А.С. Пушкин

  Он решился нанять лошадей до города. Ямщик повез его шагом, и ночью дотащился 
он до города.
  Не доезжая до заставы, у которой, вместо часового, стояла развалившаяся бутка, 
француз велел остановиться, - вылез из брички, и пошел пешком, объяснив знаками 
ямщику, что бричку и чамодан дарит ему на водку. Ямщик был в таком же изумлении 
от его щедрости, как и сам француз от предложения Дубровского. Но, заключив из 
того, что немец сошел с ума, ямщик поблагодарил его усердным поклоном, и не 
рассудив за благо въехать в город, отправился в известное ему увеселительное 
заведение, коего хозяин был весьма ему <знаком>. Там провел он целую ночь, а на 
другой день утром на порожней тройке отправился во-свояси - без брички и без 
чамодана, с пухлым лицом и красными глазами.
  Дубровский, овладев бумаг<ами> француза, смело явился, как мы уже видели, к 
Троекурову и поселился в его доме. Каковы ни были его тайные намерения (мы их 
узнаем после), но в его поведении не оказалось ничего предосудительного. Правда, 
он мало занимался воспитанием маленького Саши, давал ему полную свободу 
повесничать, и не строго взыскивал за уроки, задаваемые только для формы - зато 
с большим прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы, и часто по 
целым часам сиживал с нею за фортепьяно. Все любили молодого учителя - Кирила 
Петрович за его смелое проворство на охоте, Марья Кириловна за неограниченное 
усердие и робкую внимательность, Саша - за снисходительность к его шалостям, 
домашние за доброту и за щедрость повидимому несовместную с его состоянием. Сам 
он, казалось, привязан был ко всему семейству и почитал уже себя членом оного.
  Прошло около месяца от его вступления в звание учительское до достопамятного 
празднества, и никто не подозревал, что в скромном молодом французе таился 
грозный разбойник - коего имя наводило ужас на всех окрестных владельцев. Во вс° 
это время Дубровский не отлучался из Покровского, но слух о разбоях его не 
утихал благодаря изобретательному воображению сельских жителей, но могло статься 
и то, что шайка его продолжала свои действия и в отсутствии начальника.
  Ночуя в одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и 
одним из главных виновников его бедствия, - Дубровский не мог удержаться от 
искушения. Он знал о существовании сумки, и решился ею завладеть. Мы видели, как 
изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из учителей в 
разбойники.
  В 9 часов утра гости, ночевавшие в Покровском, собралися один за другим в 
гостиной, где кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Марья 
Кириловна, - а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою 
широкую чашку, похожую на полоскательную. Последним появился Антон Пафнутьич; он 
был так бледен и казался так расстроен, что вид <его> всех поразил, и что Кирила 
Петрович осведомился о его здоровии. Спицын отвечал безо всякого смысла и с 
ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел, как ни в чем не бывало. 
Через несколько минут слуга вошел и объявил Спицыну, что коляска его готова - 
Антон Пафнутьич спешил откланяться и не смотря на увещания хозяина вышел 
поспешно из комнаты и тотчас уехал. Не понимали, что с ним сделалось, и Кирила 
Петрович решил, что он объелся. После чаю и прощального завтрака прочие гости 
начали разъезжаться, вскоре Покровское опустело, и вс° вошло в обыкновенный 
порядок.


ГЛАВА XII.

  Прошло несколько дней, и не случилось ничего достопримечательного. Жизнь 
обитателей Покровского была однообразна. Кирила Петрович ежедневно выезжал на 
охоту; чтение, прогулки и музыкальные уроки занимали Марью Кириловну - особенно 
музыкальные уроки. Она начинала понимать собственное сердце и признавалась, с 
невольной досадою, что оно не было равнодушно к достоинствам молодого француза. 
Он с своей стороны не выходил из пределов почтения и строгой пристойности, и тем 
успокоивал ее гордость <и> боязливые сомнения. Она с большей и большей 
доверчивостью предавалась увлекательной привычке. Она скучала без Дефоржа, в его 
присутствии поминутно занималась им, обо всем хотела знать его мнение и всегда с 
ним соглашалась. Может быть, она не была еще влюблена, но при первом случайном 
препятствии или незапном гонении судьбы пламя страсти должно было вспыхнуть в ее 
сердце.
  Однажды, пришед в залу, где ожидал ее учитель, Марья Кириловна с изумлением 
заметила смущение на бледном его лице. Она открыла форте-пьяно, пропела 
несколько нот, но Дубровский под предлогом головной боли извинился, перервал 
урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Марья Кириловна, не успев 
одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Дубровского не было уже в 
зале. Марья Кириловна пошла в свою комнату, развернула записку и прочла 
следующ<ее:>
  "Будьте сегодня в 7 часов в беседке у ручья - Мне необходимо с вами говорить".
  Любопытство ее было сильно возбуждено. Она давно ожидала признания, желая и 
опасаясь его. Ей приятно было бы услышать подтверждение того, о чем она 
догадывалась, но она чувствовала, что ей было бы неприлично слышать такое 
объяснение от человека, который по состоянию своему не мог надеиться когда-
нибудь получить ее руку. Она решилась идти на свидание, но колебалась в одном: 
каким образом примет она признание учителя, с аристократическим ли негодованием, 
с увещаниями ли дружбы, с веселыми шутками, или с безмолвным участием. Между тем 
она поминутно поглядывала на часы. Смеркалось, подали свечи, Кирила Петрович сел 
играть в бостон с приезжими соседями. Столовые часы пробили третью четверть 
седьмого - и Марья Кириловна тихонько вышла на крыльцо - огляделась во все 
стороны и побежала в сад.
  Ночь была темна, небо покрыто тучами - в двух шагах от себя нельзя было ничего 
видеть, но Марья Кириловна шла в темноте по знакомым дорожкам, и через минуту 
очутилась у беседки; тут остановилась она, дабы перевести дух и явиться перед 
Дефоржем с видом равнодушным и неторопливым. Но Дефорж стоял уже перед нею.
  - Благодарю вас, - сказал он ей тихим и печальным голосом, - что вы не 
отказали мне в моей просьбе. Я был бы в отчаянии, если бы на то не согласились.
  Марья Кириловна отвечала заготовленною фразой: - Надеюсь, что вы не заставите 
меня раскаяться в моей снисходительности.
  Он молчал и, казалося, собирался с духом. - Обстоятельства требуют... я должен 
вас оставить, - сказал он наконец, - вы скоро, может быть, услышите... Но перед 
разлукой я должен с вами сам объясниться...
  Мария Кириловна не отвечала ничего. В этих словах видела она предисловие к 
ожидаемому признанию.
  - Я не то, что вы предполагаете, - продолжал он, потупя голову, - я не француз 
Дефорж, я Дубровский.
  Марья Кириловна вскрикнула.
  - Не бойтесь, ради бога, вы не должны бояться моего имени. Да я тот 
несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и 
послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться - ни за себя, 
ни за него. Вс° кончено. - Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первый мой 
кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, 
где вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пересечь ему все пути к 
бегству - в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце мое 
смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, 
связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от 
мщения, как от безумства. Целые дни я бродил около садов Покровского в надежде 
увидеть издали ваше белое платье. В ваших неосторожных прогулках я следовал за 
вами, прокрадываясь от куста к кусту, счастливый мыслию, что вас охраняю, что 
для вас нет опасности там, где я присутствую тайно. Наконец случай представился. 
Я поселился в вашем доме. Эти три недели были для меня днями счастия. Их 
воспоминание будет отрадою печальной моей жизни.... Сегодня я получил известие, 
после которого мне невозможно долее здесь оставаться. Я расстаюсь с вами 
сегодня... сей же час.. Но прежде я должен был вам открыться, чтоб вы не 
проклинали меня, не презирали. Думайте иногда о Дубровском. Знайте, что он 
рожден был для иного назначения, что душа его умела вас любить, что никогда...
  Тут раздался легкой свист - и Дубровский умолк. Он схватил ее руку и прижал к 
пылающим устам. Свист повторился. - Простите, - сказал Дубровский, - меня зовут, 
минута может погубить меня. - Он отошел, Марья Кириловна стояла неподвижно - 
Дубровский воротился и снова взял ее руку. - Если когда-нибудь, - сказал он ей 
нежным и трогательным голосом,- если когда-нибудь несчастие вас постигнет и вы 
ни от кого не будете ждать ни помощи, ни покровительства, в таком случае 
обещаетесь ли вы прибегнуть ко мне, требовать от меня всего - для вашего 
спасения? Обещаетесь ли вы не отвергнуть моей преданности?
  Мария Кириловна плакала молча. Свист раздался в третий раз.
  - Вы меня губите! - закричал Дубровский. - Я не оставлю вас, пока не дадите 
мне ответа - обещаетесь ли вы или нет?
  - Обещаюсь, - прошептала бедная красавица.
  Взволнованная свиданием с Дубровским Марья Кириловна возвращалась из саду. Ей 
показалось, что все люди разбегались - дом был в движении, на дворе было много 
народа, у крыльца стояла тройка - издали услышала она голос Кирила Петровича - и 
спешила войти в комнаты, опасаясь, чтоб отсутствие <ее> не было замечено. В зале 
встретил ее Кирила Петрович, гости окружали исправника, нашего знакомца, и 
осыпали его вопросами. Исправник в дорожном платье, вооруженный с ног до головы, 
отвечал им с видом таинственным и суетливым. - Где ты была, Маша, - спросил 
Кирила Петрович, - не встретила ли ты М-r Дефоржа?- Маша насилу могла отвечать 
отрицательно.
  - Вообрази, - продолжал Кирила Петрович, - исправник приехал его схватить и 
уверяет меня, что это сам Дубровский.
  - Все приметы, ваше превосх<одительство>, - сказал почтительно исправник. - 
Эх, братец, - прервал Кирила Петрович, - убирайся, знаешь куда, со своими 
приметами. Я тебе моего француза не выдам, покаместь сам не разберу дела. - Как 
можно верить на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну: ему пригрезилось, что 
учитель хотел ограбить его. Зачем он в то же утро не сказал мне о том ни слова. 
- Француз застращал его, в<аше> п<ревосходительство>, - отвечал испр<авник>, - и 
взял с него клятву молчать... - Вранье, - решил Кирила Петрович, - сейчас я вс° 
выведу на чистую воду. - Где же учитель? - спросил он у вошедшего слуги. -Нигде 
не найдут-с, - отвечал слуга. - Так сыскать его, - закричал Троекуров, 
начинающий сумневаться. - Покажи мне твои хваленые приметы,- сказал он 
исправнику, который тотчас и подал ему бумагу. - Гм, гм, 23 года <...> Оно так, 
да это еще ничего не доказывает. Что же учитель? - Не найдут-с, - был опять 
ответ. Кирила Петрович начинал беспокоиться, Марья Кириловна была ни жива, ни 
мертва. - Ты бледна, Маша, - заметил ей отец, - тебя перепугали. - Нет, 
папенька, - отвечала Маша, - у меня голова болит. - Поди, Маша, в свою комнату и 
не беспокойся. - Маша поцаловала у него руку и ушла скорее в свою комнату, там 
она бросилась на постелю и зарыдала в истерическом припадке. Служанки сбежались, 
раздели ее, насилу-насилу успели ее успокоить холодной водой и всевозможными 
спиртами - ее уложили, и она впала в усыпление.
  Между тем француза не находили. Кирила Петрович ходил взад и вперед по зале, 
грозно насвистывая  Гром победы раздавайся.  Гости шептались между собою, 
исправник казался в дураках - француза не нашли. Вероятно, он успел скрыться, 
быв предупрежден. Но кем и как? это оставалось тайною.
  Било 11, и никто не думал о сне. Наконец Кирила Петрович сказал сердито 
исправнику:
  - Ну что? ведь не до свету же тебе здесь оставаться, дом мой не харчевня, не с 
твоим проворством, братец, поймать Дубровского, если уж это Дубровский. 
Отправляйся-ка во-свояси, да вперед будь расторопнее. Да и вам пора домой, - 
продолжал он, обратясь к гостям. - Велите закладывать - а я хочу спать.
  Так немилостиво расстался Троекуров со своими гостями! -


ГЛАВА ХIII.

  Прошло несколько времени без всякого замечательного случая. Но в начале 
следующего лета произошло много перемен в семейном быту Кирила Петровича.
  В  30-ти верстах от него находилось богатое поместие князя Верейского. Кн<язь> 
долгое время находился в чужих краях - всем имением его управлял отставной 
маиор, и никакого сношения не существовало между Покровским и Арбатовом. Но в 
конце мая месяца князь возвратился из-за границы и приехал в свою деревню, 
которой от роду еще не видал. Привыкнув к рассеянности, он не мог вынести 
уединения, и на третий день по своем приезде отправился обедать к Троекурову, с 
которым был некогда знаком.
  Князю было около 50 лет, но он казался гораздо старее. Излишества всякого рода 
изнурили его здоровие и положили на нем свою неизгладимую печать. Не смотря на 
то наружность его была приятна, замечательна, а .привычка быть всегда в обществе 
придавала ему некоторую любезность особенно с женщинами. Он имел непрестанную 
нужду в рассе<я>нии и непрестанно скучал. Кирила Петрович был чрезвычайно 
доволен его посещением, приняв оное знаком уважения от человека, знающего свет; 
он по обыкновению своему стал угощать его смотром своих заведений и повел на 
псарный двор. Но князь чуть не задохся в собачьей атмосфере, и спешил выдти вон, 
зажимая нос платком, опрысканным духами. Старинный сад с его стрижеными липами, 
четвероугольным прудом и правильными аллеями ему не понравился; он любил 
английские сады и так называемую природу, но хвалил и восхищался; слуга пришел 
доложить, что кушание поставлено. Они пошли обедать. Князь прихрамывал, устав от 
своей прогулки, и уже раскаиваясь в своем посещении.
  Но в зале встретила их Марья Кириловна, и старый волокита был поражен ее 
красотой. Троекуров посадил гостя подле ее. Кн<язь> был оживлен ее присутствием, 
был весел и успел несколько раз привлечь ее внимание любопытными своими 
рассказами. После обеда Кирила Петрович предложил ехать верхо<м>, но кня<зь> 
извинился, указывая на свои бархатные сапоги - и шутя над своею подагрой - он 
предпочел прогулку в линейке, с тем чтоб не разлучаться с милою своей соседкою. 
Линейку заложили. Старики и красавица сели втроем и поехали. Разговор не 
прерывался. Марья Кириловна с удовольствием слушала льстивые и веселые 
приветствия светского человека, как вдруг Верейский, обратясь к Кирилу 
Петровичу, спросил у него, что значит это погорелое строение, и ему ли оно 
принадлежит? - - Кирила Петрович нахмурился; воспоминания, возбуждаемые в нем 
погорелой усадьбою, были ему неприятны. Он отвечал, что земля теперь его и что 
прежде принадлежала она Дубровскому. - Дубровскому, - повторил Верейский, - как, 
этому славному разбойнику? - Отцу его, - отвечал Троекуров, - да и отец-то был 
порядочный разбойник.
  - Куда же девался наш Ринальдо? жив ли он, схвачен ли он?
  - И жив и на воле - и покаместь у нас будут исправники за одно с ворами, до 
тех пор не будет он пойман; кстати, князь, Дубровский побывал ведь у тебя в 
<Арбатове>?
  - Да, прошлого году он, кажется, что-то сжег или разграбил. - - Не правда ли, 
Марья Кириловна, что было бы любопытно познакомиться покороче с этим 
романтическим героем?
  - Чего любопытно! - сказал Троекуров, - она знакома с ним - он целые три 
недели учил ее музыки, да слава богу не взял ничего за уроки. -Тут Кирила 
Петрович начал рассказывать повесть о сво<ем> франц<узе>-учителе. Марья 
Кириловна сидела как на иголках, Верейский выслушал с глубоким вниманием, нашел 
все это очень странным, и переменил разговор. Возвратясь он велел подавать свою 
карету, и не смотря на усильные просьбы Кирила Петровича остаться ночевать, 
уехал тотчас после чаю. Но прежде просил Кирила Петровича приехать к нему в 
гости с Марьей Кириловной - и гордый Троекуров обещался, ибо, взяв в уважение 
княжеское достоинство, две звезды и 3000 душ родового имения, он до некоторой 
степени почитал князя Верейского себе равным.
  Два дня спустя после сего посещения Кирила Петрович отправился с дочерью в 
гости к кн<язю> Верейскому. Подъезжая к <Арбатову> он не мог не любоваться 
чистыми и веселыми избами крестьян и каменным господским домом - выстроенным во 
вкусе английских замков. Перед домом расстилался густозеленый луг, на коем 
паслись швейцарские коровы, звеня своими колокольчиками. Пространный парк 
окружал дом со всех сторон. Хозяин встретил гостей у крыльца, и подал руку 
молодой красавице. Они вошли в великолепную залу, где стол был накрыт на три 
прибора. Князь подвел гостей к окну, и им открылся прелестный вид. Волга 
протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натянутыми парусами и 
мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно прозванные душегубками. За рекою - 
тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность. Потом они 
занялись рассмотрением галлерей картин, купленных князем в чужих краях. Князь 
объяснял Марьи Кириловне их различн<ое> содержание, историю живописцев, указывал 
на достоинство и недостатки. Он говорил о картинах не на условленном языке 
педантического знатока, но с чувством и воображением. Марья Кириловна слушала 
его с удовольствием. Пошли за стол. Троекуров отдал полную справедливость винам 
своего Амфитриона и искусству его повара, а Марья Кириловна не чувствовала ни 
малейшего замешательства или принуждения в беседе с человеком, которого видела 
она только во второй раз отроду. После обеда хозяин предложил гостям пойти в 
сад. Они пили кофей в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. 
Вдруг раздалась духовая музыка, и шестивесельная лодка причалила к самой 
беседке. Они поехали по озеру, около островов - посещали некоторые из них - на 
одном находили мраморную статую, на другом уединенную пещеру, на третьем 
памятник с таинственной надписью, возбуждавшей в Марьи Кириловне девическое 
любопытство, не вполне удовлетворенное учтивыми недомолвками князя - время 
прошло незаметно - начало смеркаться. Князь под предлогом свежести и росы спешил 
возвратиться домой - самовар их ожидал. Князь проси

л Марью Кириловну хозяйничать в доме старого холостяка. Она разливала чай - 
слушая неистощимы<е> рассказы любезного говоруна - вдруг раздался выстрел - и 
ракетка осветила небо. Князь подал Марье Кириловне шаль и позвал ее и Троекурова 
на балкон. Перед домом в темноте разноцветные огни вспыхнули, завертелись, 
поднялись вверх колосьями, пальмами, фонтанами, посыпались дождем, звездами, 
угасали, и снова вспыхивали. Марья Кириловна веселилась как дитя. Князь 
Верейской радовался ее восхищению - а Троекуров был чрезвычайно им доволен, ибо 
принимал tous les frais князя, как знаки уважения и желания ему угодить.
  Ужин в своем достоинстве ничем не уступал обеду. Гости отправились в комнаты, 
для них отведенные, и на другой день поутру расстались с любезным хозяином, дав 
друг другу обещание вскоре снова увидеться.


ГЛАВА XIV.

  Марья Кириловна сидела в своей комнате, вышивая в пяльцах, перед открытым 
окошком. Она не путалась шелками, подобно любовнице Конрада, которая в любовной 
рассеянности вышила розу зеленым шелком. Под ее иглой канва повторяла 
безошибочно узоры подлинника, не смотря на то ее мысли не следовали за работой, 
они были далеко.
  Вдруг в окошко тихонько протянулась рука - кто-то положил на пяльцы письмо и 
скрылся, прежде чем Марья Кириловна успела образумиться. В это самое время слуга 
к ней вошел и позвал ее к Кирилу Петровичу. Она с трепетом спрятала письмо за 
косынку, и поспешила к отцу - в кабинет.
  Кирила Петрович был не один. Кн<язь> Верейский сидел у него. При появлении 
Марьи Кириловны кн<язь> встал и молча поклонился ей с замешательством для него  
необыкновенным. - Подойди сюда, Маша, - сказал Кирила Петрович, - скажу тебе 
новость, которая, надеюсь, тебя обрадует. Вот тебе жених, князь тебя сватает.
  Маша остолбенела, смертная бледность покрыла ее лицо. Она молчала. Князь к ней 
подошел, взял ее руку и с видом тронутым спросил: согласна ли она сделать его 
счастие. Маша молчала.
  - Согласна, конечно, согласна, - сказал Кирила Петрович, - но знаешь, князь: 
девушке трудно выговорить это слово. Ну, дети, поцалуйтесь и будьте счастливы.
  Маша стояла неподвижно, старый князь поцаловал ее руку, вдруг слезы побежали 
по ее бледному лицу. Кн<язь> слегка нахмурился.
  - Пошла, пошла, пошла, - сказал Кирила Петрович, - осуши свои слезы, и 
воротись к нам веселешенька. Они все плачут при помолвке, - продолжал он, 
обратясь к Верейскому, - это у них уж так заведено... Теперь, кн<язь>, поговорим 
о деле - т. е. о приданом.
  Марья Кириловна жадно воспользовалась позволением удалиться. Она побежала в 
свою комнату, заперлась и дала волю своим слезам, воображая себя женою старого 
кн<язя>; он вдруг показался ей отвратительным и ненавистным - - брак пугал ее 
как плаха, как могила... "Нет, нет, - повторяла она в отчаянии, - лучше умереть, 
лучше в монастырь, лучше пойду за Дубровского". Тут она вспомнила о письме, и 
жадно бросилась его читать, предчувствуя, что оно было от него. В самом деле оно 
было писано им - и заключало только следующие слова:
  "Вечером в 10 час. на прежнем месте".


ГЛАВА XV.

  Луна сияла - июльская ночь была тиха - изредко подымался ветерок, и легкий 
шорох пробегал по всему саду.
  Как легкая тень молодая красавица приблизилась к месту назначенного свидания. 
Еще никого не было видно, вдруг из-за беседки очутился Дубровский перед нею.
  - Я вс° знаю, - сказал он ей тихим и печальным голосом. - Вспомните ваше 
обещание.
  - Вы предлагаете мне свое покровительство, - отвечала Маша, - но не сердитесь 
- оно пугает меня. Каким образом окажете вы мне помочь?
  - Я бы мог избавить вас от ненавистного человека.
  - Ради бога, не трогайте его, не смейте его тронуть, если вы меня любите - я 
не хочу быть виною какого-нибудь ужаса...
  - Я не трону его, воля ваша для меня священна. Вам обязан он жизнию. Никогда 
злодейство не будет совершено во имя ваше. Вы должны быть чисты даже и в моих 
преступлениях. Но как же спасу вас от жестокого отца?
  - Еще есть надежда. Я надеюсь тронуть его моими слезами и отчаянием. Он упрям, 
но он так меня любит.
  - Не надейтесь по пустому: в этих слезах увидит он только обыкновенную 
боязливость и отвращение, общее всем молодым девушкам, когда идут они замуж не 
по страсти, а из благоразумного расчета; что если возьмет он себе в голову 
сделать счастие ваше вопреки вас самих; если насильно повезут вас под венец, 
чтоб навеки предать судьбу вашу во власть старого мужа...
  - Тогда, тогда делать нечего, явитесь за мною - я буду вашей женою.
  Дубровский затрепетал - бледное лицо покрылось багровым румянцем, и в ту же 
минуту стало бледнее прежнего. Он долго молчал - потупя голову.
  - Соберитесь с всеми силами души, умоляйте отца, бросьтесь к его ногам: 
представьте ему весь ужас будущего, вашу молодость, увядающую близ хилого и 
развратного старика - решитесь на жестокое объяснение; скажите, что если он 
останется неумолим, то... то вы найдете ужасную защиту... скажите, что богатство 
не доставит вам ни одной минуты счастия; роскошь утешает одну бедность, и то с 
непривычки на одно мгновение; не отставайте от него, не пугайтесь ни его гнева, 
ни угроз - пока останется хоть тень надежды, ради бога, не отставайте. Если ж не 
будет уже другого средства...
  Тут Дубровский закрыл лицо руками, он, казалось, задыхался - Маша плакала...
  - Бедная, бедная моя участь, - сказал <он>, горько вздохнув. - За вас отдал бы 
я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда 
открывается для меня возможность прижать <вас> к волнуемому сердцу и сказать: 
Ангел умрем! бедный, я должен остерегать<ся> от блаженства - я должен отдалять 
его всеми силами... Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за 
непонятную незаслуженную награду. О как должен я ненавидеть того - но чувствую - 
теперь в сердце моем нет места ненависти.
  Он тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к своему сердцу. Доверчиво 
склонила она голову на плечо молодого разбойника. Оба молчали.
  Время летело. - Пора, - сказала наконец Маша. Дубровский как будто очнулся от 
усыпления. Он взял ее руку и надел ей на палец кольцо.
  - Если решитесь прибегнуть ко мне, - сказал он, - то принесите кольцо сюда, 
опустите его в дупло этого дуба - я буду знать, что делать.
  Дубровский поцаловал ее руку и скрылся между деревьями.


ГЛАВА XVI.

  Сватовство кн<язя> Верейского не было уже тайною для соседства - Кирила 
Петрович принимал поздравления, свадьба готовилась. Маша день ото дня отлагала 
решительное объявление. Между тем обращение ее со старым женихом было холодно и 
принужденно. Кн<язь> о том не заботился. Он о любви не хлопотал, довольный ее 
безмолвным согласием.
  Но время шло. Маша наконец решилась действовать - и написала письмо кн<язю> 
Верейскому; она старалась возбудить в его сердце чувство великодушия, откровенно 
признавалась, что не имела к нему ни малейшей привязанности, умоляла его 
отказаться от ее руки и самому защитить ее от власти родителя. Она тихонько 
вручила письмо к<нязю> Верейскому, тот прочел его наедине и нимало не был тронут 
откровенностию своей невесты. Напротив, он увидел необходимость ускорить свадьбу 
и для того почел нужным показать письмо будущему тестю.
  Кирила Петрович взбесился; насилу князь мог уговорить его не показывать Маше и 
виду, что он уведомлен о ее письме. Кирила Петрович согласился ей о том не 
говорить, но решился не тратить времени и назначил быть свадьбе на другой же 
день. Князь нашел сие весьма благоразумным, пошел к своей невесте, сказал ей, 
что письмо очень его опечалило, но что он надеется современем заслужить ее 
привязанность, что мысль ее лишиться слишком для него тяжела, и что он не в 
силах согласиться на свой смертный приговор. За сим он почтительно поцеловал ее 
руку и уехал, не сказав ей ни слова о решении Кирила Петровича.
  Но едва успел он выеха<ть> со двора, как отец ее вошел, и напрямик велел ей 
быть готовой на завтрашний день. Марья Кириловна, уже взволнованная объяснением 
кн<язя> Верейского, залилась слезами и бросилась к ногам отца. - Папинька, - 
закричала она жалобным голосом, - папенька, не губите меня, я не люблю князя, я 
не хочу быть его женою...
  - Это что значит, - сказал грозно Кирила Петрович, - до сих пор ты молчала и 
была согласна, а теперь, когда вс° решено, ты вздумала капризничать и отрекаться 
Не изволь дурачиться; этим со мною ты ничего не выиграешь.
  - Не губите меня, - повторяла бедная Маша, - за что гоните меня от себя прочь, 
и отдаете человеку нелюбимому, разве я вам надоела, я хочу остаться с вами по 
прежнему. Пап<ен>ька, вам без меня будет грустно, еще грустнее, когда подумаете, 
что я несчастлива, папенька: не принуждайте меня, я не хочу идти замуж...
  Кирила Петрович был тронут, но скрыл свое смущение и оттолкнув ее сказал 
сурово:
  - Вс° это вздор, слышишь ли. Я знаю лучше твоего, что нужно для твоего 
счастия. Слезы тебе не помогут, послезавтра будет твоя свадьба.
  - Послезавтра, - вскрикнула Маша, - боже мой! Нет, нет, невозможно, этому не 
быть. Папенька, послушайте, если уже вы решились погубить меня, то я найду 
защитника, о котором вы и не думаете, вы увидите, вы ужаснетесь, до чего вы меня 
довели.
  - Что? что? - сказал Троекуров, - угрозы! мне угрозы, - дерзкая девчонка! - Да 
знаешь ли ты, что я с тобою сделаю то, чего ты и не воображаешь. Ты смеешь меня 
стращать защит<ником>. Посмотрим, кто будет этот защитник.
  - Владимир Дубровский, - отвечала Маша в отчаянии.
  Кирила Петрович подумал, что она сошла с ума, и глядел на нее с изумлением. - 
Добро, - сказал он ей, после некоторого молчания, - жди себе кого хочешь в 
избавители, а покаместь сиди в этой комнате, ты из нее не выдешь до самой 
свадьбы. - С этим словом Кирила Петрович вышел и запер за собою двери.
  Долго плакала бедная девушка, воображая вс°, что ожидало ее, но бурное 
объяснение облегчило ее душу, и она спокойнее могла рассуждать о своей участи и 
о том, что надлежало ей делать. Главное было для нее: избавиться от ненавистного 
брака; участь супруги разбойника казалась для нее раем в сравнении со жребием, 
ей уготовленным. Она взглянула на кольцо, оставленное ей Дубровским. Пламенно 
желала она с ним увидеться наедине и еще раз перед решительной минутой долго 
посоветоваться. Предчувствие сказывало ей, что вечером найдет она Дубровского в 
саду, близ беседки; она решилась пойти ожидать его там - как только станет 
смеркаться. Смерклось - Маша приготовилась, но дверь ее заперта на ключ. 
Горничная отвечала ей из-за двери, что Кирила Петрович не приказал ее выпускать. 
Она была под арестом. Глубоко оскорбленная, она села под окошко, и до глубокой 
ночи сидела не раздеваясь, неподвижно глядя на темное небо. На рассвете она 
задремала, но тонкий сон ее был встревожен печальными видениями и лучи 
восходящего солнца уже разбудили ее.


ГЛАВА ХVII.

  Она проснулась, и с первой мыслью представился ей весь ужас ее положения. Она 
позвонила, девка вошла и на вопросы ее отвечала, что Кирила Петрович вечером 
ездил в <Арбатово> и возвратился поздно, что он дал строгое приказание не 
выпускать ее из ее комнаты и смотреть за тем, чтоб никто с нею не говорил - что 
впрочем не видно никаких особенных приготовлений к свадьбе, кроме того, что 
велено было попу не отлучаться из деревни ни под каким предлогом. После сих 
известий девка оставила Марью Кириловну и снова заперла двери.
  Ее слова ожесточили молодую затворницу - голова ее кипела - кровь волновалась 
- она решилась дать знать обо <всем> Дубровскому и стала искать способа 
отправить кольцо в дупло заветного дуба; в это время камушек ударился в окно ее, 
стекло зазвенело - и Марья Кириловна взглянула на двор и увидела маленького 
Сашу, делающего ей тайные знаки. Она знала его привязанность и обрадовалась ему. 
Она отворила окно.
  - Здравствуй, Саша, - сказала она, - зачем ты меня зовешь? - Я пришел, 
сестрица, узнать от вас, не надобно ли вам чего-нибудь. Папенька сердит и 
запретил всему дому вас слушаться, но велите мне сделать, что вам угодно, и я 
для вас вс° сделаю.
  - Спасибо, милый мой Сашинька, слушай: ты знаешь старый дуб с дуплом, что у 
беседки?
  - Знаю, сестрица.
  - Так если ты меня любишь, сбегай туда поскорей, и положи в дупло вот это 
кольцо, да смотри же, чтоб никто тебя не видал.
  С этим словом она бросила ему кольцо и заперла окошко.
  Мальчик поднял кольцо, во весь дух пустился бежать - и в три минуты очутился у 
заветного дерева. Тут он остановился, задыхаясь, оглянулся во все стороны и 
положил колечко в дупло. Окончив дело благополучно, хотел он тот же час донести 
о том Марьи Кириловне, как вдруг рыжий и косой оборванный мальчишка мелькнул из-
за беседки, кинулся к дубу и запустил руку в дупло. Саша быстрее белки бросился 
к нему [и зацепился за, его] обеими руками.
  - Что ты здесь делаешь? - сказал он грозно.
  - Тебе како дело? - отвечал мальчишка, стараясь от него освободиться.
  - Оставь это кольцо, рыжий заяц, - кричал Саша, - или я проучу тебя по-
свойски.
  Вместо ответа тот ударил его кулаком по лицу, но Саша его не выпустил - и 
закричал во вс° горло: - Воры, воры - сюда, сюда...
  Мальчишка силился от него отделаться. Он был повидим<ом>у двумя годами старее 
Саши, и гораздо его сильнее, но Саша был увертливее. Они боролись несколько 
минут, наконец рыжий мальчик одолел. Он повалил Сашу на земь и схватил его за 
горло.
  Но в это время сильная рука вцепилась в его рыжие и щетинистые волосы и 
садовник Степан приподнял его на пол-аршина от земли...
  - Ах, ты, рыжая бестия, - говорил садовник, - да как ты смеешь бить маленького 
барина...
  Саша успел вскочить и оправиться. - Ты меня схватил под силки, - сказал он, - 
а то бы никогда меня не повалил. Отдай сейчас кольцо, и убирайся.
  - Как не так, - отвечал рыжий, и вдруг перевернувшись на одном месте, 
освободил свои щетины от руки Степановой. Тут он пустился было бежать, но Саша 
догнал его, толкнул в спину, и мальчишка упал со всех ног - садовник снова его 
схватил и связал кушаком.
  - Отдай кольцо!
  - Погоди, барин, - сказал Степан, - мы сведем его на расправу к приказчику.
  Садовник повел пленника на барской двор, а Саша его сопровождал, с 
беспокойством поглядывая на свои шаровары, разорванные и замаранные зеленью. 
Вдруг все трое очутились перед Кирилом Петровичем, идущим осматривать свою 
конюшню.
  - Это что? - спросил он Степана.
  Степан в коротких словах описал вс° происшедствие. Кирила Петрович выслушал 
его со вниманием.
  - Ты, повеса, - сказал он, обратясь к Саше, - за что ты с ним связался?
  - Он украл из дупла кольцо, папенька, прикажите отдать кольцо.
  - Какое кольцо, из какого дупла?
  - Да мне Марья Кириловна... да то кольцо...
  Саша смутился, спутался. Кирила Петрович нахмурился - и сказал, качая головою:
  - Тут замешалась Марья Кириловна. Признавайся во всем, или так отдеру тебя 
розгою, что ты и своих не узнаешь.
  - Ей-богу, папенька, я, папенька - - Мне Марья Кириловна ничего не 
приказывала, папенька.
  - Степан, ступай-ка да срежь мне хорошенькую, свежую березовую розгу - -
  - Постойте, папенька, я вс° вам расскажу. Я сегодня бегал по двору, а сестрица 
Марья Кириловна открыла окошко - и я подбежал - и сестрица не нарочно уронила 
кольцо, и я спрятал его в дупло, и - и - - этот рыжий мальчик хотел кольцо 
украсть.
  - Не нарочно уронила, а ты хотел спрятать - - Степан, ступай за розгами.
  - Папенька, погодите, я вс° расскажу. Сестрица Марья Кириловна велела мне 
сбегать к дубу и положить кольцо в дупло, я и сбегали положил кольцо - а этот 
скверный мальчик...
  Кирила Петрович обратился к скверному мальчику - и спросил его грозно: - Чей 
ты?
  - Я дворовый человек господ Дубровских, - отвечал рыжий мальчик.
  Лицо Кирила Петровича омрачилось.
  - Ты, кажется, меня господином не признаешь, добро, - отвечал он. - А что ты 
делал в моем саду?
  - Малину крал, - отвечал мальчик с большим равнодушием.
  - Ага, слуга в барина: каков поп, таков и приход, а малина разве растет у меня 
на дубах?
  Мальчик ничего не отвечал.
  - Папенька, прикажите ему отдать кольцо, - сказал Саша.
  - Молчи, Александр, - отвечал Кирила Петрович, - не забудь, что я собираюсь с 
тобою разделаться. Ступай в свою комнату. Ты - косой - ты мне кажешься малый не 
промах. - Отдай кольцо и ступай домой.
  Мальчик разжал кулак и показал, что в его руке не было ничего.
  - Если ты мне во всем признаешься, так я тебя не высеку, дам еще пятак на 
орехи. Не то, я с тобою сделаю то, чего ты не ожидаешь. Ну!
  Мальчик не отвечал ни слова и стоял, потупя голову и приняв на себя вид 
настоящего дурачка.
  - Добро, - сказал Кирила Петрович, - запереть его куда-нибудь, да смотреть, 
чтоб он не убежал - или со всего дома шкуру спущу.
  Степан отвел мальчишку на голубятню, запер его там, и приставил смотреть за 
ним старую птичницу Агафию.
  - Сейчас ехать в город за исправником, - сказал Кирила Петрович, проводив 
мальчика глазами, - да как можно скорее.
  - Тут нет никакого сомнения. Она сохранила сношения с проклятым Дубровским. Но 
ужели и в самом деле она звала его на помощь? - думал Кирила Петрович, 
расхаживая по комнате и сердито насвистывая:  Гр<ом> <победы>. - М<ожет>. 
б<ыть>, я наконец нашел на его горячие следы, и он от нас не увернется. Мы 
воспользуемся этим случаем. Чу! колокольчик, слава богу, это исправник.
  - Гей, привести сюда мальчишку пойманного.
  Между тем тележка въехала на двор, и знакомый уже нам исправник вошел в 
комнату весь запыленный.
  - Славная весть, - сказал ему Кирила Петрович, - я поймал Дубровского.
  - Слава богу, ваше превосход<ительство>, - сказал исправник с видом 
обрадованным, - где же он?
  - То есть не Дубровского, а одного из его шайки. Сейчас его приведут. Он 
пособит нам поймать самого атамана. Вот его и привели.
  Исправник, ожидавший грозного разбойника, был изумлен, увидев 13-летнего 
мальчика, довольно слабой наружности. Он с недоумением обратился к Кирилу 
Петровичу и ждал объяснения. Кирила Петрович стал тут же рассказ<ывать> утреннее 
происшедствие, не упоминая однако ж о Марьи Кириловне.
  Исправник выслушал его со вниманием, поминутно взглядывая на маленького 
негодяя, который, прикинувшись дурачком, казалось не обращал никакого внимания 
на вс°, что делалось около него.
  - Позвольте, в<аше> п<ревосходительство>, переговорить с вами наедине, - 
сказал наконец исправник.
  Кирила Петрович повел его в другую комнату и запер за собою дверь.
  Через полчаса они вышли опять в залу, где невольник ожидал решения своей 
участи.
  - Барин хотел, - сказал ему исправник, - посадить тебя в городской острог, 
выстегать плетьми и сослать потом на поселение - но я вступился за тебя и 
выпросил тебе прощение. - Развязать его.
  Мальчика развязали.
  - Благодари же барина, - сказал исправник. Мальчик подошел к Кирилу Петровичу 
и поцаловал у него руку.
  - Ступай себе домой, - сказал ему Кирила Петрович, - да вперед не крадь малины 
по дуплам.
  Мальчик вышел, весело спрыгнул с крыльца и пустился бегом не оглядываясь через 
поле в Кистеневку. Добежав до деревни, он остановился у полуразвалившейся 
избушки, первой с края, и постучал в окошко - окошко поднялось, и старуха 
показалась. - Бабушка, хлеба, - сказал мальчик, - я с утра ничего не ел, умираю 
с голоду.
  - Ах, это ты, Митя, да где ж ты пропадал, бесенок, - отвечала старуха. - После 
расскажу, бабушка, ради бога хлеба. - Да войди ж в избу. - Некогда, бабушка, - 
мне надо сбегать еще в одно место. Хлеба, ради Христа, хлеба. - Экой непосед, - 
проворчала старуха, - на, вот тебе ломотик, - и сунула в окошко ломоть черного 
хлеба. Мальчик жадно его прикусил и жуя мигом отправился далее.
  Начинало смеркаться. Митя пробирался овинами и огородами в Кистеневскую рощу. 
Дошедши до двух сосен, стоящих передовыми стражами рощи, он остановился, 
оглянулся во все стороны, свистнул свистом пронзительным и отрывисто и стал 
слуш<ать>; легкий и продолжительный свист послышался ему в ответ, кто-то вышел 
из рощи и приблизился к нему.


ГЛАВА XVIII

  Кирила Петрович ходил взад и вперед по зале, громче обыкновенного насвистывая 
свою песню; весь дом был в движении - слуги бегали, девки суетились - в сарае 
кучера закладывали карету - на дворе толпился народ. В уборной барышни, перед 
зеркалом, дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью 
Кириловну, голова ее томно клонилась под тяжестью брилиантов, она слегка 
вздрагивала, когда неосторожная рука укалывала ее, но молчала, бессмысленно 
глядясь в зеркало.
  - Скоро ли? - раздался у дверей голос Кирила Петровича. - Сию минуту, - 
отвечала дама, - Марья Кириловна, встаньте, посмотритесь; хорошо ли? - Марья 
Кириловна встала и не отвечала ничего. Двери отворились. - Невеста готова, - 
сказала дама Кирилу Петровичу, - прикажите садиться в карету. - С богом, - 
отвечал Кирила Петрович, и взяв со стола образ, - подойди ко мне, Маша, - сказал 
он ей тронутым голосом, - благословляю тебя... - Бедная девушка упала ему в ноги 
и зарыдала. - Папинька... папинька... - говорила она в слезах, и голос ее 
замирал. Кирила Петрович спешил ее благословить - ее подняли и почти понесли в 
карету. С нею села посаженая мать - и одна из служанок. Они поехали в церковь. 
Там жених уж их ожидал. Он вышел навстречу невесты, и был поражен ее бледностию 
и странным видом. Они вместе вошли в холодную, пустую церковь - за ними заперли 
двери. Священник вышел из алтаря и тотчас же начал. Марья Кириловна ничего не 
видала, ничего не слыхала, думала об одном, с самого утра она ждала Дубровского, 
надежда ни на минуту ее не покидала, но когда священник обратился к ней с 
обычными вопросами, она содрогнулась и обмерла - но еще медлила, еще ожидала; 
свящ<енник>, не дождавшись ее ответа, произнес невозвратимые слова.
  Обряд был кончен. Она чувствовала холодный поцалуй немилого супруга, она 
слышала веселые поздравления присутствующих и вс° еще не могла поверить, что 
жизнь ее была навеки окована, что Дубровский не прилетел освободить ее. Кн<язь> 
обратился к ней с ласковыми словами, она их не поняла, они вышли из церкви, на 
паперти толпились крестьяне из Покровского. Взор ее быстро их обежал - и снова 
оказал прежнюю бесчувственность. Молодые сели вместе в карету и поехали в 
<Арбатово>, туда уже отправился Кирила Петрович, дабы встретить там молодых. 
Наедине с молодою женой кн<язь> нимало не был смущен ее холодным видом. Он не 
стал докучать ее приторными изъяснениями и смешными восторгами, Слова его были 
просты, и не требовали ответов. Таким образом проехали они около 10 верст, 
лошади неслись быстро по кочкам проселочной дороги, и карета почти не качалась 
на своих английских рессорах. Вдруг раздались крики погони, карета остановилась, 
толпа вооруженных людей окружила ее, и человек в полу-маске, отворив дверцы со 
стороны, где сидела молодая княгиня, сказал ей: - Вы свободны, выходите. - Что 
это значит,- закричал князь, - кто ты такой?.. - Это Дубровский, - сказала 
княгиня. Князь, не теряя присутствия духа, вынул из бокового кармана дорожный 
пистолет и выстрелил в маскированного разбойника. Княгиня вскрикнула, и с ужасом 
закрыла лицо обеими руками. Дубровский был ранен в плечо, кровь показалась. 
Князь, не теряя ни минуты, вынул другой пистолет, но ему не дали времени 
выстрелить, дверцы растворились, и несколько сильных <рук> вытащили его из 
кареты и вырвали у него пистолет. Над ним засверкали ножи. - Не трогать его! - 
закричал Дубровский, - и мрачные его сообщники отступили. - Вы свободны, - 
продолжал Дубровский, обращаясь к бледной кн<ягине>. - Нет, - отвечала она. - 
Поздно - я обвенчана, я жена князя Верейского. - Что вы говорите, - закричал с 
отчаяния Дубровский, - нет, вы не жена его, вы были  приневолены, вы никогда не 
могли согласиться... - Я согласилась, я дала клятву, - возразила она с 
твердостию, - князь мой муж, прикажит

е освободить его, и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до 
последней минуты... Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас.
  Но Дубровский уже ее не слышал, боль раны и сильные волнения души - лишили его 
силы. Он упал у колеса, разбойники окружили его. Он успел сказать им несколько 
слов, они посадили его верхом, двое из них его поддерживали, третий взял лошадь 
под устцы, и все поехали в сторону, оставя карету посреди дороги, людей 
связанных, лошадей отпряженных, но не разграбя ничего и не пролив ни единой 
капли крови, в отмщение за кровь своего атамана.


ГЛАВА XIX.

  Посреди дремучего леса на узкой лужайке возвышал<ось> маленькое земляное 
укрепление, состоящее из вала и рва, за коими находилось несколько шалашей и 
землянок.
  На дворе множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению 
можно было тотчас признать за разбойников, обедало, сидя без шапок, около 
братского котла. На валу подле маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя 
ноги; он вставлял заплатку в некоторую часть своей одежды, владея иголкою и 
искусством, обличающим опытного портного - и поминутно посматривал во все 
стороны.
  Хотя некоторый ковшик несколько раз переходил из рук в руки, странное молчание 
царствовало в сей толпе - разбойники отобедали, один после другого вставал и 
молился богу, некоторые разошлись по шалашам, - а другие разбрелись по лесу - 
или прилягли соснуть, по русскому обыкновению.
  Караульщик кончил свою работу, встряхнул свою рухлядь, полюбовался заплатою, 
приколол к рукаву иголку - сел на пушку верхом и запел во вс° горло 
меланхолическую старую песню:

Не шуми, мати зеленая дубр<овушка>,
Не мешай мне молодцу думу думати.

  В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, 
опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. - Полно тебе, Степка, - сказала 
она сердито, - барин почивает, а ты знай горланишь - нет у вас ни совести, ни 
жалости. - Виноват, Егоровна, - отвечал Степка, - ладно, больше не буду, пусть 
он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает. - Старушка ушла, а Степка стал 
расхаживать по валу.
  В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою, раненый Дубровский лежал 
на походной кровате. Перед ним на столике лежали его пистолеты, а сабля висела в 
головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился 
женской серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке открытую книгу, но 
глаза его были закрыты. И старушка, поглядывающая на него из-за перегородки, не 
могла знать, заснул ли он или только задумался.
  Вдруг Дубровский вздрогнул - в укреплении сделалась тревога - и Степка 
просунул к нему голову в окошко. - Батюшка, Владимир Андреевич, - закричал он, - 
наши знак подают, нас ищут. Дубровский вскочил с кровати, схватил оружие, и 
вышел из шалаша. Разбойники с шумом толпились на дворе, при его появлении 
настало глубокое молчание. - Все ли здесь? - спросил Дубровский. - Все, кроме 
дозорных, - отвечали <ему>. - По местам! - закричал Дубровский. И разбойники 
заняли каждый определенное место. В сие время трое дозорных прибежали к воротам 
- Дубровский пошел к ним навстречу. - Что такое? - спросил он их. - Солдаты в 
лесу, - отвечали они, - нас окружают. Дубровский велел запереть вороты - и сам 
пошел освидетельствовать пушечку. По лесу раздалось несколько голосов - и стали 
приближаться - разбойники ожидали в безмолвии. Вдруг три или четыре солдата 
показались из лесу - и тотчас подались назад, выстрелами дав знать товарищам. - 
Готовиться к бою, - сказал Дубровский, и между разбойниками сделался шорох - 
снова вс° утихло. Тогда услышали шум приближающейся команды, оружия блеснули 
между деревьями, человек полтораста солдат высыпало из лесу и с криком 
устремились на вал. Дубровский приставил фитиль, выстрел был удачен: одному 
оторвало голову, двое были ранены. Между солдатами произошло смятение, но офицер 
бросился вперед, солдаты за ним последовали и сбежали в ров; разбойники 
выстрелили в них из ружей и пистолетов, и стали с топорами в руках защищать вал, 
на который лезли остервенелые солдаты, оставя во рву человек двадцать раненых 
товарищей. Рукопашный бой завязался - солдаты уже были на валу - разбойники 
начали уступать, но Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко 
груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь, несколько солдат подхватили его на 
руки и спешили унести в лес, прочие, лишась начальника, остановились. Ободренные 
разбойники воспользовались сей минутою недоумения, смяли их, стеснили в ров, 
осаждающие побежали - разбойники с криком устремились за ними. Победа была 
решена. Дубровский, полагаясь на сове

ршенное расстройство неприятеля, остановил своих, и заперся в крепости, приказав 
подобрать раненых, удвоив караулы и никому не велев отлучаться.
  Последние происшедствия обратили уже не на шутку внимание правительства на 
дерзновенные разбои Дубровского. Собраны были сведения о его местопребывании. 
Отправлена была рота солдат дабы взять его мертвого или живого. Поймали 
несколько человек из его шайки и узнали от них, что уж Дубровского между ими не 
было. Несколько дней после <.....> он собрал всех своих сообщников, объявил им, 
что намерен навсегда их оставить, советовал и им переменить образ жизни. - Вы 
разбогатели под моим начальством, каждый из вас имеет вид, с которым безопасно 
может пробраться в какую-нибудь отдаленную губернию и там провести остальную 
жизнь в честных трудах и в изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не 
захотите оставить ваше ремесло. - После сей речи он оставил их, взяв с собою 
одного **. Никто не знал, куда он девался. Сначала сумневались в истине сих 
показаний - приверженность разбойников к атаману была известна. Полагали, что 
они старались о его спасении. Но последствия их оправдали - грозные посещения, 
пожары и грабежи прекратились. Дороги стали свободны. По другим известиям 
узнали, что Дубровский скрылся за границу.



                               ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН


                                   Роман в стихах

&_0001_300_213_0

              Pйtri de vanitй il avait
         encore plus de cette espиce d'orgueil qui
         fait avouer avec la mкme indiffйrence les
         bonnes comme les mauvaises actions, suite
         d'un sentiment de supйrioritй, peut-кtre
         imaginaire.
                 Tirй d'une lettre particuliиre

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессониц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.


ГЛАВА ПЕРВАЯ

И жить торопится и чувствовать спешит.
                                       К. Вяземский.


         I.

"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полу-живого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чорт возьмет тебя!"


         II.

Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня. (1)


         III.

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
 Monsieur l'Abbй,  француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.


         IV.

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
 Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy  (2) лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.


         V.

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре,
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.


         VI.

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.


         VII.

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокой эконом,
То есть, умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.


         VIII.

Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд и мука и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.


         IX.

....................................
....................................
....................................

         X.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!


         XI.

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!


         XII.

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.


         XIII. XIV.

......................................
......................................
......................................
......................................

         XV.

Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,  (3)
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.


         XVI.

Уж т°мно: в санки он садится.
"Пади, пади!" - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon  (4)  помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef  окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.


         XVII.

Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).


         XVIII.

Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.


         XIX.

Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Вс° те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?


         XX.

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.


         XXI.

Вс° хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Вс° видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: "всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел". (5)


         XXII.

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.


         XXIII.

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Вс° украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.


         XXIV.

Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом. (6)
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем не прав.


         XXV.

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.


         XXVI.

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.


         XXVII.

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят:
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.


         XXVIII.

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.


         XXIX.

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.


         XXX.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки... Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.


         XXXI.

Когда ж, и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет -
Как на лугах ваш легкий след.


         XXXII.

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоценимую награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.


         XXXIII.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!


         XXXIV.

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их.


         XXXV.

Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.


         XXXVI.

Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за-полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?


         XXXVII.

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
 Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.


         XXXVIII.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.


         XXXIX. XL. XLI.

.......................................
.......................................
.......................................


           XLII.

Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин  (7) .


         XLIII.

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.


         XLIV.

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а вс° без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.


         XLV.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.


         XLVI.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.


         XLVII.

Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою, (8)
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.


         XLVIII.

С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит. (9)
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!


         XLIX.

Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас,
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венециянкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.


         L.

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем, (10) жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей (11) ,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.


         LI.

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.


         LII.

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.


         LIII.

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.


         LIV.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.


         LV.

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?


         LVI.

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.


         LVII.

Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
"O ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?


         LVIII.

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?"
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.


         LIX.

Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я вс° грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.


         LX.

Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!


ГЛАВА ВТОРАЯ

                        O rus!...
                                  Hor.
                        О Русь!


         I.

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали с°лы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущ°нный сад,
Приют задумчивых Дриад.


         II.

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Веэде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Вс° это ныне обветшало,
Не знаю право почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало,
Затем что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.


         III.

Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил:
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года;
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.


         IV.

Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед.
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.


         V.

Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышит их домашни дроги, -
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
"Сосед наш неуч, сумасбродит,
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с".  Таков был общий глас.


         VI.

В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.


         VII.

От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев.
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.


         VIII.

Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами,
Когда-нибудь, нас озарит
И мир блаженством одарит.


         IX.

Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилаcь в нем.
И Муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил;
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.


         X.

Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных.
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.


         XI.

В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.


         XII.

Богат, хорош собою, Ленской
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенской;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!).
 Приди в чертог ко мне златой!..  (12)


         XIII.

Но Ленский, не имев конечно
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом,
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.


         XIV.

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей конечно знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.


         XV.

Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину вс° было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.


         XVI.

Меж ими вс° рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.


         XVII.

Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья.
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал любовь - разлукой,
Вражду - злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.


         XVIII.

Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, -
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.


         XIX.

Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.


         XX.

Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни Науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.


         XXI.

Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья соседы, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела как ландыш потаенный,
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.


         XXII.

Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И Ночь, и Звезды, и Луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду...
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.


         XXIII.

Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Вс° в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.


         XXIV.

Ее сестра звалась Татьяна... (13)
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало
И нам досталось от него
Жеманство, - больше ничего.


         XXV.

Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела,
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.


         XXVI.

Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию, закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маминьки своей.


         XXVII.

Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды; страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.


         XXVIII.

Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.


         XXIX.

Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.


         XXX.

Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла; (14)
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.


         XXXI.

Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она. (15)


         XXXII.

Привычка усладила горе,
Неотразимое ничем;
Открытие большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И вс° тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.


         XXXIII.

Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н как N французский
Произносить умела в нос;
Но скоро все перевелось;
Корсет, Альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла; стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.


         XXXIV.

Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить и позлословить
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.


         XXXV.

Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам.


         XXXVI.

И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
 Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.


         XXXVII.

Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
 "Poor Yorick!  (16) - молвил он уныло, -
Он на руках меня держал.
Как часто в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?.."
И, полный искренней печалыо,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.


         XXXVIII.

И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный...
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!


         XXXIX.

Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею,
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.


         XL.

И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных Аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

         Elle йtait fille, йlle etait amoureuse.
                        Malfilвtre

         I.

"Куда? Уж эти мне поэты!"
- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?"
- У Лариных. - "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
- Ни мало. - "Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про л°н, про скотный двор..."


         II.

- Я тут еще беды не вижу.
"Да, скука, вот беда, мой друг".
- Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... - "Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленской; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету".
- Я рад. - "Когда же?" - Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.


         III.

Поедем. -
                Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой,
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................


         IV.

Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор. (17)
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
- Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. -
- "Привычка, Ленской". - Но скучаешь
Ты как-то больше. - "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка,
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.


         V.

Скажи: которая Татьяна?"
- Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна. -
"Неужто ты влюблен в меньшую?"
- А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне".
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.


         VI.

Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
O свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.


         VII.

Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,


         VIII.

И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Вс° полно им; вс° деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.


         IX.

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон, (18)
Который нам наводит сон, -
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.


         X.

Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.


         XI.

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.


         XII.

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен - и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный Жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар. (19)
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.


         XIII.

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.


         XIV.

Перескажу простые речи
Отца иль дяди старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.


         XV.

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.


         XVI.

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:


         XVII.

"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно, да сядь ко мне".
- Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
- О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей,небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче вс° мне т°мно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... - "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"


         XVIII.

- И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. -
"Да как же ты венчалась, няня?"
- Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели,
Да с пеньем в церковь повели.


         XIX.

И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня... -
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.."
- Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... - "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена"
- Дитя мое, господь с тобою! -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.


         XX.

"Я влюблена", - шептала снова
Старушке с горестью она.
- Сердечный друг, ты нездорова. -
"Оставь меня: я влюблена".
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.


         XXI.

И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Вс° тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И вс° Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышет.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?


         XXII.

Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
 Оставь надежду навсегда.  (20)
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.


         XXIII.

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере, сожаленьем,
По крайней мере, звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.


         XXIV.

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?


         XXV.

Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.


         XXVI.

Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.


         XXVII.

Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" (21) в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?


         XXVIII.

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.


         XXIX.

Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.


         XXX.

Певец Пиров и грусти томной, (22)
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.


         XXXI.

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:


                    Письмо
         Татьяны к Онегину

   Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне вс° вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.

   Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.

   Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это вс° пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!

   Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...


         XXXII.

Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне вс° равно.


            XXXIII.

Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".


         XXXIV.

- Ах! няня, сделай одолженье. -
"Изволь, родная, прикажи".
- Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. -
"Мой друг, вот бог тебе порука".
- Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему -
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... -
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".


         XXXV.

- Как недогадлива ты, няня! -
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара: тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..."
- Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. - "Ну, дело, дело,
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?"
- Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего. -


         XXXVI.

Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
"Скажите: где же ваш приятель?"
Ему вопрос хозяйки был.
"Он что-то нас совсем забыл".
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
- Сегодня быть он обещал,
Старушке Ленской отвечал:
Да, видно, почта задержала. -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.


         XXXVII.

Смеркалось; на столе блистая
Шипел вечерний самовар.
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.


         XXXVIII.

И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! "Ах!" - и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью


         XXXIX.

Упала...
            "Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).


          Песня девушек

Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.


         XL.

Они поют, и с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.


         XLI.

Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

         La morale est dans la nature des choses.
                                            Necker

     I. II. III. IV. V. VI.


         VII.

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.


         VIII.

Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Вс° те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольца, слезы,
Надзоры теток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!


         IX.

Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.


         X.

В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.


         XI.

Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он,
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.


         XII.

Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.


         XIII.

"Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, -
То верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я верно б вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!


         XIV.

"Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.


         XV.

"Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?


         XVI.

"Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет".


         XVII.

Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна, молча, оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.


         XVIII.

Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.


         XIX.

А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил сто крат ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!


         XX.

Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рожестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
И так, дай бог им долги дни!


         XXI.

Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток...
А милый пол, как пух, легок.
К тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.


         XXII.

Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.


         XXIII.

Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало все, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.


         XXIV.

Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!


         XXV.

Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.


         XXVI.

Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленской пешкою ладью
Берет в рассеяньи свою.


         XXVII.

Поедет ли домой; и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья
Пониже подписи других
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Все тот же после многих лет.


         XXVIII.

Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
 Qu' йcrirez-vous sur ces tablettes;
И подпись: t. а v. Annette;
А на последнем прочитаешь:
 "Кто любит более тебя,
Пусть пишет далее меня".


         XXIX.

Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
 В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит  армейской
Тут подмахнул стишок злодейской.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор,
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.


         XXX.

Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Баратынского пером,
Пускай сожжет вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!


         XXXI.

Не мадригалы Ленской пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышет,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
По°шь, бог ведает, кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.


         XXXII.

Но тише! Слышишь? Критик строгой
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогой,
И нашей братье рифмачам
Кричит: "да перестаньте плакать,
И все одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!"
- Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? - Ничуть. Куда!
"Пишите оды, господа,


         XXXIII.

Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено..."
- Одни торжественные оды!
И, полно, друг; не все ль равно?
Припомни, что сказал сатирик!
 Чужого толка хитрый лирик
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей? -
"Но все в элегии ничтожно;
Пустая цель ее жалка;
Меж тем цель оды высока
И благородна..." Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу;
Два века ссорить не хочу.


         XXXIV.

Поклонник славы и свободы,
В волненьи бурных дум своих
Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Случалось ли поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в мире выше нет наград.
И впрямь, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен... хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.


         XXXV.

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.


         XXVI. XXXVII.

А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался...


         XXXVIII. XXXIX.

Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцалуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.


         XL.

Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.


         XLI.

Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит - и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева (23)
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.


         XLII.

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ (24)
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.


         XLIII.

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь? - поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, и завтра тож,
И славно зиму проведешь.


         XLIV.

Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот едет Ленской
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!


         XLV.

Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной; (25)
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!


         XLVI.

Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аи  я больше не способен;
 Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой...
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!


         XLVII.

Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла...
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья:


         XLVIII.

"Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?"
- Налей еще мне полстакана...
Довольно, милый... Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот... какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван. -


         XLIX.

"Я?" - Да, Татьяны именины
В субботу. Олинька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать. -
"Но куча будет там народу
И всякого такого сброду..."
- И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж? - "Согласен". - Как ты мил! -
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!


         L.

Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И тайна брачныя постели
И сладостной любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена... (26)
Мой бедный Ленской, сердцем он
Для оной жизни был рожден.


         LI.

Он был любим... по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто вс° предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!


ГЛАВА ПЯТАЯ

              О, не знай сих страшных снов
                   Ты, моя Светлана!
                                             Жуковский

         I.

В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Все ярко, все бело кругом.


         II.

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно...


         III.

Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Вс° это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег: (27)
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец Финляндки молодой! (28)


         IV.

Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.


         V.

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,


         VI.

Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, - тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.


         VII.

Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Вс° потеряв невозвратимо;
И вс° равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.


         VIII.

Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно-вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из блюда, полного водою,
Выходят кольца чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
 "Там мужички-то вс° богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!"  Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев. (29)


         IX.

Морозна ночь; вс° небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно...
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна...
Чу... снег хрустит... прохожий; дева
К нему на цыпочках летит
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
 Как ваше имя?  (30)  Смотрит он
И отвечает: Агафон.


         X.

Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть;
Но стало страшно вдруг Татьяне...
И я - при мысли о Светлане
Мне стало страшно - так и быть...
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло все. Татьяна спит.


         XI.

И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена;
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой;
Две жордочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
Положены через поток:
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она.


         XII.

Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла - и что ж? медведь за ней!


         XIII.

Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак;
Кряхтя, валит медведь несносный;
Пред ними лес; недвижны сосны
В своей нахмуренной красе;
Отягчены их ветви все
Клоками снега; сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.


         XIV.

Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он вс° вослед:
И сил уже бежать ей нет.


         XV.

Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом вс° глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик, и шум;
Медведь промолвил: здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!
И в сени прямо он идет,
И на порог ее кладет.


         XVI.

Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.


         XVII.

Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верьхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет:
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ! (31)
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.


         XVIII.

Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь...
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали; он к дверям идет.


         XIX.

И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Вс° указует на нее,
И все кричат: мое! мое!


         XX.

 Мое! - сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной.
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает (32)
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленской; свет блеснул;
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.


         XXI.

Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленской; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался... хижина шатнулась...
И Таня в ужасе проснулась...
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
"Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?"


         XXII.

Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин;
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека, (33)
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.


         XXIII.

Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады,
Да Мармонтеля третий том.
Мартин Задека стал потом
Любимец Тани... Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.


         XXIV.

Ее тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, мятель
И прочая. Ее сомнений
Мартын Задека не решит;
Но сон зловещий ей сулит
Печальных много приключений.
Дней несколько она потом
Все беспокоилась о том.


         XXV.

Но вот багряною рукою (34)
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник имянин.
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.


         XXVI.

С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком (35)
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.


         XXVII.

С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый детьми:
 Rйveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.


         XXVIII.

И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел... Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране; (36)
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.


         XXIX.

На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздается звон.
Но вскоре гости понемногу
Подъемлют общую тревогу.
Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.
Вдруг двери настежь. Ленской входит,
И с ним Онегин. "Ах, творец! -
Кричит хозяйка: - Наконец!"
Теснятся гости, всяк отводит
Приборы, стулья поскорей;
Зовут, сажают двух друзей.


         XXX.

Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.


         XXXI.

Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но, девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Каррикатуры всех гостей.


         XXXII.

Конечно, не один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный)
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и блан-манже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристал души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиял,
Ты, от кого я пьян бывал!


         XXXIII.

Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встает; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке,
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Ее здоровье первый пьет
И ей куплет передает.


         XXXIV.

Пошли приветы, поздравленья;
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе родили жалость:
Он молча поклонился ей,
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.


         XXXV.

Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом
Сосед сопит перед соседом;
Подсели дамы к камельку;
Девицы шепчут в уголку;
Столы зеленые раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.


         XXXVI.

Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок - верный наш брегет;
И к стате я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!


  XXXVII. XXXVIII. XXXIX.

Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.


         XL.

В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.


         XLI.

Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.


         XLII.

Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале вс° дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Вс° те же: их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.


         XLIII. XLIV.

Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И наклонясь ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет - и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленской мой
Вс° видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.


         XLV.

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла...
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленской снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули - больше ничего -
Вдруг разрешат судьбу его.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

     La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui 'l morir non dole.
                                  Petr.

         I.

Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Олинька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.


         II.

Вс° успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.


         III.

Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит...
"Погибну", Таня говорит,
"Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать".


         IV.

Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!


         V.

Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженьи
Раз в настоящем упоеньи
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждый вечер у Вери (37)
В долг осушать бутылки три.


         VI.

Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам в просак
Он попадался, как простак
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой рассчетливо смолчать,
Порой рассчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,


         VII.

Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
 Sed alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.


         VIII.

Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.


         IX.

То был приятный, благородный,
Короткий вызов иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам с собой.


         X.

И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и умом.


         XI.

Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. "Но теперь
Уж поздно; время улетело...
К тому ж - он мыслит - в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шопот, хохотня глупцов..."
И вот общественное мненье! (38)
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!


         XII.

Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он вс° боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра до рассвета,
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.


         XIII.

Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок -
И очутился у соседок.
Он думал Олиньку смутить
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Олинька с крыльца,
Подобно ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно так же, как была.


         XIV.

"Зачем вечор так рано скрылись?"
Был первый Олинькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров...


       XV. XVI. XVII.

И  вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: "буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый".
Вс° это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.


         XVIII.

Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.


         XIX.

Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
"Что с вами?" - Так. - И на крыльцо.


         XX.

Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера раскрыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.


         XXI.

Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
"Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Вс° благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!


         XXII.

"Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я - быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!.."


         XXIII.

Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
"Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин верно ждет уж нас".


         XXIV.

Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит - и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.


         XXV.

Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
 Лепажа  (39) стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.


         XXVI.

Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жорнов осуждал.
"Но где же, - молвил с изумленьем
Зарецкий, - где ваш секундант?"
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял - не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).


         XXVII.

"Мой секундант? - сказал Евгений, -
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный".
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
"Что ж, начинать?" - Начнем, пожалуй, -
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малой
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.


         XXVIII.

Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ли им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.


         XXIX.

Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полок сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерял с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.


         XXX.

"Теперь сходитесь".
                             Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить - но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет,


         XXXI.

На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его... напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..


         XXXII.

Недвижим он лежал, и странен
Был томный вид его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь:
Теперь, как в доме опустелом,
Вс° в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.


         XXXIII.

Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.


         XXXIV.

Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?


         XXXV.

В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
"Ну, что ж? убит", - решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.


         XXXVI.

Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств, и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!


         XXXVII.

Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.


         XXXVIII. XXXIX.

А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.


         XL.

Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево от селенья
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.


         XLI.

Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись - и слеза
Туманит нежные глаза.


         XLII.

И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: "что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?"
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам,


         XLIII.

Но не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему конечно,
Но мне теперь не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я - со вздохом признаюсь -
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света, и в тиши
Тревожат сон моей души.


         XLIV.

Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?


         XLV.

Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился... и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.


         XLVI.

Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья! (40)


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

           Москва, России дочь любима,
           Где равную тебе сыскать?
                    Дмитриев

           Как не любить родной Москвы?
                    Баратынский

Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
           Где ж лучше?
                           Где нас нет.
                   Грибоедов


         I.

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.


         II.

Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И вс°, что радует, живит,
Вс°, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И вс° ей кажется темно?


         III.

Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли к нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне...


         IV.

Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина (41) птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих или на почтовых
Тянитесь из застав градских.


         V.

И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой;
Но где его теперь уж нет...
Где грустный он оставил след.


         VI.

Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек
Виясь бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, -
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
"Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!"


         VII.

На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги.
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне... памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.


         VIII. IX. X.

Мой бедный Ленской! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою...
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.


         XI.

Мой бедный Ленской! за могилой
В пределах вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.


         XII.

И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен с нею ехать в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И вс°, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.


         XIII.

И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед...
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она без цели бродит,
То смотрит в опустелый сад...
Нигде, ни в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным слезам -
И сердце рвется пополам.


         XIV.

И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб... но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят... На что грустить?


         XV.

Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит - и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.


         XVI.

Ее сомнения смущают:
"Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают...
Взгляну на дом, на этот сад".
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор...
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.


         XVII.

"Увидеть барский дом нельзя ли?" -
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: "а вот камин;
Здесь барин сиживал один.


         XVIII.

Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал...
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!"


         XIX.

Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на вс° глядит,
И вс° ей кажется бесценным,
Вс° душу томную живит
Полу-мучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.


         XX.

Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.


         XXI.

Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень,
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время вс° на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.


         XXII.

Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана,
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.


         XXIII.

Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.


         XXIV.

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее - слава богу -
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?


         XXV.

Ужель загадку разрешила?
Ужели  слово найдено?
Часы бегут; она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
- Как быть? Татьяна не дитя, -
Старушка молвила кряхтя. -
Ведь Олинька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И вс° грустит она
Да бродит по лесам одна. -


         XXVI.

"Не влюблена ль она?" - В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову - тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь. -
"Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест".
- Ох, мой отец! доходу мало. -
"Довольно для одной зимы,
Не то уж дам я хоть взаймы".


         XXVII.

Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась - и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня слышит новость эту.
На суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинцияльной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет, лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.


         XXVIII.

Вставая с первыми лучами,
Теперь в поля она спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
"Простите, милые долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует...
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?"


         XXIX.

Ее прогулки длятся доле.
Теперь то холмик, то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва пышно убрана...
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл - и вот сама
Идет волшебница зима.


         XXX.

Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.


         XXXI.

Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч,


         XXXII.

В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
"Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?.." И слез ручей
У Тани льется из очей.


         XXXIII.

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги верно
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.


         XXXIV.

Теперь у нас дороги плохи, (42)
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем, как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.


         XXXV.

За то зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор. (43)
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.


         XXXVI.

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!


         XXXVII.

Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.


         XXXVIII.

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо бутки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.


         XXXIX. XL.

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.


         XLI.

- Княжна, mon ange! - "Pachette!" -
                                                       Алина! -
"Кто б мог подумать? - Как давно!
Надолго ль? - Милая! Кузина!
Садись - как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа..."
- А это дочь моя, Татьяна. -
"Ах, Таня! подойди ко мне -
Как будто брежу я во сне...
Кузина, помнишь Грандисона?"
- Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он? -
"В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.


         XLII.

А тот... но после вс° расскажем,
Не правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне;
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть...
Ох, силы нет... устала грудь...
Мне тяжела теперь и радость,
Не только грусть... душа моя,
Уж никуда не годна я...
Под старость жизнь такая гадость..."
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.


         XLIII.

Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.


         XLIV.

И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.
"Как Таня выросла! Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила!"
И хором бабушки твердят:
"Как наши годы-то летят!"


         XLV.

Но в них не видно перемены;
Вс° в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Вс° тот же тюлевый чепец;
Вс° белится Лукерья Львовна,
Вс° то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович также глуп,
Семен Петрович также скуп,
У Пелагеи Николавны
Вс° тот же друг мось° Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, вс° клуба член исправный,
Вс° так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух.


         XLVI.

Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем, очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Цалуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,


         XLVII.

Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.


         XLVIII.

Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Вс° в них так бледно равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнется томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.


         XLIX.

Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной,
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.


         L.

Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантию мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.


         LI.

Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Вс° чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.


         LII.

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.


         LIII.

Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс... Меж тем,
Между двух теток, у колоны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.


         LIV.

Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
- Взгляни налево поскорей. -
"Налево? где? что там такое?"
- Ну, что бы ни было, гляди...
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое...
Вот отошел... вот боком стал...
"Кто? толстый этот генерал?"


         LV.

Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою...
Да, кстати, здесь о том два слова:
 Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.


ГЛАВА ОСЬМАЯ

         Fare thee well, and if for ever
              Still for ever fare thee well.
                                                 Byron.

         I.

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: Муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.


         II.

И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................


         III.

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я Музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как Вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась -
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.


         IV.

Но я отстал от их союза
И вдаль бежал... она за мной.
Как часто ласковая Муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством тайного рассказа!
Как часто, по скалам Кавказа,
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.


         V.

И, позабыв столицы дальной
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для песен степи ей любезной...
Вдруг изменилось вс° кругом:
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.


         VI.

И ныне Музу я впервые
На светский раут (44) привожу;
На прелести ее степные
С ревнивой робостью гляжу.
Сквозь тесный ряд аристократов,
Военных франтов, дипломатов,
И гордых дам она скользит;
Вот села тихо и глядит,
Любуясь шумной теснотою,
Мельканьем платьев и речей,
Явленьем медленным гостей
Перед хозяйкой молодою,
И темной рамою мужчин
Вкруг дам как около картин.


         VII.

Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед,
И холод гордости спокойной,
И эта смесь чинов и лет.
Но это кто в толпе избранной
Стоит безмолвный и туманный?
Для всех он кажется чужим.
Мелькают лица перед ним,
Как ряд докучных привидений.
Что, сплин иль страждущая спесь
В его лице? Зачем он здесь?
Кто он таков? Ужель Евгений?
Ужели он?.. Так, точно он.
- Давно ли к нам он занесен?


         VIII.

Вс° тот же он, иль усмирился?
Иль корчит так же чудака?
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малой,
Как вы да я, как целый свет?
По крайне мере мой совет:
Отстать от моды обветшалой.
Довольно он морочил свет...
- Знаком он вам? - И да и нет.


         IX.

- Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры,
И что посредственность одна
Нам по плечу и не странна?


         X.

Блажен, кто с молоду был молод,
Блажен, кто во-время созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.


         XI.

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь как на обряд,
И вслед за чинною толпой
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.


         XII.

Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль даже Демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.


         XIII.

Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как вс° на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.


         XIV.

Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал...
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Вс° тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
 Du comme il faut...  (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)


         XV.

К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале: и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу...


         XVI.

Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме...)
Но обращаюсь к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.


         XVII.

"Ужели, - думает Евгений, -
Ужель она? Но точно... Нет...
Как! из глуши степных селений..."
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
"Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?"
Князь на Онегина глядит.
- Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я. -
"Да кто ж она?" - Жена моя. -


         XVIII.

"Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?" - Около двух лет. -
"На ком?" - На Лариной. - "Татьяне!"
- Ты ей знаком? - "Я им сосед".
- О, так пойдем же. - Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него...
И что ей душу не смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был также тих ее поклон.


         XIX.

Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась,
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.
Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И - и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
И недвижим остался он.


         XX.

Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где вс° наруже, вс° на воле,
Та девочка... иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?


         XXI.

Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он;
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N. покорно просит
Его на вечер. "Боже! к ней!..
О, буду, буду!" и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? в каком он странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности - любовь?


         XXII.

Онегин вновь часы считает,
Вновь не дождется дню конца.
Но десять бьет; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва, едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.


         XXIII.

Приходит муж. Он прерывает
Сей неприятный tкte-а-tкte;
С Онегиным он вспоминает
Проказы, шутки прежних лет.
Они смеются. Входят гости.
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой легкий вздор
Мелькал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педанства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.


         XXIV.

Тут был однако цвет столицы,
И знать и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.


         XXV.

Тут был на эпиграммы падкий
На вс° сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................
.......................................


         XXVI.

Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник зал°тный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.


         XXVII.

Но мой Онегин вечер целый
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас непрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу:
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.


         XXVIII.

Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!


         XXIX.

Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют -
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.


         XXX.

Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.


         XXXI.

Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит:
Кокетства в ней ни капли нет -
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.


         XXXII.

А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет;
Смелей здорового, больной
Княгине слабою рукой
Он пишет страстное посланье.
Хоть толку мало вообще
Он в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.


               Письмо
         Онегина к Татьяне

   Предвижу вс°: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!

   Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленской пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан!

   Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой вс° ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!

   И я лишен того: для вас
Тащусь повсюду наудачу;
Мне дорог день, мне дорог час:
А я в напрасной скуке трачу
Судьбой отсчитанные дни.
И так уж тягостны они.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...

   Боюсь: в мольбе моей смиренной
Увидит ваш суровый взор
Затеи хитрости презренной -
И слышу гневный ваш укор.
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать - и разумом всечасно
Смирять волнение в крови;
Желать обнять у вас колени,
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Вс°, вс°, что выразить бы мог.
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас веселым взглядом!..

   Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Вс° решено: я в вашей воле,
И предаюсь моей судьбе.


         XXXIII.

Ответа нет. Он вновь посланье:
Второму, третьему письму
Ответа нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошел... ему
Она навстречу. Как сурова!
Его не видят, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...


         XXXIV.

Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал...
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает -
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.


         XXXV.

Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
 Madame de Staлl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
 E sempre bene,  господа.


         XXXVI.

И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письмы девы молодой.


         XXXVII.

И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним Воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как-будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом - и у окна
Сидит она... и вс° она!


         XXXVIII.

Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил,
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал:  Benedetta
Иль Idol mio и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.


         XXXIX.

Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он как сурок,
Двойные окны, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег


         XL.

Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.


         XLI.

О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани
Теперь в княгине б не узнал!
В тоске безумных сожалений
К ее ногам упал Евгений;
Она вздрогнула и молчит,
И на Онегина глядит
Без удивления, без гнева...
Его больной, угасший взор,
Молящий вид, немой укор,
Ей внятно вс°. Простая дева,
С мечтами, сердцем прежних дней,
Теперь опять воскресла в ней.


         XLII.

Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной руки своей...
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
"Довольно, встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя.


         XLIII.

"Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче - боже - стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь... Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно.
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой...


         XLIV.

"Тогда - не правда ли? - в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась... Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?


         XLV.

"Я плачу... если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам...
А нынче! - что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?


         XLVI.

"А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, встретила я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей...


         XLVII.

"А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна".


         XLVIII.

Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда... За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!


         XLIX.

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу смог найти.
За сим расстанемся, прости!


         L.

Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный Идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Вс°, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал.


         LI.

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал...
О много, много Рок отъял!
Блажен, кто праздник Жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел Ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.


        Конец.


ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА

     Последняя глава "Евгения Онегина" издана была особо, со следующим 
предисловием:

     "Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам 
(впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что 
он выпустил из своего романа целую главу, в коей было описано путешествие 
Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или 
цыфром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого 
нумера, осьмой над последнею главою Евгения Онегина, и пожертвовать одною из 
окончательных строф:

Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал -
Хвала вам, девяти Каменам, и проч."

     П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким 
критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, 
вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, 
уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и 
необъясненным. - Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал 
справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для 
него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, 
присовокупив к ним еще несколько строф.

     Е.Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:

. . . . . . . . . . перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вина европеец,
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей,
Помещик - спелых дочерей,
А дочки - прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.

         *

Тоска!..

     Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ.

Он видит, Терек своенравный
Крутые роет берега;
Пред ним парит орел державный,
Стоит олень, склонив рога;
Верблюд лежит в тени утеса,
В лугах несется конь черкеса,
И вкруг кочующих шатров
Пасутся овцы калмыков,
Вдали - кавказские громады:
К ним путь открыт. Пробилась брань
За их естественную грань,
Чрез их опасные преграды;
Брега Арагвы и Куры
Узрели русские шатры.

         *

Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто Почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волных чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть - хотя на миг.

         *

Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? - ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..

     Онегин посещает потом Тавриду:

Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел Мицкевич вдохновенный
И, посреди прибрежных скал,
Свою Литву воспоминал.

         *

Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, с°л узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар...
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенный грудь!
Но, Муза! прошлое забудь.

         *

Какие б чувства не таились
Тогда во мне - теперь их нет:
Они прошли иль изменились...
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.

         *

Иные мне нужны картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи -
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь - хозяйка.
Мои желания - покой,
 Да щей горшок, да сам большой.

         *

Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор...
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, Фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал...
Средь пышных, опустелых зал,
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.

         *

Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильной
Свои подъемлет паруса;
Там вс° Европой дышит, веет,
Вс° блещет Югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.

         *

Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем - и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Вс° хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.

         *

А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной -
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять-шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоняя,
Сменяет хилого коня.

         *

Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? - воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но море...
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!

         *

Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Марк°р выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.

         *

Глядишь - и площадь запестрела,
Вс° оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?

         *

Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызнутых лимоном.
Шум, споры - легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном*;

         *

Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в Оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень - Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет - они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять do-re-mi-sol?

         *

А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima dona? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам...
А муж - в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет - и снова захрапит.

         *

Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Вс° молчит;
Лишь море Черное шумит.

         *

Итак, я жил тогда в Одессе...


* известный ресторатор в Одессе


ДЕСЯТАЯ ГЛАВА


Расшифровка:

         <1>

Вл<аститель> слабый и лукавый
Плешивый щеголь враг труда
Нечаянно пригретый славой
Над нами ц<арство>вал тогда


         <2>

Его мы очень смирным знали
Когда ненаши повара
Орла двуглавого щипали
У Б<онапартова> шатра


         <3>

Гроза 12 года
Настала - кто тут нам помог?
Остервение народа
Б<арклай>, зима иль р<усский> б<ог>


         <4>

Но бог помог - стал ропот ниже
И скоро силою вещей
Мы очутилися в П<ариже>
А р<усский> ц<арь> главой ц<арей>


         <5>

И чем жирнее чем тяжеле
О р<усский> глупый наш н<арод>
Скажи зачем ты в самом деле


         <6>

Авось, о Шиболет народный
Тебе б я оду посвятил
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил
.......................................
Моря достались Албиону


         <7>

Авось аренды забывая
Ханжа запрется в монастырь
Авось по манью <Николая>
Семействам возвратит <Сибирь>
.......................................
Авось дороги нам исправят


         <8>

Сей муж судьбы, сей странник бранный
Пред кем унизились ц<ари>
Сей всадник Папою венчанный
Исчезнувший как тень зари
.......................................
Измучен казнию покоя


         <9>

Тряслися грозно Пиренеи -
Волкан Неаполя пылал
Безрукий князь друзьям Мореи
Из К<ишинева> уж мигал
.......................................
Кинжал Л тень Б


         <10>

Я всех уйму с моим народом
Наш ц<арь> в конгрессе говорил
А про тебя и в ус не дует
Ты А<лександровский> холоп
.......................................


         <11>

Потешный полк Петра Титана
Дружина старых усачей
Предавших некогда <тирана>
Свирепой шайке палачей


         <12>

Р<оссия> присм<ирела> снова
И пуще ц<арь> пошел кутить
Но искра пламени иного
Уже издавна может быть


         <13>

У них свои бывали сходки
Они за чашею вина
Они за рюмкой русской водки

         <14>

Витийством резким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты
<У осторожного Ильи>


         <15>

Друг Марса Вакха и Венеры
Тут Л<унин> дерзко предлагал
Свои решительные меры


         <16>

Так было над Невою льдистой
Но там где ранее весна
Блестит над К<аменкой> тенистой


 Черновики строф:

         <15>

Друг Марса, Вакха и Венеры
Тут Лун<ин> дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал
Читал сво<и> Ноэли Пу<шкин>
Мела<нхолический> Як<ушкин>
Казалось молча обнажал
Цареубийственный кинжал
Одну Росси<ю> в мире видя
Преследуя свой идеал
Хромой Т<ургенев> им внимал
И слово: рабс<тво> ненавидя
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крест<ьян>


         <16>

Так было над Невою льдистой
Не там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли
Дела [иные уж] пошли
Там П<естель> - для тир<анов>
И рать . . . . . набирал
Холоднокровный генерал
И Муравь<ев> его скло<няя>
Исполнен дерзости и сил
Минуты [вспышки] торопил


         <17>

Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука
[Вс° это было только] скука
Безделье молодых умов
Забавы взрослых шалунов
Казалось
Узлы к узлам
[И постепенно сетью тайной]
[Россия]
Наш Ца<рь> дремал



ПРИМЕЧАНИЯ К "ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ"
(1) Писано в Бессарабии.
(2) Dandy, франт.
(3) Шляпа а la Bolivar.
(4) Известный ресторатор.
(5) Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло 
исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших 
романтических писателей находил в них гораздо больше поэзии, нежели во всей 
французской литературе.
(6) Tout le monde sut qu'il mettait du blanc; et moi, qui n'en croyais rien, je 
commenзais de le croir, non seulement par l'embellissement de son teint et pour 
avoir trouvй des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu'entrant un 
matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite 
vergette faite exprиs, ouvrage qu'il continua fiиrement devant moi. Je jugeai 
qu'un homme qui passe deux heures tous les matins а brosser ses onlges, peut 
bien passer quelques instants а remplir de blanc les creux de sa peau.
                   (Confessions de J.J.Rousseau)
Грим определил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной 
щеточкой.
(7) Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим 
соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы 
соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною 
прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (См.  Dix ans d'exil).
 (8) Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:
"Вот ночь: но не меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. - Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Сиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва отеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою,
Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Вс° спит . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(9) Въявь богиню благосклонну
     Зрит восторженный пиит,
     Что проводит ночь бессонну,
     Опершися на гранит.
                            (Муравьев. Богине Невы)
(10) Писано в Одессе.
(11) См. первое издание Евгения Онегина.
(12) Из первой части Днепровской русалки.
(13) Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, 
Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами.
(14) Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов.
(15) Si j'avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans 
l'habitude (Шатобриан).
(16) "Бедный Йорик" - восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и 
Стерна.)
(17) В прежнем издании, вместо  домой летят, было ошибкою напечатано  зимой 
летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили 
анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время 
расчислено по календарю.
(18) Юлия Вольмар, Новая Элоиза. Малек-Адель, герой посредственного романа M-me 
Cottin. Густав де Линар, герой прелестной повести баронессы Крюднер.
(19) Вампир, повесть, неправильно приписанная лорду Байрону. Мельмот, гениальное 
произведение Матюрина. Jean Sbogar, известный роман Карла Нодье.
(20) Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. [Оставьте всякую надежду, вы, сюда 
входящие.] Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха.
(21) Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. 
Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках 
гулял.
(22) Е. А. Баратынский.
(23) В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, 
между тем как благородные барышни, немного ниже, названы  девчонками.
(24) "Это значит", замечает один из наших критиков, "что мальчишки катаются на 
коньках". Справедливо.
(25)          В лета красные мои
         Поэтический Аи
         Нравился мне пеной шумной,
         Сим подобием любви
         Или юности безумной, и проч.
                                        (Послание к Л. П.)
(26) Август Лафонтен, автор множества семейственных романов.
(27) Смотри "Первый снег", стихотворение князя Вяземского.
(28) См. описания финляндской зимы в "Эде" Баратынского.
(29)          Зовет кот кошурку
         В печурку спать
  Предвещание свадьбы; первая песня предвещает смерть.
(30) Таким образом узнают имя будущего жениха.
(31) В журналах осуждали слова хлоп,  молвь и  топ как неудачное нововведение. 
Слова сии коренные русские. "Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом 
поле людскую молвь и конский топ" (Сказка о Бове Королевиче).  Хлоп 
употребляется в просторечии вместо  хлопание, как шип вместо  шипения:
         Он шип пустил по-змеиному.
             (Древние русские стихотворения)
         Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка.
(32) Один из наших критиков, кажется, находит в этих стихах непонятную для нас 
неблагопристойность.
(33) Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного 
человека, не писавшего никогда гадательных книг, как замечает Б. М. Федоров.
(34) Пародия известных стихов Ломоносова:
              Заря багряною рукою
              От утренних спокойных вод
              Выводит солнце за собою, - и проч.
(35) Буянов, мой сосед,
         .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . .
         Пришел ко мне вчера с небритыми усами,
         Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком...
                                                     (Опасный сосед)
(36) Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали 
неприличие сего стиха.
(37) Парижский ресторатор.
(38) Стих Грибоедова.
(39) Славный ружейный мастер.
(40) В первом издании шестая глава оканчивалась следующим образом:

         А ты, младое вдохновенье,
         Волнуй мое воображенье,
         Дремоту сердца оживляй,
         В мой угол чаще прилетай,
         Не дай остыть душе поэта,
         Ожесточиться, очерстветь
         И наконец окаменеть
         В мертвящем упоеньи света,
         Среди бездушных гордецов,
         Среди блистательных глупцов,


               XLVII.

         Среди лукавых, малодушных,
         Шальных, балованных детей,
         Злодеев и смешных и скучных,
         Тупых, привязчивых судей,
         Среди кокеток богомольных,
         Среди холопьев добровольных,
         Среди вседневных, модных сцен,
         Учтивых, ласковых измен,
         Среди холодных приговоров
         Жестокосердой суеты,
         Среди досадной пустоты
         Расчетов, дум и разговоров,
         В сем омуте, где с вами я
         Купаюсь, милые друзья.

(41) Левшин, автор многих сочинений по части хозяйственной.
(42) Дороги наши - сад для глаз:
         Деревья, с дерном вал, канавы;
         Работы много, много славы,
         Да жаль, проезда нет подчас.
         С деревьев, на часах стоящих,
         Проезжим мало барыша;
         Дорога, скажешь, хороша -
         И вспомнишь стих:  для проходящих!
         Свободна русская езда
         В двух только случаях: когда
         Наш Мак-Адам или Мак-Ева
         Зима свершит, треща от гнева,
         Опустошительный набег,
         Путь окует чугуном льдистым,
         И запорошит ранний снег
         Следы ее песком пушистым.
         Или когда поля проймет
         Такая знойная засуха,
         Что через лужу может вброд
         Пройти, глаза зажмуря, муха.
                       ("Станция". Князь Вяземский.)
(43) Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостью воображения. 
К... рассказывал, что, будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к 
императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, 
стучала по верстам, как по частоколу.
(44) Rout, вечернее собрание без танцев, собственно значит толпа.



ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ


ГЛАВА 1.
         - Quel est cet homme?
         -  Ha, c'est un bien grand talent, il fait de sa voix tout ce qu'il 
veut.
         - Il devrait bien, madame, s'en faire une culotte.

  Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было еще тридцати лет; 
он не был женат; служба не обременяла его. Покойный дядя его, бывший виц-
губернатором в хорошее время, оставил ему порядочное имение. Жизнь его могла 
быть очень приятна; но он имел несчастие писать и печатать стихи. В журналах 
звали его поэтом, а в лакейских сочинителем.
  Не смотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы (признаться: 
кроме права ставить винительный падеж вместо родительного и еще кой-каких, так 
называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных преимуществ за русскими 
стихотворцами не ведаем) - как бы то ни было, не смотря на всевозможные их 
преимущества, эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Зло самое 
горькое, самое нестерпимое для стихотворца есть его звание и прозвище, которым 
он заклеймен и которое никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него как 
на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее  пользы и удовольствия.  
Возвратиться ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: не привезли ли 
вы нам чего-нибудь новинького? Задумается ли он о расстроенных своих делах, о 
болезни милого ему человека: тотчас пошлая улыбка сопровождает пошлое 
восклицание: верно что-нибудь сочиняете! Влюбится ли он? - красавица его 
покупает себе альбом в английском магазине и ждет уж элегии. Придет ли он к 
человеку, почти с ним незнакомому, поговорить о важном деле: тот уж кличет 
своего сынка и заставляет читать стихи такого-то; и мальчишка угощает 
стихотворца его же изуродованными стихами. А это еще цветы ремесла! Каковы же 
должны быть невзгоды? Чарский признавался, что приветствия, запросы, альбомы и 
мальчишки так ему надоели, что поминутно принужден он был удерживаться от какой-
нибудь грубости.
  Чарский употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное 
прозвище. Он избегал общества своей братьи литераторов, и предпочитал им 
светских людей, даже самых пустых. Разговор его был самый пошлый и никогда не 
касался литературы. В своей одежде он всегда наблюдал самую последнюю моду с 
робостию и суеверием молодого москвича, в первый раз отроду приехавшего в 
Петербург. В кабинете его, убранном как дамская спальня, ничто не напоминало 
писателя; книги не валялись по столам и под столами; диван не был обрызган 
чернилами; не было такого беспорядка, который обличает присутствие Музы и 
отсутствие метлы и щетки. Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских 
его друзей заставал его с пером в руках. Трудно поверить до каких мелочей мог 
доходить человек, одаренный впрочем талантом и душою. Он прикидывался то 
страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким 
гастрономом; хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не 
помнил козырей и втайне предпочитал печеный картофель всевозможным изобретениям 
французской кухни. Он вел жизнь самую рассеянную; торчал на всех балах, 
объедался на всех дипломатических обедах, и на всяком званом вечере был так же 
неизбежим, как резановское мороженое.
  Однако ж он был поэт и страсть его была неодолима: когда находила на него 
такая  дрянь  (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете, 
и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что 
только тогда и знал истинное счастие. Остальное время он гулял, чинясь и 
притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы чего-нибудь 
новинького?
  Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда 
мечтания явственно рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова 
для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и 
звучн<ые> рифм<ы> бегут на встречу стройной мысли. Чарский погружен был душою в 
сладостное забвение... и свет, и мнения света, и его собственные причуды для 
него не существовали. - Он писал стихи.
  Вдруг дверь его кабинета скрыпнула и незнакомая голова показалась. Чарский 
вздрогнул и нахмурился.
  - Кто там? - спросил он с досадою, проклиная в душе своих слуг, никогда не 
сидевших в передней.
  Незнакомец вошел.
  Он был высокого росту - худощав и казался лет тридцати. Черты смуглого его 
лица были выразительны: бледный высокий лоб, осененный черными клоками волос, 
черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая впалые 
желтосмуглые щеки, обличали в нем иностранца. На нем был черный фрак, побелевший 
уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже глубокая осень); под 
истертым черным галстуком на желтоватой манишке блестел фальшивый алмаз; 
шершавая шляпа, казалось, видала и в°дро и ненастье. Встретясь с этим человеком 
в лесу, вы приняли бы его за разбойника; в обществе - за политического 
заговорщика; в передней - за шарлатана, торгующего элексирами и мышьяком.
  - Что вам надобно? - спросил его Чарский на французском языке.
  - Signor, - отвечал иностранец с низкими поклонами, - Lei voglia perdonarmi 
s....
  Чарский не предложил ему стула и встал сам, разговор продолжался на 
италианском языке.
  - Я неаполитанский художник, - говорил незнакомый, - обстоятельства принудили 
меня оставить отечество; я приехал в Россию в надежде на свой талант.
  Чарский подумал, что неаполитанец собирается дать несколько концертов на 
виолончеле, и развозит по домам свои билеты. Он уже хотел вручить ему свои 
двадцать пять рублей и скорее от него избавиться, но незнакомец прибавил:
  - Надеюсь, Signor, что вы сделаете дружеское вспоможение своему собрату, и 
введете меня в дома, в которые сами имеете доступ.
  Невозможно было нанести тщеславию Чарского оскорбления более чувствительного. 
Он спесиво взглянул на того, кто назывался его собратом.
  - Позвольте спросить, кто вы такой, и за кого вы меня принимаете? - спросил 
он, с трудом удерживая свое негодование.
  Неаполитанец заметил его досаду.
  - Signor, - отвечал он запинаясь... - ho creduto... ho sentito... la vostra 
Eccelenza mi perdonera...
  - Что вам угодно? - повторил сухо Чарский.
  - Я много слыхал о вашем удивительном таланте; я уверен, что здешние господа 
ставят за честь оказывать всевозможное покровительство такому превосходному 
поэту, - отвечал итальянец, - и потому осмелился к вам явиться...
  - Вы ошибаетесь, Signor, - прервал его Чарский. - Звание поэтов у нас не 
существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами 
господа, и если наши меценаты (чорт их побери!) этого не знают, то тем хуже для 
них. У нас нет оборванных аббатов, которых музыкант брал бы с улицы для 
сочинения  libretto.  У нас поэты не ходят пешком из дому в дом выпрашивая себе 
вспоможения. Впрочем вероятно вам сказали в шутку будто я великий стихотворец. 
Правда я когда-то написал несколько плохих эпиграмм, но слава богу с г<осподами> 
стихотворцами ничего общего не имею и иметь не хочу.
  Бедный итальянец смутился. Он поглядел вокруг себя. Картины, мраморные статуи, 
бронзы, дорогие игрушки, расставленные на готических этажерках, - поразили его. 
Он понял, что между надменным dandy, стоящим перед ним в хохлатой парчевой 
скуфейке, в золотистом китайском халате, опоясанном турецкой шалью, и им, бедным 
кочующим артистом, в истертом галстуке, и поношенном фраке, ничего не было 
общего. Он проговорил несколько несвязных извинений, поклонился и хотел выдти. 
Жалкий вид его тронул Чарского, который, вопреки мелочам своего характера, имел 
сердце доброе и благородное. Он устыдился раздражительности своего самолюбия.
  - Куда ж вы? - сказал он итальянцу. - Постойте... Я должен был отклонить от 
себя незаслуженное титло <и> признаться вам, что я не поэт. Теперь поговорим о 
ваших делах. Я готов вам услужить, в чем только будет возможно. Вы музыкант?
  - Нет, eccelenza! - отвечал итальянец; - я бедный импровизатор.
  - Импровизатор! - вскрикнул Чарский, почувствовав всю жестокость своего 
обхождения. - Зачем же вы прежде не сказали, что вы импровизатор? - и Чарский 
сжал ему руку с чувством искреннего раскаяния.
  Дружеский вид его ободрил италиянца. Он простодушно разговорился о своих 
предположениях. Наружность его не была обманчива; ему деньги были нужны; он 
надеялся в России кое-как поправить свои домашние обстоятельства. Чарский 
выслушал его со вниманием.
  - Я надеюсь, - сказал он бедному художнику, - что вы будете иметь успех: 
здешнее общество никогда еще не слыхало импровизатора. Любопытство будет 
возбуждено; правда италиянский язык у нас не в употреблении, вас не поймут; но 
это не беда; главное - чтоб вы были в моде.
  - Но если у вас никто не понимает итальянского языка, - сказал призадумавшись 
импровизатор, - кто ж поедет меня слушать?
  - Поедут - не опасайтесь: иные из любопытства, другие, чтоб провести вечер 
как-нибудь, третьи, чтоб показать, что понимают итальянский язык; повторяю, 
надобно только, чтоб вы были в моде; а вы уж будете в моде, вот вам моя рука.
  Чарский ласково расстался с импровизатором, взяв себе его адрес, и в тот же 
вечер он поехал за него хлопотать.


ГЛАВА II.

         Я царь, я раб, я червь, я бог.
                      Державин.

  На другой день Чарский в темном и нечистом коридоре трактира отыскивал 35-ый 
номер. Он остановился у двери и постучался. Вчерашний италиянец отворил ее.
  - Победа! - сказал ему Чарский, - ваше дело в шляпе. Княгиня дает вам свою 
залу - вчера на рауте я успел завербовать половину Петербурга; печатайте билеты 
и объявления. Ручаюсь вам, если не за триумф, то по крайней мере за барыш...
  - А это главное! - вскричал италиянец, изъявляя свою радость живыми 
движениями, свойственными южной его породе. - Я знал, что вы мне поможете. Corpo 
di Bacco! Вы поэт, так же, как и я; а что ни говори, поэты славные ребята! Как 
изъявлю вам мою благодарность? постойте... хотите ли выслушать импровизацию?
  - Импровизацию!.. разве вы можете обойтиться и без публики, и без музыки, и 
без грома рукоплесканий?
  - Пустое, пустое! где найти мне лучшую публику? Вы поэт, вы поймете меня лучше 
их, и ваше тихое ободрение дороже мне целой бури рукоплесканий... Садитесь где-
нибудь и задайте мне тему.
  Чарский сел на чамодане (из двух стульев, находившихся в тесной канурке, один 
был сломан, другой завален бумагами и бельем). Импровизатор взял со стола гитару 
- и стал перед Чарским, перебирая струны костливыми пальцами и ожидая его 
заказа.
  - Вот вам тема, - сказал ему Чарский: - поэт сам избирает предметы для своих 
песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.
  Глаза итальянца засверкали - он взял несколько акордов - гордо поднял голову, 
и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его... 
Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в 
памяти Чарского.

<[Поэт идет]: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
"Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет".
- Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он -
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.>

Италиянец умолк... Чарский молчал, изумленный и растроганный.
- Ну что? - спросил импровизатор.
Чарский схватил его руку и сжал ее крепко.
- Что? - спросил импровизатор, - каково?
- Удивительно, - отвечал поэт. - Как! Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха, и 
уже стала вашею собственностию, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали 
ее беспрестанно. Итак для вас не существует ни труда, ни охлаждения, ни этого 
беспокойства, которое предшествует вдохновению?.. Удивительно, удивительно!..
Импровизатор отвечал:
- Всякой талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора 
видит сокрытого Юпитера, и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его 
оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами 
размеренная стройными однообразными стопами? - Так никто, кроме самого 
импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между 
собственным вдохновением и чуждой внешнею волею - тщетно я сам захотел бы это 
изъяснить. Однако... надобно подумать о моем первом вечере. Как вы полагаете? 
Какую цену можно будет назначить за билет, чтобы публике не слишком было тяжело, 
и чтобы я между тем не остался в накладе? Говорят, la signora Cataiani брала по 
25 рублей? Цена хорошая...
  Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика; но 
он очень хорошо понимал житейскую необходимость, и пустился с италиянцем в 
меркантильные расчеты. Италиянец при сем случае обнаружил такую дикую жадность, 
такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому, который поспешил 
его оставить, чтобы не совсем утратить чувство восхищения, произведенное в нем 
блестящим импровизатором. Озабоченный италиякец не заметил этой перемены и 
проводил <его> по коридору и по лестнице с глубокими поклонами и уверениями в 
вечной благодарности.


ГЛАВА III.

         Цена за билет 10 рублей; начало в 7 часов.
                                  Афишка.

  Зала княгини  отдана была в распоряжение импровизатору. Подмостки были 
сооружены; стулья расставлены в двенадцать рядов; в назначенный день, с семи 
часов вечера, зала была освещена, у дверей перед столиком для продажи и приема 
билетов сидела старая долгоносая женщина в серой шляпе с надломленными перьями, 
и с перстнями на всех пальцах. У подъезда стояли жандармы. Публика начала 
собираться. Чарский приехал из первых. Он принимал большое участие в успехе 
представления, и хотел видеть импровизатора, чтоб узнать, всем ли он доволен. Он 
нашел итальянца в боковой комнатке, с нетерпением посматривающего на часы. 
Итальянец одет был театрально; он был в черном с ног до головы; кружевной 
воротник его рубашки был откинут, голая шея своею странной белизною ярко 
отделялась от густой и черной бороды, волоса опущенными клоками осеняли ему лоб 
и брови. Вс° это очень не понравилось Чарскому, которому неприятно было видеть 
поэта в одежде заезжего фигляра. Он после короткого разговора возвратился в 
залу, которая более и более наполнялась.
  Вскоре все ряды кресел были заняты блестящими дамами; мужчины стесненной рамою 
стали у подмостков, вдоль стен и за последними стульями. Музыканты с своими 
пульпитрами занимали обе стороны подмостков. По средине стояла на столе 
фарфоровая ваза. Публика была многочисленна. Все с нетерпением ожидали начала; 
наконец в половине осьмого музыканты засуетилися, приготовили смычки и заиграли 
увертюру из Танкреда. Вс° уселось и примолкло - последние звуки увертюры 
прогремели... И импровизатор, встреченный оглушительным плеском, поднявшимся со 
всех сторон, с низкими поклонами приближился к самому краю подмостков.
  Чарский с беспокойством ожидал, какое впечатление произведет первая минута, но 
он заметил, что наряд, который показался ему так неприличен, не произвел того же 
действия на
публику. Сам Чарский не нашел ничего в нем смешного, когда увидел его на 
подмостках, с бледным лицом, ярко освещенным множеством ламп и свечей. Плеск 
утих; говор умолк... Италиянец, изъясняясь на плохом французском языке, просил 
господ посетителей назначить несколько тем, написав их на особых бумажках. При 
этом неожиданном приглашении, все молча поглядели друг на друга, и никто ничего 
не отвечал. Италиянец, подождав не много, повторил свою просьбу робким и 
смиренным голосом. Чарский стоял под самыми подмостками, им овладело 
беспокойство; он предчувствовал, что дело без него не обойдется, и что принужден 
он будет написать свою тему. В самом деле, несколько дамских головок обратились 
к нему и стали вызывать его сперва в полголоса, потом громче, и громче. Услыша 
имя его, импровизатор отыскал его глазами у своих ног, и подал ему карандаш и 
клочок бумаги с дружескою улыбкою. Играть роль в этой комедии казалось Чарскому 
очень неприятно, но делать было нечего; он взял карандаш и бумагу из рук 
италиянца, написал несколько слов; италиянец взяв со стола вазу, сошел с 
подмостков, поднес ее Чарскому, который бросил в нее свою тему. Его пример 
подействовал; два журналиста, в качестве литераторов, почли обязанностию 
написать каждый по теме; секретарь неаполитанского посольства и молодой 
<человек>, недавно возвратившихся из путешествия, бредя о Флоренции, положили в 
урну свои свернутые бумажки; наконец, одна некрасивая девица, по приказанию 
своей матери, со слезами на глазах написала несколько строк по-италиянски, и 
покраснев по уши, отдала их импровизатору, между тем как дамы смотрели на нее 
молча, с едва заметной усмешкою. - Возвратясь на свои подмостки, импровизатор 
поставил урну на стол и стал вынимать бумажки одну за другой, читая каждую в 
слух:
Семейство Ченчи.
 (La famiglia de Cenci.)
 (L'ultimo giorno di Pompe a.)
Cleopatra e i suoi amanti.
La primavera veduta da una prigione.
Il trionfo diTasso.
  - Что прикажет почтенная публика? - спросил смиренный италиянец, - назначит ли 
мне сама один из предложенных предметов, или предоставит решить это жребию?..
  - Жребий!.. - сказал один голос из толпы. - Жребий, жребий! - повторила 
публика.
  Импровизатор сошел опять с подмостков, держа в руках урну, и спросил: - Кому 
угодно будет вынуть тему? - Импровизатор обвел умоляющим взором первые ряды 
стульев. Ни одна из блестящих дам тут сидевших не тронулась. Импровизатор, не 
привыкший к северному равнодушию, казалось страдал... вдруг заметил он в стороне 
поднявшуюся ручку в белой маленькой перчатке - он с живостию оборотился и 
подошел к молодой величавой красавице, сидевшей на краю второго ряда. Она встала 
безо всякого смущения и со всевозможною простотою опустила в урну 
аристократическую ручку, и вынула сверток.
  - Извольте развернуть и прочитать, - сказал ей импровизатор.
  Красавица развернула бумажку и прочла вслух:
  - Cleopatra e i suoi amanti.
  Эти слова произнесены были тихим голосом, но в зале царствовала такая тишина, 
что все их услышали. Импровизатор низко поклонился прекрасной даме с видом 
глубокой благодарности и возвратился на свои подмостки.
  - Господа, - сказал он, обратясь к публике, - жребий назначил мне предметом 
импровизации Клеопатру и ее любовник<ов>. Покорно прошу особу, избравшую эту 
тему, пояснить мне свою мысль: о каких любовниках здесь идет речь, perchй la 
grande regina aveva molto...
  При сих словах многие мужчины громко засмеялись. Импровизатор немного 
смутился.
  - Я желал бы знать, - продолжал он, - на какую историческую черту намекала 
особа, избравшая эту тему... Я буду весьма благодарен, если угодно ей будет 
изъясниться.
  Никто не торопился отвечать. Несколько дам оборотили взоры на некрасивую 
девушку, написавшую тему по приказанию своей матери. Бедная девушка заметила это 
неблагосклонное внимание, и так смутилась, что слезы повисли на ее ресницах... 
Чарский не мог этого вынести, и обратясь к импровизатору, сказал ему на 
италиянском языке:
  - Тема предложена мною. Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который 
пишет, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви, и что нашлись 
обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило... Мне кажется, 
однако, что предмет немного затруднителен... не выберете ли вы другого?..
  Но уже импровизатор чувствовал приближение бога... Он дал знак музыкантам 
играть... Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его 
засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком 
высокое чело, покрытое каплями пота... и вдруг шагнул вперед, сложил крестом 
руки на грудь... музыка умолкла... Импровизация началась.

<Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой...

И пышный пир как будто дремлет.
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить...
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? -

Рекла - и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца...
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих...
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.

Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый - Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом...
И грустный взор остановила
Царица гордая на нем.

- Клянусь... - о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь - до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь - под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.>*


* возможно, что продолжением этих стихов является отрывок:

 И вот уже сокрылся день,
Восходит месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам.
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам.
В роскошном сумрачном покое.
Средь обольстительных чудес
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое.



ИСТОРИЯ СЕЛА ГОРЮХИНА

  Если бог пошлет мне читателей, то может быть для них будет любопытно узнать, 
каким образом решился я написать Историю села Горюхина. Для того должен я войти 
в некоторые предварительные подробности.
  Я родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине 1801 года апреля 
1 числа и первоначальное образование получил от нашего дьячка. Сему-то 
почтенному мужу обязан я впоследствии развившейся во мне охотою к чтению и 
вообще к занятиям литературным. Успехи мои хотя были медленны, но благонадежны, 
ибо на десят<ом> году отроду я знал уже почти вс° то, что поныне осталось у меня 
в памяти, от природы слабой и которую по причине столь же слабого здоровья не 
дозволяли мне излишне отягощать.
  Звание литератора всегда казалось для меня самым завидным. Родители мои, люди 
почтенные, но простые и воспитанные по-старинному, никогда ничего не читывали и 
во всем доме кроме Азбуки, купленной для меня, календарей и Новейшего 
письмовника, никаких книг не находилось. Чтение письмовника долго было любимым 
моим упражнением. Я знал его наизусть и, не смотря на то, каждый день находил в 
нем новые незамеченные красоты. После генерала Племянникова, у которо<го> 
батюшка был некогда адъютантом, Курганов казался мне величайшим человеком. Я 
расспрашивал о нем у всех и к сожалению никто не мог удовлетворить моему 
любопытству, никто не знал его лично, на все мои вопросы отвечали только, что 
Курганов сочинил Новейший письмовник, что твердо знал я и прежде. Мрак 
неизвестности окружал его как некоего древнего полу-бога; иногда я даже 
сомневался в истинне его cуществовани<я>. Имя его казалось мне вымышленным и 
предание о нем пустою мифою, ожидавшею изыскания нового Нибура. Однако же он вс° 
преследовал мое воображение, я старался придать какой-нибудь образ сему 
таинственному лицу, и наконец решил, что должен он был походить на земского 
заседателя Корючкина, маленького старичка с красным носом и сверкающими глазами.
  В 1812 году повезли меня в Москву и отдали в пансион Карла Ивановича Мейера - 
где пробыл я не более трех месяцев, ибо нас распустили перед вступлением 
неприятеля - я возвратился в деревню. По изгнании двухнадесяти языков хотели 
меня снова везти в Москву посмотреть, не возвратился <ли> Карл Ив.<анович> на 
прежнее пепелище или в противном случае отдать меня в другое училище, но я 
упросил матушку оставить меня в деревне, ибо здоровье мое не позволяло мне 
вставать с постели в 7 часов, как обыкновенно заведено во всех пансионах. Таким 
образом достиг я 16-ти (tm)летнего возраста, оставаясь при первоначальном моем 
образовании и играя в лапту с моими потешными, единственн<ая> наук<а>, в коей 
приобрел я достаточное познание во время пребывания моего в пансионе.
  В сие время определился я юнкером в ** пехотный полк, в коем и находился до 
прошлого 18** года. Пребывание мое в полку оставило мне мало приятных 
впечатлений кроме производства в офицеры и выигрыш<а> 245 рублей в то время как 
у меня в кармане всего оставалося рубль 6 грив. Смерть дражайших моих родителей 
принудила меня подать в отставку и приехать в мою вотчину.
  Сия эпоха жизни моей столь для меня важна, что я намерен о ней 
распространиться, заранее прося извинения у благосклонного читателя, если во зло 
употреблю снисходительное его внимание.
  День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с которой должно было мне 
своротить на Горюхино, нанял я вольных и поехал проселочною дорогой. Хотя я 
нрава от природы тихого, но нетерпение вновь увидеть места, где провел я лучшие 
свои годы, так сильно овладело мной, что я поминутно погонял моего ямщика, то 
обещая ему на водку, то угрожая побоями, и как удобнее было мне толкать его в 
спину, нежели вынимать и развяз<ыв>ать кошелек, то, признаюсь, раза три и ударил 
его, что отроду со мною не случалось, ибо сословие ямщиков, сам не знаю почему, 
для меня в особенности любезно. Ямщик погонял свою тройку, но мне казалось, что 
он, по обыкновению ямскому, уговаривая лошадей и размахивая кнутом, вс°-таки 
затягивал гужи. - Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через 10 минут въехал на 
барский двор. Сердце мое сильно билось - я смотрел вокруг себя с волнением 
неописанным. 8 лет не видал я Горюхина. Березки, которые при мне посажены были 
около забора, выросли и стали теперь высокими ветвистыми деревьями. Двор, бывший 
некогда украшен тремя правильным<и> цветник<ами>, меж которых шла широкая дорога 
усыпанная песком, теперь обращен был в некошанный луг, на котором паслась бурая 
корова. Бричка моя остановилась у переднего крыльца. Человек мой пошел было 
отворить двери, но они были заколочены, хотя ставни были открыты и дом казался 
обитаемым. Баба вышла из людской избы и спросила, кого мне надобно. Узнав, что 
барин приехал, она снова побежала в избу и вскоре дворня меня окружила. Я был 
тронут до глубины сердца, увидя знакомые и незнакомые лица - и дружески со всеми 
ими цалуясь: мои потешные мальчишки были уже мужиками, а сидевшие некогда на 
полу для посылок девчонки замужними бабами. Мужчины плакали Женщинам говорил я 
без церемонии: "Как ты постарела" - и мне отвечали с чувством "Как вы-то, 
батюшка, подурнели". Повели меня на заднее крыльцо, на встречу мне вышла моя 
кормилица и обняла меня с плачем и рыданием, как многострадального Одиссея. 
Побежали топить баню. Повар, ныне в бездействии отростивший себе бороду, 
вызвался приготов

ить мне обед, или ужин - ибо уже смеркалось. Тотчас очистили мне комнаты, в коих 
жила кормилица с девушками покойной матушки, и я очутился в смиренной отеческой 
обители и заснул в той самой комнате, в которой за 23 года тому родился.
  Около трех недель прошло для меня в хлопотах всякого роду - я возился с 
заседателями, предводителями и всевозможными губернскими чиновниками. Наконец 
принял я наследство и был введен во владение отчиной; я успокоился, но скоро 
скука бездействия стала меня мучить. Я не был еще знаком с добрым и почтенным 
соседом моим **. Занятия хозяйственные были вовсе для меня чужды. Разговоры 
кормилицы моей, произведенной мною в ключницы и управительницы, состояли счетом 
из 15 домашних анекдотов, весьма для меня любопытных, но рассказываемых ею 
всегда одинаково, так что она сделалась для меня другим новейшим письмовником,  
в котором я знал, на какой странице какую найду строчку. Настоящий же 
заслуженный письмовник был мною найден в кладовой, между всякой рухлядью, в 
жалком состоянии. - Я вынес его на свет и принялся было за него, но Курганов 
потерял для меня
прежнюю свою прелесть, я прочел его еще раз и больше уже не открывал.
  В сей крайности пришло мне на мысль, не попробовать ли самому что-нибудь 
сочинить? Благосклонный читатель знает уже, что воспитан я был на медные деньги 
и что не имел я случая
приобрести сам собою то, что было раз упущено, до шестнадцати лет играя с 
двор<ов>ыми мальчишками, а потом переходя из губернии в губернию, из квартиры на 
квартиру, провождая время с жидами да с маркитантами, играя на ободранных 
биллиардах и маршируя в грязи.
  К тому же быть сочинителем казалось мне так мудрено, так недосягаемо нам 
непосвященным, что мысль взяться за перо сначала испугала меня. Смел ли я 
надеяться попасть когда-нибудь в число писателей, когда уже пламенное желание 
мое встретиться в с одним из них никогда не было исполнено? Но это напоминает 
мне случай, который намерен я рассказать в доказательство всегдашней страсти 
моей к отечественной словесности.
  В 1820 году еще юнкером случилось мне быть по казенной надобности в 
Петербурге. Я прожил в нем неделю и, несмотря на то, что не было там у меня ни 
одного знакомого человека, провел время чрезвычайно весело: каждый день тихонько 
ходил я в театр, в галлерею 4-го яруса. Всех актеров узнал по имени и страстно 
влюбился в **, игравшую с большим искусством в одно воскресенье роль Амалии в 
драме  Ненависть к людям и раскаяние.  Утром возвращаясь из Главного Штаба 
заходил я обыкновенно в низенькую конфетную лавку, и за чашкой шоколаду читал 
литературные журналы. Однажды сидел я углубленный в критическую статью 
Благонамеренного;  некто в гороховой шинеле ко мне подошел и из-под моей книжки 
тихонько потянул листок Гамбургской Газеты. Я так был занят, что не поднял и 
глаз. Незнакомый спросил себе бифштексу и сел передо мною; я вс° читал не 
обращая на него внимания; он между тем позавтракал, сердито побранил мальчика за 
неисправность, выпил полбутылки вина и вышел. - Двое молодых людей тут же 
завтракали. "Знаешь ли, кто это был? - сказал один другому: - "Это Б., 
сочинитель". Сочинитель, воскликнул я невольно, - и оставя журнал недочитанным и 
чашку недопитою, побежал расплачиваться, и не дождавшися сдачи, выбежал на 
улицу. Смотря во все стороны, увидел я издали гороховую шинель и пустился за нею 
по Невск.<ому> проспекту - только что не бегом. Сделав несколько шагов, чувствую 
вдруг, что меня останавливают - оглядываюсь, гв.<ардейский> офицер заметил мне, 
что-де мне следовало б не толкнуть его с тротуар<а>, но скорее остановиться и 
вытянуться. После сего выговора я стал осторожнее; на беду мою поминутно 
встречались мне офицеры, я поминутно останавливался, а сочинитель вс° уходил от 
меня вперед. Отроду моя солдатская шинель не была мне столь тягостною - от роду 
эполеты не казались мне столь завидными; наконец у самого Аничкина моста догнал 
я гороховую шинель. "Позвольте спросить,- сказал я приставя ко лбу руку, - вы г. 
Б., коего прекрасные статьи имел я счастие читать в Соревнователе Просвеще
ния?" - Никак нет-с, - отвечал он мне, - я не сочинитель, а стряпчий; но ** мне 
очень знаком; четверть часа тому я встретил его у Полицейского мосту. - Таким 
образом уважение мое к р<усской> литературе стоило мне 30 копеек потерянной 
сдачи, выговора по службе и чуть-чуть не ареста - а вс° даром.
  Не смотря на все возражения моего рассудка, дерзкая мысль сделаться писателем 
поминутно приходила мне в голову. Наконец не будучи более в состоянии 
противиться влечению природы, я сшил себе толстую тетрадь с твердым намерением 
наполнить ее чем бы то ни было. Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я еще и 
не помышлял) были мною разобраны, оценены, и я непременно решился на эпическую 
поэму, почерпнутую из Отечественной Истории. Не долго искал я себе героя. Я 
выбрал Рюрика - и принялся за работу.
  К стихам приобрел я некоторый навык, переписывая тетрадки, ходившие по рукам 
между нашими офицерами, именно:  Опасного соседа, Критику на Московский Бульвар, 
на Пр.<есненские> пруды  и т. под. Не смотря на то поэма моя подвигалась 
медленно и я бросил ее на третьем стихе. Я думал, что эпический род не мой род, 
и начал трагедию Рюрик. Трагедия не пошла. Я попробовал обратить ее в балладу - 
но и баллада как-то мне не давалась. Наконец вдохновение озарило меня, я начал и 
благополучно окончил надпись к портрету Рюрика.
  Не смотря на то, что надпись моя была не вовсе недостойна вникания, особенно 
как первое произведение молодого стихотворца, однако ж я почувствовал, что я не 
рожден поэтом, и довольствовался сим первым опытом. Но творческие мои попытки 
так привязали меня к литературным занятиям, что уже не мог я расстаться с 
тетрадью и чернильницей. Я хотел взойти к прозе. На первый случай, не желая 
заняться предварительным изучением, расположением плана, скреплением частей и т. 
под., я вознамерился писать отдельные мысли, без связи, без всякого порядка, в 
том виде, как они мне станут представляться. К несчастию, мысли не приходили мне 
в голову - и в целые 2 дня надумал я только следующее замечание:
  Человек, не повинующийся законам рассудка, и привыкший следовать внушениям 
страстей, часто заблуждается и подвергает себя позднему раскаянию. - Мысль 
конечно справедливая, но уже не новая. Оставя мысли, принялся я за повести, но, 
не умея с непривычки расположить вымышленное происшедствие, я избрал 
замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался 
украсить истину живостию рассказа, а иногда и цветами собственного воображения. 
Составляя сии повести, мало-по-малу, образовал я свой слог и приучился 
выражаться правильно, приятно, и свободно. Но скоро запас мой истощился и я стал 
опять искать предмета для литературной моей деятельности.
  Мысль оставить мелочные и сомнительные анекдоты для повествования истинных и 
великих происшедствий давно тревожила мое воображение. Быть судиею, наблюдателем 
и пророком веков и народов казалось мне высшею степенью, доступной для писателя. 
Но какую историю мог я написать с моей жалкой образованностию, где бы не 
предупредили меня многоученые, добросовестные мужи? Какой род истории не истощен 
уже ими? Стану ль писать историю всемирную - но разве не существует уже 
бессмертный труд аббата Милота? Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я 
после Татищева, Болтина и Голикова? и мне ли рыться в летописях и добираться до 
сокровенного смысла обветшалого языка, когда не мог я выучиться славянским 
цыфрам? Я думал об истории меньшего объема, напр. об истории губернского нашего 
города; но и тут сколько препятствий для меня неодолимых! Поездка в город, 
визиты к губернатору и к архиерею, просьба о допущении в архивы и монастырские 
кладовые и проч. Ист.<ория> уездного нашего города была бы для меня удобнее, но 
она не была занимательна ни для философа, ни для прагматика, и представляла мало 
пищи красноречию. *** был переимянован [в] города в 17** году, и единственное 
замечательное происшедствие, сохранившееся в его Летописях, есть ужасный пожар, 
случившийся 10 лет тому назад - и истребивший базар и присутственные места.
  Нечаянный случай разрешил мои недоумения. Баба, развешивая белье на чердаке, 
нашла старую корзину, наполненную щепками, сором и книгами. Весь дом знал охоту 
мою к чтению. - Ключница моя, в то самое время, как я, сидя за моей тетрадью, 
грыз перо и думал об опыте сельских проповедей, с торжеством втащила корзинку в 
мою комнату, радостно восклицая: "книги! книги!" - Книги! - повторил я с 
восторгом и бросился к корзинке. В самом деле, я увидел целую груду книг в 
зеленом и синем бумажном переплете - это было собрание старых календарей. - Сие 
открытие охладило мой восторг, но вс° я был рад нечаянной находке, вс° же это 
были книги, и я щедро наградил усердие прачки полтиною серебром. Оставшись 
наедине, я стал рассматривать свои календари, и скоро мое внимание было сильно 
ими привлечено. Они составляли непрерывную цепь годов от 1744 до 1799, т. е. 
ровно 55 лет. Синие листы бумаги, обыкновенно вплетаемые в календари, были все 
исписаны старинным почерком. Брося взор на сии строки, с изумлением увидел я, 
что они заключали не только замечания о погоде и хозяйственные счеты, но также и 
известия краткие исторические касательно села Горюхина. Немедленно занялся я 
разбором драгоценных сих записок и вскоре нашел, что они представляли полную 
историю моей отчины в течение почти целого столетия в самом строгом 
хронолог<ическом> порядке. Сверх сего заключали они неистощимый запас 
экономических, статистических, метеорологических и других ученых наблюдений. С 
тех пор изучение сих записок заняло меня исключительно - ибо увидел я 
возможность извлечь из них повествование стройное, любопытное и поучительное. - 
Ознакомясь довольно с драгоценными сими памятниками, я стал искать новых 
источников Истории села Горюхина. - И вскоре обилие оных изумило меня. Посвятив 
целые 6 месяцев на предварительное изучение, наконец приступил я к давно 
желанному труду - и с помощию божиею совершил оный сего ноября 3 дня 1827-го 
<года>.
  Ныне, как некоторый мне подобный историк, коего имени я не запомню, оконча 
свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что 
мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен 
миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!


  Здесь прилагаю список источников, послуживших мне к составлению Истории 
Горюхина: 1) Собрание старинных календарей.  54части.  Первые 20 частей 
исписанно старинным почерком с титлами. Летопись сия сочинена прадедом моим 
Андреем Степановичем Белкиным. Он<а> отлича<е>тся ясностию и краткостию слога; 
например: 4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 - корова бурая пала. Сенька за 
пьянство бит. 8 - погода ясная. 9 - дождь и снег. Тришка бит по погоде. 11 - 
погода ясная. Пороша. Затравил 3 зайцев, и тому подобное, безо всяких 
размышлений... - Остальные 35 частей писаны разными почерками, большею частию 
так называемым  лавочничьим  с титлами и без титлов, вообще плодовито, несвязно 
и без соблюдения правописания. Кой-где заметна женская рука. В сие отделение 
входят записки деда моего Ивана Андреевича Белкина и бабки моей, а его супруги, 
Евпраксии Алексеевны - также и записки приказчика Гарбовицкого.
  2. Летопись Горюхинского дьячка. Сия любопытная рукопись отыскана мною у моего 
попа, женатого на дочери летописца. Первые листы были выдраны и употреблены 
детьми священника на так называемые змеи. Один из таковых упал посреди моего 
двора. Я поднял его и хотел было возвратить детям, как заметил, что он был 
исписан. С первых строк увидел я, что змей составлен был из летописи [и] к 
счастию успел спасти остальное. Летопись сия, приобретенная мною за четверть 
овса, отличается глубокомыслием и велеречием необыкновенным.
  3. Изустные предания. - Я не пренебрегал никакими известиями. Но в особенности 
обязан Аграфене Трифоновой, матери Авдея старосты, бывшей (говорят) любовницею 
приказчика Горб<овицкого>.
  4. Ревижские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные и расходные книги) 
косательно нравственности и состояния крестьян.


  Страна по имени столицы своей Горюхиным называемая занимает на земном шаре 
более 240 деся<тин>. Число жителей простирается до 63 душ. К северу граничит она 
с деревнями Дериуховом и Перкуховом, коего обитатели бедны, тощи и малорослы, а 
гордые владельцы преданы воинственному упражнению зайчей охоты. К югу река Сивка 
отделяет ее от владений Карачевских вольных хлебопашцев - соседей беспокойных, 
известных буйной жестокостию нравов. К западу облегают <ее> цветущие поля 
Захарьинские, благоденствующие под властию мудрых и просвещенных помещиков. К 
востоку примыкает она к диким, необитаемым местам, к непроходимому болоту, где 
произрастает одна клюква, где раздается лишь однообразное квакание лягушек и где 
суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса.
  NB. Сие болото и называется  Бесовским.  Рассказывают, будто одна полуумная 
пастушка стерегла стадо свиней не далече от сего уединенного места. Она 
сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. 
Глас народный обвинил болотного беса, - но сия сказка недостойна внимания 
историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить.


  Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворенным климатом. 
Рожь, овес, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах. Березовая роща и 
еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на построение и отопку 
жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и чернике. Грибы произрастают в 
необыкновенном количестве; сжаренные в сметане представляют приятную, хотя и 
нездоровую пищу. Пруд наполнен карасями, а в реке Сивке водятся щуки и налимы.


  Обитатели Горюхина большей частию росту середнего, сложения крепкого и 
мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие. Женщины отличаются носами, 
поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию. - NB.  Баба 
здоровенная,  сие выражение встречается часто в примечаниях старосты к Ревижским 
сказкам. - Мужчины добронравны, трудолюбивы (особенно на своей пашне), храбры, 
воинственны: многие из них ходят одни на медведя и славятся в околодке кулачными 
бойцами; все вообще склонны к чувственному наслаждению пиянства. Женщины сверх 
домашних работ разделяют с мужчинами большую часть их трудов; и не уступят им в 
отважности, редкая из них боится старосты. Они составляют мощную общественную 
стражу, неусыпно бодрствующую на барском дворе, и называются  копейщицами  (от 
словенского слова  копье ). Главная обязанность копейщиц как можно чаще бить 
камнем в чугунную доску и тем устрашать злоумышление. Они столь целомудренны, 
как и прекрасны; на покушения дерзновенного отвечают сурово и выразительно.
  Жители Г<орюхина> издавна производят обильный торг лыками, лукошками и 
лаптями. Сему способствует река Сивка, через которую весною переправляются они 
на челноках, подобно древним скандинав<ам>, а прочие время<на> года переходят в 
брод, предварительно засучив портки до колен.
  Язык Горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от 
него, как и русской. Он исполнен сокращениями и усечениями - некоторые буквы 
вовсе в нем уничтожены или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко 
понять горюхинца и обратно.
  Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жены били 
своих мужей в течении 4 или 5 лет. После чего мужья уже начинали бить жен; и 
таким образом оба пола имели свое время власти, и равновесие было соблюдено.
  Обряд похорон происходил следующим образом. В самый день смерти покойника 
относили на кладбище - дабы мертвый в избе не занимал напрасно лишнего места. От 
сего случалось, что к неописанной радости родственников мертвец чихал или зевал 
в ту самую минуту, как его выносили в гробе за околицу. Жены оплакивали мужьев, 
воя и приговаривая - "Свет-моя удалая головушка! на кого ты меня покинул? чем-то 
мне тебя поминати?" При возвращении с кладбища начиналася тризна в честь 
покойника, и родственники и друзья бывали пьяны 2-3 дня или даже целую неделю, 
смотря по усердию и привязанности к его памяти. Сии древние обряды сохранилися и 
поныне.
  Одежда горюхинцев состояла из рубахи, надеваемой сверх порток, что есть 
отличительный признак их славянского происхождения. Зимою носили они овчинный 
тулуп, но более для красы, нежели из настоящей нужды - ибо тулуп обыкновенно 
накидывали они на одно плечо и сбрасывали при малейшем труде, требующем 
движения.
  Науки, искусства и поэзия издревле находились в Горюхине в довольно цветущем 
состоянии. Сверх священника и церковных причетников, всегда водились в нем 
грамотеи. Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около 1767 году, умевшем 
писать не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный человек 
прославился в околодке сочинением всякого роду писем, челобитьев, партикулярных 
пашпортов и т. под. Неоднократно пострадав за свое искусство, услужливость и 
участие в разных замечательных происшедствиях, он умер уже в глубокой старости, 
в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его 
были уже слишком известны. Он играет, как чит.<атель> увидит ниже, важную роль и 
в истории Горюхина.
  Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка и 
волынка, услаждая чувств.<ительные> сердца, поныне раздаются в их жилищах, 
особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением 
двуглавого орла.
  Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения Архипа-
Лысого сохранились в памяти потомства.
  В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия, в красоте воображения 
далеко превосходят они идиллии г-на Сумарокова. И хотя в щеголеватости слога и 
уступают новейшим произведениям наших Муз, но равняются с ними затейливостию и 
остроумием.
  Приведем в пример сие сатирическое стихотворение:

Ко боярскому двору
Антон староста идет, (2)
Бирки в пазухе несет, (2)
Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.

  Познакомя таким образом моего читателя с этнографическим и статистическим 
состоянием Горюхина и со нравами и обычаями его обитателей, приступим теперь к 
самому повествованию.


БАСНОСЛОВНЫЕ ВРЕМЕНА -
     СТАРОСТА ТРИФОН.

  Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось 
под властию старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных помещиком, и 
наконец непосредственно под рукою самих помещиков. Выгоды и невыгоды сих 
различных образов правления будут развиты мною в течение моего повествования.
  Основание Горюхина и первоначальное население оного покрыто мраком 
неизвестности. Темные предания гласят, что некогда Горюхино было село богатое и 
обширное, что все жители оного были зажиточны, что оброк собирали единожды в год 
и отсылали неведомо кому на нескольких возах. В то время вс° покупали дешево, а 
дорого продавали. Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали, 
обитатели работали мало, а жили припеваючи, и пастухи стерегли стадо в сапогах. 
Мы не должны обольщаться сею очаровательною картиною. Мысль о золотом веке 
сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим 
и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми 
цветами своего воображения. Вот что достоверно:
  Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. Но предки мои, 
владея многими другими отчинами, не обращали внимания на сию отдаленную страну. 
Горюхино платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на 
вече, мирскою сходкою называемом.
  Но в течении времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в упадок. 
Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек - 
и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося. 
Грозные предписания следовали одно за другим. Староста читал их на вече; 
старшины витийствовали, мир волновал[ся], - а господа, вместо двойного оброку, 
получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и 
запечатанные грошом.
  Мрачная туча висела над Горюхиным, а никто об ней и не помышлял. В последний 
год властвования Трифона, последнего старосты, народом избранн<ого>, в самый 
день храмового праздника, когда весь народ шумно окружал увеселительное здание 
(кабаком в просторечии именуемое) или бродил по улицам, обнявшись между собою и 
громко воспевая песни Архипа-Лысого, въехала в село плетеная крытая бричка, 
заложенная парою кляч едва живых; на козлах сидел оборванный жид - а из брички 
высунулась голова в картузе и казалось с любопытством смотрела на веселящийся 
народ. Жители встретили повозку смехом и грубыми насмешками. (NB. Свернув 
трубкою воскраия одежд, безумцы глумились над еврейск<им> возницею и восклицали 
смехотворно: "Жид, жид, ешь свиное ухо!.."  Летопись Гор<юхинского> Дьячка.)  Но 
сколь изумились они, когда бричка остановилась посреди села и когда приезжий, 
выпрыгнув из нее, повелительным голосом потребовал старосты Трифона. Сей 
сановник находился в увеселительном здании, откуда двое старшин почтительно 
вывели его под руки. - Незнакомец, посмотрев на него грозно, подал ему письмо и 
велел читать оное немедленно. Старосты горюхинские имели обыкновение никогда 
ничего сами не читать. Староста был неграмотен. Послали за земским Авдеем. Его 
нашли не подалеку, спящего в переулке под забором - и привели незнакомцу. Но по 
приводе или от внезапного испуга, или от горестного предчувствия, буквы письма, 
четко написанного, показались ему отуманенными - и он не был в состоянии их 
разобрать. - Незнакомец, с ужасными проклятиями отослал спать старосту Три<фона> 
и земского Авдея отложил чтение письма до завтрашнего дня и пошел в приказную 
избу, куда жид понес за ним и его маленькой чамодан.
  Горюхинцы с безмолвным изумлением смотрели на сие необыкновенное 
происшедствие, но вскоре бричка, жид и незнакомец были забыты. День кончился 
шумно и весело - и Горюхино заснуло, не предвидя, что ожидало его.
  С восходом утреннего солнца жители были пробуждены стуком в окошки и 
призыванием на мирскую сходку. Граждане один за другим явились на двор приказной 
избы, служивший вечевою площадию. Глаза их были мутны и красны, лица опухлы; 
они, зевая и почесываясь, смотрели на человека в картузе, в старом голубом 
кафтане, важно стоявшего на крыльце приказной избы, - и старались припомнить 
себе черты его, когда-то ими виденные. Староста Т<рифон> и земской А<вдей> 
стояли подле него без шапки с видом подобострастия <и> глубокой горести. - "Все 
ли здесь?" - спросил незнакомец. - "Все ли-ста здесь?" - повторил староста. 
"Все-ста" - отвечали граждане. Тогда староста объявил, что от барина получена 
грамота, и приказал земскому прочесть ее во услышание мира. Авдей выступил и 
громогласно прочел следующее. (NB "Грамоту грозновещую сию списах я у Трифона 
старосты, у негоже хранилася она в кивоте вместе с другими памятниками 
владычества его над Горюхином". Я не мог сам  отыскать сего любопытного 
письма).

       Трифон Иванов!
  Вручитель письма сего, поверенный мой **, едет в отчину мою село Горюхино для 
поступления в управление оного. Немедленно по его прибытию собрать мужиков и 
объявить им мою барскую волю, а именно: Приказаний поверенного моего ** им, 
мужикам, слушаться как моих собственных. А вс°, чего он ни потребует, исполнять 
беспрекословно, в противном случае имеет он ** поступать с ними со всевозможною 
строгостию. К сему понудило меня их бессовестное непослушание, и твое, Трифон 
Иванов, плутовское потворство.
                                     Подписано NN.

  Тогда **, растопыря ноги на подобие буквы хера и подбочась на подобие ферта, 
произнес следующую краткую и выразительную речь: "Смотрите ж вы у меня, не очень 
умничайте - вы, я знаю, народ избалованный, да я выбью дурь из ваших голов, 
небось, скорее вчерашнего хмеля". Хмеля ни в одной голове уже не было, 
Горюхинцы, как громом пораженные, повесили носы - и с ужасом разошлись по домам.


  ПРАВЛЕНИЕ ПРИКАЗЧИКА **

  ** принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической 
системы, она заслуживает особенного рассмотрения.
  Главным основанием оной была следующая аксиома: Чем мужик богаче, тем он 
избалованнее - чем беднее, тем смирнее. Вследствие сего ** старался о смирности 
вотчины, как о главной крестьянской добродетели. Он потребовал опись крестьянам, 
разделил их на богачей и бедняков. 1) Недоимки были разложены меж  зажиточных 
мужиков и взыскаемы с них со всевозможною строгостию. - 2) Недостаточные и 
празднолюбивые гуляки были немедленно посажены на пашню - если же по его расчету 
труд их оказывался недостаточным, то он отдавал их в батраки другим крестьянам, 
за что сии платили ему добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное 
право откупаться, заплатя сверх недоимок двойной год.<овой> оброк. Всякая 
общественная повинность падала на зажиточных мужик<ов>. Рекрутство же было 
торжеством корыстолюбивому правителю; ибо от оного по очереди откупались все 
богатые мужики, пока наконец выбор не падал <на> негодяя или разоренного.* 
Мирские сходки были уничтожены. - Оброк собирал он понемногу и круглый год 
сряду. Сверх того, завел он нечаянные сборы. Мужики кажется, платили и не 
слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить 
достаточно денег. В 3 года Горюхино совершенно обнищало.
  Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа-Лысого умолкли. Ребятишки 
пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; и 
день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и 
ликования, но годовщиною печали и поминания горестного.


  * Посадил окаянный приказчик Антона Тимофеева в железы - а старик Тимофей сына 
откупил за 100-р.; а приказчик заковал Петрушку Еремеева, и того откупил отец за 
68 р. - и хотел окаянный сковать Леху Тарасова, но тот бежал в лес - и приказчик 
о том вельми крушился и свирепствовал во словесах, - а отвезли в город и отдали 
в рекр.<уты> Ваньку пьяницу (Донесение Горюх.<инских> муж.<иков>).



КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА.

         Береги честь смолоду.
                          Пословица

ГЛАВА I.

СЕРЖАНТ ГВАРДИИ.

         - Был бы гвардии он завтра ж капитан
         - Того не надобно; пусть в армии послужит
         - Изрядно сказано! пускай его потужит...
          .................................................................
         Да кто его отец?
                                                   Княжнин.

  Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе, и 
вышел в отставку премьер-маиором в 17.. году. С тех пор жил он в своей 
Симбирской деревни, где и женился на девице Авдотьи Васильевне Ю., дочери 
бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и 
сестры умерли во младенчестве.
  Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк 
сержантом, по милости маиора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. 
Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда 
следовало о смерти неявившегося сержанта и дело тем бы и кончилось. Я считался в 
отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по нонешнему. С 
пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое 
поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году 
выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. 
В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из 
Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не 
понравился Савельичу. "Слава богу" - ворчал он про себя - "кажется, дитя умыт, 
причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги, и нанимать мусье, как 
будто и своих людей не стало!"
  Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом 
приехал в Россию pour кtre outchitel,  не очень понимая значения этого слова. Он 
был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была 
страсть к прекрасному полу; не редко за свои нежности получал он толчки, от 
которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом 
бутылки,  т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось 
у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, 
то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке, и даже стал предпочитать ее 
винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас 
поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки 
и всем наукам,  но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-
русски, - и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. 
Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому 
случаю:
  Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то 
согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и 
с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не 
любила, и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас 
потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка 
пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был 
занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая 
карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня 
шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей, и пользуясь сном 
Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал 
мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка 
дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно, и 
стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать, и не мог: 
несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот 
приподнял его с кровати, вытолкал из дверей, и в тот же день прогнал со двора, к 
неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
  Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чахарду с дворовыми мальчишками. 
Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
  Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье а я, облизываясь, 
смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный Календарь, ежегодно им 
получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не 
перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда 
удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, 
всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом 
Придворный Календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, 
когда он случайно его находил, то бывало по целым часам не выпускал уж из своих 
рук. Итак батюшка читал Придворный Календарь, изредко пожимая плечами и повторяя 
вполголоса: "Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!... Обоих 
российских орденов кавалер!.. А давно ли мы..." Наконец батюшка швырнул 
календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
  Вдруг он обратился к матушке: "Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?"
  - Да вот пошел семнадцатый годок, - отвечала матушка. - Петруша родился в тот 
самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще...
  "Добро" - прервал батюшка, - "пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим, 
да лазить на голубятни".
  Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в 
кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того трудно описать мое 
восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об 
удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что по 
мнению моему было верьхом благополучия человеческого.
  Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. 
День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со 
мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
  "Не забудь, Андрей Петрович", - сказала матушка - "поклониться и от меня князю 
Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями".
  - Что за вздор! - отвечал батюшка нахмурясь. - К какой стати стану я писать к 
князю Б.?
  "Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши".
  - Ну, а там что?
  "Да ведь начальник Петрушин - князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский 
полк".
  - Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. 
Чему научится он служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит 
он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. 
Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
  Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в 
которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его 
со вниманием, положил перед собою на стол, и начал свое письмо.
  Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не 
сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он 
кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки, и подозвав меня, 
сказал: "Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P., моему старинному товарищу и 
другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством".
  Итак все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни 
ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту 
думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было 
нечего. На другой день по утру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; 
уложили в нее чамодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, 
последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка 
сказал мне: "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; 
за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; 
и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду". Матушка в слезах 
наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на 
меня зайчий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем, и 
отправился в дорогу, обливаясь слезами.
  В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки 
нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич 
с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я 
пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, 
лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой 
в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при 
проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их 
игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, 
пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько 
сильных выражений в виде надгробного слова, и предложил мне сыграть партию. Я 
отказался по неумению. Это показалось ему, невидимому, странным. Он поглядел на 
меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном 
Ивановичем Зуриным, что он ротмистр гусарского полку и находится в Симбирске при 
приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе 
чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил 
много и потчивал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал 
мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали изо 
стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. 
"Это" - говорил он - "необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, 
придешь в местечко - чем прикажешь заняться? Ведь не вс° же бить жидов. Поневоле 
пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь 
играть!" Я совершенно был убежден, и с большим прилежанием принялся за учение. 
Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам, и после нескольких 
уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, 
чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я 
согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать

, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба! Я 
послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от 
моего стакана,  тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через 
борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу 
умножал игру, словом - вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем 
время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий, и объявил мне, что 
я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я 
стал извиняться. Зурин меня прервал: "Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу 
и подождать, а покаместь поедем к Аринушке".
  Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у 
Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе 
привыкать. Встав изо стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня 
в трактир. Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные 
признаки моего усердия к службе. "Что это, сударь, с тобою сделалось?" - сказал 
он жалким голосом, "где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не 
бывало!" - Молчи, хрыч! - отвечал я ему, запинаясь; - ты верно пьян, пошел 
спать... и уложи меня.
  На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние 
происшедствия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с 
чашкою чая. "Рано, Петр Андреич", - сказал он мне, качая головою - "рано 
начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами 
не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасуё в рот ничего не 
изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало к 
Антипьевне забежит: "Мадам, же ву при, водкю". Вот тебе и же ву при! Нечего 
сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, 
как будто у барина не стало и своих людей!"
  Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: Поди вон, Савельич; я чаю не хочу. 
Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется за проповедь. "Вот видишь 
ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не 
хочется. Человек пьющий ни на что негоден... Выпей-ка огуречного рассолу с 
медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки Не прикажешь ли?"
  В это время мальчик вошел, и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее 
и прочел следующие строки:

  "Любезный Петр Андреевич, пожалуйста пришли мне с моим мальчиком сто рублей, 
которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.
                                         Готовый ко услугам
                                                        Иван Зурин".

  Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный, и обратясь к Савельичу, 
который был и денег и белья и дел моих рачитель,  приказал отдать мальчику сто 
рублей. "Как! зачем?" - спросил изумленный Савельич. - Я их ему должен - отвечал 
я со всевозможной холодностию. - "Должен!" - возразил Савельич, час от часу 
приведенный в большее изумление; - "да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? 
Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам".
  Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то 
уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и взглянув 
на него гордо, сказал: - Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их 
проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать, и делать то 
что тебе приказывают.
  Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. - 
Что же ты стоишь! - закричал я сердито. Савельич заплакал. "Батюшка Петр 
Андреич", - произнес он дрожащим голосом - "не умори меня с печали. Свет ты мой! 
послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и 
денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе 
родители крепко на крепко заказали не играть, окроме как в орехи..." - Полно 
врать, - прервал я строго, - подавай сюда деньги, или я тебя в зашеи прогоню.
  Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было 
жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не 
ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из 
проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной 
совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим 
учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.


ГЛАВА II.

ВОЖАТЫЙ

         Сторона ль моя, сторонушка,
         Сторона незнакомая!
         Что не сам ли я на тебя зашел,
         Что не добрый ли да меня конь завез.
         Завезла меня, доброго молодца,
         Прытость, бодрость молодецкая,
         И хмелинушка кабацкая.
                                  Старинная песня

  Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним 
ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в 
Симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. 
Вс° это меня мучило.
  Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только 
покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться, и не знал с чего начать. 
Наконец я сказал ему: "Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, 
что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести 
себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся".
  - Эх, батюшка Петр Андреич! - отвечал он с глубоким вздохом. - Сержусь-то я на 
самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в 
трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с 
кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я 
на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
  Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не 
располагать ни одною копейкою. Он мало-по-малу успокоился, хотя вс° еще изредка 
ворчал про себя, качая головою: "Сто рублей! легко ли дело!"
  Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные 
пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Вс° покрыто было снегом. Солнце 
садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному 
крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону, и наконец, сняв 
шапку, оборотился ко мне и сказал: "Барин, не прикажешь ли воротиться?"
  - Это зачем?
  "Время ненадежно: ветер слегка подымается; - вишь, как он сметает порошу".
  - Что ж за беда!
  "А видишь там что?" (Ямщик указал кнутом на восток.)
  - Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
ё  "А вон - вон: это облачко".
  Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва 
за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
  Я слыхал о тамошних мятелях, и знал, что целые обозы бывали ими занесены. 
Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался 
мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции, и 
велел ехать скорее.
  Ямщик поскакал; но вс° поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между 
тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая 
тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и 
вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась мятель. В одно мгновение темное 
небо смешалось со снежным морем. Вс° исчезло. "Ну барин", - закричал ямщик - 
"беда: буран!"...
  Я выглянул из кибитки: вс° было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой 
выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; 
лошади шли шагом - и скоро стали.
  - "Что же ты не едешь?" - спросил я ямщика с нетерпением. - "Да что ехать? - 
отвечал он, слезая с облучка; невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла 
кругом. - Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: "И охота было не 
слушаться" - говорил он сердито - "воротился бы на постоялый двор, накушался бы 
чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда 
спешим? Добро бы на свадьбу!" - Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так 
и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка 
вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич 
ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, 
но ничего не мог различить, кроме мутного кружения мятели... Вдруг увидел я что-
то черное. "Эй, ямщик!" - закричал я - "смотри: что там такое чернеется?" Ямщик 
стал всматриваться. - А бог знает, барин, - сказал он, садясь на свое место: - 
воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк 
или человек.
  Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам 
навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком. "Гей, добрый человек!" - 
закричал ему ямщик. - "Скажи, не знаешь ли где дорога?"
  - Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, - отвечал дорожный, - да что 
толку?
  - Послушай, мужичок, - сказал я ему - знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли 
ты довести меня до ночлега?
  - "Сторона мне знакомая" - отвечал дорожный - "слава богу, исхожена изъезжена 
вдоль и поперег. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь 
остановиться, да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем 
дорогу по звездам".
  Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, 
ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал 
ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай в право да поезжай". - А 
почему ехать мне в право? - спросил ямщик с неудовольствием. - Где ты видишь 
дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. - Ямщик казался 
мне прав. "В самом деле" - сказал я: - "почему думаешь ты, что жило не далече?" 
- А потому, что ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, - и я слышу, дымом 
пахнуло; знать, деревня близко. - Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. 
Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо 
подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на 
одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. 
Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил цыновку, закутался в 
шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.
  Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть, и в котором до сих пор 
вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей 
жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку 
предаваться суеверию, не смотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
  Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая 
мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран 
еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной пустыне... Вдруг увидел я 
вороты, и въехал на барской двор нашей усадьбы. Первою мыслию  моею было 
опасение, чтобы батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под 
кровлю родительскую, и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я 
выпрыгнул из кибитки, и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом 
глубокого огорчения. "Тише", - говорит она мне - "отец болен при смерти и желает 
с тобою проститься". - Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната 
слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к 
постеле; матушка приподымает полог и говорит: "Андрей Петрович, Петруша приехал; 
он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его". Я стал на колени, и 
устремил глаза мои на больного. Что ж?... Вместо отца моего, вижу в постеле 
лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении 
оборотился к матушке, говоря ей: - Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне 
стати просить благословения у мужика? - "Вс° равно, Петруша", - отвечала мне 
матушка - "это твой посаженый отец; поцалуй у него ручку, и пусть он тебя 
благословит..." Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор 
из-за спины, и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната 
наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... 
Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: "Не бойсь, подойди под мое 
благословение..." Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; 
лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: "Выходи сударь: приехали".
  - Куда приехали? - спросил я, протирая глаза.  "На постоялый двор. Господь 
помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее, да обогрейся".
  Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так 
темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под 
полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На 
стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
  Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и 
бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, 
который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
  - Где же вожатый? спросил я у Савельича.
ё  "Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати, и 
увидел черную бороду и два сверкающие глаза. - Что, брат, прозяб? - "Как не 
прозябнуть в одном худеньком армяке Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор 
у цаловальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин вошел с кипящим 
самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. 
Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, 
худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие 
глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. 
Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские 
шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. "Ваше благородие, 
сделайте мне такую милость, - прикажите поднести стакан вина; чай не наше 
казацкое питье". Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и 
стакан, подошел к нему, и взглянув ему в лицо: "Эхе" - сказал он - "опять ты в 
нашем краю! Отколе бог принес?" - Вожатый мой мигнул значительно и отвечал 
поговоркою: "В огород летал конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. 
Ну, а что ваши?"
  - Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. - Стали 
было к вечерни звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. - 
"Молчи дядя", - возразил мой бродяга - "будет дождик, будут и грибки; а будут 
грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: 
лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!" - При сих словах он взял 
стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне, и воротился на 
полати.
  Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после уж 
догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что 
усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого 
неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. 
Постоялый двор, или, по тамошнему,  умет,  находился в стороне, в степи, далече 
от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было 
нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень 
меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич 
решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я 
заснул, как убитый.
  Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. 
Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я 
расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже 
Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и 
вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, 
благодарил за оказанную помочь, и велел Савельичу дать ему полтину на водку. 
Савельич нахмурился. "Полтину на водку!" - сказал он, - "за что это? За то, что 
ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас 
лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать". Я 
не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его 
распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не мог отблагодарить человека, 
выручившего меня, если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного 
положения. Хорошо - сказал я хладнокровно; - если не хочешь дать полтину, то 
вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой зайчий 
тулуп.
  "Помилуй, батюшка Петр Андреич!" - сказал Савельич. - "Зачем ему твой зайчий 
тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке".
  - Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли я или 
нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а 
твое холопье дело не спорить и слушаться.
  "Бога ты не боишься, разбойник!" - отвечал ему Савельич сердитым голосом. - 
"Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. 
Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища".
  - Прошу не умничать, - сказал я своему дядьке; - сейчас неси сюда тулуп.
  "Господи владыко!" - простонал мой Савельич.- "Зайчий тулуп почти новешенький! 
и добро бы кому, а то пьянице оголелому!"
  Однако зайчий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле 
тулуп, из которого успел и я вырости, был немножко для него узок. Однако он кое-
как умудрился, и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, 
как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил 
меня до кибитки и сказал с низким поклоном: "Спасибо, ваше благородие! Награди 
вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей". - Он пошел в 
свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и 
скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о зайчьем тулупе.
  Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту 
высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. 
Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи 
сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его 
он взглянул на меня быстро: "Поже мой!" - сказал он. - "Тавно ли, кажется, 
Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, 
фремя, фремя!" - Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои 
замечания. "Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше 
превосходительство"... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: 
дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. "ваше 
превосходительство не забыло"... гм... ёи... когда... покойным фельдмаршалом 
Мин... походе... также и... Каролинку"... Эхе, брудер! так он еше помнит стары 
наши проказ? "Теперь о деле... К вам моего повесу"... гм...   "держать в ежовых 
рукавицах"... Что такое ешевы рукавиц? Это должно быть русска поговорк... Что 
такое "дершать в ешевых рукавицах?" повторил он, обращаясь ко мне.
  - Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным,- обходиться 
ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежевых рукавицах.
  "Гм, понимаю... "и не давать ему воли"... нет, видно ешевы рукавицы значит не 
то... "При сем... его паспорт"... Где ж он? А, вот... "отписать в 
Семеновский"... Хорошо, хорошо: вс° будет сделано... "Позволишь без чинов обнять 
себя и... старым товарищем и другом" - а! наконец догадался... и прочая и 
прочая... Ну, батюшка, - сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой 
паспорт - вс° будет сделано: ты будешь офицером переведен в ***полк, и чтоб тебе 
времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в 
команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе 
настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние 
вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня".
  Час от часу не легче! подумал я про себя; к чему послужило мне то, что еще в 
утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В полк и в 
глухую крепость на границу Киргиз-кайсацких степей!.. Я отобедал у Андрея 
Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала 
за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею 
холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На 
другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.


ГЛАВА III.

КРЕПОСТЬ.

         Мы в фортеции живем,
         Хлеб едим и воду пьем;
         А как лютые враги
         Придут к нам на пироги,
         Зададим гостям пирушку:
         Зарядим картечью пушку.
                                 Солдатская песня.

         Старинные люди, мой батюшка.
                                        Недоросль.

  Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по 
крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели 
в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские 
степи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь 
мало имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана 
Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым 
стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу 
сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали 
довольно скоро. - Далече ли до крепости?- спросил я у своего ямщика. "Недалече" 
- отвечал он. - "Вон уж видна". - Я глядел во все стороны, ожидая увидеть 
грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной 
бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, 
полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, 
лениво опущенными. - Где же крепость? - спросил я с удивлением. - "Да вот она" - 
отвечал ямщик указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот 
увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею 
частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту и через минуту кибитка 
остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ 
деревянной же церкви.
  Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый 
инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я 
велел ему доложить обо мне. "Войди, батюшка", - отвечал инвалид: - "наши дома". 
Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с 
посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него 
красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также 
выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком 
на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой 
старичок в офицерском мундире. "Что вам угодно, батюшка?" - спросила она, 
продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу 
своему к господину капитану, и с этим словом обратился-было к кривому старичку, 
принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь. "Ивана 
Кузмича дома нет" - сказала она; - "он пошел в гости к отцу Герасиму; да вс° 
равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка". Она 
кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом 
поглядывал на меня с любопытством. "Смею спросить" - сказал он; - "вы в каком 
полку изволили служить?" Я удовлетворил его любопытству. "А смею спросить" - 
продолжал он, - "зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?" - Я отвечал, 
что такова была воля начальства. "Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру 
поступки" - продолжал неутомимый вопрошатель. - "Полно врать пустяки" - сказала 
ему капитанша: - "ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... 
(держи-ка руки прямее...) А ты, мой батюшка", - продолжала она, обращаясь ко мне 
- "не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты 
последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к 
нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь 
видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг 
в друга пырять; а Алексей Иван

ыч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех 
мастера нет".
  В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. "Максимыч!" - сказала ему 
капитанша. - "Отведи г. офицеру квартиру, да почище". - "Слушаю, Василиса 
Егоровна", - отвечал урядник. - "Не поместить ли его благородие к Ивану 
Полежаеву?" - "Врешь, Максимыч", - сказала капитанша: - "у Полежаева и так 
тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера... как 
ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену 
Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, вс° 
ли благополучно?"
  - Вс°, славу богу, тихо, - отвечал казак; - только капрал Прохоров подрался в 
бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.
  "Иван Игнатьич! - сказала капитанша кривому старичку. - "Разбери Прохорова с 
Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с 
богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу квартиру".
  Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на 
самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую 
отвели мне. Она состояла из одной горницы довольно опрятной, разделенной надвое 
перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое 
окошко. Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько 
избушек; по улице бродило несколько куриц старуха, стоя на крыльце с корытом, 
кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне 
осужден я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и 
лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с 
сокрушением: "Господи владыко! ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли 
дитя занеможет?"
  На другой день по утру я только что стал одеваться, как дверь отворилась и ко 
мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, 
но чрезвычайно живым. "Извините меня" - сказал он мне по-французски - "что я без 
церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание 
увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это 
поймете, когда проживете здесь еще несколько времени". - Я догадался, что это 
был офицер, выписанный из гвардии за поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин 
был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен. Он с большой веселостию 
описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я 
смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил 
мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним 
обедать. Швабрин вызвался идти со мною вместе.
  Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать 
стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены 
были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в 
колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько 
ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились-было смотреть на учение; 
но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. "А 
здесь" - прибавил он - "нечего вам смотреть".
  Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно, и обошлась со мною как бы 
век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. "Что это мой Иван Кузмич 
сегодня так заучился!" - сказала комендантша. - "Палашка, позови барина обедать. 
Да где же Маша?" - Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с 
светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С 
первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: 
Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна 
села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, 
вторично послала за ним Палашку. "Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; 
слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться". - Капитан вскоре явился, 
сопровождаемый кривым старичком. "Что это, мой батюшка?" - сказала ему жена. - 
"Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься". - А слышь ты, Василиса 
Егоровна, - отвечал Иван Кузмич, - я был занят службой: солдатушек учил.
  "И, полно!" - возразила капитанша. - "Только слава, что солдат учишь: ни им 
служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; 
так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол".
  Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня 
вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? 
Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, "легко ли!" - сказала она; - "ведь 
есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка 
Палашка; да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданьи, а 
какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с 
чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в 
девках вековечной невестою". - Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, 
и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее; и я спешил переменить 
разговор. - Я слышал, - сказал я довольно некстати, - что на вашу крепость 
собираются напасть башкирцы. - "От кого, батюшка, ты изволил это слышать?" - 
спросил Иван Кузмич.- Мне так сказывали в Оренбурге, - отвечал я. "Пустяки!" - 
сказал комендант. - "У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы - народ напуганный, 
да и киргизцы проучены. Небось, на нас не сунутся; а насунутся, так я такую 
задам острастку, что лет на десять угомоню". - И вам не страшно, - продолжал я, 
обращаясь к капитанше, - оставаться в крепости, подверженной таким опасностям? - 
"Привычка, мой батюшка", - отвечала она. - "Тому лет двадцать как нас из полка 
перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как 
завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце 
так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам 
сказать, что злодеи около крепости рыщут".
  - Василиса Егоровна прехрабрая дама - заметил важно Швабрин. - Иван Кузмич 
может это засвидетельствовать.
  "Да, слышь ты", - сказал Иван Кузмич: - "баба-то не робкого десятка".
  - А Марья Ивановна? - спросил я: - так же ли смела, как и вы?
  "Смела ли Маша?" - отвечала ее мать. - "Нет, Маша трусиха. До сих пор не может 
слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич 
выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со 
страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки".
  Мы встали изо стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к 
Швабрину, с которым и провел целый вечер.


ГЛАВА IV.

ПОЕДИНОК.

         - Ин изволь, и стань же в позитуру.
         Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
                                                 Княжнин.

  Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня 
не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как 
родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич, вышедший в офицеры из 
солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и 
добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса 
Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию 
так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. 
Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную, и чувствительную девушку. 
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, 
кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в 
непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия: 
но Швабрин о том не беспокоился.
  Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости 
не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил 
иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая 
сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, 
перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Швабрина было несколько 
французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По 
утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал 
почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда вечерком 
иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во 
всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от 
часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет 
семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье 
Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
  Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало 
вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.
  Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего 
времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, 
очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. 
Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут 
благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, 
который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После 
маленького предисловия, вынул я из кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие 
стишки:

Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!

Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.

Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.

  - Как ты это находишь?- спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне 
непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно 
снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
  - Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
  "Потому" - отвечал он, - "что такие стихи достойны учителя моего, Василья 
Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы"
  Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать каждый стих и 
каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из 
рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. 
Швабрин посмеялся и над этой угрозою. - "Посмотрим" - сказал он - "сдержишь ли 
ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки 
перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в 
любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?
  - Не твое дело, - отвечал я нахмурясь, - кто бы ни была эта Маша. Не требую ни 
твоего мнения, ни твоих догадок.
  "Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!" - продолжал Швабрин, час 
от часу более раздражая меня; - "но послушай дружеского совета: коли ты хочешь 
успеть, то советую действовать не песенками".
  - Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
  "С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в 
сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег".
  Кровь моя закипела. - А почему ты об ней такого мнения? - спросил я, с трудом 
удерживая свое негодование.
  "А потому", - отвечал он с адской усмешкою, - "что знаю по опыту ее нрав и 
обычай".
  - Ты лжешь, мерзавец! - вскричал я в бешенстве, - ты лжешь самым бесстыдным 
образом.
  Швабрин переменился в лице. "Это тебе так не пройдет"- сказал он, стиснув мне 
руку. - "Вы мне дадите сатисфакцию".
  - Изволь; когда хочешь! - отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был 
растерзать его.
  Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с иголкою в руках: по 
препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на зиму. "А, Петр 
Андреич!" - сказал он увидя меня; - "добро пожаловать! Как это вас бог принес? 
по какому делу, смею спросить?" Я в коротких словах объяснил ему, что я 
поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим 
секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой 
единственный глаз. "Вы изволите говорить" - сказал он мне, - "что хотите Алексея 
Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею 
спросить".
  - Точно так.
  "Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем 
побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его 
выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и разойдитесь; а 
мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? 
И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не 
охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в 
дураках, смею спросить?"
  Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем 
намерении. "Как вам угодно" - сказал Иван Игнатьич: - ёделайте, как разумеете. 
Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за 
невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего 
насмотрелся".
  Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не 
мог меня понять. "Воля ваша" - сказал он. - "Коли уж мне и вмешаться в это дело, 
так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции 
умышляется злодействие противное казенному интересу: не благоугодно ли будет 
господину коменданту принять надлежащие меры..."
  Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; 
насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.
  Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться 
веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных 
вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти 
всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к 
нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, 
что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то 
трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о 
своем разговоре с Иваном Игнатьичем. "Зачем нам секунданты" - сказал он мне 
сухо: - "без них обойдемся". Мы условились драться за скирдами, что находились 
подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы 
разговаривали, повидимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости 
проболтался. "Давно бы так" - сказал он мне с довольным видом; - "худой мир 
лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров".
  "Что, что, Иван Игнатьич?" - сказала комендантша, которая в углу гадала в 
карты: - "я не вслушалась".
  Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание, 
смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на помощь.
  "Иван Игнатьич" - сказал он - "одобряет нашу мировую".
  - А с кем это, мой батюшка, ты ссорился? ё
  "Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем".
  - За что так?
  "За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна".
  - Нашли за что ссориться! за песенку!... да как же это случилось?
  "Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а 
я затянул мою, любимую:

Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.

  Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк 
волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось".
  Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял 
грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них внимания. От 
песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди 
беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, 
как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
  Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и с 
его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец, и лег 
спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.
  На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего 
противника. Вскоре и он явился. "Нас могут застать" - сказал он мне; - "надобно 
поспешить". Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту 
минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он 
потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и 
мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в 
торжестве, шагая с удивительной важностию.
  Мы вошли в комендантской дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив 
торжественно "привел!" Нас встретила Василиса Егоровна. "Ах, мои батюшки! На что 
это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван Кузмич, 
сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, 
подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я 
от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за 
душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует; а ты-то что? 
туда же лезешь?"
  Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: "А слышь ты, 
Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском 
артикуле". Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог 
не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. "При всем моем уважении к вам" - 
сказал он ей хладнокровно - "не могу не заметить, что напрасно вы изволите 
беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его 
дело". - Ах! мой батюшка! - возразила комендантша; - да разве муж и жена не един 
дух и едина плоть? Иван Кузмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным 
углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим 
наложит на них эпитимию, чтоб молили у бога прощения, да каялись перед людьми.
  Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно бледна. 
Мало-по-малу буря утихла; комендантша успокоилась, и заставила нас друг друга 
поцаловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта повидимому 
примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. - Как вам не стыдно было - сказал я 
ему сердито - доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не 
делать? - "Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил" - отвечал он;- 
"Василиса Егоровна выведала вс° от меня. Она всем и распорядилась без ведома 
коменданта. Впрочем, слава богу, что вс° так кончилось". С этим словом он 
повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. - Наше дело этим кончиться не 
может - сказал я ему. "Конечно", - отвечал Швабрин; - "вы своею кровью будете 
отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. 
Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!" - И мы расстались, 
как ни в чем не бывали.
  Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к Марье Ивановне. 
Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была хозяйством. Мы 
разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за 
беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. "Я так и обмерла" - 
сказала она, - "когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах. Как мужчины 
странны! За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы 
резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию и благополучием тех, 
которые... Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно виноват Алексей 
Иваныч".
  - А почему же вы так думаете, Марья Ивановна? ё
  "Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне 
противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. 
Это меня беспокоило бы страх".
  - А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?
  Марья Ивановна заикнулась и покраснела. "Мне кажется" - сказала она, - "я 
думаю, что нравлюсь".
  - Почему же вам так кажется?
  "Потому что он за меня сватался".
  - Сватался! Он за вас сватался? Когда же? ё
  "В прошлом году. Месяца два до вашего приезда".
  - И вы не пошли?
  "Как изволите видеть. Алексей Иваныч конечно человек умный, и хорошей фамилии, 
и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех с ним 
поцаловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!"
  Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял упорное 
злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную 
склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей 
ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной 
насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого 
злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать 
удобного случая.
  Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо в 
ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу 
и к нему вышел. "Зачем откладывать?" - сказал мне Швабрин: - "за нами не 
смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает". Мы отправились, молча. 
Спустясь по крутой тропинки, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. 
Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший 
некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и 
воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго 
мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин 
ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. 
Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся, и увидел Савельича, 
сбегающего ко мне по нагорной тропинке....... В это самое время меня сильно 
кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.


ГЛАВА V.

ЛЮБОВЬ.

         Ах ты, девка, девка красная!
         Не ходи, девка, молода замуж;
         Ты спроси, девка, отца, матери,
         Отца, матери, роду-племени;
         Накопи, девка, ума-разума,
         Ума-разума, приданова.
                                     Песня народная.

         Буде лучше меня найдешь, позабудешь.
         Если хуже меня найдешь, вспомянешь.
                                     То же.

  Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною 
сделалось. Я лежал на кровате, в незнакомой горнице, и чувствовал большую 
слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал 
перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-по-малу мысли мои 
прояснились. Я вспомнил свой поединок, и догадался, что был ранен. В эту минуту 
скрыпнула дверь. "Что? каков?" произнес пошепту голос, от которого я затрепетал. 
- Вс° в одном положении, - отвечал Савельич со вздохом; - вс° без памяти, вот 
уже пятые сутки. - Я хотел оборотиться, но не мог. - Где я? кто здесь? - сказал 
я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. "Что? 
как вы себя чувствуете?" - сказала она. - Слава богу, - отвечал я слабым 
голосом. - Это вы, Марья Ивановна? скажите мне... - я не в силах был продолжать 
и замолчал. Савельич ахнул. Радость изобразилась на его лице. "Опомнился! 
опомнился!" - повторял он. - "Слава тебе, владыко! Ну батюшка Петр Андреич! 
напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!.. Марья Ивановна перервала его речь. "Не 
говори с ним много, Савельич", - сказала она. - "Он еще слаб". Она вышла и 
тихонько притворила дверь. Мысли мои волновались. И так я был в доме коменданта, 
Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но 
старик замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре 
забылся сном.
  Проснувшись подозвал я Савельича, и вместо его увидел перед собою Марью 
Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить сладостного 
чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и прильнул к ней, 
обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее... и вдруг ее губки коснулись моей 
щеки, и я почувствовал их жаркой и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. 
"Милая, добрая Марья Ивановна, - сказал я ей - будь моею женою, согласись на мое 
счастие". - Она опомнилась. "Ради бога успокойтесь" - сказала она, отняв у меня 
свою руку. - "Вы еще в опасности: рана может открыться. Поберегите себя хоть для 
меня". С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие 
воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль наполняла вс° мое 
существование.
  С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой цырюльник, 
ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал. Молодость и 
природа ускорили мое выздоровление. Вс° семейство коменданта за мною ухаживало. 
Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом удобном случае я 
принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее. 
Она безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности и сказала, что 
ее родители конечно рады будут ее счастию. "Но подумай хорошенько" - прибавила 
она: - "со стороны твоих родных не будет ли препятствия?"
  Я задумался. В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная нрав и образ 
мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет, и что он будет 
на нее смотреть, как на блажь молодого человека. Я чистосердечно признался в том 
Марье Ивановне, и решился однако писать к батюшке как можно красноречивее, прося 
родительского благословения. Я показал письмо Марьи Ивановне, которая нашла его 
столь убедительным и трогательным, что не сомневалась в успехе его, и предалась 
чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви.
  Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузмич, 
выговаривая мне за поединок, сказал мне: "Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне 
посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у меня 
таки сидит в хлебном магазине под караулом, и шпага его под замком у Василисы 
Егоровны. Пускай он себе надумается, да раскается". - Я слишком был счастлив, 
чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и 
добрый комендант с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин 
пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; 
признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от 
природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него 
полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой 
любви, и великодушно извинял своего несчастного соперника.
  Вскоре я выздоровел, и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я 
ответа на посланное письмо, не смея надеяться, и стараясь заглушить печальные 
предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но 
предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались 
скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.
  Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я схватил 
его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило меня к чему-то 
важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал 
несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную 
надпись: "Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в 
Белогорскую крепость". Я старался по почерку угадать расположение духа, в 
котором писано было письмо; наконец решился его распечатать, и с первых строк 
увидел, что вс° дело пошло к чорту. Содержание письма было следующее:

  "Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском нашем 
благословении и согласии на брак с Марьей Ивановной дочерью Мироновой, мы 
получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего 
согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться, да за 
проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, не смотря на твой офицерской 
чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на 
защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам. 
Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из 
Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла. Матушка 
твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь 
лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею 
надеяться на его великую милость.
                                                                Отец твой А. Г".

  Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, 
на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с каким 
он упоминал о Марьи Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и 
несправедливым. Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала; 
но всего более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на 
Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. 
Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, 
взглянув на него грозно: - Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен 
и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить. - Савельич был 
поражен как громом. "Помилуй, сударь", - сказал он чуть не зарыдав, - "что это 
изволишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я заслонить 
тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая помешала. Да что 
ж я сделал матушке-то твоей?" - Что ты сделал? - отвечал я. - Кто просил тебя 
писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы? - "Я? писал на тебя 
доносы?" - отвечал Савельич со слезами. - "Господи царю небесный! Так изволь-ка 
прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя". Тут он вынул 
из кармана письмо, и я прочел следующее:

  "Стыдно тебе, старый пес, что ты, не взирая на мои строгие приказания, мне не 
донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня 
о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, 
старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому 
человеку. С получением сего, приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково 
теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно 
место он ранен и хорошо ли его залечили".

  Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его 
упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был неутешен. "Вот до 
чего я дожил" - повторял он; - "вот каких милостей дослужился от своих господ! Я 
и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр 
Андреич! не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными 
вертелами, да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого 
человека! Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!"
  Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении? Генерал? Но 
он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не почел за нужное 
рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках. Подозрения мои остановились 
на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление 
мое из крепости и разрыв с комендантским семейством. Я пошел объявить обо всем 
Марье Ивановне. Она встретила меня на крыльце. "Что это с вами сделалось?" - 
сказала она, увидев меня. - "Как вы бледны!" - Вс° кончено! - отвечал я и отдал 
ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне 
письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: "Видно мне не судьба... Родные 
ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего 
знает, что нам надобно. Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы 
счастливы..." - Этому не бывать! - вскричал я, схватив ее за руку; - ты меня 
любишь; я готов на вс°. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди 
простые, не жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а 
там современем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня 
простит... "Нет, Петр Андреич", - отвечала Маша - "я не выйду за тебя без 
благословения твоих родителей. Без их благословения не будет тебе счастия. 
Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую - бог с 
тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих..." Тут она заплакала, и ушла от меня; я 
хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть 
самим собою, и воротился домой.
  Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои 
размышления. "Вот, сударь", сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги; - 
посмотри, доносчик ли я на своего барина, и стараюсь ли я помутить сына с 
отцом". Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им 
письмо. Вот он от слова до слова:

                   "Государь Андрей Петрович, отец наш милостивый!
  Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба 
вашего, что де стыдно мне не исполнять господских приказаний; - а я, не старый 
пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда 
служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не 
писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья 
Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровие бога буду молить. А Петр 
Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под самую косточку, в глубину на 
полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта, куда принесли мы его с берега, и 
лечил его здешний цырюльник Степан Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, 
здоров, и про него кроме хорошего нечего и писать. Командиры, слышно, им 
довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын. А что с ним случилось такая 
оказия, то быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается. А 
изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. 
За сим кланяюсь рабски.
                      Верный холоп ваш
                                        Архип Савельев".

  Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика. Отвечать 
батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку письмо Савельича мне 
показалось достаточным.
  С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со мною не 
говорила, и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня 
постыл. Мало-по-малу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна 
сначала за то мне пеняла; но видя мое упрямство, оставила меня в покое. С Иваном 
Кузмичем виделся я только, когда того требовала служба. Со Швабриным встречался 
редко и неохотно, тем более что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и 
утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в 
мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие. Любовь моя 
разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее. Я потерял охоту 
к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или сойти с ума или удариться в 
распутство. Неожиданные происшедствия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, 
дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение.


ГЛАВА VI.

ПУГАЧЕВЩИНА.

         Вы, молодые ребята, послушайте,
         Что мы, старые старики, будем сказывати.
                                                    Песня.

  Прежде нежели приступлю к описанию странных происшедствий, коим я был 
свидетель, я должен сказать несколько слов о положении, в котором находилась 
Оренбургская губерния в конце 1773 года.
  Сия обширная и богатая губерния обитаема была множеством полудиких народов, 
признавших еще недавно владычество российских государей. Их поминутные 
возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость 
требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в 
повиновении. Крепости выстроены были в местах, признанных удобными, заселены по 
большей части казаками, давнишними обладателями Яицких берегов. Но Яицкие 
казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с 
некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными 
подданными. В 1772 году произошло возмущение в их главном городке. Причиною тому 
были строгие меры, предпринятые генерал-маиором Траубенбергом, дабы привести 
войско к должному повиновению. Следствием было варварское убиение Траубенберга, 
своевольная перемена в управлении, и наконец усмирение бунта картечью и 
жестокими наказаниями.
  Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость. 
Вс° было уже тихо, или казалось таковым; начальство слишком легко поверило 
мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали в тайне и выжидали 
удобного случая для возобновления беспорядков.
  Обращаюсь к своему рассказу.
  Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, 
слушая вой осеннего ветра, и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны. Пришли 
меня звать от имени коменданта. Я тотчас отправился. У коменданта нашел я 
Швабрина, Ивана Игнатьича и казацкого урядника. В комнате не было ни Василисы 
Егоровны, ни Марьи Ивановны. Комендант со мною поздоровался с видом озабоченным. 
Он запер двери, всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из 
кармана бумагу и сказал нам: "Господа офицеры, важная новость! Слушайте, что 
пишет генерал". Тут он надел очки и прочел следующее:

"Господину коменданту Белогорской крепости капитану Миронову.

                                 "По секрету.

  "Сим извещаю вас, что убежавший из-под караула донской казак и раскольник 
Емельян Пугачев, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени 
покойного императора Петра III, собрал злодейскую шайку, произвел возмущение в 
Яицких селениях, и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде 
грабежи и смертные убийства. Того ради, с получением сего, имеете вы, господин 
капитан, немедленно принять надлежащие меры к отражению помянутого злодея и 
самозванца, а буде можно и к совершенному уничтожению оного, если он обратится 
на крепость, вверенную вашему попечению".

  "Принять надлежащие меры!" - сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу. 
- "Слышь ты, легко сказать. Злодей-то видно силен; а у нас всего сто тридцать 
человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе 
сказано, Максимыч. (Урядник усмехнулся.) Однако делать нечего, господа офицеры! 
Будьте исправны, учредите караулы, да ночные дозоры; в случае нападения 
запирайте ворота, да выводите солдат. Ты, Максимыч смотри крепко за своими 
казаками. Пушку осмотреть, да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите вс° 
это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно".
  Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, 
рассуждая о том, что мы слышали. - Как ты думаешь, чем это кончится? - спросил я 
его. "Бог знает" - отвечал он; - "посмотрим. Важного покаместь еще ничего не 
вижу. Если же..." Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую 
арию.
  Не смотря на все наши предосторожности, весть о появлении Пугачева разнеслась 
по крепости. Иван Кузмич, хоть и очень уважал свою супругу, но ни за что на 
свете не открыл бы ей тайны, вверенной ему по службе. Получив письмо от 
генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну, сказав ей, 
будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия, которые 
содержит в великой тайне. Василиса Егоровна тотчас захотела отправиться в гости 
к попадье и, по совету Ивана Кузмича взяла с собою и Машу, чтоб ей не было 
скучно одной.
  Иван Кузмич, оставшись полным хозяином, тотчас послал за нами, а Палашку запер 
в чулан, чтоб она не могла нас подслушать.
  Василиса Егоровна возвратилась домой, не успев ничего выведать от попадьи, и 
узнала, что во время ее отсутствия было у Ивана Кузмича совещание, и что Палашка 
была под замком. Она догадалась, что была обманута мужем, и приступила к нему с 
допросом. Но Иван Кузмич приготовился к нападению. Он ни мало не смутился и 
бодро отвечал своей любопытной сожительнице: "А слышь ты, матушка, бабы наши 
вздумали печи топить соломою; а как от того может произойти несчастие, то я и 
отдал строгий приказ впредь соломою бабам печей не топить, а топить хворостом и 
валежником". - А для чего ж было тебе запирать Палашку? - спросила комендантша. 
- За что бедная девка просидела в чулане, пока мы не воротились? - Иван Кузмич 
не был приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень 
нескладное. Василиса Егоровна увидела коварство своего мужа; но зная, что ничего 
от него ни добьется, прекратила свои вопросы и завела речь о соленых огурцах, 
которые Акулина Памфиловна приготовляла совершенно особенным образом. Во всю 
ночь Василиса Егоровна не могла заснуть, и никак не могла догадаться, что бы 
такое было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя было знать.
  На другой день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который 
вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки и сор всякого рода, 
запиханный в нее ребятишками. "Что бы значили эти военные приготовления?" - 
думала комендантша: - "уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван 
Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?" Она кликнула Ивана Игнатьича, с 
твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское 
любопытство.
  Василиса Егоровна сделала ему несколько замечаний касательно хозяйства, как 
судия, начинающий следствие вопросами посторонними, дабы сперва усыпить 
осторожность ответчика. Потом, помолчав несколько минут, она глубоко вздохнула и 
сказала качая головою: "Господи боже мой! Вишь какие новости! Что из этого 
будет?"
  - И, матушка! - отвечал Иван Игнатьич. - Бог милостив: солдат у нас довольно, 
пороху много, пушку я вычистил. Авось дадим отпор Пугачеву. Господь не выдаст, 
свинья не съест! ё
  "А что за человек этот Пугачев?" - спросила комендантша.
  Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже было 
поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему слово не 
рассказывать о том никому.
  Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала ни одного слова, 
кроме как попадьи, и то потому только, что корова ее ходила еще в степи и могла 
быть захвачена злодеями.
  Вскоре все заговорили о Пугачеве. Толки были различны. Комендант послал 
урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по соседним селениям и 
крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи верст за 
шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идет 
неведомая сила. Впрочем не мог он сказать ничего положительного, потому что 
ехать дальше побоялся.
  В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение; во всех 
улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою, и расходились, 
увидя драгуна или гарнизонного солдата. Подосланы были к ним лазутчики. Юлай, 
крещеный калмык, сделал коменданту важное донесение. Показания урядника, по 
словам Юлая, были ложны: по возвращении своем лукавый казак объявил своим 
товарищам, что он был у бунтовщиков, представлялся самому их предводителю, 
который допустил его к своей руке и долго с ним разговаривал. Комендант 
немедленно посадил урядника под караул, а Юлая назначил на его место. Эта 
новость принята была казаками с явным неудовольствием. Они громко роптали, и 
Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как 
они говорили: "Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!" Комендант думал в тот же 
день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при 
помощи своих единомышленников.
  Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с 
возмутительными листами. По сему случаю комендант думал опять собрать своих 
офицеров, и для того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным 
предлогом. Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный и правдивый то и не 
нашел другого способа, кроме как единожды уже им употребленного.
  "Слышь ты, Василиса Егоровна", - сказал он ей покашливая. - "Отец Герасим 
получил, говорят, из города..." - Полно врать, Иван Кузмич, - перервала 
комендантша; ты, знать, хочешь собрать совещание, да без меня потолковать об 
Емельяне Пугачеве; да лих не проведешь! - Иван Кузмич вытаращил глаза. "Ну, 
матушка", - сказал он - "коли ты уже вс° знаешь, так пожалуй оставайся; мы 
потолкуем и при тебе". - То-то, батько мой, - отвечала она; - не тебе бы 
хитрить; посылай-ка за офицерами.
  Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание 
Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о 
своем намерении немедленно идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в 
свою шайку, а командиров увещевал не супротивляться, угрожая казнию в противном 
случае. Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях, и должно было 
произвести опасное впечатление на умы простых людей.
  "Каков мошенник!" - воскликнула комендантша. - "Что смеет еще нам предлагать! 
Выдти к нему на встречу и положить к ногам его знамена! Ах он собачий сын! Да 
разве не знает он, что мы уже сорок лет в службе и всего, слава богу, 
насмотрелись? Неужто нашлись такие командиры, которые послушались разбойника?"
  - Кажется, не должно бы, - отвечал Иван Кузмич. - А слышно, злодей завладел уж 
многими крепостями.
  "Видно он в самом деле силен" - заметил Швабрин.
  - А вот сейчас узнаем настоящую его силу - сказал комендант. - Василиса 
Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич, приведи-ка башкирца, да прикажи 
Юлаю принести сюда плетей.

Первая
<<<<<: >>>>>:

---

новости мира::Поисковичёк:: Магазин рунета:: Базар в рунете:: Софт Ру:: Блог ЖЖ:: Анекдоты:: Миничат

сайт построен на хостинге Агава - лучшие цены, лучшее качество

Хостинг от uCoz