволь, государь; только девка-то не сможет встать и придти к твоей 
милости. - "Ничего, старуха, я и сам пойду погляжу". И ведь пошел окаянный за 
перегородку; как ты думаешь! ведь отдернул занавес, взглянул ястребиными своими 
глазами! - и ничего... бог вынес! А веришь ли, я и батька мой так уж и 
приготовились к мученической смерти. К счастию, она, моя голубушка, не узнала 
его. Господи владыко, дождались мы праздника! Нечего сказать! бедный Иван 
Кузмич! кто бы подумал!.. А Василиса-то Егоровна? А Иван-то Игнатьич? Его-то за 
что?.. Как это вас пощадили? А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в 
кружок и теперь у нас тут же с ними пирует! Проворен, нечего сказать! А как 
сказала я про больную племянницу, так он, веришь ли, так взглянул на меня, как 
бы ножом насквозь; однако не выдал, спасибо ему и за то". - В эту минуту 
раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина, 
хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. "Ступайте себе домой, Петр 
Андреич", - сказала она; - "теперь не до вас; у злодеев попойка идет. Беда, 
попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич. Что будет, то будет; авось 
бог не оставит!"
  Попадья ушла. Несколько успокоенный, я отправился к себе на квартиру. Проходя 
мимо площади, я увидел несколько башкирцев, которые теснились около виселицы и 
стаскивали сапоги с повешенных; с трудом удержал я порыв негодования, чувствуя 
бесполезность заступления. По крепости бегали разбойники, грабя офицерские дома. 
Везде раздавались крики пьянствующих мятежников. Я пришел домой. Савельич 
встретил меня у порога. "Слава богу!" - вскричал он, увидя меня. - ёЯ было 
думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Петр Андреич! веришь ли? 
вс° у нас разграбили, мошенники: платье, белье, вещи, посуду - ничего не 
оставили. Да что уж! Слава богу, что тебя живого отпустили! А узнал ли ты, 
сударь, атамана?".
  - Нет, не узнал; а кто же он такой?
  "Как, батюшка? Ты и позабыл того пьяницу, который выманил у тебя тулуп на 
постоялом дворе? Зайчий тулупчик совсем нов°шенький, а он, бестия, его так и 
распорол, напяливая на себя!"
  Я изумился. В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было разительно. Я 
удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину 
пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств; 
детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся 
по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!
  "Не изволишь ли покушать?" - спросил Савельич, неизменный в своих привычках. - 
"Дома ничего нет; пойду, пошарю, да что-нибудь тебе изготовлю".
  Оставшись один, я погрузился в размышления. Что мне было делать? Оставаться в 
крепости, подвластной злодею, или следовать за его шайкою было неприлично 
офицеру. Долг требовал, чтобы я явился туда, где служба моя могла еще быть 
полезна отечеству в настоящих, затруднительных обстоятельствах... Но любовь 
сильно советовала мне оставаться при Марьи Ивановне и быть ей защитником и 
покровителем. Хотя я и предвидел скорую и несомненную перемену в 
обстоятельствах, но вс° же не мог не трепетать, воображая опасность ее 
положения.
  Размышления мои были прерваны приходом одного из казаков, который прибежал с 
объявлением, "что-де великий государь требует тебя к себе". - Где же он? - 
спросил я, готовясь повиноваться.
  "В комендантском" - отвечал казак. - "После обеда батюшка наш отправился в 
баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона 
знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, 
что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву, да насилу холодной 
водой откачался. Нечего сказать: все приемы такие важные... А в бане, слышно, 
показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел, величиною с 
пятак, а на другой персона его".
  Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в 
комендантской дом, заране воображая себе свидание с Пугачевым, и стараясь 
предугадать, чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я не 
был совершенно хладнокровен.
  Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица с своими 
жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши вс° еще валялось под крыльцом, 
у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про 
меня доложить, и тотчас же воротившись ввел меня в ту комнату, где накануне так 
нежно прощался я с Марьей Ивановною.
  Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и 
установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин 
сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и 
блистающими глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни нашего урядника, 
новобраных изменников. "А, ваше благородие!" - сказал Пугачев, увидя меня. - 
"Добро пожаловать; честь и место, милости просим". Собеседники потеснились. Я 
молча сел на краю стола. Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил 
мне стакан простого вина, до которого я не коснулся. С любопытством стал я 
рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и 
подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и 
довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращался к человеку 
лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его 
дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи, и не оказывали никакого 
особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, 
об успехе возмущения и о будущих действия. Каждый хвастал, предлагал свои мнения 
и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было 
идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось 
бедственным успехом! Поход был объявлен к завтрешнему дню. "Ну, братцы", - 
сказал Пугачев - "затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! 
начинай!" - Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все 
подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне доброму молодцу думу думати.
Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.

  Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная 
песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, 
стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того 
выразительным, - вс° потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.
  Гости выпили еще по стакану, встали изо стола и простились с Пугачевым. Я 
хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: "Сиди; я хочу с тобою 
переговорить". - Мы остались глаз на глаз.
  Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня 
пристально, изредко прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и 
насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, 
глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.
  "Что, ваше благородие?" - сказал он мне. - "Струсил ты, признайся, когда 
молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось... А 
покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я тотчас узнал старого 
хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к 
умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и 
таинственный.) Ты крепко передо мною виноват" - продолжал он; - "но я помиловал 
тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был 
скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда 
получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?"
  Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не 
усмехнуться.
  "Чему ты усмехаешься? - спросил он меня нахмурясь. - "Или ты не веришь, что я 
великий государь? Отвечай прямо".
  Я смутился: признать бродягу государем - был я не в состоянии: это казалось 
мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком - было 
подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего 
народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной 
хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще 
ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во 
мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: Слушай; скажу тебе всю 
правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты 
сам увидел бы, что я лукавствую.
  "Кто же я таков, по твоему разумению?"
  - Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
  Пугачев взглянул на меня быстро. "Так ты не веришь", - сказал он, - "чтоб я 
был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в 
старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не 
отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне 
верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?"
  - Нет, - отвечал я с твердостию. - Я природный дворянин; я присягал государыне 
императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так 
отпусти меня в Оренбург.
  Пугачев задумался. "А коли отпущу" - сказал он - "так обещаешься ли по крайней 
мере против меня не служить?"
  - Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я. - Сам знаешь, не моя воля: 
велят идти против тебя - пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам 
требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы 
откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь 
меня - спасибо; казнишь - бог тебя судья; а я сказал тебе правду.
  "Моя искренность поразила Пугачева. "Так и быть" - сказал он, ударя меня по 
плечу. - "Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре 
стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай 
себе спать, и меня уж дрема клонит".
  Я оставил Пугачева и вышел на улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и 
звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости вс° было спокойно и 
темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я 
взглянул на дом священника. Ставни и вороты были заперты. Казалось вс° в нем 
было тихо.
  Я пришел к себе на квартиру, и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии. 
Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. "Слава тебе, владыко!" - сказал 
он перекрестившись. - "Чем свет оставим крепость и пойдем, куда глаза глядят. Я 
тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как у 
Христа за пазушкой".
  Я последовал его совету и, поужинав с большим аппетитом, заснул на голом полу, 
утомленный душевно и физически.


ГЛАВА IX.

РАЗЛУКА.

         Сладко было спознаваться
         Мне, прекрасная, с тобой;
         Грустно, грустно расставаться
         Грустно, будто бы с душой.
                                     Херасков.

  Рано утром разбудил меня барабан. Я пошел на сборное место. Там строились уже 
толпы пугачевские около виселицы, где вс° еще висели вчерашние жертвы. Казаки 
стояли верхами, солдаты под ружьем. Знамена развевались. Несколько пушек, между 
коих узнал я и нашу, поставлены были на походные лафеты. Все жители находились 
тут же, ожидая самозванца. У крыльца комендантского дома казак держал под устцы 
прекрасную белую лошадь киргизской породы. Я искал глазами тела комендантши. Оно 
было отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею. Наконец Пугачев вышел из 
сеней. Народ снял шапки. Пугачев остановился на крыльце и со всеми поздоровался. 
Один из старшин подал ему мешок с медными деньгами, и он стал их метать 
пригоршнями. Народ с криком бросился их подбирать, и дело обошлось не без 
увечья. Пугачева окружали главные из его сообщников. Между ими стоял и Швабрин. 
Взоры наши встретились; в моем он мог прочесть презрение, и он отворотился с 
выражением искренней злобы и притворной насмешливости. Пугачев, увидев меня в 
толпе, кивнул мне головою и подозвал к себе. "Слушай" - сказал он мне. - "Ступай 
сей же час в Оренбург и объяви от меня губернатору и всем генералам, чтоб 
ожидали меня к себе через неделю. Присоветуй им встретить меня с детской любовию 
и послушанием; не то не избежать им лютой казни. Счастливый путь, ваше 
благородие!" Потом обратился он к народу и сказал, указывая на Швабрина: - "Вот 
вам, детушки, новый командир: слушайтесь его во всем, а он отвечает мне за вас и 
за крепость". С ужасом услышал я сии слова: Швабрин делался начальником 
крепости; Марья Ивановна оставалась в его власти! Боже, что с нею будет! Пугачев 
сошел с крыльца. Ему подвели лошадь. Он проворно вскочил в седло, не дождавшись 
казаков, которые хотели было подсадить его.
  В это время, из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к 
Пугачеву, и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выдет. ё"Это 
что?" спросил важно Пугачев. - Прочитай, так изволишь увидеть - отвечал 
Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. "Что 
ты так мудрено пишешь?" - сказал он наконец. - "Наши светлые очи не могут тут 
ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?"
  Молодой малой в капральском мундире проворно подбежал к Пугачеву. "Читай в 
слух" - сказал самозванец, отдавая ему бумагу. Я чрезвычайно любопытствовал 
узнать, о чем дядька мой вздумал писать Пугачеву. Обер-секретарь громогласно 
стал по складам читать следующее.
  "Два халата, миткалевый и шелковый полосатый, на шесть рублей".
  - Это что значит? - сказал, нахмурясь, Пугачев.
  - Прикажи читать далее - отвечал спокойно Савельич. Обер-секретарь продолжал:
  "Мундир из тонкого зеленого сукна на семь рублей. ёШтаны белые суконные на 
пять рублей.
  "Двенадцать рубах полотняных голандских с манжетами на десять рублей.
  "Погребец с чайною посудою на два рубля с полтиною..."
  - Что за вранье? - прервал Пугачев. - Какое мне дело до погребцов и до штанов 
с манжетами?
  Савельич крякнул и стал объясняться. "Это, батюшка, изволишь видеть, реестр 
барскому добру, раскраденному злодеями..."
  - Какими злодеями? - спросил грозно Пугачев.
  "Виноват: обмолвился" - отвечал Савельич. - ёЗлодеи не злодеи, а твои ребята 
таки пошарили, да порастаскали. Не гневись: конь и о четырех ногах да 
спотыкается. Прикажи уж дочитать"
  - Дочитывай, - сказал Пугачев. Секретарь продолжал: ё
  "Одеяло ситцевое, другое тафтяное на хлопчатой бумаге четыре рубля.
  "Шуба лисья, крытая алым ратином, 40 рублей. ё
  "Еще зайчий тулупчик, пожалованный твоей милости на постоялом дворе, 15 
рублей".
  - Это что еще! - вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами.
  Признаюсь, я перепугался за бедного моего дядьку. Он хотел было пуститься 
опять в объяснения, но Пугачев его прервал: "Как ты смел лезть ко мне с такими 
пустяками? - вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря и бросив ее в лицо 
Савельичу. - Глупый старик! Их обобрали: экая беда? Да ты должен, старый хрыч, 
вечно бога молить за меня да за моих ребят, за то, что ты и с барином-то своим 
не висите здесь вместе с моими ослушниками... Зайчий тулуп! Я-те дам зайчий 
тулуп! Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы?"
  - Как изволишь, - отвечал Савельич; - а я человек подневольный и за барское 
добро должен отвечать.
  Пугачев был видно в припадке великодушия. Он отворотился и отъехал, не сказав 
более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка выступила из 
крепости в порядке. Народ пошел провожать Пугачева. Я остался на площади один с 
Савельичем. Дядька мой держал в руках свой реестр и рассматривал его с видом 
глубокого сожаления.
  Видя мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить оное в пользу; но 
мудрое намерение ему не удалось. Я стал было его бранить за неуместное усердие, 
и не мог удержаться от смеха. "Смейся, сударь", - отвечал Савельич; - "смейся; а 
как придется нам сызнова заводиться всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли 
будет".
  Я спешил в дом священника увидеться с Марьей Ивановной. Попадья встретила меня 
с печальным известием. Ночью у Марьи Ивановны открылась сильная горячка. Она 
лежала без памяти и в бреду. Попадья ввела меня в ее комнату. Я тихо подошел к 
ее кровати. Перемена в ее лице поразила меня. Больная меня не узнала. Долго 
стоял я перед нею, не слушая ни отца Герасима, ни доброй жены его, которые, 
кажется, меня утешали. Мрачные мысли волновали меня. Состояние бедной, 
беззащитной сироты, оставленной посреди злобных мятежников, собственное мое 
бессилие устрашали меня. Швабрин, Швабрин пуще всего терзал мое воображение. 
Облеченный властию от самозванца, предводительствуя в крепости, где оставалась 
несчастная девушка - невинный предмет его ненависти, он мог решиться на вс°. Что 
мне было делать? Как подать ей помощь? Как освободить из рук злодея? Оставалось 
одно средство: я решился тот же час отправиться в Оренбург, дабы торопить 
освобождение Белогорской крепости, и по возможности тому содействовать. Я 
простился с священником и с Акулиной Памфиловной, с жаром поручая ей ту, которую 
почитал уже своею женою. Я взял руку бедной девушки и поцаловал ее, орошая 
слезами. "Прощайте" - говорила мне попадья, провожая меня; - "прощайте, Петр 
Андреич. Авось увидимся в лучшее время. Не забывайте нас и пишите к нам почаще. 
Бедная Марья Ивановна, кроме вас, не имеет теперь ни утешения, ни покровителя".
  Вышед на площадь, я остановился на минуту, взглянул на виселицу, поклонился 
ей, вышел из крепости и пошел по Оренбургской дороге, сопровождаемый Савельичем, 
который от меня не отставал.
  Я шел, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за собою конский топот. 
Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в поводья и 
делая издали мне знаки. Я остановился, и вскоре узнал нашего урядника. Он, 
подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья другой: "Ваше 
благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча (к седлу привязан 
был овчинный тулуп). Да еще" - примолвил запинаясь урядник - "жалует он вам... 
полтину денег... да я растерял ее дорогою; простите великодушно". Савельич 
посмотрел на него косо и проворчал: Растерял дорогою! А что же у тебя 
побрякивает за пазухой? Бессовестный! - "Что у меня за пазухой-то побрякивает?" 
- возразил урядник, нимало не смутясь. - "Бог с тобою, старинушка! Это бренчит 
уздечка, а не полтина". - Добро, - сказал я, - прерывая спор. - Благодари от 
меня того, кто тебя прислал; а растерянную полтину постарайся подобрать на 
возвратном пути, и возьми себе на водку. - "Очень благодарен, ваше благородие", 
- отвечал он, поворачивая свою лошадь; - "вечно за вас буду бога молить". При 
сих словах он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту 
скрылся из виду.
  Я надел тулуп и сел верьхом, посадив за собою Савельича. "Вот видишь ли, 
сударь", - сказал старик, - "что я не даром подал мошеннику челобитье: вору-то 
стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и 
половины того, что они, мошенники, у нас украли, и того, что ты ему сам изволил 
пожаловать; да вс° же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок".


ГЛАВА X.

ОСАДА ГОРОДА.

              Заняв луга и горы,
         С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
         За станом повелел соорудить раскат,
         И в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
                                                 Херасков.

  Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми головами, с 
лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около укреплений, под 
надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор, наполнявший ров; 
другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали кирпич, и чинили 
городскую стену. У ворот часовые остановили нас и потребовали наших паспортов. 
Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости, то и повел меня 
прямо в дом генерала.
  Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени, и с 
помощию старого садовника бережно их укутывал теплой соломой. Лицо его 
изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался, и стал 
расспрашивать об ужасных происшедствиях, коим я был свидетель. Я рассказал ему 
вс°. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал сухие ветви. "Бедный 
Миронов!" - сказал он, когда кончил я свою печальную повесть. - "Жаль его: 
хороший был офицер. И мадам Миронов добрая была дама, и какая майстерица грибы 
солить! А что Маша, капитанская дочка?" Я отвечал, что она осталась в крепости 
на руках у попадьи. "Ай, ай, ай! - заметил генерал. - Это плохо, очень плохо. На 
дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с бедной девушкою?" - 
Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко и что вероятно его 
превосходительство не замедлит выслать войско для освобождения бедных ее 
жителей. Генерал покачал годовую с видом недоверчивости. "Посмотрим, посмотрим" 
- сказал он. - "Об этом мы еще успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на 
чашку чаю: сегодня у меня будет военный совет. Ты можешь нам дать верные 
сведения о бездельнике Пугачеве и об его войске. Теперь покаместь поди отдохни".
  Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с 
нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе представит, 
что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое влияние на 
судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
  Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора таможни, 
толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал расспрашивать меня о 
судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто прерывал мою речь 
дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями, которые, если и не 
обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то по крайней мере 
обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались и прочие 
приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного военного 
человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма 
ясно и пространно, в чем состояло дело: "Теперь, господа", - продолжал он, - 
"надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно,  или 
оборонительно?  Каждый из оных способов имеет свою выгоду и невыгоду. Действие 
наступательное представляет более надежды на скорейшее истребление неприятеля; 
действие оборонительное более верно и безопасно... Итак начнем собирать голоса 
по законному порядку, то есть, начиная с младших по чину. Г. прапорщик!" - 
продолжал он, обращаясь ко мне. - ёИзвольте объяснить нам ваше мнение".
  Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку его, сказал 
утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильного 
оружия.
  Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели в 
нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал 
явственно слово: молокосос, произнесенное кем-то вполголоса. Генерал обратился 
ко мне и сказал с улыбкою: "Г. прапорщик! Первые голоса на военных советах 
подаются обыкновенно в пользу движений наступательных; это законный порядок. 
Теперь станем продолжать собирание голосов. Г. коллежский советник! скажите нам 
ваше мнение!"
  Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку, значительно 
разбавленную ромом, и отвечал генералу: "Я думаю, ваше превосходительство, что 
не должно действовать ни наступательно, ни оборонительно".
  "Как же так, господин коллежский советник?" - возразил изумленный генерал. - 
"Других способов тактика не представляет: движение оборонительное, или 
наступательное..."
  - Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
  "Э-xe-xe! мнение ваше весьма благоразумно. Движения подкупательные тактикою 
допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно будет обещать за голову 
бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из секретной суммы..."
  - И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизской баран, а не 
коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана, скованного по 
рукам и по ногам.
  "Мы еще об этом подумаем и потолкуем" - отвечал генерал. - "Однако, надлежит 
во всяком случае предпринять и военные меры. Господа, подайте голоса ваши по 
законному порядку".
  Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о ненадежности 
войск, о неверности удачи, об осторожности, и тому подобном. Все полагали, что 
благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой каменной стеною, 
нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец генерал, выслушав все 
мнения, вытрехнул пепел из трубки и произнес следующую речь:
  "Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно с 
мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех правилах 
здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения оборонительным 
предпочитает".
  Тут он остановился, и стал набивать свою трубку. Самолюбие мое торжествовало. 
Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою перешептывались с видом 
неудовольствия и беспокойства.
  "Но, государи мои", - продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, 
густую струю табачного дыму - "я не смею взять на себя столь великую 
ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее 
императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак я соглашаюсь 
с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее 
внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде 
окажется возможным) вылазками - отражать".
  Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня. Совет разошелся. Я не 
мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который, наперекор собственному 
убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих и неопытных.
  Спустя несколько дней после сего знаменитого совета, узнали мы, что Пугачев, 
верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с 
высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со 
времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них была и артиллерия, 
взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета, я 
предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских, и чуть не плакал от 
досады.
  Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а не 
семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности местного 
начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и всевозможные 
бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге была самая 
несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали от дороговизны, 
которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам, залетавшим на их 
дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего любопытства. Я умирал со 
скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги были 
отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима. Неизвестность о 
ее судьбе меня мучила. Единственное развлечение мое состояло в наездничестве. По 
милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с которой делился скудной пищею и на 
которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться с пугачевскими 
наездниками. В этих перестрелках перевес был обыкновенно на стороне злодеев, 
сытых, пьяных и доброконных. Тощая городовая конница не могла их одолеть. Иногда 
выходила в поле и наша голодная пехота; но глубина снега мешала ей действовать 
удачно противу рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а 
в поле вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших 
военных действий! И вот что оренбургские чиновники называли осторожностию и 
благоразумием!
  Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, 
наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже ударить его 
своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: "Здравствуйте, Петр 
Андреич! Как вас бог милует?"
  Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался. - 
Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?
  "Недавно, батюшка Петр. Андреич; только вчера воротился. У меня есть к вам 
письмецо".
  - Где ж оно? - вскричал я, весь так и вспыхнув.
  "Со мною" - отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. - "Я обещался Палаше уж 
как-нибудь да вам доставить". Тут он подал мне сложенную бумажку и тотчас 
ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:

  "Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни родни, 
ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра, и что вы 
всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо как-нибудь до вас 
дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала так же от Максимыча, 
что вас он часто издали видит на вылазках, и что вы совсем себя не бережете и не 
думаете о тех, которые за вас со слезами бога молят. Я долго была больна; а 
когда выздоровела, Алексей Иванович, который командует у нас на месте покойного 
батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему, застращав Пугачевым. Я живу в 
нашем доме под караулом. Алексей Иванович принуждает меня выдти за него замуж. 
Он говорит, что спас мне жизнь, потому что прикрыл обман Акулины Памфиловны, 
которая сказала злодеям, будто бы я ее племянница. А мне легче было бы умереть, 
нежели сделаться женою такого человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со 
мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня 
в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я просила 
Алексея Ивановича дать мне подумать. Он согласился ждать еще три дня; а коли 
через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Петр 
Андреич! вы один у меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите 
генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу, да приезжайте сами, 
если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота
                  Марья Миронова".

  Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без милосердия 
пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для 
избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в город, я 
отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
  Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку. Увидя меня, 
он остановился. Вероятно, вид мой поразил его он заботливо осведомился о причине 
моего поспешного прихода. - Ваше превосходительство, - сказал я ему, - прибегаю 
к вам, как к отцу родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет 
о счастии всей моей жизни.
  "Что такое, батюшка?" - спросил изумленный старик. - "Что я могу для тебя 
сделать? Говори".
  - Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и пол-сотни казаков 
и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
  Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошел (в чем 
почти и не ошибался).
  "Как это? Очистить Белогорскую крепость?" - сказал он наконец.
  - Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.
  "Нет, молодой человек", - сказал он качая головою - "На таком великом 
расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с главным 
стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу. Пресеченная 
комуникация..."
  Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и спешил его 
прервать. - Дочь капитана Миронова, - сказал я ему, - пишет ко мне письмо: она 
просит помощи; Швабрин принуждает ее выдти за него замуж.
  "Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется ко мне в руки, то 
я велю его судить в 24 часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но 
покаместь надобно взять терпение....
  - Взять терпение! - вскричал я вне себя. - А он между тем женится на Марье 
Ивановне!..
  "О!" - возразил генерал. - "Это еще не беда: лучше ей быть покаместь женою 
Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, 
бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть, 
хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица".
  - Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить ее 
Швабрину!
  "Ба, ба, ба, ба!" - сказал старик. - "Теперь понимаю: ты, видно, в Марью 
Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но вс° же я никак не могу дать 
тебе роту солдат и пол-сотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я 
не могу взять ее на свою ответственность".
  Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в голове моей 
(1) : в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят 
старинные романисты.


ГЛАВА XI.

МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА.

         В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
         "Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?"
         Спросил он ласково.
                                              А. Сумароков.

  Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с 
обыкновенным своим увещанием. "Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными 
разбойниками! Боярское ли это дело? Не рав°н час: ни за что пропадешь. И добро 
бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого".
  Я прервал его речь вопросом: сколько у меня всего-на-все денег? "Будет с тебя" 
- отвечал он с довольным видом. - "Мошенники как там ни шарили, а я вс°-таки 
успел утаить". И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек 
полный серебра.  (2)  - Ну, Савельич, - сказал я ему, - отдай же мне теперь 
половину; а остальное возьми себе. Я еду в Белогорскую крепость.
  "Батюшка Петр Андреич!" - сказал добрый дядька дрожащим голосом. - "Побойся 
бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от 
разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя не жалеешь. Куда 
тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска придут, переловят мошенников; тогда 
поезжай себе хоть на все четыре стороны".
  Но намерение мое было твердо принято. - Поздно рассуждать, - отвечал я 
старику. - Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; 
авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет 
нужно, хоть в три-дорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не 
ворочусь...
  "Что ты это, сударь?" - прервал меня Савельич. - "Чтоб я тебя пустил одного! 
Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду 
за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною? Да 
разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану".
  Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в 
дорогу. Через пол часа я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и 
хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более 
средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; 
мы выехали из Оренбурга.
  Начинало смеркаться. (3)  Путь мой шел мимо Бердской слободы, пристанища 
Пугачевского. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были 
конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог 
следовать за мною издали, и кричал мне поминутно: "Потише, сударь, ради бога 
потише. Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда 
спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди... Петр Андреич... батюшка 
Петр Андреич!.. Не погуби!.. Господи владыко, пропадет барское дитя!".
  Вскоре засверкали Бердские огни. Мы подъехали к оврагам, естественным 
укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих 
молений. Я надеялся объехать слободу благополучно, как вдруг увидел в сумраке 
прямо перед собой человек пять мужиков, вооруженных дубинами; это был передовой 
караул пугачевского пристанища. Нас окликали. Не зная пароля, я хотел молча 
проехать мимо их; но они меня тотчас окружили, и один из них схватил лошадь мою 
за узду. Я выхватил саблю, и ударил мужика по голове; шапка спасла его, однако 
он зашатался и выпустил из рук узду. Прочие смутились и отбежали; я 
воспользовался этой минутою, пришпорил лошадь и поскакал.
  Темнота приближающейся ночи могла избавить меня от всякой опасности, как 
вдруг, оглянувшись, увидел я, что Савельича со мною не было. Бедный старик на 
своей хромой лошади не мог ускакать от разбойников. Что было делать? Подождав 
его несколько минут, и удостоверясь в том, что он задержан, я поворотил лошадь и 
отправился его выручать.
  Подъезжая к оврагу, услышал я издали шум, крики и голос моего Савельича. Я 
поехал скорее, и вскоре очутился снова между караульными мужиками, остановившими 
меня несколько минут тому назад. Савельич находился между ими. Они стащили 
старика с его клячи и готовились вязать. Прибытие мое их обрадовало. Они с 
криком бросились на меня и мигом стащили с лошади. Один из них, повидимому 
главный, объявил нам, что он сейчас поведет нас к государю. "А наш батюшка" - 
прибавил он - "волен приказать: сейчас ли вас повесить, али дождаться свету 
божия". Я не противился; Савельич последовал моему примеру, и караульные повели 
нас с торжеством.
  Мы перебрались через овраг и вступили в слободу. Во всех избах горели огни. 
Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в 
темноте нас не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Нас привели 
прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных 
бочек и две. пушки. "Вот и дворец" - сказал один из мужиков: - "сейчас об вас 
доложим". Он вошел в избу. Я взглянул на Савельича; старик крестился, читая про 
себя молитву. Я дожидался долго; наконец мужик воротился и сказал мне: "Ступай: 
наш батюшка велел впустить офицера".
  Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя 
сальными свечами, а стены оклеяны были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, 
рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, 
уставленный горшками, - вс° было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под 
образами, в красном кафтане, в высокой шапке, и важно подбочась. Около него 
стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. 
Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках 
сильное любопытство, и что они приготовились встретить меня с торжеством. 
Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. "А, 
ваше благородие!" - сказал он мне с живостию. - "Как поживаешь? За чем тебя бог 
принес?" (4)  Я отвечал, что ехал по своему делу и что люди его меня остановили. 
"А по какому делу?" спросил он меня. Я не знал, что отвечать. Пугачев, пологая, 
что я не хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам и велел им 
выдти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места. "Говори смело 
при них" - сказал мне Пугачев: - "от них я ничего не таю". Я взглянул наискось 
на наперсников самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою 
бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой 
через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого 
росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая 
борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на 
щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в 
красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я 
после) был беглый капрал Белобородов; второй Афанасий Соколов (прозванный 
Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников.  (5)  
Не смотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так 
нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение.
Но Пугачев привел меня в себя своим вопросом: "Говори: по какому же делу выехал 
ты из Оренбурга?"
  Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично 
приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение. 
Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на 
вопрос Пугачева:
  - Я ехал в Белогорскую крепость избавить сироту, которую там обижают.
  Глаза у Пугачева засверкали. "Кто из моих людей смеет обижать сироту?" - 
закричал он.  - "Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: 
кто виноватый?"
  - Швабрин виноватый, - отвечал я.  - Он держит в неволе ту девушку, которую ты 
видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
  "Я проучу Швабрина" - сказал грозно Пугачев. - "Он узнает, каково у меня 
своевольничать и обижать народ. Я его повешу".
  "Прикажи слово молвить" - сказал Хлопуша хриплым голосом. - "Ты поторопился 
назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж 
оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня 
их по первому наговору".
  "Нечего их ни жалеть, ни жаловать!" - сказал старичок в голубой ленте.  - 
"Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: 
зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя 
и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в 
Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную, да 
запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от 
оренбургских командиров".
  Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз пробежал по 
всему моему телу, при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое 
смущение. "Ась, ваше благородие?" - сказал он мне подмигивая.  - "Фельдмаршал 
мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?"
  Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал что я нахожусь в 
его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно. (6)
  "Добро" - сказал Пугачев.  - "Теперь скажи, в каком состоянии ваш город".
  - Слава богу, - отвечал я; - вс° благополучно. ё
  "Благополучно?" - повторил Пугачев.  - "А народ мрет с голоду!"
  Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять что вс° это 
пустые слухи, и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
  "Ты видишь" - подхватил старичок, - "что он тебя в глаза обманывает. Все 
беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят 
мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты 
Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб 
никому не было завидно".
  Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию Хлопуша 
стал противоречить своему товарищу. "Полно, Наумыч", - сказал он ему. - "Тебе бы 
вс° душить, да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. 
(7)  Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести?"
  - Да ты что за угодник? - возразил Белобородов. - У тебя-то откуда жалость 
взялась?
  "Конечно" - отвечал Хлопуша, - "и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой 
костливый кулак, и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в 
пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном 
перепутьи да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не 
бабьим наговором".
  Старик отворотился и проворчал слова: "рваные ноздри!"...
  - Что ты там шепчешь, старый хрыч? - закричал Хлопуша.  - Я тебе дам рваные 
ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь... А 
покаместь смотри, чтоб я тебе бородишки не вырвал!
  "Господа енаралы!" - провозгласил важно Пугачев.  - "Полна вам ссориться. Не 
беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; 
беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь".
  Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова, и мрачно смотрели друг на друга. Я 
увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень 
невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом: Ах! я 
было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до 
города и замерз бы на дороге.
  Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. "Долг платежом красен", - сказал он, 
мигая и прищуриваясь.  - "Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той 
девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?"
  - Она невеста моя, - отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и 
не находя нужды скрывать истину.
  "Твоя невеста!" - закричал Пугачев.  - "Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя 
женим, и на свадьбе твоей попируем!" - Потом обращаясь к Белобородову: - 
"Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да 
поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем".
  Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но делать было нечего. Две молодые 
казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи 
и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за одною трапезою с 
Пугачевым и с его страшными товарищами.
  Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец 
хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем месте; 
товарищи его встали и дали мне знак оставить его  (8) . Я вышел вместе с ними. 
По распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где я нашел и 
Савельича и где меня оставили с ним взаперти. Дядька был в таком изумлении при 
виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в 
темноте, и долго вздыхал и охал; наконец захрапел, а я предался размышлениям, 
которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать.
  Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его стояла 
кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице. В сенях 
встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. 
Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который 
сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со 
мною поздоровался, и велел мне садиться с ним в кибитку.
  Мы уселись. "В Белогорскую крепость!" - сказал Пугачев широкоплечему татарину, 
стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось. Лошади тронулись, 
колокольчик загремел, кибитка полетела...
  "Стой! стой!" раздался голос, слишком мне знакомый, - и я увидел Савельича, 
бежавшего нам на встречу. Пугачев велел остановиться. "Батюшка, Петр Андреич!" - 
кричал дядька. - "Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен..." - А, 
старый хрыч! - сказал ему Пугачев. - Опять бог дал свидеться. Ну, садись на 
облучок.
  "Спасибо, государь, спасибо, отец родной!" - говорил Савельич усаживаясь.  - 
"Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. 
Век за тебя буду бога молить, а о зайчьем тулупе и упоминать уж не стану".
  Этот зайчий тулуп мог наконец не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, 
самозванец или не расслыхал или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; 
народ на улице останавливался и кланялся в пояс. Пугачев кивал головою на обе 
стороны. Через минуту мы выехали из слободы и помчались по гладкой дороге.
  Легко можно себе представить, что чувствовал я в эту минуту. Через несколько 
часов должен я был увидеться с той, которую почитал уже для меня потерянною. Я 
воображал себе минуту нашего соединения... Я думал также и о том человеке, в 
чьих руках находилась моя судьба, и который по странному стечению обстоятельств 
таинственно был со мною связан. Я вспоминал об опрометчивой жестокости, о 
кровожадных привычках того, кто вызывался быть и избавителем моей любезной! 
Пугачев не знал, что она была дочь капитана Миронова; озлобленный Швабрин мог 
открыть ему вс°; Пугачев мог проведать истину и другим образом... Тогда что 
станется с Марьей Ивановной? Холод пробегал по моему телу, и волоса становились 
дыбом...
  Вдруг Пугачев прервал мои размышления, обратясь ко мне с вопросом:
  "О чем, ваше благородие, изволил задуматься?"
  - Как не задуматься, - отвечал я ему: - Я офицер и дворянин; вчера еще дрался 
противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни 
зависит от тебя.
  "Что ж?" - спросил Пугачев. - "Страшно тебе?"
  Я отвечал, что быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его 
пощаду, но даже и на помощь.
  "И ты прав, ей богу прав!" - сказал самозванец. - "Ты видел, что мои ребята 
смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион, и что 
надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился", - прибавил он, понизив 
голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, - "помня твой стакан вина 
и зайчий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне 
ваша братья".
  Я вспомнил взятие Белогорской крепости; но не почел нужным его оспоривать, и 
не отвечал ни слова.
  "Что говорят обо мне в Оренбурге?" - спросил Пугачев, помолчав немного.
  - Да говорят, что с тобою сладить трудновато; нечего сказать: дал ты себя 
знать.
  Лицо самозванца изобразило довольное самолюбие. "Да!" - сказал он с веселым 
видом. - "Я воюю хоть куда. Знают ли у вас в Оренбурге о сражении под Юзеевой? 
Сорок енаралов убито, четыре армии взято в полон. Как ты думаешь: прусский 
король мог ли бы со мною потягаться?"
  Хвастливость разбойника показалась мне забавна. - Сам как ты думаешь? - сказал 
я ему, - управился ли бы ты с Фридериком?
  "С Федор Федоровичем? А как же нет? С вашими енаралами ведь я же управляюсь; а 
они его бивали. Доселе оружие мое было счастливо. Дай срок, то ли еще будет, как 
пойду на Москву".
  - А ты полагаешь идти на Москву?
  Самозванец несколько задумался и сказал в пол-голоса: "Бог весть. Улица моя 
тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо 
востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою".
  - То-то! - сказал я Пугачеву. - Не лучше ли тебе отстать от них самому, 
заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни?
  Пугачев горько усмехнулся. "Нет", - отвечал он; - "поздно мне каяться. Для 
меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и 
удается! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою".
  - А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, 
зарядили его пеплом пушку и выпалили!
  "Слушай" - сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. - "Расскажу тебе 
сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел 
спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста 
лет, а я всего-на-все только тридцать три года? - Оттого, батюшка, отвечал ему 
ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай 
попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели 
палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орел клюнул 
раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста 
лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! - 
Какова калмыцкая сказка?"
  - Затейлива, - отвечал я ему. - Но жить убийством и разбоем значит по мне 
клевать мертвечину.
  Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, 
погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, 
дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути... Вдруг 
увидел я деревушку на крутом берегу Яика, с частоколом и с колокольней - и через 
четверть часа въехали мы в Белогорскую крепость.


ГЛАВА XII.

СИРОТА.

         Как у нашей у яблонки
         Ни верхушки нет, ни отросточек;
         Как у нашей у княгинюшки
         Ни отца нету, ни матери.
         Снарядить-то ее некому,
         Благословить-то ее некому.
                                Свадебная песня.

  Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик 
Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был 
одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, 
в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но 
вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: "И ты наш? Давно бы так!" - Я 
отворотился от него и ничего не отвечал.
  Сердце мое заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате где на стене 
висел еще диплом покойного коменданта, как печальная эпитафия прошедшему 
времени. Пугачев сел на том диване, на котором, бывало, дремал Иван Кузмич, 
усыпленный ворчанием своей супруги. Швабрин сам поднес ему водки. Пугачев выпил 
рюмку, и сказал ему, указав на меня: "Попотчуй и его благородие". Швабрин 
подошел ко мне с своим подносом; но я вторично от него отворотился. Он казался 
сам не свой. При обыкновенной своей сметливости он, конечно, догадался, что 
Пугачев был им недоволен. Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с 
недоверчивостию. Пугачев осведомился о состоянии крепости, о слухах про 
неприятельские войска и тому подобном, и вдруг спросил его неожиданно: "Скажи, 
братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом? Покажи-ка мне ее".
  Швабрин побледнел как мертвый. - Государь, - сказал он дрожащим голосом... - 
Государь, она не под караулом... она больна... она в светлице лежит.
  "Веди ж меня к ней", - сказал самозванец, вставая с места. Отговориться было 
невозможно. Швабрин повел Пугачева в светлицу Марьи Ивановны. Я за ними 
последовал.
  Швабрин остановился на лестнице. "Государь!" - сказал он. - "Вы властны 
требовать от меня, что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в 
спальню к жене моей".
  Я затрепетал. "Так ты женат!" - сказал я Швабрину, готовяся его растерзать.
  "Тише!" - прервал меня Пугачев. - "Это мое дело. А ты"- продолжал он, 
обращаясь к Швабрину, - "не умничай и не ломайся: жена ли она тебе или не жена, 
а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною".
  У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом: 
"Государь предупреждаю вас, что она в белой горячке, и третий день как бредит 
без умолку". - "Отворяй! - сказал Пугачев.
  Швабрин стал искать у себя в карманах, и сказал, что не взял с собою ключа. 
Пугачев толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась, и мы вошли.
  Я взглянул, и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья 
Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, 
накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною 
стало - не помню.
  Пугачев посмотрел на Швабрина, и сказал с горькой усмешкою: "Хорош у тебя 
лазарет!" - Потом, подошед к Марье Ивановне: - "Скажи мне, голубушка, за что 
твой муж тебя наказывает? в чем ты перед ним провинилась?"
  - Мой муж! - повторила она. - Он мне не муж. Я никогда не буду его женою! Я 
лучше решилась умереть, и умру, если меня не избавят.
  Пугачев взглянул грозно на Швабрина: "И ты смел меня обманывать!" сказал он 
ему. "Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?"
  Швабрин упал на колени... В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства 
ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах 
беглого казака. Пугачев смягчился. "Милую тебя на сей раз", - сказал он 
Швабрину; - "но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта". Потом 
обратился он к Марьи Ивановне, и сказал ей ласково: "Выходи, красная девица; 
дарую тебе волю. Я государь".
  Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца ее 
родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств. Я кинулся к ней, 
но в эту минуту очень смело в комнату втерлась моя старинная знакомая Палаша и 
стала ухаживать за своею барышнею. Пугачев вышел из светлицы, и мы трое сошли в 
гостиную.
  "Что, ваше благородие?" сказал смеясь Пугачев. "Выручили красную девицу! Как 
думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его обвенчать племянницу? 
Пожалуй, я буду посаженым отцом, Швабрин дружкою; закутим, запьем - и ворота 
запрем!"
  Чего я опасался, то и случилось, Швабрин, услыша предложение Пугачева, вышел 
из себя. "Государь!" - закричал он в исступлении. - "Я виноват, я вам солгал, но 
и Гринев вас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана 
Миронова, который казнен при взятии здешней крепости".
  Пугачев устремил на меня огненные свои глаза. "Это что еще?" - спросил он меня 
с недоумением.
  - Швабрин сказал тебе правду, - отвечал я с твердостию. ё
  "Ты мне этого не сказал" - заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось.
  - Сам ты рассуди, - отвечал я ему, - можно ли было при твоих людях объявить, 
что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто ее бы не спасло!
  "И то правда" - сказал смеясь Пугачев. - "Мои пьяницы не пощадили бы бедную 
девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их".
  - Слушай, - продолжал я, видя его доброе расположение. - Как тебя назвать не 
знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить 
тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести 
моей и християнской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня 
с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с 
тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей 
души...
  Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. "Ин быть по-твоему!" - сказал 
он. - "Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе 
свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!"
  Тут он оборотился к Швабрину и велел выдать мне пропуск во все заставы и 
крепости, подвластные ему. Швабрин, совсем уничтоженный, стоял как остолбенелый. 
Пугачев отправился осматривать крепость. Швабрин его сопровождал; а я остался 
под предлогом приготовлений к отъезду.
  Я побежал в светлицу. Двери были заперты. Я постучался. "Кто там?" спросила 
Палаша. Я назвался. Милый голосок Марьи Ивановны раздался из-за дверей. 
"Погодите, <Петр Андреич>. Я переодеваюсь. Ступайте к Акулине Памфиловне; я 
сейчас туда же буду".
  Я повиновался и пошел в дом отца Герасима. И он и попадья выбежали ко мне 
навстречу. Савельич их уже предупредил. "Здравствуйте, Петр Андреич", - говорила 
попадья. - "Привел бог опять увидеться. Как поживаете? А мы-то про вас каждый 
день поминали. А Марья-то Ивановна всего натерпелась без вас, моя голубушка!.. 
Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачевым-то поладили? Как он это вас не 
укокошил? Добро, спасибо злодею и за то". - Полно, старуха, - прервал отец 
Герасим. - Не вс° то ври, что знаешь. Несть спасения во многом глаголании. 
Батюшка Петр Андреич! войдите, милости просим. Давно, давно не видались.
  Попадья стала угощать меня чем бог послал. А между тем говорила без умолку. 
Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; 
как Марья Ивановна плакала и не хотела с ними расстаться; как Марья Ивановна 
имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая и урядника 
заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марьи Ивановне 
написать ко мне письмо и прочее. Я в свою очередь рассказал ей вкратце свою 
историю. Поп и попадья крестились, услыша, что Пугачеву известен их обман. "С 
нами сила крестная!" - говорила Акулина Памфиловна. - "Промчи бог тучу мимо. Ай-
да Алексей Иваныч; нечего сказать: хорош гусь!" - В самую эту минуту дверь 
отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою на бледном лице. Она оставила свое 
крестьянское платье и одета была по-прежнему просто и мило.
  Я хватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба молчали от 
полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было не до них, и оставили 
нас. Мы остались одни. Вс° было забыто. Мы говорили и не могли наговориться. 
Марья Ивановна рассказала мне вс°, что с нею ни случилось с самого взятия 
крепости; описала мне весь ужас ее положения, все испытания, которым подвергал 
ее гнусный Швабрин. Мы вспомнили и прежнее счастливое время... Оба мы плакали... 
Наконец я стал объяснять ей мои предположения. Оставаться ей в крепости, 
подвластной Пугачеву и управляемой Швабриным, было невозможно. Нельзя было 
думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады. У ней не было на свете 
ни одного родного человека. Я предложил ей ехать в деревню к моим родителям. Она 
сначала колебалась: известное ей неблагорасположение отца моего ее пугало. Я ее 
успокоил. Я знал, что отец почтет за счастие и вменит себе в обязанность принять 
дочь заслуженного воина, погибшего за отечество. - Милая Марья Ивановна! - 
сказал я наконец. - Я почитаю тебя своею женою. Чудные обстоятельства соединили 
нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить. - Марья Ивановна 
выслушала меня просто, без притворной застенчивости, без затейливых отговорок. 
Она чувствовала, что судьба ее соединена была с моею. Но она повторила, что не 
иначе будет моею женою, как с согласия моих родителей. Я ей и не противуречил. 
Мы поцаловались горячо, искренно - и таким образом вс° было между нами решено.
  Через час урядник принес мне пропуск, подписанный каракулками Пугачева, и 
позвал меня к нему от его имени. Я нашел его готового пуститься в дорогу. Не 
могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, 
извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту 
минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из 
среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока еще 
было время. Швабрин и народ, толпящийся около нас, помешали мне высказать вс°, 
чем исполнено было мое сердце.
  Мы расстались дружески. Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфиловну, погрозил 
пальцем и мигнул значительно; потом сел в кибитку, велел ехать в Берду, и когда 
лошади тронулись, то он еще раз высунулся из кибитки и закричал мне: "Прощай, 
ваше благородие! Авось увидимся когда-нибудь". - Мы точно с ним увиделись, но в 
каких обстоятельствах!..
  Пугачев уехал. Я долго смотрел на белую степь, по которой неслась его тройка. 
Народ разошелся. Швабрин скрылся. Я воротился в дом священника. Вс° было готово 
к нашему отъезду; я не хотел более медлить. Добро наше вс° было уложено в старую 
комендантскую повозку. Ямщики мигом заложили лошадей. Марья Ивановна пошла 
проститься с могилами своих родителей, похороненных за церковью. Я хотел ее 
проводить, но она просила меня оставить ее одну. Через несколько минут она 
воротилась, обливаясь молча тихими слезами. Повозка была подана. Отец Герасим и 
жена его вышли на крыльцо. Мы сели в кибитку втроем: Марья Ивановна с Палашей и 
я. Савельич забрался на облучок. "Прощай, Марья Ивановна, моя голубушка! 
прощайте, Петр Андреич, сокол наш ясный!" - говорила добрая попадья. - 
"Счастливый путь, и дай бог вам обоим счастия!" Мы поехали. У окошка 
комендантского дома я увидел стоящего Швабрина. Лицо его изображало мрачную 
злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом, и обратил глаза в 
другую сторону. Наконец мы выехали из крепостных ворот и навек оставили 
Белогорскую крепость.


ГЛАВА XIII.

АРЕСТ.

         Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
         Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
         - Извольте, я готов; но я в такой надежде,
         Что дело объяснить дозволите мне прежде.
                                                    Княжнин.

  Соединенный так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я так 
мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что вс° со мною 
случившееся было пустое сновидение. Марья Ивановна глядела с задумчивостию то на 
меня, то на дорогу, и, казалось, не успела еще опомниться и придти в себя. Мы 
молчали. Сердца наши слишком были утомлены. Неприметным образом часа через два 
очутились мы в ближней крепости, также подвластной Пугачеву. Здесь мы переменили 
лошадей. По скорости, с каковой их запрягали, по торопливой услужливости 
брадатого казака, поставленного Пугачевым в коменданты, я увидел, что, благодаря 
болтливости ямщика, нас привезшего, меня принимали как придворного временщика.
  Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближились к городку, где, по 
словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на соединение к 
самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: кто едет? ямщик отвечал 
громогласно: "Государев кум со своею хозяюшкою". Вдруг толпа гусаров окружила 
нас с ужасною бранью. "Выходи, бесов кум!" - сказал мне усастый вахмистр. - "Вот 
ужо тебе будет баня, и с твоею хозяюшкою!"
  Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя 
офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к маиору. Савельич от 
меня не отставал, поговаривая про себя: "Вот тебе и государев кум! Из огня да в 
полымя... Господи владыко! чем это вс° кончится?" Кибитка шагом поехала за нами.
  Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещенному. Вахмистр оставил меня 
при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив мне, что 
его высокоблагородию некогда меня принять, а что он велел отвести меня в острог, 
а хозяюшку к себе привести.
  - Что это значит?- закричал я в бешенстве.- Да разве он с ума сошел?
  "Не могу знать, ваше благородие", - отвечал вахмистр. - "Только его 
высокоблагородие приказал ваше благородие отвести в острог, а ее благородие 
приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие!"
  Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо вбежал 
в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк. Маиор метал. 
Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я Ивана Ивановича 
Зурина, некогда обыгравшего меня в Симбирском трактире!
  - Возможно ли? - вскричал я. - Иван Иваныч! ты ли?
  "Ба, ба, ба, Петр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат. Не 
хочешь ли поставить карточку?"
  - Благодарен. Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру. ё
  "Какую тебе квартиру? Оставайся у меня".
  - Не могу: я не один.
  "Ну, подавай сюда и товарища".
  - Я не с товарищем; я... с дамою.
  "С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге, брат!" (При сих словах Зурин засвистел 
так выразительно, что все захохотали, а я совершенно смутился.)
  "Ну" - продолжал Зурин: - "так и быть. Будет тебе квартира. А жаль... Мы бы 
попировали по-старинному... Гей! малой! Да что ж сюда не ведут кумушку-то 
Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась: барин-де 
прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею".
  - Что ты это? - сказал я Зурину. - Какая кумушка Пугачева? Это дочь покойного 
капитана Миронова. Я вывез ее из плена и теперь провожаю до деревни батюшкиной, 
где и оставлю ее.
  "Как! Так это о тебе мне сейчас докладывали? Помилуй! что ж это значит?"
  - После вс° расскажу. А теперь, ради бога, успокой бедную девушку, которую 
гусары твои перепугали.
  Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел на улицу извиняться перед Марьей 
Ивановной в невольном недоразумении, и приказал вахмистру отвести ей лучшую 
квартиру в городе. Я остался ночевать у него.
  Мы отужинали, и когда остались вдвоем, я рассказал ему свои похождения. Зурин 
слушал меня с большим вниманием. Когда я кончил, он покачал головою и сказал: 
"Все это, брат, хорошо; одно не хорошо; зачем тебя черт несет жениться? Я, 
честный офицер, не захочу тебя обманывать: поверь же ты мне, что женитьба блажь. 
Ну, куда тебе возиться с женою да няньчиться с ребятишками? Эй, плюнь. 
Послушайся меня: развяжись ты с капитанскою дочкой. Дорога в Симбирск мною 
очищена и безопасна. Отправь ее завтра ж одну к родителям твоим; а сам оставайся 
у меня в отряде. В Оренбург возвращаться тебе не за чем. Попадешься опять в руки 
бунтовщикам, так вряд ли от них еще раз отделаешься. Таким образом любовная дурь 
пройдет сама собою, и вс° будет ладно".
  Хотя я не совсем был с ним согласен, однако ж чувствовал, что долг чести 
требовал моего присутствия в войске императрицы. Я решился последовать совету 
Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню и остаться в его отряде.
  Савельич явился меня раздевать; я объявил ему, чтоб на другой же день готов он 
был ехать в дорогу с Марьей Ивановной. Он было заупрямился. "Что ты, сударь? Как 
же я тебя-то покину? Кто за тобою будет ходить? Что скажут родители твои?"
  Зная упрямство дядьки моего, я вознамерился убедить его лаской и искренностию. 
- Друг ты мой, Архип Савельич! - сказал я ему. - Не откажи, будь мне 
благодетелем; в прислуге здесь я нуждаться не стану, а не буду спокоен, если 
Марья Ивановна поедет в дорогу без тебя. Служа ей, служишь ты и мне, потому что 
я твердо решился, как скоро обстоятельства дозволят, жениться на ней.
  Тут Савельич сплеснул руками с видом изумления неописанного. "Жениться!" - 
повторил он. - "Дитя хочет жениться! А что скажет батюшка, а матушка-то, что 
подумает?"
  - Согласятся, верно согласятся, - отвечал я, - когда узнают Марью Ивановну. Я 
надеюсь и на тебя. Батюшка и матушка тебе верят: ты будешь за нас ходатаем, не 
так ли?
  Старик был тронут. "Ох, батюшка ты мой Петр Андреич!" - отвечал он. - ёХоть 
раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня, что 
грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее, ангела божия, и рабски 
буду доносить твоим родителям, что такой невесте не надобно и приданого".
  Я благодарил Савельича и лег спать в одной комнате с Зуриным. Разгоряченный и 
взволнованный, я разболтался. Зурин сначала со мною разговаривал охотно; но 
мало-по-малу слова его стали реже и бессвязнее; наконец, вместо ответа на какой-
то запрос, он захрапел и присвистнул. Я замолчал и вскоре последовал его 
примеру.
  На другой день утром пришел я к Марье Ивановне. Я сообщил ей свои 
предположения. Она признала их благоразумие и тотчас со мною согласилась. Отряд 
Зурина должен был выступить из города в тот же день. Нечего было медлить. Я тут 
же расстался с Марьей Ивановной, поручив ее Савельичу и дав ей письмо к моим 
родителям. Марья Ивановна заплакала. "Прощайте, Петр Андреич!" - сказала она 
тихим голосом. - "Придется ли нам увидаться или нет, бог один это знает; но век 
не забуду вас; до могилы ты один останешься в моем сердце". Я ничего не мог 
отвечать. Люди нас, окружали. Я не хотел при них предаваться чувствам, которые 
меня волновали. Наконец она уехала. Я возвратился к Зурину, грустен и молчалив. 
Он хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели день шумно и буйно, 
и вечером выступили в поход.
  Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, 
и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев вс° еще стоял под 
Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались 
к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни, при виде наших войск, приходили в 
повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и вс° предвещало скорое и 
благополучное окончание.
  Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева, рассеял его 
толпы, освободил Оренбург, и, казалось, нанес бунту последний и решительный 
удар. Зурин был в то время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые 
рассеялись прежде нежели мы их увидали. Весна осадила нас в татарской деревушке. 
Речки разлились, и дороги стали непроходимы. Мы утешались в нашем бездействии 
мыслию о скором прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями.
  Но Пугачев не был пойман. Он явился на Сибирских заводах, собрал там новые 
шайки и опять начал злодействовать. Слух о его успехах снова распространился. Мы 
узнали о разорении Сибирских крепостей. Вскоре весть о взятии Казани и о походе 
самозванца на Москву встревожила начальников войск, беспечно дремавших в надежде 
на бессилие презренного бунтовщика. Зурин получил повеление переправиться через 
Волгу. (9)
  Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что 
бедствие доходило до крайности. Мы проходили через селения разоренные 
бунтовщиками и поневоле отбирали у бедных жителей то, что успели они спасти. 
Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам. Шайки 
разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов самовластно 
наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где свирепствовал пожар, 
было ужасно... Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!
  Пугачев бежал, преследуемый Иваном Ивановичем Михельсоном. Вскоре узнали мы о 
совершенном его разбитии. Наконец Зурин получил известие о поимке самозванца, а 
вместе с тем и повеление остановиться. Война была кончена. Наконец мне можно 
было ехать к моим родителям! Мысль их обнять, увидеть Марью Ивановну, от которой 
не имел я никакого известия, одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребенок. 
Зурин смеялся и говорил, пожимая плечами: "Нет, тебе не сдобровать! Женишься - 
ни за что пропадешь!"
  Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, 
обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила 
меня поневоле: Емеля, Емеля! - думал я с досадою; - зачем не наткнулся ты на 
штык, или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать. Что 
прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной 
мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук 
гнусного Швабрина.
  Зурин дал мне отпуск. Через несколько дней должен я был опять очутиться 
посреди моего семейства, увидеть опять мою Марью Ивановну... Вдруг неожиданная 
гроза меня поразила.
В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в 
дорогу, Зурин вошел ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно 
озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он 
выслал моего деньщика, и объявил, что имеет до меня дело. - Что такое? - спросил 
я с беспокойством. - "Маленькая неприятность", - отвечал он, подавая мне бумагу. 
- "Прочитай, что сейчас я получил". Я стал ее читать: это был секретный приказ 
ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно 
отправить под караулом в Казань в Следственную Комиссию, учрежденную по делу 
Пугачева.
  Бумага чуть не выпала из моих рук. "Делать нечего!" - сказал Зурин. - "Долг 
мой повиноваться приказу. Вероятно, слух о твоих дружеских путешествиях с 
Пугачевым как-нибудь да дошел до правительства. Надеюсь, что дело не будет иметь 
никаких последствий и что ты оправдаешься перед комиссией. Не унывай и 
отправляйся". Совесть моя была чиста; я суда не боялся; но мысль отсрочить 
минуту сладкого свидания, может быть, на несколько еще месяцев - устрашала меня. 
Тележка была готова. Зурин дружески со мною простился. Меня посадили в тележку. 
Со мною сели два гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге.


ГЛАВА XIV.

СУД.

         Мирская молва -
         Морская волна.
                     Пословица.

  Я был уверен, что виною всему было самовольное мое отсутствие из Оренбурга. Я 
легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, но еще 
всеми силами было ободряемо. Я мог быть обвинен в излишней запальчивости, а не в 
ослушании. Но приятельские сношения мои с Пугачевым могли быть доказаны 
множеством свидетелей и должны были казаться по крайней мере весьма 
подозрительными. Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал 
свои ответы, и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ 
оправдания самым простым, а вместе и самым надежным.
  Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали 
груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, 
оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего 
города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели 
мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили 
одного в тесной и темной канурке, с одними голыми стенами и с окошечком, 
загороженым железною решеткою.
  Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни 
бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив 
сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно 
заснул, не заботясь о том, что со мною будет.
  На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что меня требуют 
в комиссию. Два солдата повели меня через двор в комендантской дом, остановились 
в передней и впустили одного во внутренние комнаты.
  Я вошел в залу довольно обширную. За столом, покрытым бумагами, сидели два 
человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский 
капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в 
обращении. У окошка за особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь 
над бумагою, готовый записывать мои показания. Начался допрос. Меня спросили о 
моем имени и звании. Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринева? 
И на ответ мой возразил сурово: "Жаль, что такой почтенный человек имеет такого 
недостойного сына!" Я спокойно отвечал, что каковы бы ни были обвинения, 
тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердечным объяснением истины. 
Уверенность моя ему не понравилась. "Ты, брат, востер", - сказал он мне 
нахмурясь; - "но видали мы и не таких!"
  Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое время вошел я в 
службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им употреблен?
  Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к 
Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог.
  "Каким же образом", возразил мой допросчик, дворянин и офицер один пощажен 
самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом 
этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от 
главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая 
странная дружба и на чем она основана, если не на измене, или по крайней мере на 
гнусном и преступном малодушии?"
  Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера, и с жаром начал свое 
оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во 
время бурана как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я 
сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но 
что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. 
Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое 
усердие во время бедственной оренбургской осады.
  Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух:
  "На запрос вашего превосходительства косательно прапорщика Гринева, якобы 
замешанного в нынешнем смятении, и вошедшего в сношения с злодеем, службою 
недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный прапорщик 
Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 
24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился, и с той поры 
уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в 
слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде находился он 
на службе; что касается до его поведения, то я могу..." Тут он прервал свое 
чтение, и сказал мне сурово: "Что ты теперь скажешь себе в оправдание?"
  Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной 
так же искренно, как и вс° прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое 
отвращение. Мне пришло в голову, что если нaзoву ее, то комиссия потребует ее к 
ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами злодеев, и ее самую 
привести на очную с ними ставку - эта ужасная мысль так меня поразила, что я 
замялся и спутался.
  Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою 
благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения. 
Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным 
доносителем. Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея.  Я с живостию обратился к 
дверям, ожидая появления своего обвинителя. Через несколько минут загремели 
цепи, двери отворились, и вошел - Швабрин. Я изумился его перемене. Он был 
ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно поседели 
длинная борода была всклокочена. Он повторил обвинения свои слабым, но смелым 
голосом. По его словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно 
выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всем, что делалось 
в городе; что наконец явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в 
крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их 
места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца. - Я выслушал его 
молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным 
злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла 
его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, 
которое и меня заставляло молчать, - как бы то ни было, имя дочери Белогорского 
коменданта не было произнесено в присутствии комиссии. Я утвердился еще более в 
моем намерении, и когда судьи спросили: чем могу опровергнуть показания 
Швабрина, я отвечал, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в 
оправдание себе сказать не могу. Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я 
спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной 
усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги. Меня опять 
отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не требовали.
  Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так 
часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и 
что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
  Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое 
отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай 
приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, 
потому что нельзя было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась 
батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился 
на милой капитанской дочке.
  Слух о моем аресте поразил вс° мое семейство. Марья Ивановна так просто 
рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не 
только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца. 
Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель 
была ниспровержение престола и истребление дворянского рода. Он строго допросил 
Савельича. Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева, и что-
де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал. 
Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей. Марья 
Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена 
скромностию и осторожностию.
  Прошло несколько недель... Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от 
нашего родственника князя Б**. Князь писал ему обо мне. После обыкновенного 
приступа, он объявлял ему, что подозрения насчет участия моего в замыслах 
бунтовщиков к несчастию оказались слишком основательными, что примерная казнь 
должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и 
преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от 
позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное 
поселение.
  Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей 
твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. 
"Как!" - повторял он, выходя из себя. - "Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! 
Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого 
разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая 
то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и 
Хрущевым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с 
убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!.." Испуганная его 
отчаянием матушка не смела при нем плакать и старалась возвратить ему бодрость, 
говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения. Отец мой был неутешен.
  Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, 
когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею 
моего несчастия. Она скрывала от всех свои слезы и страдания, и между тем 
непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти.
  Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного 
Календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним 
обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный марш. Матушка молча 
вязала шерстяную фуфайку и слезы изредко капали на ее работу. Вдруг Марья 
Ивановна, Тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость ее заставляет 
ехать в Петербург, и что она просит дать ей способ отправиться. Матушка очень 
огорчилась. "Зачем тебе в Петербург?" - сказала она. - "Неужто, Марья Ивановна, 
хочешь и ты нас покинуть?" Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее 
зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у 
сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность.
  Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, 
было ему тягостно и казалось колким упреком. "Поезжай, матушка!" - сказал он ей 
со вздохом. - "Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи 
доброго человека, не ошельмованного изменника". Он встал и вышел из комнаты.
  Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои 
предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном конце 
замышленного дела. Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она 
отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, 
насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит 
нареченной моей невесте.
  Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав на почтовом дворе, что 
Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться. Ей отвели 
уголок за перегородкой. Жена смотрителя тотчас с нею разговорилась, объявила, 
что она племянница придворного истопника, и посвятила ее во все таинства 
придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно 
просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время 
при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого 
принимала вечером, - словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц 
исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ивановна слушала 
ее со вниманием. Они пошли в сад. Анна Власьевна рассказала историю каждой аллеи 
и каждого мостика, и, нагулявшись, они возвратились на станцию очень довольные 
друг другом.
  На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла 
в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под 
свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно 
выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного 
луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра 
Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и 
побежала ей навстречу Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую 
минуту раздался приятный женский голос: "Не бойтесь, она не укусит". И Марья 
Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна 
села на другом конце скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья 
Ивановна, со своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела 
рассмотреть ее с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце 
и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало 
важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть 
неизъяснимую. Дама первая перервала молчание.
  "Вы верно не здешние?" - сказала она.
  - Точно так-с: я вчера только приехала из провинции. ё
  "Вы приехали с вашими родными?"
  - Никак нет-с. Я приехала одна. ё
  "Одна! Но вы так еще молоды".
  - У меня нет ни отца, ни матери. ё
  "Вы здесь конечно по каким-нибудь делам?"
  - Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне.
  "Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?"
  - Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.
  "Позвольте спросить, кто вы таковы?"
  - Я дочь капитана Миронова.
  "Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из оренбургских 
крепостей?"
  - Точно так-с.
  Дама, казалось, была тронута. "Извините меня" - сказала она голосом еще более 
ласковым, - "если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, 
в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь".
  Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила. Вс° в неизвестной даме 
невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из 
кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая 
стала читать ее про себя.
  Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее 
переменилось, - и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, 
испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и 
спокойному.
  "Вы просите за Гринева?" - сказала дама с холодным видом. - "Императрица не 
может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но 
как безнравственный и вредный негодяй".
  - Ах, неправда! - вскрикнула Марья Ивановна.
  "Как неправда!" - возразила дама, вся вспыхнув.
  - Неправда, ей богу, неправда! Я знаю вс°, я вс° вам расскажу. Он для одной 
меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед судом, 
то разве потому только, что не хотел запутать меня. - Тут она с жаром рассказала 
вс°, что уже известно моему читателю.
  Дама выслушала ее со вниманием. - "Где вы остановились?" спросила она потом; и 
услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: "А! знаю. Прощайте, не 
говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа 
на ваше письмо".
  С этим словом она встала и вошла в крытую аллею, а. Марья Ивановна 
возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды.
  Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для 
здоровья молодой девушки. Она принесла самовар, и за чашкою чая только было 
принялась за бесконечные рассказы о дворе, как вдруг придворная карета 
остановилась у крыльца, и камер-лакей вошел с объявлением, что государыня 
изволит к себе приглашать девицу Миронову.
  Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась. "Ахти, господи!" - закричала она. - 
ёГосударыня требует вас ко двору. Как же это она про вас узнала? Да как же вы, 
матушка, представитесь к императрице? Вы, я чай, и ступить по придворному не 
умеете... Не проводить ли мне вас? Вс°-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу 
предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной 
бабушке за ее желтым роброном?" - Камер-лакей объявил, что государыне угодно 
было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут. Делать было 
нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая 
советами и благословениями Анны Власьевны.
  Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и 
замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с 
трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла 
длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, 
подошел к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее 
одну.
  Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она с трудом 
могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную 
государыни.
  Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее, и 
почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и 
Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она 
несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и сказала с улыбкою: "Я 
рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше 
кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами 
потрудитесь отвезти к будущему свекру".
  Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам 
императрицы, которая подняла ее и поцаловала. Государыня разговорилась с нею. 
"Знаю, что вы не богаты" - сказала она; - "но я в долгу перед дочерью капитана 
Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние".
  Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Ивановна уехала в той 
же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, 
осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна 
хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной 
застенчивости и извинила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не 
полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню...

  Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий 
известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному 
повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и 
кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была 
народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их 
благоденствует в Симбирской губернии. - В тридцати верстах от *** находится 
село, принадлежащее десятерым помещикам. - В одном из барских флигелей 
показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано 
к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу 
дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам 
от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся 
ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, 
издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе 
переменить некоторые собственные имена.

                           Издатель.
19 окт. 1836.


ПРИЛОЖЕНИЕ.

ПРОПУЩЕННАЯ ГЛАВА. (10)

  Мы приближались к берегам Волги; полк наш вступил в деревню ** и остановился в 
ней ночевать. Староста объявил мне, что на той стороне все деревни 
взбунтовались, шайки Пугачевские бродят везде. Это известие меня сильно 
встревожило. Мы должны были переправиться на другой день утром. Нетерпение 
овладело мной. Деревня отца моего находилась в 30 верстах по ту сторону реки. Я 
спросил, не сыщется ли перевозчика. Все крестьяне были рыболовы; лодок было 
много. Я пришел к Гриневу и объявил ему о своем намерении. - Берегись, сказал он 
мне. Одному ехать опасно. Дождись утра. Мы переправимся первые, и приведем в 
гости к твоим родителям 50 чел<овек> гусар<ов> на всякий случай.
  Я настоял на своем. Лодка была готова. Я сел в нее с двумя гребцами. - Они 
отчалили и ударили в весла.
  Небо было ясно. Луна сияла. - Погода была тихая - Волга неслась ровно и 
спокойно. Лодка, плавно качаясь, быстро скользила по темн<ым> волн<ам>. Я 
погрузился в мечты воображения. Прошло около получаса. - Мы уже достигли 
середины реки... вдруг гребцы начали шептаться между собою. - Что такое? спросил 
я, очнувшись. - Не знаем, бог весть, отвечали гребцы, смотря в одну сторону. 
Глаза мои приняли то же направление, и я увидел в сумраке что-то плывшее вниз по 
Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел гребцам остановиться и дождаться 
его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак сделался еще неяснее. Он был от меня 
уже близко, и я вс° еще не мог различить. - Что бы это было, говорили гребцы. 
Парус не парус, мачты не мачты... - Вдруг луна вышла из-за облака и озарила 
зрелище ужасное. К нам навстречу плыла висилица, утвержденная на плоту - 3 тела 
висели на перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. - Я захотел 
взглянуть на лица висельников.
  По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, лодка моя толкнулась о 
плывучую висилицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. - Яркая луна 
озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш, другой 
русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но взглянув на третьего, 
я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был 
Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву. Над ними 
прибита была черная доска, на которой белыми крупными буквами было написано: 
Воры и бунтовщики.  Гребцы [смотрели] равнодушно, и ожидали меня, удерживая плот 
багром. Я сел опять в лодку. Плот поплыл вниз по реке. Висилица долго чернела во 
мраке. Наконец она исчезла - и лодка моя прича<ли>ла к высокому и крутому 
берегу...
  Я щедро расплатился с гребцами. Один из них повел меня к выборному деревни, 
находившейся у перевоза. Я вошел с ним вместе в избу. Выборный, услыша, что я 
требую лошадей, принял было меня довольно грубо, но мой вожатый сказал ему тихо 
несколько слов, и его суровость тотчас обратилась в торопливую услужливость. В 
одну минуту тройка была готова, я сел в тележку и велел себя везти в нашу 
деревню.
  Я скакал по большой дороге, мимо спящих деревень. Я боялся одного: быть 
остановлену на дороге. Если ночная встреча моя на Волге доказывала присутствие 
бунтовщиков, то она вместе была доказательством и сильного противудействия 
правительства. - На всякой случай я имел в кармане пропуск выданный мне 
Пугачевым, и приказ полковника Гринева. Но никто мне не встретился, и к утру я 
завидел реку и еловую рощу, за которой находилась наша деревня. - Ямщик ударил 
по лошадям, и через четверть часа я въехал в **.
  Барской дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух. Вдруг 
посереди улицы - ямщик начал их удерживать. - Что такое, - спросил я с 
нетерпением. - Застава, барин, - отвечал ямщик, с трудом остановя разъяренных 
своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик 
подошел ко мне <и> снял шляпу, спрашивая пашпорту. - Что это значит? спросил я 
его, зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь? - Да мы,  батюшка, бунтуем, ответил 
он, почесываясь.
  - А где ваши господа? спросил я с сердечным замиранием...
  - Господа-то наши где? повторил мужик. Господа наши в хлебном анбаре.
  - Как в анбаре?
  - Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки - и хочет везти к батюшке-
государю.
  - Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?
  Караульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо - и сам 
отодвинул рогатку. - Мужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел опять 
в телегу [и] велел скакать к барскому дому. Хлебный анбар находился на дворе. У 
запертых дверей стояли два мужика так<же> с дубинами. - Телега остановилась 
прямо перед ними. - Я выскочил и бросился прямо на них. - Отворяйте двери! 
сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней мере, оба убежали, бросив 
дубины. Я попытался сбить замок, а двери выломать, но двери были дубовые, а 
огромный замок несокрушим. В эту минуту статный  молодой мужик вышел из 
людской избы, и с видом надменным спросил меня, как я смею буянить. - Где 
Андрюшка земский, закричал я ему. - Кликнуть его ко мне.
  - Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, отвечал он мне, гордо подбочась. 
Чего надобно?
  Вместо ответа я схватил его за ворот и, притащив к дверям анбара, велел их 
отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое  наказание подействовало и на 
него. Он вынул ключ и отпер анбар. - Я кинулся через порог и в темном углу, 
слабо освещенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать и отца. 
Руки их были связаны - на ноги набиты были колодки. Я бросился их обнимать и не 
мог выговорить ни слова. Оба смотрел<и> на меня с изумлением, - 3 года военной 
жизни так изменили меня, что они не могли меня узнать. Матушка ахнула и залилась 
слезами.
  Вдруг услышал я милый знакомый голос. - Петр Андреич! Это вы! Я остолбенел... 
оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также связанную.
  Отец глядел на меня молча - не смея верить самому себе. Радость блистала на 
лице его. Я спешил саблею разрезать узлы их веревок.
  - Здравствуй, здравствуй, Петруша, говорил отец мне, прижимая меня к сердцу, 
слава богу, дождались тебя...
  - Петруша, друг мой, [говорила] матушка. Как тебя господь привел! Здоров ли 
ты?
  Я спешил их вывести из заключения, - но подошед к двери, я нашел ее снова 
запертою. - Андрюшка, закричал я, отопри! - Как не так, отвечал из-за двери 
земский. Сиди-ка сам здесь. Вот ужо научим тебя буянить, да за ворот таскать 
государевых чиновников!
  Я стал осматривать анбар, ища, не было ли какого-нибудь способа выбраться.
  - Не трудись, сказал мне батюшка, не таковской я хозяин, чтоб можно было в 
анбары мои входить и выходить воровскими лазейками.
  Матушка, на минуту обрадованная моим появлением, впала в отчаяние, видя, что 
пришлось и мне разделить погибель всей семьи. Но я был спокойнее с тех пор, как 
находился с ними и с Марьей Ивановной. Со мною была сабля, и два пистолета - я 
мог еще выдержать осаду. - Гринев должен был подоспеть к вечеру и нас 
освободить. Я сообщил вс° это моим родителям и успел успокоить матушку. Они 
предались вполне радости свидания.
  - Ну, Петр, сказал мне отец, довольно ты проказил, и я на тебя порядком был 
сердит. Но нечего поминать про старое. Надеюсь, что теперь ты исправился, и 
перебесился. Знаю, что ты служил, как надлежит честному офицеру. Спасибо. Утешил 
меня, старика. Коли тебе обязан я буду избавлением, то жизнь мне вдвое будет 
приятнее.
  Я со слезами цаловал его руку и глядел на Марью Ивановну, которая была так 
обрадована моим присутствием, что казалась совершенно счастлива и спокойна.
  Около полудни услышали мы необычайный шум и крики. - Что это значит, сказал 
отец, уж не твой ли полковник подоспел? - Не возможно, отвечал я. Он не будет 
прежде вечера. Шум умножался. Били в набат. По двору скакали конные люди; в эту 
минуту в узкое отверстие, прорубленное в стене, просунулась седая голова 
Савельича, и мой бедный дядька произнес жалостным голосом: - Андрей Петрович, 
Авдотья Васильевна, батюшка ты мой, Петр Андреич, матушка Марья Ивановна, беда! 
злодеи вошли в село. И знаешь ли, Петр Андреич, кто их привел? Швабрин, Алексей 
Иваныч, нелегкое его побери! - Услыша ненавистное имя, Марья Ивановна всплеснула 
руками и осталась неподвижною.
  - Послушай, - сказал я Савельичу, - пошли кого-нибудь верьхом к перевозу, 
навстречу гусарскому полку; и вели дать знать полковнику об нашей опасности. - 
Да кого же послать, сударь! Все мальчишки бунтуют - а лошади все захвачены! 
Ахти! Вот уж на дворе - до анбара добираются. -
  В это время за дверью раздалось несколько голосов. Я молча дал знак матушке и 
Марье Ивановне удалиться в угол, обнажил саблю и прислонился к стене у са<мой> 
двери. Батюшка взял пистолеты и на обоих взвел кур<ки>, и стал подле меня. 
Загремел замок, дверь отворилась и голова земского показалась. - Я ударил по ней 
саблею и он упал, заградив вход. В ту же минуту батюшка выстрелил в дверь из 
пистолета. Толпа, осаждавшая нас, отбежала с проклятиями. Я перетащил через 
порог раненого и запер дверь внутреннею петлею. Двор был полон вооруженных 
людей. - Между ими узнал я Швабрина.
  - Не бойтесь, - сказал я женщинам, - есть надежда. А вы, батюшка, уже более не 
стреляйте. Побережем последний заряд. -
  Матушка молча молилась богу - Марья Ивановна стояла подле нее, с ангельским 
спокойствием ожидая решения судьбы нашей. За дверьми раздавались угрозы, брань и 
проклятия. Я стоял на своем месте, готовясь изрубить первого смельчака. Вдруг 
злодеи замолчали. Я услышал голос Швабрина, зовущего меня по имени.
  - Я здесь, чего ты хочешь?
  - Сдайся, Буланин, противиться напрасно. Пожалей своих стариков. Упрямством 
себя не спасешь. Я до вас доберусь!
  - Попробуй, изменник!
  - Не стану ни сам соваться попустому, ни своих людей тратить. А велю поджечь 
анбар и тогда посмотрим, что ты станешь делать, Дон-Кишот белогорский. Теперь 
время обедать. Покаместь сиди, да думай на досуге. До свидания, Марья Ивановна 
не извиняюсь перед вами: вам, вероятно, не скучно в потемках с вашим рыцарем.
  Швабрин удалился, и остав<ил> караул у анбара. Мы молчали. Каждый из нас думал 
про себя, не смея сообщить другому своих мыслей. - Я воображал себе вс°, что в 
состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не заботился. 
Признаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня, как судьба Марьи 
Ивановны. Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и дворовыми людьми, 
ба<тюшка>, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо был справедлив и 
знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был заблуждение, мгновенное 
пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада была вероятна. Но Марья 
Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и бессовестный человек! Я не смел 
остановить<ся> на этой ужасной мысли и готовился, прости господи, скорее 
умертвить ее, нежели вторично увидеть в руках жестокого недруга.
  Прошло еще около часа. В деревне раздавались песни пьяных. Караульные наши им 
завидовали и, досадуя на нас, ругались и стращали нас истязаниями и смертью. - 
Мы ожидали последствия угрозам Швабрина. Наконец сделалось большое движение на 
дворе, и мы опять услышали голос Швабрина.
  - Что, надумались ли вы? Отдаетесь ли добровольно в мои руки?
  Никто ему не отвечал. Подождав немного, Швабрин велел принести соломы. - Через 
несколько минут вспыхнул огонь, и осветил темный анбар - и дым начал пробиваться 
из-под щелей порога. Тогда Марья Ивановна подошла ко мне и тихо, взяв меня за 
руку, сказала: - Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. 
Выпустите меня. Швабрин меня послушает.
  - Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?
  - Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно. - Но, может быть, я спасу 
моего избавителя, и семью, которая так великодушно призрела мое бедное 
сиротство. Прощайте, Андрей Петрович. Прощайте, <Авдотья Васильевна>. Вы были 
для меня более, чем благодетели. Благословите меня. Простите же и вы, Петр 
Андреич. Будьте уверены, что... что... - тут она заплакала... и закрыла лицо 
руками... Я был как сумасшедший. Матушка плакала.
  - Полно врать, Марья Ивановна, - сказал мой отец. - Кто тебя пустит одну к 
разбойникам! Сиди здесь, и молчи. Умирать, так умирать уж вместе.
  - Слушай - что там еще говорят?
  - Сдаетесь ли? кричал Швабрин. Видите? через пять минут вас изжарят.
  - Не сдадимся, злодей! отвечал ему батюшка твердым голосом. Лицо его, покрытое 
морщинами, оживлено было удивительною бодростию, глаза грозно сверкали из-под 
седых бровей. - И обратясь ко мне сказал: "Теперь пора!"
  Он отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам, законопаченным сухим 
мохом. Батюшка выстрелил из пистолета и шагнул за пылающий порог, закричав: "Все 
за мною". - [Я схватил] за руки матушку <и> Марью Ивановну и быстро вывел их на 
воздух. У порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукою отца моего; толпа 
разбойников, бежавшая от неожиданной нашей вылазки, тотчас ободрилась и начала 
нас окружать. Я успел нанести еще несколько ударов, но кирпич, удачно брошенный, 
угодил мне прямо в грудь. Я упал и на минуту лишился чувств. Пришед в себя, 
увидел я Швабрина, сидевшего на окровавленной траве, и перед ним вс° наше 
семейство. Меня поддерживали под руки. - Толпа крестьян, казаков и башкирцев 
окружала нас. Швабрин был ужасно бледен. Одной рукой прижимал он раненый бок. 
Лицо его изображало мучение и злобу. Он медленно поднял голову, взглянул на меня 
и произнес слабым и невнятным голосом:
  - Вешать его... и всех... кроме ее...
  Тотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам. Но вдруг они 
нас оставили и разбежались; в ворота въехал Гринев, - и за ним целый эскадрон с 
саблями наголо.


  Бунтовщики утекали во все стороны; гусары их преследовали, рубили и хватали в 
плен. Гринев соскочил с лошади, [поклонился] батюшке и матушке и крепко пожал 
мне руку. - Кстати же я подоспел, сказал он нам. А! вот и твоя невеста. - Марья 
Ивановна покраснела по уши. Батюшка к нему подошел и благодарил его с видом 
спокойным, хотя и тронутым. Матушка обнимала его, называя ангелом избавителем. - 
Милости просим к нам, сказал ему батюшка и повел его к нам в дом.
  Проходя мимо Швабрина, Гринев остановился. - Это кто? - спросил он, глядя на 
раненого. - Это сам предводитель, начальник шайки, - отвечал мой отец с 
некоторой гордостью, обличающей старого воина, - бог помог дряхлой руке моей 
наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына.
  - Это Швабрин, сказал я Гриневу.
  - Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю, чтоб он 
перевязал ему рану и берег его как зеницу ока. Швабрина надобно непременно 
представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных преступников, и 
показания его должны быть важны.
  Швабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось кроме 
физической муки. Гусары отнесли его на плаще.
  Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои 
младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, вс° было на прежнем месте. 
Швабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении невольное 
отвращение от бесчестного корыстолюбия. Слуги явились в переднюю. Они не 
участвовали в бунте, и от чистого сердца радовались нашему избавлению. Савельич 
торжествовал. Надобно знать, что во время тревоги, произведенной нападением 
разбойников, он побежал в конюшню, где стояла Швабрина лошадь, оседлал ее, вывел 
тихонько и, благодаря суматохе, незаметным образом поскакал к перевозу. Он 
встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев, узнав от него об 
нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в галоп - и, слава богу, 
прискакал во время.
  Гринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов 
выставлена на шесте у кабака.
  Гусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек.- Их заперли в 
тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду.
  Мы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не спавши 
целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел делать свои 
распоряжения.
Вечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о минувшей 
опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся ею 
исключительно. Родители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность наших 
отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании. Я был счастлив, счастлив 
совершенно - а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?
  На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барской двор с 
повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали на 
колени.
  - Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?
  - Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.
  - То-то виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что 
бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро: повинную голову 
меч не сечет. - Виноваты! Конечно, виноваты. - Бог дал в°дро, пора бы сено 
убрать: а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на 
сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню вс° сено было в 
копнах. Убирайтесь. Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не 
бывало.
  Рана Швабрина оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили в Казань. Я 
видел из окна, как его уложили в телегу. Взоры наши встретились, он потупил 
голову, а я поспешно отошел от окна. Я боялся показывать вид, что торжествую над 
несчастием и унижением недруга.
  Гринев должен был отправиться далее. Я решился за ним последовать, несмотря на 
мое желание пробыть еще несколько дней посреди моего семейства. Накануне похода 
я пришел к моим родителям, и по тогдашнему обыкновению поклонился им в ноги, 
прося их благословения на брак с Марьей Ивановной. Старики меня подняли и в 
радостных слезах изъявили свое согласие. Я привел к ним Марью Ивановну бледную и 
трепещущую. - Нас благословили... Что чувствовал я, того не стану описывать. Кто 
бывал в моем положении, тот и без того меня поймет, - кто не бывал, о том только 
могу пожалеть и советовать пока еще время не ушло, влюбиться и получить от 
родителей благословение.
  На другой день полк собрался, Гринев распростился с нашим семейством. Все мы 
были уверены, что военные действия скоро будут прекращены; через месяц я 
надеялся быть супругом. Марья Ивановна, прощаясь со мною, поцаловала меня при 
всех. - Я сел верьхом. Савельич опять за мною последовал - и полк ушел.
  Долго смотрел я издали на сельский дом, опять мною покидаемый. Мрачное 
предчувствие тревожило меня. Кто-то мне шептал, что не все несчастия для меня 
миновались. Сердце чуло новую бурю.
  Не стану описывать нашего похода - и окончания Пугачевской войны. Мы проходили 
через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных жителей то, 
что оставлено было им разбойниками.
  Они не знали, кому повиноваться. Правление было всюду прекращено. Помещики 
укрывались по лесам. - Шайки разбойников злодействовали повсюду. Начальники 
отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым, тогда уже бегущим к 
Астрахани, самовластно наказывали виноватых и безвинных. - - Состояние всего 
края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи бог видеть русский бунт - 
бес<с>мысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные 
перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим 
чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.
  Пугачев бежал преследуемый Ив. Ив. Михельсоном. Вскоре узнали мы о совершенном 
его разбитии. - Наконец Гринев получил от своего генерала известие о поимке 
самозванца, а вместе и повеление остановиться. Наконец мне можно было ехать 
домой. Я был в восторге; но странное чувство омрачало мою радость.



Примечания
(1) в рукописи было:  Вдруг странная мысль мелькнула в голове моей:
(2) далее в рукописи было:
- Ну, Савельич, - сказал я ему, - отдай же мне теперь половину; а остальное 
возьми себе. Я еду из города на несколько дней.
  - Куда это? - спросил он с изумлением.
  - Куда бы ни было, не твое дело, - отвечал я с нетерпением, - делай что тебе 
говорят, и не умничай.
  - Батюшка Петр Андре<ич>! - сказал добрый дядька  и т. д.
(3) далее в рукописи было:
Я направил путь к Бердской слободе, пристанищу Пугачева. Прямая дорога занесена 
была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я 
ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали, и кричал мне 
поминутно: "ёПотише, сударь, ради бога потише. Проклятая клячонка моя не 
успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под 
обух, того и гляди..."
  Вскоре засверкали Бердские огни. Я поехал прямо на них.ё "Куда, куда ты? - 
кричал Савельич, догоняя меня, - это горят огни у разбойников. Объедем их пока 
нас не увидали. Петр Андре<ич> - батюшка Петр Андре<ич>!.. не погуби! Господи 
владыко... пропадет мое дитя!"
  Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не 
отставал, не прерывая жалобных своих молений. Вдруг увидел я прямо перед собой 
передовой караул. Нас окликали, и человек пять мужиков, вооруженных дубинами, 
окружили нас. Я объявил им, что еду из Оренбурга к их начальнику. Один из них 
взялся меня проводить, сел верьхом на башкирскую лошадь и поехал со мною в 
слободу. Савельич, онемев от изумления, кое как поехал вслед за нами.
  Мы перебрались через овраг и въехали в слободу. Во всех избах горели огни. Шум 
и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в 
темноте меня не заметил, и не узнал во мне оренбургского офицера. Вожатый привез 
меня прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. "Вот и дворец" - сказал он, 
слезая с лошади, - "сейчас о тебе доложу". Он вошел в избу. Савельич меня 
догнал: я взглянул на него; старик крестился, читая про себя молитву. Я 
дожидался долго; наконец вожатый воротился и сказал мне: "Ступай, наш батюшка 
велел тебя впустить".
  Я сошел с лошади, отдал ее держать Савельичу, а сам вошел в избу, или во 
дворец, как называл ее мужик. Она освещена была двумя сальными свечами  и т. д.
(4) далее в рукописи следовало:
Я отвечал, что имею лично до него дело, и что прошу его принять меня наедине. 
Пугачев обратился к своим товарищам и велел им выдти. Все послушались кроме 
двух, которые не тронулись с места.  И т. д.
(5) далее в рукописи следовало:
Не смотря на чувства исключительно меня волновавшие, общество в котором я так 
нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение, и я на минуту позабыл о 
причине, приведшей меня в пристанище бунтовщиков. Пугачев мне сам напомнил о том 
своим вопросом: "От кого и зачем ты ко мне послан?"
  "Я приехал сам от себя", - отвечал я; - "прибегаю к твоему суду. Жалуюсь на 
одного из твоих людей, и прошу тебя защитить сироту, которую он обижает".
  Глаза у Пугачева засверкали.  И т. д.
(6) в рукописи следовало:
"Добро", - сказал Пугачев. - "Дело твое разберем завтра, а теперь скажи, в каком 
состоянии ваш город".
  - Слава богу, - отвечал я; - вс° благополучно.  И т. д.
(7) в рукописи следовало:
Сам в могилу смотришь, а других губишь: офицер к нам волею приехал, а ты уж и 
вешать его. Разве мало крови на твоей совести?"  И т. д.
(8) в рукописи следовало:
Я вышел вместе с ними. Савельич стоял у ворот, держа наших лошадей. По 
распоряжению Хлопуши, караульный отвел меня в приказную избу, где меня оставили 
с Савельичем взаперти. Дядька был в таком изумлении  и т. д.
(9) к этому месту относится "Пропущенная глава", отброшенная Пушкиным и 
сохранившаяся только в черновом автографе
(10) Глава эта не включена в окончательную редакцию "Капитанской дочки" и 
сохранилась а черновой рукописи, где названа "Пропущенная глава". В тексте этой 
главы Гринев называется Буланиным , а Зурин - Гриневым .



КИРДЖАЛИ

ПОВЕСТЬ


  Кирджали был родом булгар. Кирджали на турецком языке значит витязь, удалец. 
Настоящего его имени я не знаю.
  Кирджали своими разбоями наводил ужас на всю Молдавию. Чтоб дать об нем 
некоторое понятие, расскажу один из его подвигов. Однажды ночью он и арнаут 
Михайлаки напали вдвоем на булгарское селение. Они зажгли его с двух концов, и 
стали переходить из хижины в хижину. Кирджали резал, а Михайлаки нес добычу. Оба 
кричали: Кирджали! Кирджали! Вс° селение разбежалось.
  Когда Александр Ипсиланти обнародовал возмущение и начал набирать себе войско, 
Кирджали привел к нему несколько старых своих товарищей. Настоящая цель этерии 
была им худо известна, но война представляла случай обогатиться на счет турков, 
а может быть и молдаван, - и это казалось им очевидно.
  Александр Ипсиланти был лично храбр, но не имел свойств нужных для роли, за 
которую взялся так горячо и так неосторожно. Он не умел сладить с людьми, 
которыми принужден был предводительствовать. Они не имели к нему ни уважения, ни 
доверенности. После несчастного сражения, где погиб цвет греческого юношества, 
Иордаки Олимбиоти присоветовал ему удалиться, и сам заступил его место. 
Ипсиланти ускакал к границам Австрии, и оттуда послал свое проклятие людям, 
которых называл ослушниками, трусами и негодяями. Эти трусы и негодяи, большею 
частию, погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь 
противу неприятеля вдесятеро сильнейшего.
  Кирджали находился в отряде Георгия Кантакузина, о котором можно повторить то 
же самое, что сказано о Ипсиланти. Накануне сражения под Скулянами, Кантакузин 
просил у русского начальства позволение вступить в наш карантин. Отряд остался 
без предводителя; но Кирджали, Сафианос, Кантагони и другие не находили никакой 
нужды в предводителе.
  Сражение под Скулянами, кажется, никем не описано во всей его трогательной 
истине. Вообразите себе 700 человек арнаутов, албанцев, греков, булгар и всякого 
сброду, не имеющих понятия о военном искусстве и отступающих в виду пятнадцати 
тысяч турецкой конницы. Этот отряд прижался к берегу Прута, и выставил перед 
собою две маленькие пушечки, найденные в Яссах на дворе господаря, и из которых, 
бывало, палили во время имянинных обедов. Турки рады были бы действовать 
картечью, но не смели без позволения русского начальства: картечь непременно 
перелетела бы на наш берег. Начальник карантина (ныне уже покойник), сорок лет 
служивший в военной службе, отроду не слыхивал свиста пуль, но тут бог привел 
услышать. Несколько их прожужжали мимо его ушей. Старичок ужасно рассердился, и 
разбранил за то маиора Охотского пехотного полка, находившегося при карантине. 
Маиор, не зная что делать, побежал к реке, за которой гарцовали делибаши, и 
погрозил им пальцем. Делибаши, увидя это, повернулись и ускакали, а за ними и 
весь турецкий отряд. Маиор, погрозивший пальцем, назывался Хорчевский. Не знаю, 
что с ним сделалось.
  На другой день, однако ж, турки атаковали этеристов. Не смея, употреблять ни 
картечи, ни ядер, они решились, вопреки своему обыкновению, действовать холодным 
оружием. Cражение было жестоко. Резались атаганами. Со стороны турков замечены 
были копья, дотоле у них не бывалые; эти копья были русские: некрасовцы 
сражались в их рядах. Этеристы, с разрешения нашего государя, могли перейти 
Прут, и скрыться в нашем карантине. Они начали переправляться. Кантагони и 
Сафьянос остались последние на турецком берегу. Кирджали, раненый накануне, 
лежал уже в карантине. Сафьянос был убит. Кантагони, человек очень толстый, 
ранен был копьем в брюхо. Он одной рукою поднял саблю, другою схватился за 
вражеское копье, всадил его в себя глубже, и таким образом мог достать саблею 
своего убийцу, с которым вместе и повалился.
  Вс° было кончено. Турки остались победителями. Молдавия была очищена. Около 
шестисот арнаутов рассыпались по Бессарабии; не ведая, чем себя прокормить, они 
вс° ж были благодарны России за ее покровительство. Они вели жизнь праздную, но 
не беспутную. Их можно всегда было видеть в кофейнях полутурецкой Бессарабии, с 
длинными чубуками во рту, прихлебывающих кофейную гущу из маленьких чашечек. Их 
узорные куртки и красные востроносые туфли начинали уж изнашиваться, но хохлатая 
скуфейка вс° же еще надета была на бекрень, а атаганы и пистолеты вс° еще 
торчали из-за широких поясов. Никто на них не жаловался. Нельзя было и подумать, 
чтоб эти мирные бедняки были известнейшие клефты Молдавии, товарищи грозного 
Кирджали, и чтоб он сам находился между ими.
  Паша, начальствовавший в Яссах, о том узнал, и на основании мирных договоров, 
потребовал от русского начальства выдачи разбойника.
  Полиция стала доискиваться. Узнали, что Кирджали в самом деле находится в 
Кишиневе. Его поймали в доме беглого монаха, вечером, когда он ужинал, сидя в 
потемках с семью товарищами. Кирджали засадили под караул. Он не стал скрывать 
истины, и признался, что он Кирджали. "Но, - прибавил он, - с тех пор, как я 
перешел за Прут, я не тронул ни волоса чужого добра, не обидел и последнего 
цыгана. Для турков, для молдаван, для валахов я конечно разбойник, но для 
русских я гость. Когда Сафианос, расстреляв всю свою картечь, пришел к нам в 
карантин, отбирая у раненых для последних зарядов пуговицы, гвозди, цепочки и 
набалдашники с атаганов, я отдал ему двадцать бешлыков, и остался без денег. Бог 
видит, что я, Кирджали, жил подаянием! За что же теперь русские выдают меня моим 
врагам?" После того Кирджали замолчал и спокойно стал ожидать разрешения своей 
участи.
  Он дожидался не долго. Начальство, не обязанное смотреть на разбойников с их 
романтической стороны, и убежденное в справедливости требования, повелело 
отправить Кирджали в Яссы.
  Человек с умом и сердцем, в то время неизвестный молодой чиновник, ныне 
занимающий важное место, живо описывал мне его отъезд.
  У ворот острога стояла почтовая каруца... (Может быть, вы не знаете, что такое 
каруца. Это низенькая, плетеная тележка, в которую еще недавно впрягались 
обыкновенно шесть или восемь клячонок. Молдаван в усах и в бараньей шапке, сидя 
верхом на одной из них, поминутно кричал и хлопал бичом, и клячонки его бежали 
рысью довольно крупной. Если одна из них начинала приставать, то он отпрягал ее 
с ужасными проклятиями, и бросал на дороге, не заботясь об ее участи. На 
обратном пути он уверен был найти ее на том же месте, спокойно пасущуюся на 
зеленой степи. Нередко случалось, что путешественник, выехавший из одной станции 
на осьми лошадях, приезжал на другую на паре. Так было лет пятнадцать тому 
назад. Ныне в обрусевшей Бессарабии переняли русскую упряжь и русскую телегу.)
  Таковая каруца стояла у ворот острога в 1821 году, в одно из последних чисел 
сентября месяца. Жидовки, спустя рукава и шлепая туфлями, арнауты в своем 
оборванном и живописном наряде, стройные молдаванки с черноглазыми ребятами на 
руках окружали каруцу. Мужчины хранили молчание, женщины с жаром чего-то 
ожидали.
  Ворота отворились, и несколько полицейских офицеров вышли на улицу; за ними 
двое солдат вывели скованного Кирджали.
  Он казался лет тридцати. Черты смуглого лица его были правильны и суровы. Он 
был высокого росту, широкоплеч, и вообще в нем изображалась необыкновенная 
физическая сила. Пестрая чалма наискось покрывала его голову, широкий пояс 
обхватывал тонкую поясницу; долиман из толстого синего сукна, широкие складки 
рубахи, падающие выше колен, и красивые туфли составляли остальной его наряд. 
Вид его был горд и спокоен.
  Один из чиновников, краснорожий старичок, в полинялом мундире, на котором 
болтались три пуговицы, прищемил оловянными очками багровую шишку, заменявшую у 
него нос, развернул бумагу и, гнуся, начал читать на молдавском языке. Время от 
времени он надменно взглядывал на скованного Кирджали, к которому, повидимому, 
относилась бумага. Кирджали слушал его со вниманием. Чиновник кончил свое 
чтение, сложил бумагу, грозно прикрикнул на народ, приказав ему раздаться - и 
велел подвезти каруцу. Тогда Кирджали обратился к нему, и сказал ему несколько 
слов на молдавском языке; голос его дрожал, лицо изменилось; он заплакал и 
повалился в ноги полицейского чиновника, загремев своими цепями. Полицейский 
чиновник, испугавшись, отскочил; солдаты хотели было приподнять Кирджали, но он 
встал сам, подобрал свои кандалы, шагнул в каруцу и закричал:  Гайда!  Жандарм 
сел подле него, молдаван хлопнул бичом, и каруца покатилась.
  - Что это говорил вам Кирджали? - спросил молодой чиновник у полицейского.
  - Он (видите-с) просил меня, - отвечал, смеясь, полицейский, - чтоб я 
позаботился о его жене и ребенке, которые живут недалече от Килии в болгарской 
деревне - он боится, чтоб и они  из-за него не пострадали. Народ глупый-с.
  Рассказ молодого чиновника сильно меня тронул. Мне было жаль бедного Кирджали. 
Долго не знал я ничего об его участи. Несколько лет уже спустя, встретился я с 
молодым чиновником. Мы разговорились о прошедшем.
  - А что ваш приятель Кирджали? - спросил я, - не знаете ли, что с ним 
сделалось?
  - Как не знать, - отвечал он, и рассказал мне следующее:
  Кирджали, привезенный в Яссы, представлен был паше, который присудил его быть 
посажену на кол. Казнь отсрочили до какого-то праздника. Покаместь заключили его 
в тюрьму.
  Невольника стерегли семеро турок (люди простые и в душе такие же разбойники, 
как и Кирджали); они уважали его, и с жадностию, общею всему Востоку, слушали 
его чудные рассказы.
  Между стражами и невольником завелась тесная связь. Однажды Кирджали сказал 
им: Братья! час мой близок. Никто своей судьбы не избежит. Скоро я с вами 
расстанусь. Мне хотелось бы вам оставить что-нибудь на память.
  Турки развесили уши.
  - Братья, - продолжал Кирджали, - три года тому назад, как я разбойничал с 
покойным Михайлаки, мы зарыли в степи недалече от Ясс котел с  гальбинами.  
Видно ни мне, ни ему не владеть этим кладом. Так и быть: возьмите его себе и 
разделите полюбовно.
  Турки чуть с ума не сошли. Пошли толки, как им будет найти заветное место? 
Думали, думали и положили, чтобы Кирджали сам их повел.
  Настала ночь. Турки сняли оковы с ног невольника, связали ему руки веревкою, и 
с ним отправились из города в степь.
  Кирджали их повел, держась одного направления, от одного кургана к другому. 
Они шли долго. Наконец Кирджали остановился близ широкого камня, отмерил 
двадцать шагов на полдень, топнул и сказал: здесь.
  Турки распорядились. Четверо вынули свои атаганы и начали копать землю. Трое 
остались на страже. Кирджали сел на камень, и стал смотреть на их работу.
  - Ну что? скоро ли? - спрашивал он, - дорылись ли?
  - Нет еще, - отвечали турки, и работали так, что пот лил с них градом.
  Кирджали стал оказывать нетерпение.
  - Экой народ, - говорил он. - И землю-то копать порядочно не умеют. Да у меня 
дело было бы кончено в две минуты. Дети! развяжите мне руки, дайте атаган.
  Турки призадумались, и стали советоваться. - Что же? (решили они) развяжем ему 
руки, дадим атаган. Что за беда? Он один, нас семеро. - И турки развязали ему 
руки и дали ему атаган.
  Наконец Кирджали был свободен и вооружен. Что-то должен он был 
почувствовать!.. Он стал проворно копать, сторожа ему помогали... Вдруг он в 
одного из них вонзил свой атаган и, оставя булат в его груди, выхватил из-за его 
пояса два пистолета.
  Остальные шесть, увидя Кирджали вооруженного двумя пистолетами, разбежались.
  Кирджали ныне разбойничает около Ясс. Недавно писал он господарю, требуя от 
него пяти тысяч  левов,  и грозясь, в случае неисправности в платеже, зажечь 
Яссы, и добраться до самого господаря. Пять тысяч левов были ему доставлены.
  Каков Кирджали?



<МАРЬЯ ШОНИНГ>


Анна Г.<арлин> к Марьи Ш.<онинг.>

25 апр.
W.

                   Милая Марья.

  Что с тобою делается? Уж более четырех месяцев не получала я от тебя ни 
строчки. Здарова ли ты? Кабы [не] всегдашние хлопоты, я бы уж побывала у тебя в 
гостях; но ты знаешь: 12 миль не шутка. Без меня хозяйство станет; Фриц в нем 
ничего не смыслит - настоящий ребенок. Уж не вышла ли ты за муж? Нет, верно ты б 
обо мне вспомнила - и порадовала свою подругу вестию о своем счастии. В 
последнем письме ты писала, что твой бедный отец вс° еще хворает; надеюсь, что 
весна ему помогла и что теперь ему легче. - О себе скажу, что я, слава богу, 
здарова и счастлива. Работа идет по маленьку, но я все еще не умею ни 
запрашивать, ни торговаться. А надобно будет выучиться. Фриц также довольно 
здоров, но с некоторых пор деревянная нога начинает его беспокоить. - Он мало 
ходит, а в ненастное время крехтит да охает. Впрочем, он попрежнему весел; 
попрежнему любит выпить стакан вина, и вс° еще не досказал мне историю о своих 
походах. Дети ростут и хорошеют. Франк становится молодец. Вообрази, милая 
Марья, что уж он бегает за девочками, - каков? - а ему нет еще и трех лет А 
какой забияка! Фриц не может им налюбоваться, и ужасно его балует; вместо того, 
чтоб ребенка унимать, он еще его подстрекает, и радуется всем его проказам. Мина 
гораздо степеннее; правда - она годом старше. - Я начала уж учить ее азбуке. Она 
очень понятлива и кажется будет хороша собою. Но что в красоте? была бы добра и 
разумна, - тогда верно будет и счастлива.
  P. S. Посылаю тебе в гостинец касынку; обнови ее, милая М.<арья>, в будущее 
воскресение, когда пойдешь в церковь. Это подарок Фрица; но красный цвет идет 
более к твоим черным волосам, нежели к моим светлорусым. Мужчины этого не 
понимают. Им вс° равно что голубое, что красное. Прости, милая Марья, я с тобою 
заболталась. - Отвечай же мне поскорее. Батюшке засвидетельствуй мое искреннее 
почтение. Напиши мне, каково его здоровье. - Век не забуду, что я провела три 
года под его кровлею, и что он обходился со мною, бедной сироткою, не как с 
наемной служанкою - а как с дочерью. Мать нашего пастора советует ему 
употреблять вместо чаю красный бедринец, цветок очень обыкновенный, - я отыскала 
и латинское его название, - всякой аптекарь тебе укажет его. -


Марья Ш.<онинг> к Анне Г.<арлин.>

            28 апреля

  Я получила письмо твое в прошлую пятницу, (прочла только сегодня). Бедный отец 
мой скончался в тот самый день, в шесть часов поутру - вчера были похороны.
  Я никак не воображала, чтобы смерть была так близка. Во вс° последнее время 
ему было гораздо легче - и г. Кельц имел надежду на совершенное его 
выздоровление. В понедельник он даже гулял по нашему садику, и дошел до колодезя 
не задохнувшись. Возвратясь в комнату, он почувствовал легкой озноб, я уложила 
его и побежала к г. Кельцу - его не было дома. Возвратясь к отцу, я нашла его в 
усыплении - я подумала, что сон успокоит его совершенно. - Г. Кельц пришел 
вечером. - Он осмотрел больного и был недоволен его состоянием. Он прописал ему 
новое лекарство. Ночью отец проснулся и просил есть - я дала ему супу; он 
хлебнул одну ложку и более не захотел. Он опять впал в усыпление. - На другой 
день с ним сделались спазмы. - Г. Кельц от него не отходил. К вечеру боль 
унялась - но им овладело такое беспокойство, что он пяти минут сряду не мог 
лежать в одном положении- я должна была поворачивать его с боку на бок.... Перед 
утром он утих - - и часа два лежал в усыплении. - Г. Кельц вышел, сказав мне, 
что воротится часа через два. - Вдруг - отец мой приподнялся и позвал меня. - Я 
к нему подошла и спросила, что ему надобно. Он сказал мне: "Марья, что так 
темно? - открой ставни". - Я испугалась; и сказала ему: "Батюшка! разве вы не 
видите... ставни открыты". - Он стал искать около себя, схватил меня за руку и 
сказал: "Марья! Марья, мне очень дурно - я умираю... дай, благословлю тебя - 
поскорее". - Я бросилась на колени, и положила его руку себе на голову. - - Он 
сказал: "Господь, награди ее; - господь, тебе ее поручаю". - - Он замолк - рука 
вдруг отяжелела. Я подумала, что он опять заснул, и несколько минут не смела 
шевельнуться. Вдруг вошел г. Кельц, снял с моей головы руку его - и сказал мне: 
"Теперь оставьте его, подите в свою комнату". - Я взглянула: отец лежал бледный 
и недвижный. - Вс° было кончено.
  Добрый г. Кельц целые два дня не выходил из нашего дома и вс° распорядил, 
потому что я была не в силах. - В последние дни я одна ходила за больным, некому 
было меня сменить. Часто я вспоминала о тебе и горько сожалела, что тебя с нами 
не было...
  Вчера я встала с постели и пошла было за гробом; но мне стало вдруг дурно. Я 
стала на колена, чтобы издали с ним прости<ться.> Фрау Ротберх сказала: какая 
комедиянтка! Вообрази, милая Анна, что слова эти возвратили мне силу. Я пошла за 
гробом удивительно легко. В церкве, мне казалось, было чрезвычайно светло, и вс° 
кругом меня шаталось. Я не плакала. Мне было душно, и мне вс° хотелось смеяться.
  Его снесли на кладбище, что за церковью св. Якова, и при мне опустили в 
могилу. Мне вдруг захотелось тогда ее разрыть, потому что я с ним не совсем 
простилась. Но многие еще гуляли по кладбищу, и я боялась, чтоб фрау Ротберх не 
сказала опять: какая комедьянка.
  Какая жестокость не позволять дочери проститься с мертвым отцом, как ей 
вздумается.-
  Возвратясь домой, я нашла чужих людей, которые сказали мне, что надобно 
запечатать вс° имение - и бумаги покойного отца. Они оставили мне мою комнатку, 
только вынесли из нее вс°, кроме кровати и одного стула. - Завтра воскресение. - 
Я не обновлю твоей косынк<и>, но очень тебя за нее благодарю. Кланяюсь твоему 
мужу, Франка и <Ми>ни цалую. Прощай.
Пишу стоя у окошка, а чернильницу заняла у соседей.


Марья Ш.<онинг> к Анне Г.<арлин.>

                   Милая Анна.

  Вчера пришел ко мне чиновник и объявил, что вс° имение покойного отца моего 
должно продаваться с публичного торгу, в пользу городовой казны, за то, что он 
был обложен не по состоянию, и что по описи имения оказался он гораздо богаче, 
нежели думали. Я тут ничего не понимаю. В последнее время мы очень много тратили 
на лекарство. У меня всего на расход осталось 23 талера, - я показала их 
чиновникам, которые однако ж сказали, чтоб я деньги эти взяла себе, - потому что 
закон их не требует. -
  Дом наш будет продаваться на будущей недели; и я не знаю куда мне деться. - Я 
ходила к г. бургмейстеру, - он принял меня хорошо, но на мои просьбы отвечал, 
что он ничего не может для меня сделать. Не знаю, куда мне определиться. Если 
нужна тебе служанка, то напиши мне; ты знаешь, что я могу тебе помогать в 
хозяйстве и в рукоделии, а сверх того буду смотреть за детьми, и за Фр<ице>м, 
если он занеможет. - За больными ходить я научилась. Пожалуйста, напиши, нужна 
ли я тебе. И не совестись. Я уверена, что отношения наши от того <ни> мало не 
переменятся и что ты будешь для меня вс° та же добрая и снисходительная подруга.


  Домик старого Шонинга полон был народу. Толпа теснилась около стола, за 
которым председательствовал оценщик. Он кричал: "Байковый камзол с медными 
пуговицами... ** <талеров>. Раз, - два... - Никто более - Байковый камзол ** 
<талеров> - три". Камзол перешел в руки нового своего владельца.
  Покупщики осматривали с хулой и любопытством вещи выставленные на торг. Фрау 
Ротберх рассматривала черное белье, не вымытое после смерти Шонинга; она 
теребила его, отряхивала, повторяя: дрянь, ветошь, лохмотья, - и надбавляла по 
грошам. Трактирщик Гирц купил две серебряные ложки, пол-дюжину салфеток и две 
фарфоровые чашки. Кровать, на которой умер Шонинг, куплена была Каролиной Шмидт, 
девушкой сильно нарумяненной, виду скромного и смиренного.
  Марья, бледная как тень, стояла тут же, безмолвно смотря на расхищение бедного 
своего имущества. Она держала в руке ** талеров, готовясь купить что-нибудь, и 
не имела духа перебивать добычу у покупщиков. - - Народ выходил, унося 
приобретенное. Оставались непроданными два портретика в рамах, замаранных мухами 
и некогда вызолоченных. На одном изображен был Шонинг молодым человеком в 
красном кафтане. - На другом Христина, жена его, с собачкою на руках. Оба 
портрета были нарисованы резко и ярко. - Гирц хотел купить и их, чтобы повесить 
в угольной комнате своего трахтира, потому что стены были слишком голы. Портреты 
оценены были в ** <талеров>. Гирц вынул кошелек. В это время Марья превозмогла 
свою робость и дрожащим голосом надбавила цену. Гирц бросил на нее презрительный 
взгляд, и начал торговаться. - Мало по малу цена возросла до **. Марья дала 
наконец **. Гирц отступился; и портреты остались за нею. Она отдала деньги, 
остальные спрятала в карман, взяла портреты и вышла из дому, недождавшись конца 
аукциону.
  Когда Марья вышла на улицу с портретом в каждой руке, она остановилась в 
недоумении: куда ей было идти?....
  Молодой человек в золотых очках, подошел к ней и очень вежливо вызвался 
отнести портреты, куда ей будет угодно...
  - Я очень вам благодарна...  я, право, не знаю. - И Марья думала, куда бы ей 
отнести портреты, покаместь она сама без места.  -
  Молодой человек подождал несколько секунд, и пошел своею дорогою, - а Марья 
решилась отнести портреты к лекарю Кельцу.



<НА УГЛУ МАЛЕНЬКОЙ ПЛОЩАДИ...>


ГЛАВА I.

 Votre coeur est l'йponge imbibйe de fiel et de vinaigre.
              Correspondance inйdite

  На углу маленькой площади, перед деревянным домиком, стояла карета, явление 
редкое в сей отдаленной части города. Кучер спал лежа на козлах, а форейтор 
играл в снежки с дворовыми мальчишками.
  В комнате, убранной со вкусом и роскошью, на диване, обложенная подушками, 
одетая с большой изысканностию, лежала бледная дама, уж не молодая, но еще 
прекрасная. Перед камином сидел молодой человек лет 26, перебирающий листы 
английского романа.
  Бледная дама не спускала с него своих черных и впалых глаз, окруженных 
болезненной синевою. Начало смеркаться, камин гаснул; молодой человек продолжал 
свое чтение. Наконец она сказала: Что с тобою сделалось, Валериан? ты сегодня 
сердит.
- Сердит, - отвечал он, не подымая глаз с своей книги.
- На кого?
- На князя Горецкого. У него сегодня бал, и я не зван.
- А тебе очень хотелось быть на его бале?
- Ни мало. Чорт его побери с его балом. Но если зовет он весь город, то должен 
звать и меня.
- Который это Горецкой? Не князь ли Яков?
- Совсем нет. Князь Яков давно умер. Это брат его, князь Григорий, известная 
скотина.
- На ком он женат?
- На дочери того певчего... как бишь его?
- Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим [высшим обществом]. 
Так ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и 
благосклонностию жены его, дочери <певчего>?
- И конечно, с жаром отвечал молодой человек, бросая книгу на стол. - Я человек 
светской и не хочу быть в пренебрежении у светских Аристократов. Мне дела нет ни 
до их родословной, ни до их нравственности.
- Кого ты называешь у нас Аристократами?
- Тех, которым протягива<ет> руку графин<я> Фуфлыгин<а>.
- А кто такая гр.<афиня> Фуфлыгина?
- Наглая дура.
- И пренебрежение людей, которых ты презираешь, может до такой степени тебя 
расстр<оивать>! сказала дама, после некоторого молчания. Признайся, тут есть и 
иная причина.
- Так: опять подозрения! опять ревность! Это, ей-богу, несносно.
С этим словом он встал и взял шляпу.
- Ты уж едешь, сказала дама с беспокойством. Ты не хочешь здесь отобедать?
- Нет, я дал слово.
- Обедай со мною, продолжала она ласковым и робким голосом. Я велел<а> взять 
шампанского.
- Это зачем? разве я московский банкомет? разве я без шампанского обойтиться не 
могу?
- Но в последний раз ты нашел, что вино у меня дурно, ты сердился, что женщины в 
этом не знают толку. На тебя не угодишь.
- Не прошу и угождать.
   Она не отвечала ничего. Молодой человек тотчас раскаялся в грубости сих 
последних слов. Он к ней подошел, взял ее за руку и сказал с нежностию: Зинаида, 
прости меня: я сегодня сам не свой; сержусь на всех и за вс°. В эти минуты 
надобно мне сидеть дома... Прости меня; не сердись.
- Я не сержусь, Валериан: но мне больно видеть, что с некоторого времени ты 
совсем переменился. Ты приезжаешь ко мне как по обязанности, не по сердечному 
внушению. Тебе скучно со мною. Ты молчишь, не знаешь чем заняться, 
перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтоб со мною побраниться и уехать.... 
Я не упрекаю тебя: сердце наше не в нашей воле, но я....
    Валериан уже ее не слушал. Он натягивал давно надетую перчатку и нетерпеливо 
поглядывал на улицу. Она замолчала с видом стесненной досады. Он пожал ее руку, 
сказал несколько незначущих слов и выбежал из комнаты, как резвый школьник 
выбегает из класса. Зинаида подошла к окошку; смотрела, как подали ему карету, 
как он сел и уехал. Долго стояла она на том же месте, опершись горячим лбом о 
оледенелое стекло. - Наконец она сказала в слух: нет, он меня не любит, 
позвонила, велела зажечь лампу и села за письменный столик.


<ГЛАВА II.>

 Vous йcrivez vos lettres de 4 pages plus vite que je ne puis les lire.

  ** скоро удостоверился в неверности своей жены. Это чрезвычайно его 
расстроило. Он не знал на что решиться: притвориться ничего не примечающим, 
казалось ему глупым; смеяться над несчастием столь обыкновенн<ым> - 
презрительн<ым>; сердиться не на шутку - слишком шумным; жаловаться с видом 
глубоко оскорбленного чувства - слишком смешным. К счастию жена его явилась ему 
на помощь.
  Полюбив Волод<ского>, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное 
однем женщинам и понятное только им. - Однажды вошла она к нему в кабинет, 
заперла за собой дверь и объявила, что она любит Вол<одского>, что не хочет 
обманывать мужа и втайне его бесчестить - и что она решилась развестись. ** 
[был] встревожен таким чистосердечием <и> стремительностию. Она не дала ему 
времени опомниться, в тот же день переехала с А.<нглийской> наб.<ережной> в 
Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем В**<олодского>, [не] 
ожидавшего ничего тому подобного...
  Он был в отчаянии. Никогда не думал он связать себя такими узами. Он не любил 
скуки, боялся всяк<их> обязанностей, и выше всего ценил свою себялюбивую 
независимость. Но вс° было кончено. Зинаида оставалась на его руках. Он 
притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на занятие 
должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счеты своего 
дворецкого...



ПИКОВАЯ ДАМА


  I.

         А в ненастные дни
         Собирались они
             Часто;
         Гнули - бог их прости! -
         От пятидесяти
             На сто,
         И выигрывали,
         И отписывали
             Мелом,
         Так, в ненастные дни,
         Занимались они
             Делом.

  Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла 
незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели 
с большим апетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими 
приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем 
участие.
  - Что ты сделал, Сурин? - спросил хозяин.
  - Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю 
мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а вс° 
проигрываюсь!
  - И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?..  Твердость твоя 
для меня удивительна.
  - А каков Германн! - сказал один из гостей, указывая на молодого инженера: - 
отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти 
часов сидит с нами, и смотрит на нашу игру!
  - Игра занимает меня сильно, - сказал Германн: - но я не в состоянии 
жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.
  - Германн немец: он расчетлив, вот и вс°! - заметил Томский. - А если кто для 
меня не понятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна.
  - Как? что? - закричали гости.
  - Не могу постигнуть, - продолжал Томский: - каким образом бабушка моя не 
понтирует!
  - Да что ж тут удивительного, - сказал Нарумов, - что осьмидесятилетняя 
старуха не понтирует?
  - Так вы ничего про нее не знаете?
  - Нет! право, ничего!
  - О, так послушайте:
  Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и 
была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидеть  la Vйnus moscovite;  
Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от 
ее жестокости.
  В то время дамы играли в фараон. Однажды при дворе она проиграла на слово 
герцогу Орлеанскому что-то очень много. Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки 
с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше, и приказала 
заплатить.
  Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, 
как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес 
счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет 
у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, и начисто отказался от платежа. 
Бабушка дала ему пощечину, и легла спать одна, в знак своей немилости.
  На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над 
ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с 
ним до рассуждений и объяснений; думала усовестить его, снисходительно 
доказывая, что долг долгу розь, и что есть разница между принцем и каретником. - 
Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только! Бабушка не знала, что делать.
  С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-
Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал 
себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, 
и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках 
говорит, что он был шпион, впрочем Сен-Жермен, не смотря на свою таинственность, 
имел очень почтенную наружность, и был в обществе человек очень любезный. 
Бабушка до сих пор любит его без памяти, и сердится, если говорят об нем с 
неуважением. Бабушка знала, что Сен-Жермен мог располагать большими деньгами. 
Она решилась к нему прибегнуть. Написала ему записку, и просила немедленно к ней 
приехать.
  Старый чудак явился тотчас, и застал в ужасном горе. Она описала ему самыми 
черными красками варварство мужа, и сказала наконец, что всю свою надежду 
полагает на его дружбу и любезность.
  Сен-Жермен задумался. - "Я могу вам услужить этой суммою", сказал он, "но 
знаю, что вы не будете спокойны, пока со мною не расплатитесь, а я бы не желал 
вводить вас в новые хлопоты. Есть другое средство: вы можете отыграться".
  "Но, любезный граф", отвечала бабушка, "я говорю вам, что у нас денег вовсе 
нет". - "Деньги тут не нужны", возразил Сен-Жермен: "извольте меня выслушать". 
Тут он открыл ей тайну, за которую всякой из нас дорого бы дал...
  Молодые игроки удвоили внимание. Томский закурил трубку, затянулся, и 
продолжал.
  В тот же самый вечер бабушка явилась в Версали, au jeu de la Reine. Герцог 
Орлеанский метал; бабушка слегка извинилась, что не привезла своего долга, в 
оправдание сплела маленькую историю, и стала против него понтировать. Она 
выбрала три карты, поставила их одну за другою: все три выиграли ей соника, и 
бабушка отыгралась совершенно.
  - Случай! - сказал один из гостей.
  - Сказка! - заметил Германн.
  - Может статься, порошковые карты? - подхватил третий.
  - Не думаю, - отвечал важно Томский.
  - Как! - сказал Нарумов: - у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты 
сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?
  - Да, чорта с два! - отвечал Томский: - у ней было четверо сыновей, в том 
числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей 
тайны; хоть это было бы не худо для них, и даже для меня. Но вот что мне 
рассказывал дядя, граф Иван Ильич, и в чем он меня уверял честью. Покойный 
Чаплицкий, тот самый, который умер в нищете, промотав миллионы, однажды в 
молодости своей проиграл - помнится Зоричу, - Около трех сот тысяч. Он был в 
отчаянии. Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то 
сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты, с тем, чтобы он поставил их 
одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть. 
Чаплицкий явился к своему победителю: они сели играть. Чаплицкий поставил на 
первую карту пятьдесят тысяч, и выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе, - 
отыгрался, и остался еще в выигрыше...
  Однако, пора спать: уже без четверти шесть.
  В самом деле, уже рассветало: молодые люди допили свои рюмки, и разъехались.


  II.

         - Il paraоt que monsieur est dйcidйment pour les suivantes.
         - Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraоches.
                                                             Светский разговор.

  Старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали 
ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец 
с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту 
давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам 
семидесятых годов, и одевалась так же долго, так же старательно, как и 
шестьдесят лет тому назад. У окошка сидела за пяльцами барышня, ее воспитанница.
  - Здравствуйте, grand'maman, - сказал, вошедши, молодой офицер. - Bon jour, 
mademoiselle Lise. Grand'maman, я к вам с просьбою.
  - Что такое, Paul?
  - Позвольте вам представить одного из моих приятелей, и привезти его к вам в 
пятницу на бал.
  - Привези мне его прямо на бал, и тут мне его и представишь. Был ты вчерась у 
***?
  - Как же! очень было весело; танцовали до пяти часов. Как хороша была Елецкая!
  - И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была ее бабушка, княгиня Дарья 
Петровна?.. Кстати: я чай она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?
  - Как, постарела? - отвечал рассеянно Томский: - она лет семь как умерла.
  Барышня подняла голову, и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от 
старой графини таили смерть ее ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня 
услышала весть, для нее новую, с большим равнодушием.
  - Умерла! - сказала она: - а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во 
фрейлины, и когда мы представились, то государыня...
  И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот.
  - Ну, Paul, - сказала она потом: - теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя 
табакерка?
  И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский 
остался с барышнею.
  - Кого это вы хотите представить? - тихо спросила Лизавета Ивановна.
  - Нарумова. Вы его знаете?
  - Нет! Он военный, или статский?
  - Военный.
  - Инженер?
  - Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?
  Барышня засмеялась, и не отвечала ни слова.
  - Paul! - закричала графиня из-за ширмов: - пришли мне какой-нибудь новый 
роман, только, пожалуйста, не из нынешних.
  - Как это, grand'maman?
  - То есть, такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери, и где бы не 
было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
  - Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?
  - А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста пришли!
  - Простите, grand'maman: я спешу... Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы 
думали, что Нарумов инженер?
  И Томский вышел из уборной.
  Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. 
Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. 
Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу, и наклонила голову над 
самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.
  - Прикажи, Лизанька, - сказала она, - карету закладывать, и поедем 
прогуляться.
  Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.
  - Что ты, мать моя! глуха, что ли! - закричала графиня. - Вели скорей 
закладывать карету.
  - Сейчас! - отвечала тихо барышня, и побежала в переднюю.
  Слуга вошел, и подал графине книги от князя Павла Александровича.
  - Хорошо! Благодарить, - сказала графиня. - Лизанька, Лизанька! да куда ж ты 
бежишь?
  - Одеваться.
  - Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух...
  Барышня взяла книгу, и прочла несколько строк.
  - Громче! - сказала графиня. - Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что 
ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе... ну! -
  Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.
  - Брось эту книгу, - сказала она: - что за вздор! Отошли это князю Павлу, и 
вели благодарить... Да что ж карета?
  - Карета готова, - сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.
  - Что ж ты не одета? - сказала графиня: - всегда надобно тебя ждать! Это, 
матушка, несносно.
  Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо 
всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.
  - Что это вас не докличешься? - сказала им графиня. - Сказать Лизавете 
Ивановне, что я ее жду.
  Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.
  - Наконец, мать моя! - сказала графиня. - Что за наряды! Зачем это?. . кого 
прельщать?.. А какова погода? - кажется, ветер.
  - Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! - отвечал камердинер.
  - Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и 
прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем нечего было наряжаться.
  - И вот моя жизнь! - подумала Лизавета Ивановна.
  В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, 
говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь 
зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, 
не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа 
и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и 
чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась 
на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как 
уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами 
подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею 
не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не 
узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее 
передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. 
Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай, и получала 
выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы, и виновата была во 
всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках, и отвечала за 
погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не 
доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то 
есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали, и 
никто не замечал; на балах она танцовала только тогда, как не доставало vis-а-
vis,  и дамы брали ее под руку всякой раз, как им нужно было идти в уборную 
поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое 
положение, и глядела кругом себя, - с нетерпением ожидая избавителя; но молодые 
люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостоивали ее внимания, хотя 
Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они 
увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила 
плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, 
зеркальце и крашена
я кровать, и где сальная свеча темно горела в медном шандале!
  Однажды, - это случилось два дня после вечера, описанного в начале этой 
повести, и за неделю перед той сценой, на которой мы остановились, - однажды 
Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу, и 
увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. 
Она опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять, 
- молодой офицер стоял на том же месте. Не имея привычки кокетничать с прохожими 
офицерами, она перестала глядеть на улицу, и шила около двух часов, не 
приподнимая головы. Подали обедать. Она встала, начала убирать свои пяльцы, и, 
взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера. Это показалось ей довольно 
странным. После обеда она подошла к окошку с чувством некоторого беспокойства, 
но уже офицера не было, - и она про него забыла...
  Дня через два, выходя с графиней садиться в карету, она опять его увидела. Он 
стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его 
сверкали из-под шляпы. Лизавета Ивановна испугалась, сама не зная чего, и села в 
карету с трепетом неизъяснимым.
  Возвратясь домой, она подбежала к окошку, - офицер стоял на прежнем месте, 
устремив на нее глаза: она отошла, мучась любопытством и волнуемая чувством, для 
нее совершенно новым.
  С того времени не проходило дня, чтоб молодой человек, в известный час, не 
являлся под окнами их дома. Между им и ею учредились неусловленные сношения. 
Сидя на своем месте за работой, она чувствовала его приближение, - подымала 
голову, смотрела на него с каждым днем долее и долее. Молодой человек, казалось, 
был за то ей благодарен: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец 
покрывал его бледные щеки всякой раз, когда взоры их встречались. Через неделю 
она ему улыбнулась...
  Когда Томский спросил позволения представить графине своего приятеля, сердце 
бедной девушки забилось. Но узнав, что Нарумов не инженер, а конногвардеец, она 
сожалела, что нескромным вопросом высказала свою тайну ветреному Томскому.
  Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. Будучи 
твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и 
процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он 
был скрытен и честолюбив, и товарищи его редко имели случай посмеяться над его 
излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но 
твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, 
будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо расчитал, что его 
состояние не позволяло ему (как сказывал он)  жертвовать необходимым в надежде 
приобрести излишнее, -  а между тем, целые ночи просиживал за карточными 
столами, и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры.
  Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение, и целую ночь не 
выходил из его головы. - Что, если, думал он на другой день вечером, бродя по 
Петербургу: что, если старая графиня откроет мне свою тайну! - или назначит мне 
эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться 
ей, подбиться в ее милость, - пожалуй, сделаться ее любовником, - но на это вс° 
требуется время - а ей восемьдесят семь лет, - она может умереть через неделю, - 
через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.. Нет! расчет, 
умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой 
капитал, и доставит мне покой и независимость! -
  Рассуждая таким образом, очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед 
домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за 
другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то 
стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и 
дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара. Германн 
остановился.
  - Чей это дом? - спросил он у углового будочника.
  - Графини ***, - отвечал будочник.
  Германн затрепетал. Удивительный анекдот снова представился его воображению. 
Он стал ходить около дома, думая об его хозяйке и о чудной ее способности. 
Поздно воротился он в смиренный свой уголок; долго не мог заснуть, и, когда сон 
им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды 
червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал 
беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись 
уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять 
бродить по городу, и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, 
казалось, привлекала его к нему. Он остановился, и стал смотреть на окна. В 
одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над 
работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта 
минута решила его участь.


  III.

         Vous m'йcrivez, mon ange, des lettres de quatre pages
         plus vite que je ne puis les lire.
                                            Переписка.

  Только Лизавета Ивановна успела снять капот и шляпу, как уже графиня послала 
за нею, и велела опять подавать карету. Они пошли садиться. В то самое время, 
как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у 
самого колеса увидела своего инженера; он схватил ее руку; она не могла 
опомниться от испугу, молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке. Она 
спрятала его за перчатку, и во всю дорогу ничего не слыхала и не видала. Графиня 
имела обыкновение поминутно делать в карете вопросы: кто это с нами встретился? 
- как зовут этот мост? - что там написано на вывеске? Лизавета Ивановна на сей 
раз отвечала наобум и не в попад, и рассердила графиню.
  - Что с тобою сделалось, мать моя! Столбняк ли на тебя нашел, что ли? Ты меня 
или не слышишь или не понимаешь?.. Слава богу, я не картавлю, и из ума еще не 
выжила!
  Лизавета Ивановна ее не слушала. Возвратясь домой, она побежала в свою 
комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было незапечатано. Лизавета Ивановна 
его прочитала. Письмо содержало в себе признание в любви: оно было нежно, 
почтительно и слово-в-слово взято из немецкого романа. Но Лизавета Ивановна по-
немецки не умела и была очень им довольна.
  Однако принятое ею письмо беспокоило ее чрезвычайно. Впервые входила она в 
тайные, тесные сношения с молодым мужчиною. Его дерзость ужасала ее. Она 
упрекала себя в неосторожном поведении, и не знала, что делать: перестать ли 
сидеть у окошка, и невниманием охладить в молодом офицере охоту к дальнейшим 
преследованиям? - отослать ли ему письмо? - отвечать ли холодно и решительно? Ей 
не с кем было посоветоваться, у ней не было ни подруги, ни наставницы. Лизавета 
Ивановна решилась отвечать.
  Она села за письменный столик, взяла перо, бумагу, - и задумалась. Несколько 
раз начинала она свое письмо, - и рвала его: то выражения казались ей слишком 
снисходительными, то слишком жестокими. Наконец ей удалось написать несколько 
строк, которыми она осталась довольна. "Я уверена", писала она, "что вы имеете 
честные намерения, и что вы не хотели оскорбить меня необдуманным поступком; но 
знакомство наше не должно бы начаться таким образом. Возвращаю вам письмо ваше, 
и надеюсь, что не буду впредь иметь причины жаловаться на незаслуженное 
неуважение".
  На другой день, увидя идущего Германна, Лизавета Ивановна встала из-за 
пяльцев, вышла в залу, отворила форточку, и бросила письмо на улицу, надеясь на 
проворство молодого офицера. Германн подбежал, поднял его, и вошел в 
кандитерскую лавку. Сорвав печать, он нашел свое письмо, и ответ Лизаветы 
Ивановны. Он того и ожидал, и возвратился домой, очень занятый своей интригою.
  Три дня после того, Лизавете Ивановне молоденькая, быстроглазая мамзель 
принесла записочку из модной лавки. Лизавета Ивановна открыла ее с 
беспокойством, предвидя денежные требования, и вдруг узнала руку Германна.
  - Вы, душенька, ошиблись, - сказала она: - эта записка не ко мне.
  - Нет, точно к вам! - отвечала смелая девушка, не скрывая лукавой улыбки. - 
Извольте прочитать!
  Лизавета Ивановна пробежала записку. Германн требовал свидания.
  - Не может быть! - сказала Лизавета Ивановна, испугавшись и поспешности 
требований, и способу, им употребленному. - Это писано верно не ко мне! - И 
разорвала письмо в мелкие кусочки.
  - Коли письмо не к вам, зачем же вы его разорвали? - сказала мамзель: - я бы 
возвратила его тому, кто его послал.
  - Пожалуйста, душенька! - сказала Лизавета Ивановна, вспыхнув от ее замечания: 
- вперед ко мне записок не носите. А тому, кто вас послал, скажите, что ему 
должно быть стыдно...
  Но Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, 
то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их 
писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них 
выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. 
Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них 
отвечать, - и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее. Наконец, она 
бросила ему в окошко следующее письмо:
  - "Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до 
двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, 
вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в 
свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. 
Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут 
нет, - и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но вероятно вы не встретите 
никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате. Из передней ступайте налево, 
идите вс° прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две 
маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит: слева в 
коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату".
  Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера 
он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег 
падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся 
Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. - Германн стоял в 
одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. 
Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в 
соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими 
цветами мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась 
по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около 
опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, - было двадцать минут 
двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и 
выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на 
графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн 
взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю, и увидел слугу, спящего под 
лампой, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел 
мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. 
Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, 
теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми 
подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симетрии около стен, обитых 
китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в Париже М-e Lebrun. 
Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светлозеленом 
мундире и со звездою; другой - молодую красавицу с орлиным носом, с зачесанными 
висками и с розою в пудренных волосах. По всем углам торчали фарфоровые 
пастушки, столовые часы работы славного Leroy, коробочки, рулетки, веера и 
разные дамские игрушки, изобретенные в конце минувшего столетия вместе с 
Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом. Германн пошел за ширмы. За ними 
с
тояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; 
слева, другая в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, 
которая вела в комнату бедной воспитанницы... Но он воротился и вошел в темный 
кабинет.
  Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем 
комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать - все умолкло опять. Германн 
стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как 
у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили 
первый и второй час утра, - и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение 
овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой 
подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса и дом осветился. В 
спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла, и опустилась 
в вольтеровы кресла. Германн глядел в щ°лку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. 
Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его 
отозвалось нечто похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел.
  Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный 
розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки 
дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым 
ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета: наконец, 
графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более 
свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна.
  Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она 
села у окна в вольтеровы кресла, и отослала горничных. Свечи вынесли, комната 
опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми 
губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное 
отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной 
старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого галванизма.
  Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, 
глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.
  - Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! - сказал он внятным и тихим голосом. 
- Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости.
  Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн вообразил, 
что она глуха, и наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха 
молчала по-прежнему.
  - Вы можете, - продолжал Германн, - составить счастье моей жизни, и оно ничего 
не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду...
  Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; 
казалось, она искала слов для своего ответа.
  - Это была шутка, - сказала она наконец: - клянусь вам! это была шутка!
  - Этим нечего шутить, - возразил сердито Германн. - Вспомните Чаплицкого, 
которому помогли вы. отыграться.
  Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она 
скоро впала в прежнюю бесчувственность.
  - Можете ли вы, - продолжал Германн, - назначить мне эти три верные карты?
  Графиня молчала; Германн продолжал:
  - Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того; они же не 
знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет беречь 
отцовское наследство, тот вс°-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие 
демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не 
пропадут. Ну!..
  Он остановился, и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал 
на колени.
  - Если когда-нибудь, - сказал он, - сердце ваше знало чувство любви, если вы 
помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, 
если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас 
чувствами супруги, любовницы, матери, - всем, что ни есть святого в жизни - не 
откажите мне в моей просьбе! - откройте мне вашу тайну! - что вам в ней?.. Может 
быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с 
дьявольским договором... Подумайте: вы стары; жить вам уже недолго, - я готов 
взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну. Подумайте, что 
счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и 
правнуки благословят вашу память и будут ее чтить как святыню...
  Старуха не отвечала ни слова.
  Германн встал.
  - Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы: - так я ж заставлю тебя 
отвечать...
  С этим словом он вынул из кармана пистолет.
  При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала 
головою, и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась 
навзничь... и осталась недвижима.
  - Перестаньте ребячиться, - сказал Германн, взяв ее руку. - Спрашиваю 
последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? - да или нет?
  Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.


  IV.

                                                7 Mai 18**
         Homme sans m-urs et sans religion!
                                  Переписка.

  Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, еще в бальном своем наряде, 
погруженная в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила отослать 
заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, - сказала, что разденется 
сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна, и желая не найти 
его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии, и благодарила судьбу 
за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не раздеваясь, и стала 
припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и так далеко ее 
завлекшие. Не прошло трех недель с той поры, как она в первый раз увидела в 
окошко молодого человека, - и уже она была с ним в переписке, - и он успел 
вытребовать от нее ночное свидание! Она знала имя его, потому только, что 
некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним не говорила, не слыхала 
его голоса, никогда о нем не слыхала... до самого сего вечера. Странное дело! В 
самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую княжну Полину ***, которая, 
против обыкновения, кокетничала не с ним, желал отомстить, оказывая  равнодушие: 
он позвал Лизавету Ивановну, и танцовал с нею бесконечную мазурку. Во все время 
шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо 
более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так 
удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была 
ему известна.
  - От кого вы вс° это знаете? - спросила она, смеясь.
  - От приятеля известной вам особы, - отвечал Томский: - человека очень 
замечательного!
  - Кто ж этот замечательный человек?
  - Его зовут Германном.
  Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели...
  - Этот Германн, - продолжал Томский, - лицо истинно романическое: у него 
профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней 
мере три злодейства. Как вы побледнели!.
  - У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, - или как бишь его?..
  - Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте он 
поступил бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, 
по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания своего 
приятеля.
  - Да где ж он меня видел?
  - В церкви, может быть, - на гулянье!.. Бог его знает! может быть в вашей 
комнате, во время вашего сна: от него станет...
  Подошедшие к ним три дамы с вопросами - oubli ou regret? - прервали разговор, 
который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
  Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, 
обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. - Томский, 
возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. 
Она непременно хотела возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и 
вскоре после старая графиня уехала.
  Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко 
заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, 
сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим 
романам, это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение. Она сидела, 
сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную 
цветами... Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала...
  - Где же вы были? - спросила она испуганным шопотом.
  - В спальне у старой графини, - отвечал Германн: - я сейчас от нее. Графиня 
умерла.
  - Боже мой!.. что вы говорите?. .
  - И кажется, - продолжал Германн, - я причиною ее смерти.
  Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее душе:  у 
этого человека по крайней мере три злодейства на душе!  Германн сел на окошко 
подле нее, и вс° рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак эти 
страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, 
вс° это было не любовь! Деньги, - вот чего алкала его душа! Не она могла утолить 
его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая 
помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она, 
в позднем, мучительном своем раскаянии. Германн смотрел на нее, молча: сердце 
его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее 
горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при 
мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой 
ожидал обогащения.
  - Вы чудовище! - сказала наконец Лизавета Ивановна.
  - Я не хотел ее смерти, - отвечал Германн: - пистолет мой не заряжен.
  Они замолчали.
  Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет 
озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза, и подняла их на Германна: он 
сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно 
напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну.
  - Как вам выйти из дому? - сказала наконец Лизавета Ивановна. - Я думала 
провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я боюсь.
  - Расскажите мне, как найти эту потаенную лестницу; я выйду.
  Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и дала 
ему подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку, 
поцеловал ее наклоненную голову, и вышел.
  Он спустился вниз по витой лестнице, и вошел опять в спальню графини. Мертвая 
старуха сидела, окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие. Германн 
остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая удостовериться в 
ужасной истине; наконец вошел в кабинет ощупал за обоями дверь, и стал сходить 
по темной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, 
думал он, может быть лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, 
в шитом кафтане, причесанный а l'oiseau royal,  прижимая к сердцу треугольную 
свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а 
сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться...
  Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и очутился в 
сквозном корридоре, выведшем его на улицу.


  V.
             В эту ночь явилась ко мне покойница
         баронесса фон-В***. Она была вся в белом,
         и сказала мне: "Здравствуйте, господин советник!"
                                        Шведенборг.

  Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в *** 
монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя раскаяния, 
он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердивший ему: ты убийца 
старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что 
мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, - и решился явиться на 
ее похороны, чтобы испросить у ней прощения.
  Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться сквозь толпу народа. Гроб 
стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с 
руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном платье. Кругом 
стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми лентами на плече, и со 
свечами в руках; родственники в глубоком трауре, - дети, внуки и правнуки. Никто 
не плакал; слезы были бы - une affectation. Графиня так была стара, что смерть 
ее никого не могла поразить, и что ее родственники давно смотрели на нее, как на 
отжившую. Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных 
выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были 
тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. "Ангел смерти обрел 
ее, - сказал оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха 
полунощного". Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые 
пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие 
поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях. 
После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня, ровесница 
покойницы. Две молодые девушки вели ее под руки. Она не в силах была поклониться 
до земли, - и одна пролила несколько слез, поцеловав холодную руку госпожи 
своей. После нее Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю, и 
несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, 
бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился... В эту 
минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая 
одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся 
об земь. Его подняли. В то же самое время Лизавету Ивановну вынесли в обмороке 
на паперть. Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного 
обряда. Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый каммергер, близкий 
родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину
, что молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: Oh?
  Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, 
он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде заглушить внутреннее 
волнение. Но вино еще более горячило его воображение. Возвратясь домой, он 
бросился, не раздеваясь, на кровать, и крепко заснул.
  Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было 
без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать, и думал о похоронах 
старой графини.
  В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел. 
Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали 
дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему 
обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: 
кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом 
платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу, и удивился, что могло 
привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед 
ним, - и Германн узнал графиню!
  - Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом: - но мне 
велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, - но с 
тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уже после 
не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице 
Лизавете Ивановне...
  С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая 
туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять 
поглядел к нему в окошко.
  Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на 
полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него 
нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Германн 
возвратился в свою комнату, засветил свечку, и записал свое видение.


  VI.
         Атанде!
         Как вы смели мне сказать  атанде?
         Ваше  превосходительство, я сказал  атанде-с!

  Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так 
же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, 
семерка, туз - скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. 
Тройка, семерка, туз - не выходили из его головы и шевелились на его губах. 
Увидев молодую девушку, он говорил: - Как она стройна!.. Настоящая тройка 
червонная. У него спрашивали: который час, он отвечал: - без пяти минут семерка. 
- Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз - 
преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в 
образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз 
огромным пауком. Все мысли его слились в одну, - воспользоваться тайной, которая 
дорого ему стоила. Он стал думать об отставке и о путешествии. Он хотел в 
открытых игрецких домах Парижа вынудить клад у очарованной фортуны. Случай 
избавил его от хлопот.
  В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного 
Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, 
выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная опытность заслужила 
ему доверенность товарищей, а открытый дом, славный повар, ласковость и 
веселость приобрели уважение публики. Он приехал в Петербург. Молодежь к нему 
нахлынула, забывая балы для карт и предпочитая соблазны фараона обольщениям 
волокитства. Нарумов привез к нему Германна.
  Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами. 
Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели, 
развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за 
длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин 
и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности; голова 
покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо изображало добродушие; 
глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою. Нарумов представил ему Германна. 
Чекалинский дружески пожал ему руку, просил не церемониться, и продолжал метать.
  Талья длилась долго. На столе стояло более тридцати карт.
  Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим время 
распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования, еще 
учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья 
кончилась. Чекалинский стасовал карты, и приготовился метать другую.
  - Позвольте поставить карту, - сказал Германн, протягивая руку из-за толстого 
господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и поклонился, молча, в 
знак покорного согласия. Нарумов, смеясь поздравил Германна с разрешением 
долговременного поста, и пожелал ему счастливого начала.
  - Идет! - сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою.
  - Сколько-с? - спросил, прищуриваясь, банкомет: - извините-с, я не разгляжу.
  - Сорок семь тысяч, - отвечал Германн.
  При этих словах, все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на 
Германна. - Он с ума сошел! - подумал Нарумов.
  - Позвольте заметить вам, - сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, что 
игра ваша сильна: - никто более двух сот семидесяти пяти семпелем здесь еще не 
ставил.
  - Что ж? - возразил Германн: - бьете вы мою карту или нет?
  Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия.
  - Я хотел только вам доложить, - сказал он, - что, будучи удостоен 
доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей 
стороны я конечно уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и 
счетов, прошу вас поставить деньги на карту.
  Германн вынул из кармана банковый билет, и подал его Чекалинскому, который, 
бегло посмотрев его, положил на Германнову карту.
  Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.
  - Выиграла! - сказал Германн, показывая свою карту.
  Между игроками поднялся шопот. Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас 
возвратилась на его лицо.
  - Изволите получить? - спросил он Германна.
  - Сделайте одолжение.
  Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов, и тотчас расчелся. 
Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог опомниться. Германн 
выпил стакан лимонаду и отправился домой.
  На другой день вечером, он опять явился у Чекалинского.
  Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место. 
Чекалинский ласково ему поклонился.
  Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь 
тысяч и вчерашний выигрыш.
  Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево.
  Германн открыл семерку.
  Все ахнули. Чекалинский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре тысячи и 
передал Германну. Германн принял их с хладнокровием, и в ту же минуту удалился.
  В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и 
тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру столь необыкновенную. 
Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все 
обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, 
чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу 
бледного, но вс° улыбающегося, Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. 
Чекалинский стасовал. Германн снял, и поставил свою карту, покрыв ее кипой 
банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало 
кругом.
  Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
  - Туз выиграл! - сказал Германн, и открыл свою карту.
  - Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский.
  Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не 
верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.
  В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. 
Необыкновенное сходство поразило его...
  - Старуха! - закричал он в ужасе.
  Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно. Когда 
отошел он от стола, поднялся шумный говор. - Славно спонтировал! говорили 
игроки. - Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом.


                   Заключение.

  Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не отвечает 
ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: - Тройка, семерка, туз! 
Тройка, семерка, дама!..
  Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то 
служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. 
У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.
  Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.



<ПОВЕСТЬ ИЗ РИМСКОЙ ЖИЗНИ>


  Цезарь путешествовал, мы с Т.<итом> Пет<ронием> следовали за ним издали. По 
захождении солнца [рабы стави<ли>] шатер, расставляли постели, мы ложились 
пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу, и сладко 
засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями. -
  Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам посланный от 
Нерона. - Он принес Петронию повеление Цезаря возвратиться в Рим и там ожидать 
решения своей участи - в следствии ненавистного обвинения.
  Мы были поражены ужасом. - Один Петр.<оний> равнодушно выслушал свой приговор, 
отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остановиться в Кумах. - 
Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его 
возвращения в кипарисной роще, посвященной Эвменидам.
  Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил - Долго ли думал он 
оставаться в Кумах, и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием?
  - Я не только не думаю ослушаться его, отвечал П<етроний> с улыбкою, но даже 
намерен предупредить его желания - Но вам, друзья мои, советую возвратиться. - 
Путник в ясный день отдыхает под тению дуба, но во время грозы от него 
благоразумно удаляется, страшась ударов молнии. -
  Мы все изъявили желание с ним остаться и Петроний ласково нас благодарил. - 
Слуга возвратился - и повел нас в дом уже им выбранный. - Он находился в 
предместии города. - Им управлял старый отпущенник в отсутствии хозяина, уже 
давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте 
комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиры девяти Муз, у дверей стояли два 
кентавра.
  П.<етроний> остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем 
приветствие: Здравствуй! Печальная улыбка изобразилась на лице его. - Старый 
управитель повел его в Вивлиофику, где осмотрели мы несколько свитков и вошли 
потом в спальню хозяина. Она убрана была просто. - В ней находились только 2 
семейные статуи. - Одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая девочку, 
играющую [мячем]. На столике подле постели стояла маленькая лампада. - Здесь 
Петроний остался (на) отдых и нас отпустил, пригласив вечером к нему собраться. 
-

  Я не мог уснуть; печаль наполняла мою [душу]. Я видел [в] Петронии не только 
щедрого благодетеля, но и друга, искренно ко мне привязанного. Я уважал его 
обширный ум; я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним почерпал я знание 
света <и> людей, известных мне более по умозрениям божественного Платона, нежели 
по собственному опыту. - Его суждения обыкновенно были быстры и верны. 
Равнодушие ко всему избавляло его от пристрастия, а искренность в отношении к 
самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего 
нового; он изведал все наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. 
- Но ум его хранил удивительную свежесть. - Он любил игру мыслей, как и гармонию 
слов. - Охотно слушал философические рассуждения, и сам писал стихи не хуже 
Катулла.
  Я сошел в сад и долго ходил по излучистым его тропинкам, осененным старыми 
деревьями. - Я сел на скамейку, под тень широкого тополя, - у которого стояла 
статуя молодого Сатира, прорезывающего тростник. - Желая развлечь, как-нибудь, 
печальные мысли, я взял записные дощечки и перевел одну из од Анакреона, которую 
и сберег в память этого печального дня:

Поседели, поредели.
<Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней,
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей. -
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода...
Всяк сойдет - и там забыт>

  Солнце клонилось к западу; я пошел к Петронию - [я нашел его в] библиотеке. Он 
расхаживал - с ним был его домашний лекарь Септимий. Петроний, увидя меня, 
остановился и произнес шутливо:

<Узнают коней ретивых
По их вызженным таврам,
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.>

  Ты угадал, отвечал я Петр.<онию> и подал ему свои дощечки. Он прочитал мои 
стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас рассеялось. Когда читаю 
подобные стихотворения, сказал он, мне всегда любопытно знать, как умерли те, 
которые так сильно были поражены мыслию о смерти. - Анакреон уверяет, что Тартар 
его ужасает, но не верю ему - также не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?

<Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал,
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?
Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
- - - - - - - - >

  Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб 
не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута.  - [Воля ваша, нахожу более 
искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну -].



МЯТЕЛЬ

Кони мчатся по буграм,
Топчут снег глубокой...
Вот, в сторонке божий храм
Виден одинокой.
................................
Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Вещий стон гласит печаль!
Кони торопливы
Чутко смотрят в темну даль,
Воздымая гривы...
 Жуковский.


В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове 
добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и 
радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек 
в бостон с его женою, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью 
Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой 
невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
  Марья Гавриловна была воспитана на французских романах, и следственно была 
влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в 
отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал 
равною страстию, и что родители его любезной, заметя их взаимную склонность, 
запретили дочери о нем и думать, а его принимали хуже, нежели отставного 
заседателя.
  Наши любовники были в переписке, и всякой день видались на едине в сосновой 
роще или у старой часовни. Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали 
на судьбу и делали различные предположения. Переписываясь и разговаривая таким 
образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы 
друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему 
благополучию, то нельзя ли нам будет обойтись без нее? Разумеется, что эта 
счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку, и что она весьма 
понравилась романическому воображению Марьи Гавриловны.
  Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась тем живее. 
Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, 
скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые конечно 
будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников, и скажут 
им непременно: Дети! придите в наши объятия.
  Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. 
Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и 
удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в 
заговоре; обе они должны были выдти в сад через заднее крыльцо, за садом найти 
готовые сани, садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в село Жадрино, 
прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
  Накануне решительного дня, Марья Гавриловна не спала всю ночь; она 
укладывалась, увязывала белье и платье, написала длинное письмо к одной 
чувствительной барышне, ее подруге, другое к своим родителям. Она прощалась с 
ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою 
страсти, и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда 
позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей. Запечатав оба 
письма тульской печаткою, на которой изображены были два пылающие сердца с 
приличной надписью, она бросалась на постель перед самым рассветом и задремала; 
но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали. То казалось ей, что в самую 
минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, 
с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал в темное, бездонное 
подземелие... и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела 
она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил ее 
пронзительным голосом поспешать с ним обвенчаться... другие безобразные, 
бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим. Наконец она встала, 
бледнее обыкновенного и с непритворной головною болью. Отец и мать заметили ее 
беспокойство; их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что с тобою, Маша? 
не больна ли ты, Маша? раздирали ее сердце. Она старалась их успокоить, казаться 
веселою, и не могла. Наступил вечер. Мысль, что уже в последний раз провожает 
она день посреди своего семейства, стесняла ее сердце. Она была чуть жива; она 
втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими.
  Подали ужинать; сердце ее сильно забилось. Дрожащим голосом объявила она, что 
ей ужинать не хочется, и стала прощаться с отцом и матерью. Они ее поцаловали и, 
по  обыкновению, благословили: она чуть не заплакала. Пришед в свою комнату, она 
кинулась в кресла и залилась слезами. Девушка уговаривала ее успокоиться и 
ободриться. Вс° было готово. Через полчаса Маша должна была навсегда оставить 
родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь... На дворе была мятель; 
ветер выл, ставни тряслись и стучали; вс° ёказалось ей угрозой и печальным 
предзнаменованием. Скоро в доме вс° утихло и заснуло. Maшa  окуталась шалью, 
надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. 
Служанка несла за нею два узла. Они сошли в сад. Мятель не утихала; ветер дул 
навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу. Они насилу дошли до 
конца сада. На дороге сани дожидались их. Лошади, прозябнув, не стояли на месте; 
кучер Владимира расхаживал перед оглоблями, удерживая ретивых. Он помог барышне 
и ее девушке усесться и уложить узлы и шкатулку, взял возжи, и лошади полетели. 
Поручив барышню попечению судьбы и искусству Терешки кучера, обратимся к 
молодому нашему любовнику.
  Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; 
насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними 
помещиками. Первый, к кому явился он отставной сорокалетний корнет Дравин, 
согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и 
гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать, и уверил 
его, что за другими двумя свидетелями дело не станет. В самом деле тотчас после 
обеда явились землемер Шмит в усах и шпорах, и сын капитан-исправника, мальчик 
лет шестнадцати, недавно поступивший в уланы. Они не только приняли предложение 
Владимира, но даже клялись ему в готовности жертвовать для него жизнию. Владимир 
обнял их с восторгом, и поехал домой приготовляться.
  Уже давно смеркалось. Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово с 
своею тройкою и с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить 
маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа 
через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а 
езды всего двадцать минут.
  Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась 
такая мятель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; 
окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые 
хлопья снегу; небо слилося с землею. Владимир очутился в поле и напрасно хотел 
снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно то взъезжала на 
сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались. - Владимир 
старался только не потерять настоящего направления. Но ему казалось, что уже 
прошло более получаса, а он не доезжал еще до Жадринской рощи. Прошло еще около 
десяти минут; рощи вс° было не видать. Владимир ехал полем, пересеченным 
глубокими оврагами. Мятель не утихала, небо не прояснялось. Лошадь начинала 
уставать, а с него пот катился градом, не смотря на то, что он поминутно был по 
пояс в снегу.
  Наконец он увидел, что едет не в ту сторону. Владимир остановился: начал 
думать, припоминать, соображать, и уверился, что должно было ваять ему вправо. 
Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа был он в дороге. 
Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Вс° 
сугробы, да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. 
Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
  Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, 
увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, 
надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино 
находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу, и въехал во мрак дерев, 
обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь 
ободрилась, и Владимир успокоился.
  Но он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с 
ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им. Он ударил 
по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через 
четверть часа пошло шагом, не смотря на все усилия несчастного Владимира.
  Мало-по-малу деревья начали редеть, и Владимир выехал из лесу; Жадрина было не 
видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он поехал 
наудачу. Погода утихла, тучи расходились, перед ним лежала равнина, устланная 
белым волнистым ковром. Ночь была довольно ясна. Он увидел невдалеке деревушку, 
состоящую из четырех или пяти дворов. Владимир поехал к ней. У первой избушки он 
выпрыгнул из саней, подбежал к окну и стал стучаться. Через несколько минут 
деревянный ставень поднялся, и старик высунул свою седую бороду. "Что те надо?" 
- "Далеко ли Жадрино?" - "Жадрино-то далеко ли?" - "Да, да! Далеко ли?" - 
"Недалече; верст десяток будет". При сем ответе Владимир схватил себя за волосы 
и остался недвижим, как человек, приговоренный к смерти.
  "А отколе ты? Э продолжал старик. Владимир не имел духа отвечать на вопросы. 
"Можешь ли ты, старик", сказал он, ёдостать мне лошадей до Жадрина?" - "Каки у 
нас лошади", отвечал мужик. - "Да не могу ли взять хоть проводника? Я заплачу, 
сколько емy будет угодно". - "Постой", сказал старик, опуская ставень, "я те 
сына вышлю; он те проводит". Владимир стал дожидаться. Не прошло минуты, он 
опять начал стучаться. Ставень поднялся, борода показалась. "Что те надо?" - 
"Что ж твой сын?" - "Сей час выдет, обувается. Али ты прозяб? взойди погреться". 
- "Благодарю, высылай скорее сына".
  Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною, и пошел вперед то указывая, то 
отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. "Который час?" спросил его 
Владимир. "ёДа уж скоро рассвенет" отвечал молодой мужик. Владимир не говорил 
уже ни слова.
  Пели петухи и было уже светло, как достигли они Жадрина. Церковь была заперта. 
Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его 
не было. Какое известие ожидало eгo!
  Но возвратимся к добрым ненарадовским помещикам и посмотрим, что-то у них 
делается.
  А ничего.
  Старики проснулись и вышли в гостиную. Гаврила Гаврилович в колпаке и байковой 
куртке, Прасковья Петровна в шлафорке на вате. Подали самовар, и Гаврила 
Гаврилович послал девчонку узнать от Марьи Гавриловны, каково ее здоровье и как 
она почивала. Девчонка воротилась, объявляя, что барышня почивала-де дурно, но 
что ей-де теперь легче, и что она-де сей час придет в гостиную. В самом деле 
дверь отворилась и Марья Гавриловна подошла здороваться с папенькой и с 
маменькой.
  "Что твоя голова, Маша?" спросил Гаврила Гаврилович. "Лучше, папенька", 
отвечала Маша. - "Ты верно. Маша, вчерась угорела", сказала Прасковья Петровна. 
- "Может быть, маменька", отвечала Маша.
  День прошел благополучно, но в ночь Маша занемогла. Послали в город за 
лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную в бреду. Открылась сильная горячка, 
и бедная больная две недели находилась у края гроба.
  Никто в доме не знал о предположенном побеге. Письма, на кануне ею написанные, 
были сожжены; ее горничная никому ни о чем не говорила, опасаясь гнева господ. 
Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленькой улан были скромны, и не 
даром Терешка кучер никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким 
образом тайна была сохранена более, чем полудюжиною заговорщиков. Но Марья 
Гавриловна сама, в беспрестанном бреду, высказывала свою тайну. Однако ж ее 
слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, 
могла понять из них только то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира 
Николаевича, и что вероятно любовь была причиною ее болезни. Она советовалась со 
своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно 
такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что 
бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. 
Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от 
себя мало что можем выдумать себе в оправдание.
  Между тем барышня стала выздоравливать. Владимира давно не видно было в доме 
Гаврилы Гавриловича. Он был напуган обыкновенным приемом. Положили послать за 
ним, и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак. Но каково было 
изумление ненарадовских помещиков, когда в ответ на их приглашение получили они 
от него полусумасшедшее письмо! Он объявлял им, что нога его не будет никогда в 
их доме, и просил забыть о несчастном, для которого смерть остается единою 
надеждою. Через несколько дней узнали они, что Владимир уехал в армию. Это было 
в 1812 году.
  Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не 
упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе 
отличившихся и тяжело раненых под Бородиным, она упала в обморок, и боялись, 
чтоб горячка ее не возвратилась. Однако, слава богу, обморок не имел 
последствия.
  Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей 
всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной 
Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили 
Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в  ***ское поместье.
  Женихи кружились и тут около милой и богатой невесты; но она никому не 
подавала и малейшей надежды. Мать иногда уговаривала ее выбрать себе друга; 
Марья Гавриловна качала головой и задумывалась. Владимир уже не существовал: он 
умер в Москве, накануне вступления французов. Память его казалась священною для 
Маши; по крайней мере она берегла вс°, что могло его напомнить: книги, им 
некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, ёим переписанные для нее. 
Соседи, узнав обо всем, дивились ее постоянству и с любопытством ожидали героя, 
долженствовавшего наконец восторжествовать над печальной верностию этой 
девственной Артемизы.
  Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. 
Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre, 
тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками 
возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело 
разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские 
слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское 
сердце при слове  отечество!  Как сладки были сл°зы свидания! С каким 
единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для 
него, какая была минута!
  Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их 
исчезла. Восторг их был истинно упоителен когда, встречая победителей, кричали 
они:  ура!

       И в воздух чепчики бросали.

  Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был 
лучшей, драгоценнейшей наградою?..
  В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии, и не 
видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях 
общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было 
для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве.
  Мы уже сказывали, что, не смотря на ее холодность, Марья Гавриловна вс° 
попрежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда явился 
в ее замке раненый гусарской полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с  
интересной бледностию,  как говорили тамошние барышни. Ему было около двадцати 
шести лет. Он приехал в отпуск в свои поместья, находившиеся по соседству 
деревни Марьи Гавриловны. Марья Гавриловна очень его отличала. При нем 
обыкновенная задумчивость ее оживлялась. Нельзя было сказать, чтоб она с ним 
кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы:

 Se amor non и, che dunque?..

  Бурмин был, в самом деле, очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум, 
который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и 
беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; 
но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали. 
Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он 
ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и 
все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие 
смелость и пылкость характера.
  Но более всего... (более его нежности, более приятного разговора, более 
интересной бледности, более перевязанной руки) молчание молодого гусара более 
всего подстрекало ее любопытство и воображение. Она не могла не сознаваться в 
том, что она очень ему нравилась; вероятно и он, с своим умом и опытностию, мог 
уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она 
его у своих ног и еще не слыхала его признания? Что удерживало его? робость, 
неразлучная с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты? Это 
было для нее загадкою. Подумав хорошенько, она решила, что робость была 
единственной тому причиною, и положила ободрить его большею внимательностию и, 
смотря по обстоятельствам, даже нежностию. Она приуготовляла развязку самую 
неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романического объяснения. Тайна, 
какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Ее военные действия 
имели желаемый успех: по крайней мере, Бурмин впал в такую задумчивость, и 
черные глаза его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что 
решительная минута, казалось, уже близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле 
уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла 
себе достойного жениха.
  Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гран-пасьянс, как Бурмин 
вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. "Она в саду", отвечала 
старушка; "ёподите к ней, а я вас буду здесь ожидать". Бурмин пошел, а старушка 
перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
  Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом 
платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов, Марья Гавриловна 
нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное 
замешательство, от которого можно было избавиться разве только незапным и 
решительным объяснением. Так и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность 
своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и 
потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в 
знак согласия.
  "Я вас люблю", сказал Бурмин, "ёя вас люблю страстно..." (Марья Гавриловна 
покраснела и наклонила голову еще ниже). "Я поступил неосторожно, предаваясь 
милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно..." (Марья Гавриловна 
вспомнила первое письмо St.-Preux). "Теперь уже поздно противиться судьбе моей; 
воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и 
отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть 
вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду..." - "Она всегда 
существовала", прервала с живостию Марья Гавриловна, "я никогда не могла быть 
вашею женою..." - "Знаю", отвечал он ей тихо, "знаю, что некогда вы любили, но 
смерть и три года сетований... Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь 
лишить меня последнего утешения: мысль, что вы бы согласились сделать мое 
счастие, если бы... молчите, ради бога, молчите. Вы терзаете меня. Да, я знаю, я 
чувствую, что вы были бы моею, но - я несчастнейшее создание... я женат!"
  Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
  "Я женат", продолжал Бурмин: "я женат уже четвертый год и не знаю, кто моя 
жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!"
  "Что вы говорите?" - воскликнула Марья Гавриловна; "как это странно! 
Продолжайте; я расскажу после... но продолжайте, сделайте милость".
  "В начале 1812 года", сказал Бурмин, "я спешил в Вильну, где находился наш 
полк. Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее 
закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная мятель, и смотритель и ямщики 
советовали мне переждать. Я их послушался, но непонятное беспокойство овладело 
мною; казалось, кто-то меня так и толкал. Между тем мятель не унималась; я не 
вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось 
ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были 
занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и таким образом 
очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел огонек, и велел 
ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь была 
отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. "Сюда! 
сюда!" закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. "Помилуй, где ты 
замешкался?" сказал мне кто-то; "невеста в обмороке; поп не знает, что делать; 
мы готовы были ехать назад. Выходи же скорее". Я молча выпрыгнул из саней и 
вошел в церковь, слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на 
лавочке в темном углу церкви; другая терла ей виски. "Слава богу", сказала эта, 
"насилу вы приехали. Чуть было вы барышню не уморили". Старый священник подошел 
ко мне с вопросом: "Прикажете начинать?" - "Начинайте, начинайте, батюшка", 
отвечал я рассеянно. Девушку подняли. Она показалась мне не дурна... Непонятная, 
непростительная ветренность... я стал подле нее перед налоем; священник 
торопился; трое мужчин и горничная поддерживали невесту и заняты были только ею. 
Нас обвенчали. "Поцалуйтесь", сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое 
лицо. Я хотел было ее поцаловать... Она вскрикнула: "Ай, не он! не он!" и упала 
без памяти. Свидетели устремили на меня испуганные глаза. Я повернулся, вышел из 
церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и закричал: пошел!"
  "Боже мой!" закричала Марья Гавриловна: "и вы не знаете, что сделалось с 
бедной вашею женою?"
  "Не знаю", отвечал Бурмин: "не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не 
помню, с которой станции поехал. В то время я так мало пологал важности в 
преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул, и проснулся на другой 
день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, 
так что я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко, и 
которая теперь так жестоко отомщена".
  "Боже мой, боже мой!" сказала Марья Гавриловна, схватив его руку; "так это 
были вы! И вы не узнаете меня?"
  Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...



<РОМАН В ПИСЬМАХ>


  1. <Лиза - Саше.>

  Ты конечно, милая Сашинька, удивилась нечаянному моему отъезду в деревню. 
Спешу объясниться во всем откровенно. Зависимость моего положения была всегда 
мне тягостна. Конечно Авдотья Андреевна воспитывала меня на ровне с своею 
племянницею. Но в ее доме я вс° же была воспитанница, а ты не можешь вообразить 
как много мелочных горестей неразлучны с этим званием. Многое должна была я 
сносить, во многом уступать, многого не видеть, между тем как мое самолюбие 
прилежно замечало малейший оттенок небрежения. Самое равенство мое с княжною 
было мне в тягость. Когда являлись мы на бале, одетые одинаково, я досадовала не 
видя на ее шее жемчугов. Я чувствовала, что она не носила их для того только 
чтоб не отличаться от меня, и эта внимательность уж оскорбляла меня. Не уж то 
предполагают во мне, думала я, зависть или что-нибудь похожее на такое детское 
малодушие? Поведение со мною мужчин, как бы оно ни было учтиво, поминутно 
задевало мое самолюбие. Холодность их или приветливость, вс° казалось мне 
неуважением. Словом я была создание пренесчастное и сердце мое, от природы 
нежное, час от часу более ожесточалось. Заметила ли ты, что все девушки, 
состоящие на правах воспитанниц, дальных родственниц, demoiselles de соmраgnie и 
тому подобное, обыкновенно бывают или низкие служанки, или несносные причудницы? 
Последних я уважаю и извиняю от всего сердца.
  Тому ровно три недели получила я письмо от бедной моей бабушки. Она жаловалась 
на свое одиночество и звала меня к себе в деревню. Я решилась воспользоваться 
этим случаем. Насилу могла выпросить у Авдотьи Андреевны позволения ехать, и 
должна была обещать зимою возвратиться в Петербург, но я не намерена сдержать 
свое слово. Бабушка мне чрезвычайно обрадовалась; она никак меня не ожидала. 
Слезы ее меня тронули несказанно. Я сердечно ее полюбила. Она была некогда в 
большом свете и сохранила много тогдашней любезности.
  Теперь я живу  дома,  я хозяйка - и ты не поверишь, как<ое> это мне истинное 
наслаждение. Я тотчас привыкла к деревенской жизни, и мне вовсе не странно 
отсутств<ие> роскоши. - Деревня наша очень мила. Старинный дом на горе, сад, 
озеро, рощи сосновые, вс° это осенью и зимо<ю> немного печально, но за то весной 
и летом должн<о> казаться земным раем. Соседей у нас мало, и я еще ни с кем не 
видалась. Уединение мне нравится на самом деле как в элегиях твоего Ламартина.
  Пиши ко мне, мой ангел, письма твои будут мне большим утешением. Что ваши 
балы, что наши общие знакомые? Хоть я и сделалась затворницей, однакож я не 
вовсе отказалась от суеты мира - вести об нем для меня занимательны.

  Село Павловское.


  2. <Ответ Саши.>

  Милая Лиза.

  Вообрази мое изумление, когда узнала я про  твой отъезд в деревню. Увидев 
княжну Ольгу одну, я думала, что ты нездорова, и не хотела поверить ее словам. 
На другой день получаю твое письмо. Поздравляю тебя, мой ангел, с новым образом 
жизни. Радуюсь, что он тебе понравился. Твои жалобы о прежнем твоем положении 
меня тронули до слез, но показались мне слишком горькими. Как можешь ты 
сравнивать себя с воспитанницами и demois de cnie? Все знают, что 
Ольгин отец был всем обязан твоему и что дружба их была столь же священна, как 
самое близкое родство. Ты казалось была довольна своей судьбою. Никогда не 
предполагала я в тебе столько раздражительности. Признайся: нет ли другой, 
тайной причины твоему поспешному отъезду. Я подозреваю... но ты со мною 
скромничаешь, - и я боюсь рассердить тебя заочно своими догадками.
  Что сказать тебе про Петербург? Мы еще на даче, но почти все уже разъехались. 
Балы начнутся недели через две. Погода прекрасная. Я гуляю очень много. На днях 
обедал<и> у нас гости, - один из них спрашивал, имею ли о тебе известия. Он 
сказал, что твое отсутствие на балах заметно, как порванная струна в форте-piano 
- и я совершенно с ним согласна. Я вс° надеюсь, что этот припадок мизантропии 
будет не продолжителен. Возвратись, мой ангел; а то нынешней зимою мне не с кем 
будет разделять моих невинных наблюдений, и некому будет передавать эпиграмм 
моего сердца. Прости, моя милая, - подумай и одумайся.

  Крестовский остров.


  3. <Лиза - Саше.>

  Письмо твое меня чрезвычайно утешило - оно так живо напомнило мне Петербург. 
Мне казалось, я тебя слышу! Как смешны твои вечные предположения! Ты 
подозреваешь во мне какие-то глубокие, тайные чувства, какую-[то] несчастную 
любовь - не правда ли? успокойся, милая; ты ошибаешься: я похожа на героиню 
только тем, что живу в глухой деревне и разливаю чай как Кларисса Гарлов.
  Ты говоришь, что тебе некому будет нынешней зимою передавать своих 
сатирических наблюдений, - а на что ж переписка наша? Пиши ко мне вс° что ты 
заметишь; повторяю тебе, что я вовсе не отказалась от света, что вс° косающееся 
до него для меня занимательно. В доказательство того, прошу тебя написать, кому 
отсутствие мое кажется так заметным? Не любезному <ли> нашему говоруну Алексею Р 
- ? - Я уверена, что угадала... Уши мои были всегда к его услугам, а ему только 
и надобно.
  Я познакомилась с семейством * * *. Отец [балагур] и хлебосол; мать толстая, 
веселая баба, большая охотница до виста; дочка, стройная меланхолическая девушка 
лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом воздухе. Она целый день в 
саду или в поле с книгой в руках, окружена дворными собаками, говорит о погоде 
на распев и с чувством подчует варением. У нее нашла я целый шкап, наполненный 
старинными романами. Я намерена вс° это прочесть и начала Ричардсоном. Надобно 
жить в деревне, чтоб иметь возможность прочитать хваленую Клариссу. Я 
благословясь начала с предисловия переводчика и увидя в нем уверение, что хотя 
первые 6 частей скучненьки, зато последние 6 в полной мере вознаградят терпение 
читателя, храбро принялась за дело. Читаю том, другой, третий, - наконец 
добралась до шестого, - скучно, мочи нет. Ну, думала я, теперь буду я награждена 
за труд. Что же? Читаю смерть Клар<иссы>, смерть Ловла<са>, и конец. Каждый 
т.<ом> заключал в себе 2 части и я не заметила перехода от 6 скучных к 6 
занимательным.
  Чтение Ричардс.<она> дало мне повод к размышлениям. Какая ужасная разница 
между идеалами бабушек и внучек. Что есть общего между Ловласом и Адольфом? 
между тем роль женщин не изменяется. Кларисса за исключением церемонн<ых> 
приседаний, вс° же походит на героиню новейших романов. Потому ли, что [способы] 
нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного мнения... а в женщинах - они 
основаны на чувстве и природе, которые вечны.
  Ты видишь: я с тобою болтлива по обыкновенному - не будь же и ты скупа на 
заочные разговоры. Пиши ко мне как можно чаще и как можно более - ты не можешь 
вообразить, что значит ожидание почтового дня в деревне. Ожидание бала не может 
с ним равняться.


  4. <Ответ Саши.>

  Ты ошиблась, милая Лиза. Чтобы смирить твое самолюбие, объявляю, что Р - вовсе 
не замечает твоего отсутствия. Он привязался к леди Пелам, приезжей 
англичанк<е>, и от нее не отходит. На его речи отвечает она видом невинного 
удивления и маленьким восклицанием  oho!..  а он в восхищении. Знай: спрашивал 
меня о тебе, всем сердцем жалеет о тебе твой постоянный admirateur Владимир **. 
Довольна ли ты? думаю, очень довольна, и по своему обыкновению осмеливаюсь 
предполагать, что и без меня ты догадалась. Шутки в сторону, ** очень занят 
тобою. На твоем месте я бы завела его далеко. Что ж, он прекрасный жених... 
Зачем не выдти за него, - ты жила бы на Агл.<инской> набер<ежной>, по субботам 
имела бы вечера, и всякое утр<о> заезжала бы за мною. - Полно тебе дурачиться, 
мой ангел, приезжай к нам и выходи за **.
  Третьего дня был балу К**. Народу было пропасть. Танцевали до 5 часов. - К. В. 
была одета очень просто; белое креповое платьице, даже без гирлянды, а на голове 
и шее на полмиллиона бриллиантов: только! Z по своему обыкновению была одета 
уморительно. Откуда берет она свои наряды? На платье ее были нашиты не цветы, а 
какие-то сушеные грибы. Не ты ли ей, мой ангел, прислала их из деревни? Владимир 
** не танцевал. Он едет в отпуск. - С. приехали (вероятно первые), просидели всю 
ночь не танцуя и уехали последние. Старшая кажется была нарумянена - пора... Бал 
очень удался. Мужчины были недовольны ужином, но ведь они вечно должны чем-
нибудь да недовольны. Мне было очень весело, хоть я и танцевала кот<ильон>  с 
несносным дипломатом Ст-, который к природной своей глупости присоединил еще 
рассеянность, вывезенную им из Мадрита.
  Благодарю тебя, душа моя, за отчет об Ричардсоне. Теперь я имею об нем 
понятье. Прочитать его не надеюсь - с моим нетерпением; я и в В.<альтер> 
Ск.<отте> нахожу лишние страницы. К стати: кажется роман Елены Н. и гр.<афа> Л. 
кончается - по крайней мере он так приуныл, а она так важничает, что, вероятно, 
свадьба решена. - Прости моя прел<есть>, довольна ли ты моею сегоднешней 
болтовнею?


  5. <Лиза - Саше.>

  Нет, милая моя сваха, я не думаю оставить деревню и приехать к вам на свою 
свадьб<у>. Откровенно признаюсь, что Владимир** мне нравился, но никогда я не 
предполагала выдти за него. Он аристократ - а я смиренная демократка. Спешу 
объясниться и заметить гордо как истинная героиня романа, что родом принадлежу я 
к самому старинному русскому дворянству, а что мой рыцарь внук бородатого 
милльонщика. Но ты знаешь, что значит наша Аристокрация. Как бы то ни было, ** 
человек светский; я могла ему понравиться, но он для меня не пожертвует богатой 
невестою и выгодным родством. Если когда-нибудь и выйду замуж, то выберу здесь 
какого-нибудь сорокалетнего помещика. Он станет заниматься своим сахарным 
заводом, я хозяйством - и буду счастлива, не танцуя на бале у гр. К. и не имея 
суббот у себя на Анг.<линской> Наб.<ережной>.
  У нас зима: в деревне c'est un йvйnement. Это вовсе переменяет образ жизни. 
Уединенные гуля<ния> прекращаются, раздаются колокольчики, охотники выезжают с 
собаками, - вс° делается светлее, веселее от первого снега. Я никак этого не 
ожидала. Зима в деревне пугала меня. Но вс° на свете имеет свою хорошую сторону.
  Я короче познакомилась с Машинькой ***, и полюбила ее; у ней много хорошего, 
много оригинального. Нечаянно узнала я, что ** [их] близкий родня. Машинька не 
видала его 7 лет, но от него в восхищении. Он провел у них одно лето, - и 
Машинька беспрестанно рассказывает все подробности тогдашней его жизни. Читая ее 
романы, я нахожу на полях его замечания, бледно писанные карандашем - видно, что 
он был тогда ребенок. Его поражали мысли и чувства, над которыми конечно стал бы 
он теперь смеяться; по крайней мере видна душа свежая, чувствительная. - Я читаю 
очень много. Ты не можешь вообразить, как странно читать в 1829 году роман 
писанный <в> 775-м. Кажется, будто вдруг из своей гостинной входим мы в 
старинную залу обитую штофом, садимся в атласные пуховые креслы, видим около 
себя странные платья, однакож знакомые лица, и узнаем в них наших дядюшек, 
бабушек, но помолодевшими. Большею частию эти романы не имеют другого 
достоинства. Происшедствие занимательно, положение хорошо запутано, - но Белькур 
говорит косо, но Шарлотта отвечает криво. Умный человек мог бы взять готовый 
план, готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки - и 
вышел бы прекрасный, оригинальный роман. Скажи это от меня моему неблагодарному 
Р*. Полно ему тратить ум в разговорах с англ<ичанками>! Пусть он по старой канве 
вышьет новые узоры и представит нам в маленькой раме картину света и людей, 
которых он так хорошо знает.
  Маша хорошо знает русскую литературу - вообще здесь более занимаются 
словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие 
в их перебранке,  попеременно верят обеим стор<онам>, сердятся за любимого 
писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В*<яземский> и 
П*<ушкин> так любят уездных барышен. Они их истинная публика. Я было заглянула в 
журналы и принялась за критики Вестн.<ика>** Европы>, но их плоскость и 
лакейство показались мне отвратительны - смешно видеть, как семинарист важно 
упрекает в безнравственность и неблагопр<истойности> сочинения, которые прочли 
мы все, мы - Санктпетербургские недотроги!..


  6. <Лиза - Саше.>

  Милая! мне невозможно долее притворяться, мне нужны помощь и советы дружбы. 
Тот, от которого убежала, кого боюсь я как несчастия, ** здесь. Что мне делать? 
голова моя кружится, я теряюсь, ради бога реши, что мне делать. Расскажу тебе 
вс°...
  Ты заметила прошедшею зимою, что он от меня не отходил. Он к нам не ездил, но 
мы виделись везде. Напрасно вооружалась я холодностию, даже видом пренебрежения, 
- ничем не могла я от его избавиться. На балах он вечно умел найти место возле 
меня, на гуляньи он вечно с нами встречался, в театре лорнет его был устремлен 
на нашу ложу.
  С начала это льстило моему самолюбию. Я, может быть, слишком это ему дала 
заметить. По крайней мере он, каждый час присвоивая себе новые права, всякой  
раз  говорил мне о своих чувствах и то ревновал, то жаловался... С ужасом 
думала <я>: к чему вс° это ведет! и с отчаянием признавала власть его над моей 
душою. Я уехала из Петербурга - думала тем прекратить зло в его начале. Моя 
решимость, уверенность в том, что исполнила я свой долг, успокоили было мое 
сердце. Я начинала думать о нем равнодушнее, с меньшею горестию. Вдруг я его 
вижу.
  Я его вижу: вчера были именины ***. Я приехала к обеду, вхожу в гостиную, 
нахожу толпу гостей, уланские мундиры, дамы меня окружают, я со всеми ими 
перецаловалась. Не замечая никаго, сажусь подле хозяйки, гляжу: ** передо мной. 
Я остолбенела... Он сказал мне несколько слов с видом такой нежной, искренней 
радости, что и я не имела силы скрыть ни замешательства своего, ни удовольствия.
  Пошли за стол. Он сел против меня; я не смела на него взгляду - но заметила, 
что все глаза были устремлены на него. Он был молчалив и рассеян. В другое время 
меня бы очень занимало общее желание привлечь внимание приезжего гвардейск<ого> 
оф<ицера>, беспокойство барышен, неловкость мужчин, хохот их при собственных 
шутках, и между тем учтив<ая> холодность и совершенное невнимание гостя... После 
обеда он ко мне подошел. Чувствуя, что мне было надобно что-нибудь сказать, я 
спросила довольно не кстати, по делам ли заехал он в нашу сторону "Я приехал по 
одному делу, от которого зависит счастие моей жизни", отвечал он в полголоса, и 
тотчас отошел; он сел играть в бостон с тремя старушками (в том числе с 
бабушкой), а я ушла на верх к Машиньке, где пролежала до вечера под предлогом 
головной боли. В самом деле, я была хуже чем не здорова. Машинька от меня не 
отходила. Она в восторге от **. <Он> пробудет у них месяц, или более. Она целый 
день будет с ним. Право, она влюблена в него - дай бог, что и он влюбится. Она 
стройна и странна - мужчинам только того и надобно.
  Что мне делать, милая, здесь не будет мне возможности избегнуть его 
преследований. Он уж успел обворожить бабушку. Он будет ездить к нам - опять 
пойдут признания, жалобы, клятвы -  и к чему?  Он добьется моей любви, моего 
признания, - потом размыслит о невыгодах женитьбы, уедет под каким-нибудь 
предлогом, оставит меня - а я..... Какая ужасная будущность! Ради бога, дай мне 
руку: я тону.


  7. <Ответ Саши.>

  То ли дело облегчить сердце полной исповедию! Давно бы так, мой ангел! Охота 
же тебе было не сознаваться в том, что я давно знала: ** и ты - вы влюблены друг 
в друга - что за беда? На здоровье. Ты имеешь дар смотреть на вещи бог знает с 
какой стороны. Ты напрашиваешься на несчастие - берегись накликать его. Почему 
тебе не выдти за **. Где тут неодержимые препятствия? Он богат, а ты бедна - 
пустое. Он богат за двух - чего же вам более. Он аристократ; а ты именем, 
воспитанием разве не аристократка?
  Недавно [спор зашел] о дамах высшего круга. Я узнала, что Р объявил однажды 
себя на стороне аристокрации, потому что она лучше обувается. Итак, не явно ль 
что ты с головы до ног аристократка?
  Извини меня, мой ангел, но твое патетическое письмо рассмешило меня. ** 
приехал в деревню для того, чтоб тебя видеть. Какой ужас! Ты гибнешь, ты 
требуешь моего совета. Уж не сделалась ли ты уездной героиней. Мой совет: 
обвенчаться как можно скорее в вашей деревянной церкве, и приезжать к нам, чтоб 
явиться Форнариной в картинах, которые затеваются у С **. Поступок твоего рыцаря 
меня тронул кроме шуток. Конечно в старину любовник для благосклонного взгляда 
уезжал на 3 года сражаться в Палестину; но в наши времена уехать за 500 верст от 
Петербурга, для того чтоб увидеться со владычицею своего сердца - право много 
значит. ** достоин награды.


  8. <Владимир ** - своему другу.>

  Сделай одолжение, распусти слух, что я при смерти болен, я намерен просрочить 
и хочу соблюсти всевозможную благопристойность. Вот уж две недели как я живу в 
деревне и не вижу как время летит. Отдыхаю от Петербургской жизни, которая мне 
ужасно надоела. Не любить деревни простительно монастырке, только что выпущенной 
из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру - Петербург прихожая, Москва девичья, 
деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через 
переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете. - Тем и 
я кончу. Выйду в отставку, женюсь и уеду в свою саратовскую деревн<ю>. - Звание 
помещика есть та же служба. Заниматься управление<м> 3-х тысяч душ, коих вс° 
благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или 
переписывать дипломатические депеши...
  Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян, непростительно. Чем более 
имеем мы над ним<и> прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы 
[оставляем] их на произвол плута приказчика, который их притесняет, а нас 
обкрадывает. Мы проживаем в долг свои будущие доходы, разоряемся, старость нас 
застает в нужде и в хлопотах.
  Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, 
внук идет по-миру. Древние фамилии приходят в ничтожество: новые подымаются и в 
третьем поколении исчезают опять. Состояния сливаются, и ни одна <фамилия> не 
знает своих предков. К чему ведет такой политической материализм? Не знаю. Но 
пора положить ему преграды.
  Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов; 
никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат. Да какой 
гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике: 
Гр.<ажданину>Ми<нину> и кн.<язю> <Пожарскому>. Какой К.<нязь> П.<ожарский>? Что 
такое гр<ажданин> Ми<нин>? Был Окольничий кн<язь> Дм.<итрий Михайлович 
Пожарский> и мещ<анин> Козь<ма> Минич Сухор<укой>, выборный чело<век> от всего 
Г<осударства>. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. 
Прошедшее для нас не сущ.<ествует>. Жалкой народ!
  Аристокрация чин<овная> не заменит аристокрации родовой. Семейственные 
воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминания<ми> народа. Но 
каковы семейственные воспоминания у детей коллежского асессора?
  Говоря в пользу аристокрации, я не корчу англ.<ийского> лорда; мое 
происхождение, хоть я им и не стыжусь не дает мне на то никакого права. Но я 
согласен с Лабрюером: Affecter le mйpris de la naissance est un ridicule dans le 
parvenu et une lвchetй dans le gentilhomme.
  Вс° это надумал я, живучи в чужой деревне, глядя на управление мелкопоместных 
дворян. Эти господа не служат и сами занимаются управлением своих деревушек, но 
признаюсь, дай бог им промотаться как нашему брату. Какая дикость! для них не 
прошли еще времена Ф.<он> Визина. Между ими процветают еще Простаковы и 
Скотинины!
  Это впрочем не относится к родственнику, у которого я в гостях. Он очень 
добрый человек, жена его очень добрая баба, дочь очень добрая девочка. Ты 
видишь, что я стал очень добр. В самом деле с тех пор как я в деревне, я стал 
отменно благосклонен и снисходителен - действие моей патриархальной жизни и 
присутствия Лизы ***. Мне было скучно без нее не на шутку. Я приехал уговорить 
ее возвратиться в Петербург. - Наше первое свидание было великолепно. Тетка 
м<оя> была имянинница. Вс° соседство съехалось. Явилась и Лиза - и едва поверила 
самой себе, увидев меня... Она не могла же не признаться, что я приехал сюда 
только для нее. По крайней <мере> я постарался дать ей это почувствовать. Здесь 
мой успех превзошел мои ожидания (что много значит). Старушки от меня в 
восхищении, барыни ко мне так и льнут, "А потому что п<атриотки>". Мужчины 
отменно недовольны моею  fatuitй indolente,  которая здесь еще новость. Они 
бесятся тем более что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не 
понимают, в чем имянно состоит мое нахальство - хотя и чувствуют, что я нахал. 
Прощай. Что делают наши? Servitor di tutti quanti. Пиши ко мне в село **.


  9. <Ответ друга.>

  Поручение твое мною исполнено. Вчера в театре объявил я, что ты занемог 
нервическою горячкою, и что вероятно тебя уже нет на свете, - итак пользуйся 
жизнию, покаместь еще ты не воскрес.
  Твои нравственные размышления на счет управления имений радуют меня за тебя. 
То ли дело

 Un homme sans peur 
Qui n'est  ni comte 

  Состояние помещика, по-моему, самое завидное.
  Чины в России необходимость хотя бы для одних станций, где без них не 
добьешься лошадей.
<...............................................................................
......................................................................>
  Пустившись в важные рассуждения я совсем забыл, что теперь тебе не до того - 
ты занят своею Лизою. Охота тебе корчить г. Фобласа и вечно возиться с 
женщинами. Это не достойно тебя. В этом отношении ты отстал от своего века и 
сбиваешься на ci-devant гвардии хрипуна 1807 г. Покаместь это недостаток, скоро 
ты будешь смешнее генерала Г**. Не лучше ли заранее привыкнуть ко строгости 
зрелого возраста и добровольно отказаться от увядающей молодости? Знаю, что 
проповедаю втуне, но таково мое назначение.
  Все твои друзья тебе кланяются и очень жалеют о преждевременной твоей кончине 
- между прочим и прежняя твоя приятельница, которая возвратилась из Рима, 
влюбленная в папу. Как это на нее похоже и как это должно тебя восхитить! Не 
приедешь ли для соперничества cum servo servorum dei. Это было б похоже на тебя. 
Я всякой день стану тебя ожидать.


  10. <Владимир** - своему другу.>

  Выговоры твои совершенно несправедливы. Не я, но ты отстал от своего века - и 
целым десятилетием. Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 
году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы 
являлись на балы не снимая шпаг - нам было неприлично танцевать, и некогда 
заниматься дамами. Честь имею донести тебе, теперь это вс° переменилось. - 
Французский кадриль заменил Адама Смита, [всякой] волочится и веселится как 
умеет. Я следую духу времени; но ты неподвижен, ты ci-devant, un homme 
стереотип. Охота тебе сиднем сидеть одному на скамеечке оппозиционной стороны. 
Надеюсь, что Z - обратит тебя на истинный путь: поручаю тебя ее Ватиканскому 
кокетству. Что косается до меня, я совершенно предался патриаршеской жизни: 
ложусь спать в 10 часов вечера, езжу на порошу с здешн<ими> помещиками, играю с 
старухами в бостон по копейке и сержусь когда проигрываюсь. С Лизою вижусь 
каждый день - и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. 
Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высш.<его> петербургского 
общества, а между тем - что-то живое, снисходительное, доброродное (как говорит 
се бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед 
впечатлениями, как ребенок перед ревен<ем>. Она слушает и понимает - редкое 
достоинство в наших женщинах. Часто удивлялся <я> тупости понятия или нечистоте 
воображения дам, впрочем очень любезных. Часто сам<ую> тонк<ую> шутку, самое 
поэтическое приветствие они принимают или за нахальную эпиграму или 
неблагопристойную плоскость. В таком случае холодный вид ими принимаемый так 
убийственно отвратителен, что самая пылкая любовь против него не устоит.
  Это испытал я с Еленой***, в которую был я влюблен без памяти. Я сказал ей 
какую-то нежность; она приняла ее за грубость и пожаловалась на меня своей 
приятельнице. Это меня вовсе разочаровало. Кроме Лизы есть у меня для 
развлечения <Машинька ***>. Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между 
скир<дами>, воспитанные нянюшк<ами> и природою, гораздо милее наших однообразных 
красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там - мнения 
своих мужьев.
  Прощай, мой милый; что нового в свете? Объяви всем, что наконец и я пустился в 
поэзию. Намедни сочинил я надпись к портрету княжны Ольги (за что Лиза очень 
мило бранила меня):

Глупа как истин<а>, скучна как совер<шенство.>

  Не лучше ли:

Скучна (как истина, глупа как совершенство.)

  То и другое похоже на мысль. Попроси В. приискать первый стих и отныне считать 
меня поэтом.



ГРОБОВЩИК

Не зрим ли каждый день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
                        Державин.

  Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные 
дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда 
гробовщик переселялся всем своим домом. Заперев лавку, прибил он к воротам 
объявление о том, что дом продается и отдается в наймы, и пешком отправился на 
новоселье. Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение 
и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с 
удивлением, что сердце его не радовалось. Переступив за незнакомый порог и нашед 
в новом своем жилище суматоху, он вздохнул о ветхой лачужке, где в течении 
осьмнадцати лет вс° было заведено самым строгим порядком; стал бранить обеих 
своих дочерей и работницу за их медленность, и сам принялся им помогать. Вскоре 
порядок установился; кивот с образами, шкап с посудою, стол, диван и кровать 
заняли им определенные углы в задней комнате; в кухне и гостиной поместились 
изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера, также шкапы с траурными 
шляпами, мантиями и факелами. Над воротами возвысилась вывеска, изображающая 
дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: "здесь продаются и 
обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются на прокат и починяются 
старые". Девушки ушли в свою светлицу. Адриян обошел свое жилище, сел у окошка и 
приказал готовить самовар.
  Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили 
своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию 
сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их 
примеру, и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно 
соответствовал мрачному его ремеслу. Адриян Прохоров обыкновенно был угрюм и 
задумчив. Он разрешал молчание разве только для того, чтобы журить своих 
дочерей, когда заставал их без дела глазеющих в окно на прохожих, или чтоб 
запрашивать за свои произведения преувеличенную цену у тех, которые имели 
несчастие (а иногда и удовольствие) в них нуждаться. И так Адриян, сидя под 
окном, и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в 
печальные размышления. Он думал о проливном дожде, который, за неделю тому 
назад, встретил у самой заставы похороны отставного бригадира. Многие мантии от 
того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы, ибо 
давний запас гробовых нарядов приходил у него в жалкое состояние. Он надеялся 
выместить убыток на старой купчихе Трюхиной, которая уже около года находилась 
при смерти. Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее 
наследники, не смотря на свое обещание, не поленились послать за ним в такую 
даль, и не сторговались бы с ближайшим подрядчиком.
  Сии размышления были прерваны нечаянно тремя фран-масонскими ударами в дверь. 
"Кто там?" - спросил гробовщик. Дверь отворилась, и человек, в котором с первого 
взгляду можно было узнать немца ремесленника, вошел в комнату и с веселым видом 
приближился к гробовщику. "Извините, любезный сосед", сказал он тем русским 
наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем, "извините, что я вам 
помешал... я желал поскорее с вами познакомиться. Я сапожник, имя мое Готлиб 
Шульц, и живу от вас через улицу, в этом домике, что против ваших окошек. Завтра 
праздную мою серебряную свадьбу, и я прошу вас и ваших дочек отобедать у меня 
по-приятельски". Приглашение было благосклонно принято. Гробовщик просил 
сапожника садиться и выкушать чашку чаю, и, благодаря открытому нраву Готлиба 
Шульца, вскоре они разговорились дружелюбно. "Каково торгует ваша милость?" 
спросил Адриян. - "Э хе хе", отвечал Шульц, "и так и сяк. Пожаловаться не могу. 
Хоть конечно мой товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без 
гроба не живет". - "Сущая правда", заметил Адриян; "однако ж, если живому не на 
что купить сапог, то не прогневайся, ходит он и босой; а нищий мертвец и даром 
берет себе гроб". Таким образом беседа продолжалась у них еще несколько времени; 
наконец сапожник встал и простился с гробовщиком, возобновляя свое приглашение.
  На другой день, ровно в двенадцать часов, гробовщик и его дочери вышли из 
калитки новокупленного дома, и отправились к соседу. Не стану описывать ни 
русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, 
отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, 
однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные 
башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи.
  Тесная квартирка сапожника была наполнена гостями, большею частию немцами 
ремесленниками, с их женами и подмастерьями. Из русских чиновников был один 
буточник, чухонец Юрко, умевший приобрести, не смотря на свое смиренное звание, 
особенную благосклонность хозяина. Лет двадцать пять служил он в сем звании 
верой и правдою, как почталион Погорельского. Пожар двенадцатого года, уничтожив 
первопрестольную столицу, истребил и его желтую бутку. Но тотчас, по изгнании 
врага, на ее месте явилась новая, серинькая с белыми колонками дорического 
ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной.  
Он был знаком большей части немцев, живущих около Никитских ворот: иным из них 
случалось даже ночевать у Юрки с воскресенья на понедельник. Адриян тотчас 
познакомился с ним, как с человеком, в котором рано или поздно может случиться 
иметь нужду, и как гости пошли за стол, то они сели вместе. Господин и госпожа 
Шульц и дочка их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, вс° вместе угощали 
и помогали кухарке служить. Пиво лилось. Юрко ел за четверых; Адриян ему не 
уступал; дочери его чинились; разговор на немецком языке час от часу делался 
шумнее. Вдруг хозяин потребовал внимания и, откупоривая засмоленную бутылку, 
громко произнес по-русски: "За здоровье моей доброй Луизы!" Полушампанское 
запенилось. Хозяин нежно поцаловал свежее лицо сорокалетней своей подруги, и 
гости шумно выпили здоровье доброй Луизы. "За здоровье любезных гостей моих!" 
провозгласил хозяин, откупоривая вторую бутылку - и гости благодарили его, 
осушая вновь свои рюмки. Тут начали здоровья следовать одно за другим: пили 
здоровье каждого гостя особливо, пили здоровье Москвы и целой дюжины германских 
городков, пили здоровье всех цехов вообще и каждого в особенности, пили здоровье 
мастеров и подмастерьев. Адриян пил с усердием, и до того развеселился, что сам 
предложил какой-то шутливый тост. Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял 
рюмку и воскликнул: "За здоровье тех, на которых мы работаем, unserer R
undleute!" Предложение, как и все, было принято радостно и единодушно. Гости 
начали друг другу кланяться, портной сапожнику, сапожник портному, булочник им 
обоим, все булочнику и так далее. Юрко, посреди сих взаимных поклонов, закричал, 
обратясь к своему соседу: "Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов". 
Все захохотали, но гробовщик почел себя обиженным и нахмурился. Никто того не 
заметил, гости продолжали пить, и уже благовестили к вечерне, когда встали изо 
стола.
  Гости разошлись поздно, и по большей части навеселе. Толстый булочник и 
переплетчик, коего лицо

         Казалось в красненьком сафьянном переплете,

под-руки отвели Юрку в его бутку, наблюдая в сем случае русскую пословицу: долг 
платежом красен. Гробовщик пришел домой пьян и сердит. "Что ж это, в самом 
деле", рассуждал он вслух, "чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик 
брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаэр святочный? Хотелось 
было мне позвать их на новоселье, задать им пир горой: ин не бывать же тому! А 
созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных". - "Что ты, батюшка?" 
сказала работница, которая в это время разувала его; "что ты это городишь? 
Перекрестись! Созывать мертвых на новоселие! Экая страсть!" - "Ей-богу, созову", 
продолжал Адриян, "и на завтрашний же день. Милости просим, мои благодетели, 
завтра вечером у меня попировать; угощу, чем бог послал". С этим словом 
гробовщик отправился на кровать и вскоре захрапел.
  На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в 
эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну верхом с этим 
известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся на-скоро, взял 
извозчика и поехал на Разгуляй. У ворот покойницы уже стояла полиция, и 
расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело. Покойница лежала на столе, 
желтая как воск, но еще не обезображенная тлением. Около ее теснились 
родственники, соседи и домашние. Все окны были открыты; свечи горели; священники 
читали молитвы. Адриян подошел к племяннику Трюхиной, молодому купчику в модном 
сертуке, объявляя ему, что гроб, свечи, покров и другие похоронные 
принадлежности тотчас будут ему доставлены во всей исправности. Наследник 
благодарил его рассеянно, сказав, что о цене он не торгуется, а во всем 
полагается на его совесть. Гробовщик, по обыкновению своему, побожился, что 
лишнего не возьмет; значительным взглядом обменялся с приказчиком, и поехал 
хлопотать. Целый день разъезжал с Разгуляя к Никитским воротам к обратно; к 
вечеру вс° сладил, и пошел домой пешком, отпустив своего извозчика. Ночь была 
лунная. Гробовщик благополучно дошел до Никитских ворот. У Вознесения окликал 
его знакомец наш Юрко и, узнав гробовщика, пожелал ему доброй ночи. Было поздно. 
Гробовщик подходил уже к своему дому, как вдруг показалось ему, что кто-то 
подошел к его воротам, отворил калитку, и в нее скрылся. "Что бы это значило?" 
подумал Адриян. "Кому опять до меня нужда? Уж не вор ли ко мне забрался? Не 
ходят ли любовники к моим дурам? Чего доброго!" И гробовщик думал уже кликнуть 
на помощь приятеля своего Юрку. В эту минуту кто-то еще приближился к калитке и 
собирался войти, но увидя бегущего хозяина, остановился и снял треугольную 
шляпу. Адрияну лицо его показалось знакомо, но второпях не успел он порядочно 
его разглядеть. "Вы пожаловали ко мне", сказал запыхавшись Адриян: " войдите же, 
сделайте милость". - "Не церемонься, батюшка", отвечал тот глухо: "ступай себе 
вперед; указывай гостям дорогу!" Адрияну и некогда бы

ло церемониться. Калитка была отперта, он пошел на лестницу, и тот за ним. 
Адрияну показалось, что по комнатам его ходят люди. "Что за дьявольщина!" 
подумал он, и спешил войти.... тут ноги его подкосились. Комната полна была 
мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, 
мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы.... Адриян с ужасом узнал в них 
людей, погребенных его стараниями, и в госте, с ним вместе вошедшем, бригадира, 
похороненного во время проливного дождя. Все они, дамы и мужчины, окружили 
гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром 
похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался, и 
стоял смиренно в углу. Прочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах 
и лентах, мертвецы чиновные в мундирах, но с бородами небритыми, купцы в 
праздничных кафтанах. "Видишь ли, Прохоров", сказал бригадир от имени всей 
честной компании; "все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только 
те, которым уже не в мочь, которые совсем развалились, да у кого остались одни 
кости без кожи, но и тут один не утерпел - так хотелось ему побывать у тебя...." 
В эту минуту маленькой скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адрияну. 
Череп его ласково улыбался гробовщику. Клочки светлозеленого и красного сукна и 
ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в 
больших ботфортах, как пестики в ступах. "Ты не узнал меня, Прохоров", сказал 
скелет. "Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того 
самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб - и еще сосновый за 
дубовый?" С сим словом мертвец простер ему костяные объятия - но Адриян, 
собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и 
весь рассыпался. Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за 
честь своего товарища, пристали к Адрияну с бранью и угрозами, и бедный хозяин, 
оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на 
кости отставного сержанта гвар

дии и лишился чувств.
  Солнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик. Наконец открыл 
он глаза и увидел перед собою работницу, раздувающую самовар. С ужасом вспомнил 
Адриян все вчерашние происшедствия. Трюхина, бригадир и сержант Курилкин смутно 
представились его воображению. Он молча ожидал, чтоб работница начала с ним 
разговор, и объявила о последствиях ночных приключений.
  "Как ты заспался, батюшка, Адриян Прохорович", сказала Аксинья, подавая ему 
халат. "К тебе заходил сосед портной, и здешний буточник забегал с объявлением, 
что сегодня частный именинник, да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя 
разбудить".
  - "А приходили ко мне от покойницы Трюхиной?"
"   "Покойницы? Да разве она умерла?"
  - "Эка дура! Да не ты ли пособляла мне вчера улаживать ее похороны?"
  "Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? 
Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца - воротился пьян, 
завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили".
  - "Ой ли!", сказал обрадованный гробовщик.
  "Вестимо так", - отвечала работница.
  - "Ну, коли так, давай скорее чаю, да позови дочерей".



СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ

Коллежский регистратор,
Почтовой станции диктатор
 Князь Вяземский.

Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в 
минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою 
бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их 
извергами человеческого рода, равными покойным подъячим или, по крайней мере, 
муромским разбойникам? Будем однако справедливы, постараемся войти в их 
положение, и может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое 
станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим 
чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). 
Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не 
настоящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время 
скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога 
скверная, ямщик упрямый, лошади не везут - а виноват смотритель. Входя в бедное 
его жилище, проезжающий смотрит на него, как на врага; хорошо, если удастся ему 
скоро избавиться от непрошенного гостя; но если не случится лошадей?.. боже! 
какие ругательства, какие угрозы посыплются на его голову! В дождь и слякоть 
принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб 
только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца. 
Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том 
числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут - 
колокольчик!... и фельд-егерь бросает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во 
все это хорошенько, и вместо негодования, сердце наше исполнится искренним 
состраданием. Еще несколько слов: в течении двадцати лет сряду, изъездил я 
Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько 
поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не 
имел я дела; любопытный запас путевых моих наблюдений надеюсь издать в 
непродолжительном времени; покаместь скажу только, что сословие станционных 
смотрителей представлено общему мнению в само

м ложном виде. Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от 
природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не 
слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа 
проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного. Что касается до 
меня, то, признаюсь, я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го 
класса, следующего по казенной надобности.
  Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия 
смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна. Обстоятельства 
некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными 
читателями.
  В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по 
тракту, ныне уничтоженному. Находился я в мелком чине, ехал на перекладных, и 
платил прогоны за две лошади. В следствие сего смотрители со мною не 
церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по 
праву. Будучи молод и вспыльчив, я негодовал на низость и малодушие смотрителя, 
когда сей последний отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного 
барина. Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп 
обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в 
порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного 
правила:  чин чина почитай,  ввелось в употребление другое, на пример:  ум ума 
почитай?  Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? 
Но обращаюсь к моей повести.
  День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через 
минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки. По приезде на станцию, 
первая забота была поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю. "Эй Дуня!" 
закричал смотритель, "поставь самовар, да сходи за сливками". При сих словах 
вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати, и побежала в сени. Красота ее 
меня поразила. "Это твоя дочка?" спросил я смотрителя. - "Дочка-с" отвечал он с 
видом довольного самолюбия; "да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу 
мать". Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением 
картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю 
блудного сына: в первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает 
беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с 
деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого 
человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными 
женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет 
свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и 
раскаяние. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же 
колпаке и шлафорке выбегает к нему на встречу: блудный сын стоит на коленах; в 
перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о 
причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи. 
Вс° это до ныне сохранилось в моей памяти, также как и горшки с бальзамином и 
кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие. 
Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и 
его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.
  Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с 
самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, 
произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею 
разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. 
Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали 
беседовать, как будто век были знакомы.
  Лошади были давно готовы, а мне вс° не хотелось расстаться с смотрителем и его 
дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь 
проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее 
поцаловать; Дуня согласилась... Много могу я насчитать поцалуев,

         С тех пор, как этим занимаюсь,

но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
  Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те 
самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что 
увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; 
вероятно Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме 
моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.
  Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я тотчас узнал картинки, 
изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но 
на окнах уже не было цветов, и вс° кругом показывало ветхость и небрежение. 
Смотритель спал под тулупом; мой приезд разбудил его; он привстал... Это был 
точно Самсон Вырин; но как он постарел! Покаместь собирался он переписать мою 
подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, 
на сгорбленную спину - и не мог надивиться, как три или четыре года могли 
превратить бодрого мужчину в хилого старика. "Узнал ли ты меня?" спросил я его; 
"мы с тобою старые знакомые". - "Может статься", отвечал он угрюмо; "здесь 
дорога большая; много проезжих у меня перебывало". - "Здорова ли твоя Дуня?" 
продолжал я. Старик нахмурился. "А бог ее знает", отвечал он. - "Так видно она 
замужем?" сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса, и 
продолжал пошептом читать мою подорожную. Я прекратил свои вопросы и велел 
поставить чайник. Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш 
разрешит язык моего старого знакомца.
  Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром 
прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или 
показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то 
время сильно меня заняла и тронула.
  "Так вы знали мою Дуню?" начал он. "Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что 
за девка то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. 
Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно 
останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только, чтоб 
на нее подолее поглядеть. Бывало барин, какой бы сердитый ни был, при ней 
утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельд-
егеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что 
приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не 
нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не 
было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать". Тут 
он стал подробно рассказывать мне свое горе. - Три года тому назад, однажды, в 
зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за 
перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, 
в военной шинеле, окутанный шалью, вошел в комнату, ётребуя лошадей. Лошади все 
были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; 
но Дуня, привыкшая к таковым сценам, выбежала из-за перегородки и ласково 
обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать? 
Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего прошел; он 
согласился ждать лошадей и заказал себе ужин. Сняв мокрую, косматую шапку, 
отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с 
черными усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело разговаривать с ним 
и с его дочерью. Подали ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, 
чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но возвратясь, нашел он 
молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, 
голова разболелась, не возможно было ехать... Как быть! смотритель уступил ему 
свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой день 
утром послать в С*** за лекарем.
  На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город за 
лекарем. Дуня обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села с своим 
шитьем у его кровати. Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, 
однако ж выпил две чашки кофе, и охая заказал себе обед. Дуня от него не 
отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему кружку ею 
заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы, и всякий раз, возвращая кружку, 
в знак благодарности слабою своей рукою пожимал Дунюшкину руку. К обеду приехал 
лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил с ним по-немецки, и по-русски 
объявил, что ему нужно одно спокойствие, и что дни через два ему можно будет 
отправиться в дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил 
его отобедать; лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку 
вина и расстались очень довольны друг другом.
  Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без 
умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с 
проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму 
смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим 
постояльцем. День был воскресный; Дуня собиралась к обедни. Гусару подали 
кибитку. Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; 
простился и с Дунею и вызвался довезти ее до церкви, которая находилась на краю 
деревни. Дуня стояла в недоумении... "Чего же ты боишься?" сказал ей отец; "ведь 
его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви". Дуня села 
в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул и лошади 
поскакали.
  Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне 
ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его 
разумом. Не прошло и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство 
овладело им до такой степени, что он не утерпел, и пошел сам к обедни. Подходя к 
церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на 
паперти. Он поспешно вошел в церковь; священник выходил из алтаря; дьячок гасил 
свечи, две старушки молились еще в углу; но Дуни в церкве не было. Бедный отец 
на силу решился спросить у дьячка, была ли она у обедни. Дьячок отвечал, что не 
бывала. Смотритель пошел домой ни жив, ни мертв. Одна оставалась ему надежда: 
Дуня по ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до следующей 
станции, где жила ее крестная мать. В мучительном волнении ожидал он возвращения 
тройки, на которой он отпустил ее. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру 
приехал он один и хмелен, с убийственным известием: "Дуня с той станции 
отправилась далее с гусаром".
  Старик не снес своего несчастья; он тут же слег в ту самую постель, где 
накануне лежал молодой обманщик. Теперь смотритель, соображая все 
обстоятельства, догадывался, что болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной 
горячкою; его свезли в С*** и на его место определили на время другого. Тот же 
лекарь, который приезжал к гусару, лечил и его. Он уверил смотрителя, что 
молодой человек был совсем здоров, и что тогда еще догадывался он о его злобном 
намерении, но молчал, опасаясь его нагайки. Правду ли говорил немец, или только 
желал похвастаться дальновидностию, но он ни мало тем не утешил бедного 
больного. Едва оправясь от болезни, смотритель выпросил у С*** почтмейстера 
отпуск на два месяца, и не сказав никому ни слова о своем намерении, пешком 
отправился за своею дочерью. Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из 
Смоленска в Петербург. Ямщик, который вез его, сказывал, что всю дорогу Дуня 
плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте. "Авось" думал смотритель, 
"ёприведу я домой заблудшую овечку мою". С этой мыслию прибыл он в Петербург, 
остановился в Измайловском полку, в доме отставного унтер-офицера, своего 
старого сослуживца, и начал свои поиски. Вскоре узнал он, что ротмистр Минский в 
Петербурге и живет в демутовом трактире. Смотритель решился к нему явиться.
  Рано утром пришел он в его переднюю, и просил доложить его высокоблагородию, 
что старый солдат просит с ним увидеться. Военный лакей, чистя сапог на колодке 
объявил, что барин почивает, и что прежде одиннадцати часов не принимает никого. 
Смотритель ушел и возвратился в назначенное время. Минский вышел сам к нему в 
халате, в красной скуфье. "Что, брат, тебе надобно?" спросил он его. Сердце 
старика закипело, сл°зы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес 
только: "Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!.." Минский 
взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за 
собою дверь. "Ваше высокоблагородие!" продолжал старик, "что с возу упало, то 
пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; 
не погубите ж ее по напрасну". - "Что сделано, того не воротишь", сказал молодой 
человек в крайнем замешательстве; "ёвиноват перед тобою, и рад просить у тебя 
прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе 
честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего 
состояния. Ни ты, ни она - вы не забудете того, что случилось". Потом, сунув ему 
что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на 
улице.
  Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток 
бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти и десятирублевых смятых 
ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал 
бумажки в комок, бросил их на земь, притоптал каблуком, и пошел... Отошед 
несколько шагов, он остановился, подумал... и воротился... но ассигнаций уже не 
было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел 
поспешно и закричал: "пошел!.." Смотритель за ним не погнался. Он решился 
отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную 
свою Дуню. Для сего, дни через два, воротился он к Минскому; но военный лакей 
сказал ему сурово, что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из 
передней, и хлопнул двери ему под нос. Смотритель постоял, постоял - да и пошел.
  В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех 
Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал 
Минского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и 
гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль мелькнула в голове смотрителя. Он 
воротился, и поровнявшись с кучером: "Чья, брат, лошадь?" спросил он, "не 
Минского ли?" - "Точно так", отвечал кучер, "а что тебе?" - "Да вот что: барин 
твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его 
живет". - "Да вот здесь, во втором этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; 
теперь уж он сам у нее". - "Нужды нет", возразил смотритель с неизъяснимым 
движением сердца, "спасибо, что надоумил, а я свое дело сделаю". И с этим словом 
пошел он по лестнице.
  Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько секунд; в тягостном для него 
ожидании. Ключ загремел, ему отворили. "Здесь стоит Авдотья Самсоновна?" спросил 
он. "Здесь" отвечала молодая служанка; "за чем тебе ее надобно?" Смотритель, не 
отвечая, вошел в залу. "Не льзя, не льзя!" закричала вслед ему служанка: "у 
Авдотьи Самсоновны гости". Но смотритель, не слушая шел далее. Две первые 
комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и 
остановился. В комнате прекрасно-убранной Минский сидел в задумчивости. Дуня, 
одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем 
английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его 
кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась 
ему столь прекрасною; он по неволе ею любовался. "Кто там?" спросила она, не 
подымая головы. Он вс° молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с 
криком упала на ковер. Испуганный Минский кинулся ее подымать, и вдруг увидя в 
дверях старого смотрителя, оставил Дуню, и подошел к нему, дрожа от гнева. "Чего 
тебе надобно?" сказал он ему, стиснув зубы; "что ты за мною всюду крадешься, как 
разбойник? или хочешь меня зарезать? Пошел вон!" и сильной рукою схватив старика 
за ворот, вытолкнул его на лестницу.
  Старик пришел к себе на квартиру. Приятель его советовал ему жаловаться; но 
смотритель подумал, махнул рукой и решился отступиться. Через два дни отправился 
он из Петербурга обратно на свою станцию, и опять принялся за свою должность. 
"Вот уже третий год, заключил он, как живу я без Дуни, и как об ней нет ни 
слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, 
не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в 
Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, 
метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может 
быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы..."
  Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ неоднократно 
прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный 
Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были 
пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но 
как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не 
мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне...
  Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, 
что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: "Жив 
ли старый смотритель?" никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я 
решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н.
  Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с 
пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в 
село при закате солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда 
поцаловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что 
старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она 
жена пивоварова. Мне стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, 
издержанных даром. "От чего ж он умер?" спросил я пивоварову жену. - "Спился, 
батюшка", отвечала она. - "А где его похоронили?" - "За околицей, подле покойной 
хозяйки его". - "Не льзя ли довести меня до его могилы?" - "Почему же нельзя. 
Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-ка барина на кладбище, да 
укажи ему смотрителеву могилу".
  При сих словах, оборванный мальчик, рыжий и кривой, выбежал ко мне и тотчас 
повел меня за околицу.
ё  "Знал ты покойника?" спросил я его дорогой.
ё  "Как не знать! Он выучил меня дудочки вырезывать. Бывало (царство ему 
небесное!) идет из кабака, а мы-то за ним: "Дедушка, дедушка! орешков!" - а он 
нас орешками и наделяет.
Вс° бывало с нами возится".
ё  "А проезжие вспоминают ли его?"
  "Да ноне мало проезжих; разве заседатель завернет, да тому не до мертвых. Вот 
летом проезжала барыня, так та спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на 
могилу".
  "Какая барыня" спросил я с любопытством.
  "Прекрасная барыня" отвечал мальчишка; "ехала она в карете в шесть лошадей, с 
тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, 
что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: "Сидите смирно, а 
я схожу на кладбище". А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: "Я сама 
дорогу знаю". И дала мне пятак серебром - такая добрая барыня!.."
  Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не огражденное, усеянное деревянными 
крестами, не осененными ни единым деревцем. Отроду не видал я такого печального 
кладбища. "Вот могила старого смотрителя", сказал мне. мальчик, вспрыгнув на 
груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом.
  "И барыня приходила сюда?" спросил я.
  "Приходила", отвечал Ванька; "я смотрел на нее издали. Она легла здесь и 
лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и 
поехала, а мне дала пятак серебром - славная барыня!"
  И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною 
истраченных.



БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА

Во всех ты, Душенька, нарядах хороша.
                                  Богданович.

  В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича 
Берестова. В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 
года, уехал в свою деревню и с тех пор он оттуда не выезжал. Он был женат на 
бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время, как он находился в отъезжем 
поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он выстроил дом по 
собственному плану, завел у себя суконную фабрику, устроил доходы и стал 
почитать себя умнейшим человеком во всем околодке, в чем и не прекословили ему 
соседи, приезжавшие к нему гостить с своими семействами и собаками. В будни 
ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна домашней 
работы; сам записывал расход, и ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей. 
Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не ладил с ним один Григорий Иванович 
Муромский, ближайший его сосед. Этот был настоящий русский барин. Промотав в 
Москве большую часть имения своего, и на ту пору овдовев, уехал он в последнюю 
свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он 
английский сад, на который тратил почти  все остальные доходы. Конюхи его были 
одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои 
обработывал он по английской методе:

         Но на чужой манер хлеб русский не родится,

и не смотря на значительное уменьшение расходов, доходы Григорья Ивановича не 
прибавлялись; он и в деревне находил способ входить в новые долги; со всем тем 
почитался человеком не глупым, ибо первый из помещиков своей губернии догадался 
заложить имение в Опекунской Совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно 
сложным и смелым. Из людей, осуждавших его, Берестов отзывался строже всех. 
Ненависть к нововведениям была отличительная черта его характера. Он не мог 
равнодушно говорить об англомании своего соседа, и поминутно находил случай его 
критиковать. Показывал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его 
хозяйственным распоряжениям: "Да-с!" говорил он с лукавой усмешкою; "у меня не 
то, что у соседа Григорья Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы 
мы по-русски хоть сыты". Сии и подобные шутки, по усердию соседей, доводимы были 
до сведения Григорья Ивановича с дополнением и объяснениями. Англоман выносил 
критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего 
зоила медведем провинциялом.
  Таковы были сношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова приехал к 
нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеревался вступить в 
военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек 
чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой 
Алексей стал жить покаместь барином, отпустив усы на всякий случай.
  Алексей был, в самом деле, молодец. Право было бы жаль, если бы его стройного 
стана никогда не стягивал военный мундир, и если бы он, вместо того, чтобы 
рисоваться на коне, провел свою молодость согнувшись над канцелярскими бумагами. 
Смотря, как он на охоте скакал всегда первый, не разбирая дороги, соседи 
говорили согласно, что из него никогда не выдет путного столоначальника. Барышни 
поглядывали на него, а иные и заглядывались; но Алексей мало ими занимался, а 
они причиной его нечувствительности полагали любовную связь. В самом деле, ходил 
по рукам список с адреса одного из его писем:  Акулине Петровне Курочкиной, в 
Москве, напротив Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева, а вас 
покорнейше прошу доставить письмо сие А. Н. Р.
  Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, 
что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих 
садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода 
и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим 
красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в 
ближний город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, 
иногда и вечное воспоминание. Конечно всякому вольно смеяться над некоторыми их 
странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их 
существенных достоинств, из коих главное,  особенность характера, самобытность  
(individualitй) , без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого 
величия. В столицах женщины получают может быть, лучшее образование; но навык 
света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и 
головные уборы. Сие да будет сказано не в суд, и не во осуждение, однако ж  Nota 
nostra manet,  как пишет один старинный комментатор.
  Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу 
наших барышен. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый 
говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он 
черное кольцо с изображением мертвой головы. Вс° это было чрезвычайно ново в той 
губернии. Барышни сходили по нем с ума.
  Но всех более занята была им дочь англомана моего, Лиза (или Бетси, как звал 
ее обыкновенно Григорий Иванович). Отцы друг ко другу не ездили, она Алексея еще 
не видала, между тем, как все молодые соседки только об нем и говорили. Ей было 
семнадцать лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо. Она была 
единственное и следственно балованое дитя. Ее резвость и поминутные проказы 
восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю 
чопорную девицу, которая белилась и сурмила себе брови, два раза в год 
перечитывала Памелу, получала за то две тысячи рублей, и умирала со скуки в  
этой варварской России.
  За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветрена, как и ее 
барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои тайны, вместе с нею 
обдумывала свои затеи; словом, Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более 
значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии.
  "Позвольте мне сегодня пойти в гости", сказала однажды Настя, одевая барышню.
  "Изволь; а куда?"
  "В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них имянинница, и вчера приходила 
звать нас отобедать".
  "Вот!" сказала Лиза "господа в ссоре, а слуги друг друга угащают".
  "А нам какое дело до господ!" возразила Настя; "к тому же я ваша, а не 
папинькина. Вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым; а старики пускай себе 
дерутся, коли им это весело".
  "Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да расскажи мне хорошенько, 
каков он собою и что он за человек".
  Настя обещалась, а Лиза с нетерпением ожидала целый день ее возвращения. 
Вечером Настя явилась.   "Ну, Лизавета Григорьевна", сказала она, входя в 
комнату, "видела молодого Берестова: нагляделась довольно; целый день были 
вместе".
  - "Как это? Расскажи, расскажи по порядку".
  "Извольте-с, пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька..."
  - "Хорошо, знаю. Ну потом?"
  "Позвольте-с расскажу вс° по порядку. Вот пришли мы к самому обеду. Комната 
полна была народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, 
хлупинские..."
  - "Ну! а Берестов?"
  "Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее... а 
дочери и надулись, да мне наплевать на них..."
  - "Ах Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями!"
  "Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы изо стола... а сидели мы часа три и 
обед был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое... Вот вышли мы 
изо стола, и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился".
  - "Ну что ж? правда ли, что он так хорош собой?"
  "Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю 
щеку..."
  - "Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе 
показался? Печален, задумчив?"
  "Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не видывала. Вздумал он с нами в 
горелки бегать".
  - "С вами в горелки бегать! Невозможно!"
  "Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну цаловать!"
  - "Воля твоя, Настя, ты врешь".
  "Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и 
провозился".
  - "Да как же, говорят, он влюблен и ни на кого не смотрит?"
  "Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел да и на Таню, приказчикову дочь, 
тоже; да и на Пашу колбинскую, да грех сказать, никого не обидел, такой 
баловник!"
  - "Это удивительно! А что в доме про него слышно?"
  "Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за 
девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: современем 
остепенится".
  - "Как бы мне хотелось его видеть!" сказала Лиза со вздохом.
  "Да что же тут мудреного? Тугилово от нас не далеко, всего три версты: подите 
гулять в ту сторону, или поезжайте верьхом; вы верно встретите его. Он же всякой 
день, рано по утру, ходит с ружьем на охоту".
  - "Да нет, не хорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы 
наши в ссоре, так и мне вс° же не льзя будет с ним познакомиться... Ах, Настя! 
Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!"
  "И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в 
Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает".
  - "А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя милая Настя! Какая 
славная выдумка!" И Лиза легла спать с намерением непременно исполнить веселое 
свое предположение.
  На другой же день приступила она к исполнению своего плана, послала купить на 
базаре толстого полотна, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила 
себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру вс° было 
готово. Лиза примерила обнову, и призналась пред зеркалом, что никогда еще так 
мила самой себе не казалась. Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и 
несколько раз потом качала головою, на подобие глиняных котов, говорила на 
крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение 
Насти. Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн 
колол ее нежные ноги, а песок и камушки показались ей нестерпимы. Настя и тут ей 
помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала в поле к Трофиму пастуху и 
заказала ему пару лаптей по той мерке. На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже 
проснулась. Весь дом еще спал. Настя за воротами ожидала пастуха. Заиграл рожок 
и деревенское стадо потянулось мимо барского двора. Трофим, проходя перед 
Настей, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину в награждение. 
Лиза тихонько нарядилась крестьянкою, шопотом дала Насте свои наставления 
касательно мисс Жаксон, вышла на заднее крыльцо и через огород побежала в поле.
  Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как 
царедворцы ожидают государя; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок и 
пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь 
знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей 
на рубеже отцовского владения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать 
Алексея. Сердце ее сильно билось, само не зная, почему; но боязнь, 
сопровождающая молодые наши проказы, составляет и главную их прелесть. Лиза 
вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум ее приветствовал девушку. Веселость 
ее притихла. Мало-по-малу предалась она сладкой мечтательности. Она думала... но 
можно ли с точностию определить, о чем думает семнадцатилетняя барышня, одна, в 
роще, в шестом часу весеннего утра? И так она шла, задумавшись, по дороге, 
осененной с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная лягавая собака 
залаяла на нее. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: tout 
beau, Sbogar, ici...  и молодой охотник показался из-за кустарника. "Небось, 
милая", сказал он Лизе, "собака моя не кусается". Лиза успела уже оправиться от 
испугу, и умела тотчас воспользоваться обстоятельствами. "Да нет, барин", 
сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, "боюсь: она, вишь, 
такая злая; опять кинется". Алексей (читатель уже узнал его) между тем 
пристально глядел на молодую крестьянку. "Я провожу тебя, если ты боишься", 
сказал он ей; "ты мне позволишь идти подле себя?" - "А кто те мешает?" отвечала 
Лиза; "вольному воля, а дорога мирская". - "Откуда ты?" - "Из Прилучина; я дочь 
Василья кузнеца, иду по грибы" (Лиза несла кузовок на веревочке). "А ты, барин? 
Тугиловский, что ли?" - "Так точно", отвечал Алексей, ёя камердинер молодого 
барина". Алексею хотелось уровнять их отношения. Но Лиза поглядела на него и 
засмеялась. "А лжешь", сказала она, "не на дуру напал. Вижу, что ты сам барин". 
- "Почему же ты так думаешь?" - "Да по всему". - "Однако ж?" - "Да как же барина 
с слуг
ой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по 
нашему". Лиза час от часу более нравилась Алексею. Привыкнув не церемониться с 
хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее; но Лиза отпрыгнула от него и 
приняла вдруг на себя такой строгой и холодный вид, что хотя это и рассмешило 
Алексея, но удержало его от дальнейших покушений. "Если вы хотите, чтобы мы были 
вперед приятелями", сказала она с важностию, "то не извольте забываться". - "Кто 
тебя научил этой премудрости?" спросил Алексей, расхохотавшись: "Уж не Настинька 
ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями 
распространяется просвещение!" Лиза почувствовала, что вышла было из своей роли, 
и тотчас поправилась. "А что думаешь?" сказала она; "разве я и на барском дворе 
никогда не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако", продолжала 
она, "болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в 
другую. Прощения просим..." Лиза хотела удалиться, Алексей удержал ее за руку. 
"Как тебя зовут, душа моя". - "Акулиной", отвечала Лиза, стараясь освободить 
свои пальцы от руки Алексеевой; "да пусти ж, барин; мне и домой пора". - "Ну, 
мой друг Акулина, непременно буду в гости к твоему батюшке, к Василью кузнецу". 
- "Что ты?" возразила с живостию Лиза, "Ради Христа, не приходи. Коли дома 
узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет; отец мой, 
Василий кузнец, прибьет меня до смерти". - "Да я непременно хочу с тобою опять 
видеться". - "Ну я когда-нибудь опять сюда приду за грибами". - "Когда же?" - 
"Да хоть завтра". - "Милая Акулина, расцаловал бы тебя, да не смею. Так завтра, 
в это время, не правда ли?" - "Да, да". - "И ты не обманешь меня?" - "Не 
обману". - "Побожись". - "Ну вот те святая пятница, приду".
  Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу, перебралась через поле, 
прокралась в сад и опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала ее. Там она 
переоделась, рассеянно отвечая на вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в 
гостиную. Стол был накрыт, завтрак готов, и мисс Жаксон, уже набеленая и 
затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки. Отец похвалил ее за раннюю 
прогулку. "Нет ничего здоровее," сказал он, "как просыпаться на заре". Тут он 
привел несколько примеров человеческого долголетия, почерпнутых из английских 
журналов, замечая, что все люди, жившие более ста лет, не употребляли водки и 
вставали на заре зимой и летом. Лиза его не слушала. Она в мыслях повторяла все 
обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулины с молодым охотником, и 
совесть начинала ее мучить. Напрасно возражала она самой себе, что беседа их не 
выходила из границ благопристойности, что эта шалость не могла иметь никакого 
последствия, совесть ее роптала громче ее разума. Обещание, данное ею на 
завтрашний день, всего более беспокоило ее: она совсем было решилась не сдержать 
своей торжественной клятвы. Но Алексей, прождав ее напрасно, мог идти отыскивать 
в селе дочь Василья кузнеца, настоящую Акулину, толстую, рябую девку, и таким 
образом догадаться об ее легкомысленной проказе. Мысль эта ужаснула Лизу, и она 
решилась на другое утро опять явиться в рощу Акулиной.
  С своей стороны Алексей был в восхищении, целый день думал он о новой своей 
знакомке; ночью образ смуглой красавицы и во сне преследовал его воображение. 
Заря едва занималась, как он уже был одет. Не дав себе времени зарядить ружье, 
вышел он в поле с верным своим Сбогаром и побежал к месту обещанного свидания. 
Около получаса прошло в несносном для него ожидании; наконец он увидел меж 
кустарника мелькнувший синий сарафан, и бросился на встречу милой Акулины. Она 
улыбнулась восторгу его благодарности; но Алексей тотчас же заметил на ее лице 
следы уныния и беспокойства. Он хотел узнать тому причину. Лиза призналась, что 
поступок ее казался ей легкомысленным, что она в нем раскаивалась, что на сей 
раз не хотела она не сдержать данного слова, но что это свидание будет уже 
последним, и что она просит его прекратить знакомство, которое ни к чему доброму 
не может их довести. Вс° это, разумеется, было сказано на крестьянском наречии; 
но мысли и чувства, необыкновенные в простой девушке, поразили Алексея. Он 
употребил вс° свое красноречие, дабы отвратить Акулину от ее намерения; уверял 
ее в невинности своих желаний, обещал никогда не подать ей повода к раскаянию, 
повиноваться ей во всем, заклинал ее не лишать его одной отрады: видаться с нею 
наедине, хотя бы через день, хотя бы дважды в неделю. Он говорил языком истинной 
страсти, и в эту минуту был точно влюблен. Лиза слушала его молча. "Дай мне 
слово," сказала она наконец, "что ты никогда не будешь искать меня в деревне или 
расспрашивать обо мне. Дай мне слово не искать других со мной свиданий, кроме 
тех, которые я сама назначу". Алексей поклялся было ей святою пятницею, но она с 
улыбкой остановила его. "Мне не нужно клятвы," сказала Лиза, "довольно одного 
твоего обещания". После того они дружески разговаривали, гуляя вместе по лесу, 
до тех пор пока Лиза сказала ему: пора. Они расстались, и Алексей, оставшись 
наедине, не мог понять, каким образом простая деревенская девочка в два свидания 
успела взять над ним истинную власть. Его сношения с Акулиной имели для него 
преле

сть новизны, и хотя предписания странной крестьянки казались ему тягостными, но 
мысль не сдержать своего слова не пришла даже ему в голову. Дело в том, что 
Алексей, не смотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную 
разочарованность, был добрый и пылкой малый и имел сердце чистое, способное 
чувствовать наслаждения невинности.
  Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал 
бы описывать свидания молодых людей, возрастающую взаимную склонность и 
доверчивость, занятия, разговоры; но знаю, что большая часть моих читателей не 
разделила бы со мною моего удовольствия. Эти подробности вообще должны казаться 
приторными, итак я пропущу их, сказав вкратце, что не прошло еще и двух месяцев, 
а мой Алексей был уже влюблен без памяти, и Лиза была не равнодушнее, хотя и 
молчаливее его. Оба они были счастливы настоящим и мало думали о будущем. Мысль 
о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме, но никогда они о том друг с 
другом не говорили. Причина ясная; Алексей, как ни привязан был к милой своей 
Акулине, вс° помнил расстояние, существующее между им и бедной крестьянкою; а 
Лиза ведала, какая ненависть существовала между их отцами, и не смел надеяться 
на взаимное примирение. К тому же самолюбие ее было втайне подстрекаемо темной, 
романическою надеждою увидеть наконец тугиловского помещика у ног дочери 
прилучинского кузнеца. Вдруг важное происшедствие чуть было не переменило их 
взаимных отношений.
  В одно ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша русская осень) Иван 
Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякой случай взяв с собою пары 
три борзых, стремянного и несколько дворовых мальчишек с трещотками. В то же 
самое время Григорий Иванович Муромский, соблазнясь хорошею погодою, велел 
оседлать куцую свою кобылку и рысью поехал около своих англизированных владений. 
Подъезжая к лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего верьхом, в чекмене, 
подбитом лисьим мехом, и поджидающего зайца, которого мальчишки криком и 
трещотками выгоняли из кустарника. Если б Григорий Иванович мог предвидеть эту 
встречу, то конечно б он поворотил в сторону; но он наехал на Берестова вовсе 
неожиданно, и вдруг очутился от него в расстоянии пистолетного выстрела. Делать 
было нечего: Муромский, как образованный европеец, подъехал к своему противнику 
и учтиво его приветствовал. Берестов отвечал с таким же усердием, с каковым 
цепной медведь кланяется  господам  по приказанию своего вожатого. В сие время 
заяц выскочил из лесу и побежал полем.
  Берестов и стремянный закричали во вс° горло, пустили собак и следом поскакали 
во весь опор. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и 
понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю и 
внутренне доволен был случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но 
лошадь, доскакав до оврага, прежде ею не замеченного, вдруг кинулась в сторону, 
и Муромский не усидел. Упав довольно тяжело на мерзлую землю, лежал он, 
проклиная свою куцую кобылу, которая, как будто опомнясь, тотчас остановилась, 
как только почувствовала себя без седока. Иван Петрович подскакал к нему, 
осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный привел виновную лошадь, 
держа ее под устцы. Он помог Муромскому взобраться на седло, а Берестов 
пригласил его к себе. Муромский не мог отказаться, ибо чувствовал себя 
обязанным, и таким образом Берестов возвратился домой со славою, затравив зайца 
и ведя своего противника раненым и почти военнопленным.
  Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно. Муромский попросил у 
Берестова дрожек, ибо признался, что от ушибу не был он в состоянии доехать до 
дома верьхом. Берестов проводил его до самого крыльца, а Муромский уехал не 
прежде, как взяв с него честное слово на другой же день (и с Алексеем 
Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда 
старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться от 
пугливости куцой кобылки.
  Лиза выбежала на встречу Григорью Ивановичу. "Что это значит, папа?" сказала 
она с удивлением; "отчего вы хромаете? Где ваша лошадь? Чьи это дрожки?" - "Вот 
уж не угадаешь, my dear", отвечал ей Григорий Иванович, и рассказал вс°, что 
случилось. Лиза не верила своим ушам. Григорий Иванович, не дав ей опомниться, 
объявил, что завтра будут у него обедать оба Берестовы. "Что вы говорите!" 
сказала она, побледнев. "Берестовы, отец и сын! Завтра у нас обедать! Нет, папа, 
как вам угодно: я ни за что не покажусь". - "Что ты с ума сошла?" возразил отец; 
"давно ли ты стала так застенчива, или ты к ним питаешь наследственную 
ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься..." - "Нет, папа, ни за 
что на свете, ни за какие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми". Григорий 
Иванович пожал плечами и более с нею не спорил, ибо знал, что противоречием с 
нее ничего не возьмешь, и пошел отдыхать от своей достопримечательной прогулки.
  Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и призвала Настю. Обе долго 
рассуждали о завтрашнем посещении. Что подумает Алексей, если узнает в 
благовоспитанной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее 
поведении и правилах, о ее благоразумии? С другой стороны Лизе очень хотелось 
видеть, какое впечатление произвело бы на него свидание столь неожиданное... 
Вдруг мелькнула ей мысль. Она тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей как 
находке, и положили исполнить ее непременно.
  На другой день за завтраком Григорий Иванович спросил у дочки, вс° ли намерена 
она спрятаться от Берестовых. "Папа", отвечала Лиза, "я приму их, если это вам 
угодно, только с уговором: как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, 
вы бранить меня не будете и не дадите никакого знака удивления или 
неудовольствия". - "Опять какие-нибудь проказы!" сказал смеясь Григорий 
Иванович. "Ну, хорошо, хорошо; согласен, делай, что хочешь, черноглазая моя 
шалунья". С этим словом он поцаловал ее в лоб и Лиза побежала приготовляться.
  В два часа ровно коляска домашней работы, запряженная шестью лошадьми, въехала 
на двор и покатилась около густозеленого дернового круга. Старый Берестов взошел 
на крыльцо с помощью двух ливрейных лакеев Муромского. Вслед за ним сын его 
приехал верьхом и вместе с ним вошел в столовую, где стол был уже накрыт. 
Муромский принял своих соседей как нельзя ласковее, предложил им осмотреть перед 
обедом сад и зверинец, и повел по дорожкам, тщательно выметенным и усыпанным 
песком. Старый Берестов внутренно жалел о потерянном труде и времени на столь 
бесполезные прихоти, но молчал из вежливости. Сын его не разделял ни 
неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с 
нетерпением ожидал появления хозяйской дочери, о которой много наслышался, и 
хотя сердце его, как нам известно, было уже занято, но молодая красавица всегда 
имела право на его воображение.
  Возвратясь в гостиную, они уселись втроем: старики вспомнили прежнее время и 
анекдоты своей службы, а Алексей размышлял о том, какую роль играть ему в 
присутствии Лизы. Он решил, что холодная рассеянность во всяком случае всего 
приличнее и в следствие сего приготовился. Дверь отворилась, он повернул голову 
с таким равнодушием, с такою гордою небрежностию, что сердце самой закоренелой 
кокетки непременно должно было бы содрогнуться. К несчастию, вместо Лизы, вошла 
старая мисс Жаксон, набеленая, затянутая, с потупленными глазами и с маленьким 
книксом, и прекрасное военное движение Алексеево пропало втуне. Не успел он 
снова собраться с силами, как дверь опять отворилась, и на сей раз вошла Лиза. 
Все встали; отец начал было представление гостей, но вдруг остановился и 
поспешно закусил себе губы... Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, 
насурмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных 
ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава а l'imbйcile  торчали как 
фижмы у Madame de Pompadour;  талия была перетянута, как буква икс, и все 
бриллиянты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и 
ушах. Алексей не мог узнать свою Акулину в этой смешной и блестящей барышне. 
Отец его подошел к ее ручке, и он с досадою ему последовал; когда прикоснулся он 
к ее беленьким пальчикам, ему показалось, что они дрожали. Между тем он успел 
заметить ножку, с намерением выставленную и обутую со всевозможным кокетством. 
Это помирило его несколько с остальным ее нарядом. Что касается до белил и до 
сурьмы, то в простоте своего сердца, признаться, он их с первого взгляда не 
заметил, да и после не подозревал. Григорий Иванович вспомнил свое обещание и 
старался не показать и виду удивления; но шалость его дочери казалась ему так 
забавна, что он едва мог удержаться. Не до смеху было чопорной англичанке. Она 
догадывалась, что сурьма и белилы были похищены из ее комода, и багровый румянец 
досады пробивался сквозь искусственную белизну ее лица.
 Она бросала пламенные взгляды на молодую проказницу, которая, отлагая до 
другого времени всякие объяснения, притворялась, будто их не замечает.
  Сели за стол. Алексей продолжал играть роль рассеянного и задумчивого. Лиза 
жеманилась, говорила сквозь зубы, на распев, и только по-французски. Отец 
поминутно засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя вс° это весьма 
забавным. Англичанка бесилась и молчала. Один Иван Петрович был как дома: ел за 
двоих, пил в свою меру, смеялся своему смеху и час от часу дружелюбнее 
разговаривал и хохотал.
  Наконец встали изо стола; гости уехали, и Григорий Иванович дал волю смеху и 
вопросам: "Что тебе вздумалось дурачить их?" спросил он Лизу. "А знаешь ли что? 
Белилы право тебе пристали; не вхожу в тайны дамского туалета, но на твоем месте 
я бы стал белиться; разумеется не слишком, а слегка". Лиза была в восхищении от 
успеха своей выдумки. Она обняла отца, обещалась ему подумать о его совете, и 
побежала умилостивлять раздраженную мисс Жаксон, которая насилу согласилась 
отпереть ей свою дверь и выслушать ее оправдания. Лизе было совестно показаться 
перед незнакомцами такой чернавкою; она не смела просить... она была уверена, 
что добрая, милая мисс Жаксон простит ей... и проч., и проч. Мисс Жаксон, 
удостоверясь, что Лиза не думала поднять ее насмех, успокоилась, поцаловала Лизу 
и в залог примирения подарила ей баночку английских белил, которую Лиза и 
приняла с изъявлением искренней благодарности.
  Читатель догадается, что на другой день утром Лиза не замедлила явиться в роще 
свиданий. "Ты был, барин, вечор у наших господ?" сказала она тотчас Алексею; 
"какова показалась тебе барышня?" Алексей отвечал, что он ее не заметил. "Жаль", 
возразила Лиза. - "А почему же?" спросил Алексей. - "А потому, что я хотела бы 
спросить у тебя, правда ли, говорят..." - "Что же говорят?" - "Правда ли, 
говорят, будто бы я на барышню похожа?" - "Какой вздор! она перед тобой урод 
уродом". - "Ах, барин, грех тебе это говорить; барышня наша такая беленькая, 
такая щеголиха! Куда мне с нею ровняться!" Алексей божился ей, что она лучше 
всевозможных беленьких барышен, и чтоб успокоить ее совсем, начал описывать ее 
госпожу такими смешными чертами, что Лиза хохотала от души. "Однако ж", сказала 
она со вздохом, "хоть барышня, может, и смешна, вс° же я перед нею дура 
безграмотная". - "И!" сказал Алексей, "есть о чем сокрушаться! Да коли хочешь, я 
тотчас выучу тебя грамоте". - "А взаправду", сказала Лиза, "не попытаться ли и в 
самом деле?" - "Изволь, милая; начнем хоть сейчас". Они сели. Алексей вынул из 
кармана карандаш и записную книжку, и Акулина выучилась азбуке удивительно 
скоро. Алексей не мог надивиться ее понятливости. На следующее утро она захотела 
попробовать и писать; сначала карандаш не слушался ее, но через несколько минут 
она и вырисовывать буквы стала довольно порядочно. "Что за чудо!" говорил 
Алексей. "Да у нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе". В самом 
деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам "Наталью боярскую дочь", 
прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и 
круглый лист измарала афоризмами, выбранными из той же повести.
  Прошла неделя, и между ними завелась переписка. Почтовая контора учреждена 
была в дупле старого дуба. Настя втайне исправляла должность почталиона. Туда 
приносил Алексей крупным почерком написанные письма, и там же находил на синей 
простой бумаге каракульки своей любезной. Акулина видимо привыкала к лучшему 
складу речей, и ум ее приметно развивался и образовывался.
  Между тем, недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорьем 
Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, 
вот по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана 
Петровича вс° его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае 
Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии, и что нет 
ему никакой причины не жениться на Лизе. Старый же Берестов, с своей стороны, 
хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, 
английскую дурь), однако ж не отрицал в нем и многих отличных достоинств, 
например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкой родственник графу 
Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а 
Муромский (так думал Иван Петрович) вероятно обрадуется случаю выдать свою дочь 
выгодным образом. Старики до тех пор обдумывали вс° это каждый про себя, что 
наконец друг с другом и переговорились, обнялись, обещались дело порядком 
обработать, и принялись о нем хлопотать каждый со своей стороны. Муромскому 
предстояло затруднение: уговорить свою Бетси познакомиться короче с Алексеем, 
которого не видала она с самого достопамятного обеда. Казалось они друг другу не 
очень нравились; по крайней мере Алексей уже не возвращался в Прилучино, а Лиза 
уходила в свою комнату всякой раз, как Иван Петрович удостоивал их своим 
посещением. Но, думал Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякой день, 
то Бетси должна же будет в него влюбиться. Это в порядке вещей. Время вс° 
сладит.
  Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих намерений. В тот же вечер 
призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку, и немного помолчав, сказал: "Что 
же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир 
уже тебя не прельщает!" - "Нет, батюшка", отвечал почтительно Алексей, "я вижу, 
что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться". - "Хорошо" 
отвечал Иван Петрович, "вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно; не хочу 
ж и я тебя неволить; не понуждаю тебя вступить... тотчас... в статскую службу; а 
покаместь намерен я тебя женить".
  "На ком это, батюшка?" спросил изумленный Алексей.
  - "На Лизавете Григорьевне Муромской", отвечал Иван Петрович; "невеста хоть 
куда; не правда ли?"
  "Батюшка, я о женитьбе еще не думаю".
  - "Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал".
  "Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе не нравится".
  - "После понравится. Стерпится, слюбится".
  "Я не чувствую себя способным сделать ее счастие".
  - "Не твое горе - ее счастие. Что? так-то ты почитаешь волю родительскую? 
Добро!"
  "Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь".
  - "Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! продам и 
промотаю, и тебе полушки не оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а 
покаместь не смей на глаза мне показаться".
  Алексей знал, что если отец заберет что себе в голову, то уж того, по 
выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в 
батюшку, и его столь же трудно было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал 
размышлять о пределах власти родительской, о Лизавете Григорьевне, о 
торжественном обещании отца сделать его нищим, и наконец об Акулине. В первый 
раз видел он ясно, что он в нее страстно влюблен; романическая мысль жениться на 
крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем 
решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. С некоторого времени 
свидания в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал Акулине 
письмо самым четким почерком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им 
погибели, и тут же предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в 
дупло, и лег спать весьма довольный собою.
  На другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано утром поехал к 
Муромскому, дабы откровенно с ним объясниться. Он надеялся подстрекнуть его 
великодушие и склонить его на свою сторону. "Дома ли Григорий Иванович?" спросил 
он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка. "Никак нет", 
отвечал слуга; "Григорий Иванович с утра изволил выехать". - "Как досадно!" 
подумал Алексей. "Дома ли, по крайней мере, Лизавета Григорьевна?" - "Дома-с". И 
Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею, и пошел без доклада.
  "Вс° будет решено", думал он, подходя к гостиной; "объяснюсь с нею самою". - 
Он вошел... и остолбенел! Лиза... нет Акулина, милая смуглая Акулина, не в 
сарафане, а в белом утреннем платице, сидела перед окном и читала его письмо; 
она так была занята, что не слыхала, как он и вошел. Алексей не мог удержаться 
от радостного восклицания. Лиза вздрогнула, подняла голову, закричала и хотела 
убежать. Он бросился ее удерживать. "Акулина, Акулина!.." Лиза старалась от него 
освободиться... " Mais laissez-moi donc, monsieur; mais кtes-vous fou?"  
повторяла она, отворачиваясь. "Акулина! друг мой, Акулина!" повторял он, цалуя 
ее руки. Мисс Жаксон, свидетельница этой сцены, не знала, что подумать. В эту 
минуту дверь отворилась, и Григорий Иванович вошел.
"Ага!" сказал Муромский, "да у вас, кажется, дело совсем уже слажено..."
Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку.

КОНЕЦ ПОВЕСТЯМ И. П. БЕЛКИНА



РОСЛАВЛЕВ

  Читая "Рославлева", с изумлением увидела я, что завязка его основана на 
истинном происшедствии, слишком для меня известном. Некогда я была другом 
несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести. Он вновь 
обратил внимание публики на происшедствие забытое, разбудил чувства негодования, 
усыпленные временем, и возмутил спокойствие могилы. Я буду защитницею тени, - и 
читатель извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения. Буду 
принуждена много говорить о самой себе, потому что судьба моя долго была связана 
с участью бедной моей подруги.
  Меня вывезли в свет зимою 1811 года. Не стану описывать первых моих 
впечатлений. Легко можно себе вообразить, что должна была чувствовать 
шестнадцатилетняя девушка, променяв антресоли и учителей на беспрерывные балы. Я 
предавалась вихрю веселия со всею живостию моих лет, и еще не размышляла... 
Жаль: тогдашнее время стоило наблюдения.
  Между девицами, выехавшими вместе со мною, отличалась княжна** (г. Загоскин 
назвал ее Полиною, оставлю ей это имя). Мы скоро подружились вот по какому 
случаю. Брат мой, двадцати-двух-летний малый, принадлежал сословию тогдашних 
франтов; он считался в Иностранной Коллегии, и жил в Москве, танцуя и 
повесничая. Он влюбился в Полину и упросил меня сблизить наши домы. Брат был 
идолом всего нашего семейства, а из меня делал, что хотел.
  Сблизясь с Полиною из угождения к нему, вскоре я искренно к ней привязалась. В 
ней было много странного и еще более привлекательного. Я еще не понимала ее, а 
уже любила. Нечувствительно я стала смотреть ее глазами и думать ее мыслями.
  Отец Полины был заслуженый человек, т. е. ездил цугом и носил ключ и звезду, 
впрочем был ветрен и прост. Мать ее была напротив женщина степенная и отличалась 
важностию и здравым смыслом.
  Полина являлась везде; она окружена была поклонниками; с нею любезничали, - но 
она скучала, и скука придавала ей вид гордости и холодности. Это чрезвычайно шло 
к ее греческому лицу и к черным бровям. Я торжествовала, когда мои сатирические 
замечания наводили улыбку на это правильное и скучающее лицо.
  Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки 
отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей 
XVIII века. Французская словесность, от Монтескь° до романов Кребильйона, была 
ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной русской 
книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она 
сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и вероятно ничего по-
русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей московскими 
стихотворцами. -
  Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет тридцать 
как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) 
изъясняться на отечественном языке. (NB: Автору "Юрия Милославского" грех 
повторять пошлые обвинения. Мы все прочли его и, кажется, одной из нас обязан он 
и переводом своего романа на французской язык.) Дело в том, что мы и рады бы 
читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и 
чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных 
поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. 
В прозе имеем мы только "Историю Карамзина"; первые два или три романа появились 
два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна 
другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а 
если и видим, то воля ваша, я вс° таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши 
занимательны для наших литераторов. Мы принуждены вс°, известия и понятия, 
черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по 
крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В 
этом признавались мне самые известные наши литераторы. Вечные жалобы наших 
писателей на пренебрежение, в коем оставляем мы русские книги, похожи на жалобы 
русских торговок, негодующих на то, что мы шляпки наши покупаем у Сихлера и не 
довольствуемся произведениями костромских модисток. Обращаюсь к моему предмету.
  Воспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны даже в эпоху 
историческую. Однако ж появление в Москве одной путешественницы оставило во мне 
глубокое впечатление. Эта путешественница - M-de de Sta°l . Она приехала летом, 
когда большая часть Московских жителей разъехалась по деревням. Русское 
гостеприимство засуетилось; не знали, как угостить славную иностранку. 
Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее, и были 
по большей части не довольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, 
одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а 
рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший M-de de Sta°l еще в Париже, дал ей 
обед, на который скликал всех наших Московских умников. Тут увидела я 
сочинительницу Корины. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая 
и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, 
несколько раз принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и 
пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели 
беседою M-de de Sta°l. Дамы чинились. Те и другие только изредко прерывали 
молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при Европейской 
знаменитости. Во вс° время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание гостей 
разделено было между осетром и M-de de Sta°l. Ждали от нее поминутно bon-mot; 
наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все подхватили его, 
захохотали, поднялся шопот удивления; князь был вне себя от радости. Я взглянула 
на Полину. Лицо ее пылало, и слезы показались на ее глазах. Гости встали изо 
стола, совершенно примеренные с M-de de Sta°l: она сказала каламбур, который они 
поскакали развозить по городу.
  "Что с тобою сделалось, ma chere?"  - спросила я Полину, - "неужели шутка, 
немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?" - Ах, милая, - отвечала 
Полина, - я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше большое 
общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена людьми, которые 
ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное движение сердца, 
вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к увлекательному разговору 
высшей образованности. А здесь... Боже мой! Ни одной мысли, ни одного 
замечательного слова в течении трех часов! Тупые лица, тупая важность - и 
только! Как ей было скучно! Как она казалась утомленной! Она увидела, чего им 
было надобно, что могли понять эти обезьяны просвещения и кинула им каламбур. А 
они так и бросились! Я сгорела со стыда и готова была заплакать..... Но пускай, 
- с жаром продолжала Полина, - пускай она вывезет об нашей светской черни 
мнение, которого они достойны. По крайней мере, она видела наш добрый простой 
народ, и понимает его. Ты слышала, что сказала она этому старому, несносному 
шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над русскими 
бородами: "Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше 
время и свою голову". Как она мила! Как я люблю ee! Как ненавижу ее гонителя!
  Не я одна заметила смущение Полины. Другие проницательные глаза остановились 
на ней в ту же самую минуту: черные глаза самой M-de de Sta°l. Не знаю, что 
подумала она, но только она подошла после обеда к моей подруге, и с нею 
разговорилась. Чрез несколько дней M-de de Sta°l написала ей следующую записку:

  Ma chиre enfant, je suis toute malade. Il serait bien aimable а vous de venir 
me ranimer. Tвchez de l'obtenir de M-de votre mиre et veuillez lui prиsenter les 
respects de votre amie

   Эта записка хранится у меня. Никогда Полина не объясняла мне своих сношений с 
M-de de Sta°l, не смотря на вс° мое любопытство. Она была без памяти от славной 
женщины, столь же добродушной как и гениальной.
  До чего доводит охота к злословию! Недавно рассказывала я вс° это в одном 
очень порядочном обществе. "Может быть, - заметили мне, - M-de de Sta°l была не 
что иное как шпион Наполеонов, а княжна ** доставляла ей нужные сведения". - 
Помилуйте, - сказала я, - M-de de Sta°l, десять лет гонимая Наполеоном, 
благородная, добрая M-de de Sta°l, насилу убежавшая под покровительство русского 
императора, M-de de Sta°l, друг Шатобриана и Байрона, M-de de Sta°l будет 
шпионом у Наполеона!...ё "Очень, очень может статься," - возразила востроносая 
графиня Б. - "Наполеон был такая бестия, а M-de de Sta°l претонкая штука!" -
  Все говорили о близкой войне и сколько помню, довольно легкомысленно. 
Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству 
казалась педанством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим 
подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастию, заступники отечества 
были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого 
влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления 
французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками 
противу Кузнецкого моста и том.<у> подоб.<ным>. Молодые люди говорили обо всем 
русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь 
Рейнской конфедерации. Словом общество было довольно гадко.
  Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва 
взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ 
ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители 
французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх и 
гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французской табак и 
стал нюхать русской; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от 
лафита и принялся за кислые щи. Все закаились говорить по-французски; все 
закричали о Пожарском и Минине, и стали проповедовать народную войну, собираясь 
на долгих отправиться в саратовские деревни.
  Полина не могла скрывать свое презрение, как прежде не скрывала своего 
негодования. Такая проворная перемена и трусость выводили ее из терпения. На 
бульваре, на Пресненских прудах, она нарочно говорила по-французски; за столом в 
присутствии слуг нарочно оспоривала патриотическое хвастовство, нарочно говорила 
о многочисленности Наполеоновых войск, о его военном гении. Присутствующие 
бледнели, опасаясь доноса, и спешили укорить ее в приверженности ко врагу 
отечества. Полина презрительно улыбалась. Дай бог, говорила она, чтобы все 
русские любили свое отечество, как я его люблю. Она удивляла меня. Я всегда 
знала Полину скромной и молчаливой и не понимала, откуда взялась у ней такая 
смелость. Помилуй, сказала я однажды, охота тебе вмешиваться не в наше дело. 
Пусть мужчины себе дерутся и кричат о политике; женщины на войну не ходят, и им 
дела нет до Бонапарта. - Глаза ее засверкали. Стыдись, сказала она, разве 
женщины не имеют отечества? разве нет у них отцов, братьев, мужьев? Разве кровь 
русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, что б 
нас на бале вертели в экосезах, а дома заставляли вышивать по канве собачек? 
Нет, я знаю, какое влияние женщина может иметь на 'мнение общественное, или даже 
на сердце хоть одного человека. Я не признаю уничижения, к которому присуждают 
нас. Посмотри на M-de de Sta°l: Наполеон боролся с нею, как с неприятельскою 
силой.... И дядюшка смеет еще насмехаться над ее робостию при приближении 
французской армии! "Будьте покойны, сударыня: Наполеон воюет против России, не 
противу вас..." Да! если б дядюшка попался в руки французам, то его бы пустили 
гулять по Пале-Роялю; но M-de de Sta°l в таком случае умерла бы в 
государственной темнице. А Шарлот Корде? а наша Марфа Посадница? а княгиня 
Д**<ашкова>? чем я ниже их? Уж верно не смелостию души и решительностию". - Я 
слушала Полину с изумлением. Никогда не подозревала я в ней такого жара, такого 
честолюбия. Увы! К чему привели ее необыкновенные качества души и мужественная 
возвышенность ума? Правду сказал мой любимый
писатель: Il n' est de bonheur que dans les voies communes.
  Приезд государя усугубил общее волнение. Восторг патриотизма овладел наконец и 
высшим обществом. Гостиные превратились в палаты прений. Везде толковали о 
патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа 
Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением. Некоторые маменьки после того 
заметили, что граф уже не такой завидный жених, но мы все были от него в 
восхищении. Полина бредила им. Вы чем пожертвуете, спросила она раз у моего 
брата. Я не владею еще моим имением, отвечал мой повеса. У меня всего на все 
30.000 долгу: приношу их в жертву на алтарь отечества. Полина рассердилась. Для 
некоторых людей, сказала она и честь и отечество, вс° безделица. Братья их 
умирают на поле сражения, а они дурачатся в гостиных. Не знаю, найдется ли 
женщина, довольно низкая, чтоб позволить таким фиглярам притворяться перед нею в 
любви. Брат мой вспыхнул. Вы слишком взыскательны, княжна, возразил он. Вы 
требуете, чтобы все видели в вас M-de de Sta°l и говорили бы вам тирады из 
Корины. Знайте, что кто шутит с женщиною, тот может не шутить перед лицом 
отечества и его неприятелей. С этим словом он отвернулся. Я думала, что они на 
всегда поссорились, но ошиблась: Полине понравилась дерзость моего брата, она 
простила ему неуместную шутку, за благородный порыв негодования и, узнав через 
неделю, что он вступил в Мамоновской полк, сама просила, чтоб я их помирила. 
Брат был в восторге. Он тут же предложил ей свою руку. Она согласилась, но 
отсрочила свадьбу до конца войны. На другой день брат мой отправился в армию.
  Наполеон шел на Москву; наши отступали; Москва тревожилась. Жители ее 
выбирались один за другим. Князь и княгиня уговорили матушку вместе ехать в их 
***скую деревню.
  Мы приехали в **, огромное село в 20 верстах от губернского города. Около нас 
было множество соседей, большею частию приезжих из Москвы. Всякой день все 
бывали вместе; наша деревенская жизнь походила на городскую. Письма из армии 
приходили почти каждый день, старушки искали на карте местечка  бивака  и 
сердились, не находя его. - Полина занималась одною политикою, ничего не читала, 
кроме газет, Растопчинских афишек, и не открывала ни одной книги. Окруженная 
людьми, коих понятия были ограничены, слыша постоянно суждения нелепые и новости 
неосновательные, она впала в глубокое уныние; томность овладела ее душою. Она 
отчаивалась в спасении отечества, казалось ей, что Россия быстро приближается к 
своему падению, всякая реляция усугубляла ее безнадежность, полиц.<ейские> 
объявления гр.<афа> Ростопчина выводили ее из терпения. - Шутливый слог их 
казался ей верхом неприличия, а меры им принимаемые варварством нестерпимым. Она 
не постигала мысли тогдашнего времени, столь великой в своем ужасе, мысли, 
которой смелое исполнение спасло Россию и освободило Европу. Целые часы 
проводила она, облокотясь на карту России, рассчитывая версты, следуя за 
быстрыми движениями войск. Странные мысли приходили ей в голову. Однажды она мне 
объявила о своем намерении уйти из деревни, явиться в фр.<анцузский> лагерь, 
[добраться до Наполеона] и там убить его из своих рук. Мне не трудно было 
убедить ее в безумстве такого предприятия - но мысль о Шарлоте Корде долго ее не 
оставляла.
  Отец ее, как уже вам известно, был человек довольно легкомысленный; он только 
и думал, чтоб жить в деревне как можно более по московскому. Давал обеды, завел 
thивtre de Sociйtй,  где разыгрывал французские proverbes, и всячески старался 
разнообразить наши удовольствия. В город прибыло несколько пленных офицеров. 
Кн.<язь> обрадовался новым лицам и выпросил у губернатора позволение поместить 
их у себя...
  Их было четверо - трое довольно незначущие люди, фанатически преданные 
Наполеону, нестерпимые крикуны, правда, выкупающие свою хвастливость почтенными 
своими ранами. Но <четвертый> был человек чрезвычайно примечательный.
  Ему было тогда 26 лет. Он принадлежал хорошему дому. Лицо его было приятно. 
Тон очень хороший. Мы тотчас отличили его. Ласки принимал он с благородной 
скромностию. Он говорил мало, до речи его были основательны. Полине он 
понравился тем, что первый мог ясно ей истолковать военные действия и движения 
войск. Он успокоил ее, удостоверив, что отступление русских войск было не 
бессмысленный побег, и столько же беспокоило [французов], как ожесточало 
русских. Но вы, спросила его Полина, разве вы не убеждены в непобедимости вашего 
императора - Синекур (назову же и его именем, данным ему г-м Загос<киным>). 
Синекур, несколько помолчав, отвечал, что в его положении откровенность была бы 
затруднительна. Полина настоятельно требовала ответа. Синекур признался, что 
устремление фр.<анцузских> войск в сердце России могло сделаться для них опасно, 
что поход 1812 года, кажется, кончен, но не представляет ничего решительного. 
Кончен! возразила Полина, а Наполеон вс° еще идет вперед  а мы вс° еще 
отступаем! Тем хуже для нас, отвечал Синекур, и заговорил о другом предмете.
  Полина, которой надоели и трусливые предсказания, и глупое хвастовство наших 
соседей, жадно слушала суждения, основанные на знании дела и беспристрастии. От 
брата получала я письма, в которых толку не возможно было добиться. Они были 
наполненные шутками умными и плохими, вопросами о Полине, пошл.<ыми> уверениями 
в любви и проч. Полина, читая их, досадовала и пожимала плечами. Признайся, 
говорила она, что твой Алексей препустой человек. Даже в нынешних 
обстоятельствах, с полей сражений находит он способ писать ничего незначущие 
письма, какова же будет мне его беседа в течении тихой семейственной жизни? Она 
ошиблась. Пустота брат<ниных> писем происходила не от его собств.<енного> 
ничтожества, но от предрассудка, впрочем самого оскорбительного для нас; он 
полагал, что с женщинами должно употреблять язык, приноровленный к слабости их 
понятий, и что важные предметы до нас не косаются. Таковое мнение везде было бы 
невежливо, но у нас оно и глупо. Нет сомнения, что русские женщины лучше 
образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые бог знает чем.
  Разнеслась весть о Бородинском сражении. Все толковали о нем; у всякого было 
свое самое верное известие, всякой имел список убитым и раненым. Брат нам не 
писал. Мы чрезвычайно были встревожены. Наконец один из развозителей всякой 

Первая
<<<<<: >>>>>:

---

новости мира::Поисковичёк:: Магазин рунета:: Базар в рунете:: Софт Ру:: Блог ЖЖ:: Анекдоты:: Миничат

сайт построен на хостинге Агава - лучшие цены, лучшее качество

Хостинг от uCoz