А.С. Пушкин

 

                                             <1830>



<О ЖУРНАЛЬНОЙ КРИТИКЕ. >

     В одном из наших журналов дают заметить, что Литературная Газета у  нас не 
может существовать по весьма простой причине: у нас нет литературы.  Если б это 
было справедливо, то мы не нуждались бы и в критике; однако ж произведения нашей 
литературы, как ни редки, но являются, живут и умирают, не оцененные по 
достоинству. Критика в наших журналах или ограничивается сухими 
библиографическими известиями, сатирическими замечаниями, более или менее 
остроумными, общими дружескими похвалами, или просто превращается в домашнюю 
переписку издателя с сотрудниками, с корректором и проч. - "Очистите место для 
новой статьи моей", пишет сотрудник. "С удовольствием", отвечает издатель. И это 
вс° напечатано. Недавно в одном журнале было упомянуто о порохе.  "Вот ужо вам 
будет порох!" сказано в замечании наборщика; а сам издатель возражает на сие:

         "Могущему пороку - брань,
         Бессильному - презренье".

     Эти семейственные шутки должны иметь свой ключ и вероятно очень забавны; но 
для нас они покамест не имеют никакого смысла.
     Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими 
видимое достоинство; не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но 
замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные 
наблюдения важнее наблюдений литературных. В прошлом году напечатано несколько 
книг (между прочими Иван Выжигин),  о коих критика могла бы сказать много 
поучительного и любопытного. Но где же они были разобраны, пояснены? Не говоря 
уже о живых писателях, Ломоносов, Державин, Фон-Визин ожидают еще египетского 
суда. Высокопарные прозвища, безусловные похвалы, пошлые восклицания уже не 
могут удовлетворить людей здравомыслящих. Впрочем Литературная Газета  была у 
нас необходима не столько для публики, сколько для некоторого числа писателей, 
не могших по разным отношениям являться под своим именем ни в одном из 
петербургских или московских журналов.

                                                     <1830>



<РАЗГОВОР О КРИТИКЕ.>

     А. Читали вы в последнем • Г<алатеи> критику NN?
     В. Нет, я не читаю русской критики. -
     А. Напрасно. Ничто иное не даст вам лучшего понятия о состоянии нашей 
литературы.
     В. Как! неужели вы полагаете, что журнальная критика [есть] окончательный 
суд произведениям нашей словесности?
     А. Ни мало. Но она дает понятие об отношениях писателей между собою, о 
большей или меньшей их известности, наконец о мнениях господствующих в публике.
     В. Мне не нужно читать Т.<елеграф>, чтобы знать, что поэмы Пушкина в моде - 
и что романтической поэзии у нас никто не понимает - что же касается до 
отношений г-на Раича и г. Полевого, г-на К.<аченовского> и г. Б.<улгарина> - это 
вовсе не любопытно....
     А. Однако же забавно. -
     В. Вам нравятся кулачные бойцы?
     А. Почему же нет. Державин их воспевал. Наши бояре ими тешились. - Мне 
столь же нравится кн. В.<яземский> в схватке с каким-нибудь журнальным буяном, 
как и гр. Орлов в бою с ямщиком. - Это черты народности. -
     В. Вы упомянули о кн. В.<яземском>. - Признайтесь, что из высшей литературы 
он один пускается в полемику.
     <А>. Тем хуже для литературы. Если бы все писатели, заслуживающие уважение 
<и> доверенность публики, взяли на себя труд управлять общим мнением, то вскоре 
критика сделалась бы не тем, чем она есть. Не любопытно ли было бы, например, 
читать мнения Гнедича о ром<антизме>, или Кры<лова> об нынешней элегической 
поэзии? Не приятно ли было бы видеть Пушкина, разбирающего трагедию Хомякова? 
Эти господа в короткой связи между собою и вероятно друг другу передают взаимные 
замечания о новых произведениях. Зачем не сделать и нас участниками в их 
критических беседах.
     <В.> Публика довольно равнодушна к успехам словесности - истинная критика 
для нее не занимательна. Она изредко смотрит на драку двух журналистов, 
мимоходом слушает монолог раздраженного автора - или пожимает плечами.
     <А.> Воля ваша, я останавливаюсь, смотрю и слушаю до конца и аплодирую 
тому, кто сбил своего противника. Если б я сам был автор, то почел бы за 
малодушие не отвечать на нападение - какого бы оно роду ни было. Что за 
аристократическая гордость позволять всякому уличному шалуну метать в тебя 
грязью! посмотрите на анг.<лийского> лорда: он готов отвечать на учтивый вызов 
gentleman  и стреляться на кухенрейтерских пистолетах или снять с себя фрак и 
боксовать на перекрестке с извозчиком. Это настоящая храбрость. Но мы и в 
литературе, и в общественном быту слишком чопорны, слишком дамоподобны.
     В. Критика не имеет у нас никакой гласности, вероятно и писатели высшего 
круга не читают р.<усских> журналов и не знают, хвалют ли их или бранят. -
     А. Извините, Пушкин читает все • Вестника **, где его ругают, что значит, 
по его энергическому выражению - подслушивать у дверей, что говорят об нем в 
прихожей.
     В. Куда как любопытно!
     А. Любопытство, по крайней мере, очень понятное! - Пушкин и отвечает 
эпиграммами, чего вам более.
     В. Но сатира не критика - эпиграмма не опровержение. Я хлопочу о пользе 
словесности, не только о своем удовольствии.

                                               <1830>



ЮРИЙ МИЛОСЛАВСКИЙ, ИЛИ РУССКИЕ В 1612 ГОДУ. Соч. М. Н. Загоскина. - М. в типогр. 
Н. Степанова, 1829. - 3 части, с виньетками на заглавных листах (в 1-й части 
255, во II-й 166, в III-й 263 стр. в 12 д. л.).

     В наше время под словом роман  разумеем историческую эпоху, развитую на 
вымышленном повествовании. Валтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. 
Но как они все далеки от шотландского чародея! подобно ученику Агриппы, они, 
вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей 
дерзости. В век, в который хотят они перенести читателя, перебираются они сами с 
тяжелым запасом домашних привычек, предрассудков и дневных впечатлений. Под 
беретом,  осененным перьями, узнаете вы голову, причесанную вашим парикмахером; 
сквозь кружевную фрезу а la Henri IV проглядывает накрахмаленный галстух 
нынешнего dandy.  Готические героини воспитаны у Madame Campan, а 
государственные люди XVI-го столетия читают Times  и  Journal des dйbats.  
Сколько несообразностей, ненужных мелочей, важных упущений! сколько 
изысканности! а сверх всего, как мало жизни! Однако ж сии бледные произведения 
читаются в Европе. Потому ли, что люди, как утверждала Madame de Staлl,  знают 
только историю своего времени и, следственно, не в состоянии заметить нелепости 
романических анахронизмов? потому ли, что изображение старины, даже слабое и 
неверное, имеет неизъяснимую прелесть для воображения, притупленного 
однообразной пестротою настоящего, ежедневного?
     Спешим заметить, что упреки сии вовсе не касаются Юрия Милославского.  Г. 
Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ; бояре, козаки, 
монахи, буйные шиши - вс° это угадано, вс° это действует, чувствует, как должно 
было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как 
живы, как занимательны сцены старинной русской жизни! сколько истины и 
добродушной веселости в изображении характеров Кирши, Алексея Бурнаша, Федьки 
Хомяка, пана Копычинского, батьки Еремея! Романическое происшествие без насилия 
входит в раму обширнейшую происшествия исторического. Автор не спешит своим 
рассказом, останавливается на подробностях, заглядывает и в сторону, но никогда 
не утомляет внимания читателя. Разговор (живой, драматический везде, где он 
простонароден) обличает мастера своего дела. Но неоспоримое дарование г. 
Загоскина заметно изменяет ему, когда он приближается к лицам историческим. Речь 
Минина на нижегородской площади слаба: в ней нет порывов народного красноречия. 
Боярская дума изображена холодно. Можно заметить два-три легких анахронизма и 
некоторые погрешности противу языка и костюма.  Напр. новейшее выражение: 
столбовой дворянин  употреблено в смысле человека знатного рода (мужа честна,  
как говорят летописцы); охотиться  вместо: ездить на охоту, пользовать вместо 
лечить.  Эти два последние выражения не простонародные, как, видно, полагает 
автор, но просто принадлежат языку дурного общества. Быть в ответ,  значило в 
старину: быть в посольстве.  Некоторые пословицы употреблены автором не в их 
первобытном смысле: из сказки слова не выкинешь  вместо из песни.  В песне слова 
составляют стих, и слова не выкинешь,  не испортив склада,  сказка - дело 
другое. Но сии мелкие погрешности и другие, замеченные в 1-м • Московского 
Вестника  нынешне
го года, (1)   не могут повредить блистательному, вполне заслуженному успеху 
Юрия Милославского.

                                                              <1830>



 <О ЗАПИСКАХ САМСОНА.>

     Французские журналы извещают нас о скором появлении Записок Самсона, 
парижского палача.  Этого должно было ожидать. Вот до чего довела нас жажда 
новизны и сильных впечатлений.
     После соблазнительных Исповедей  философии XVIII века явились политические, 
не менее соблазнительные откровения. Мы не довольствовались видеть людей 
известных в колпаке и в шлафроке, мы захотели последовать за ними в их спальню и 
далее. Когда нам и это надоело, явилась толпа людей темных с позорными своими 
сказаниями. Но мы не остановились на бесстыдных записках Генриетты Вильсон, 
Казановы и Современницы. Мы кинулись на плутовские признания полицейского шпиона 
и на пояснения оных клейменого каторжника. Журналы наполнились выписками из 
Видока. Поэт Гюго не постыдился в нем искать вдохновений для романа, 
исполненного огня и грязи. Недоставало палача в числе новейших литераторов. 
Наконец и он явился, и к стыду нашему скажем, что успех его Записок  кажется 
несомнительным.
     Не завидуем людям, которые, основав свои расчеты на безнравственности 
нашего любопытства, посвятили свое перо повторению сказаний, вероятно, 
безграмотного Самсона. Но признаемся же и мы, живущие в веке признаний; с 
нетерпеливостию, хотя и с отвращением, ожидаем мы Записок парижского палача.  
Посмотрим, что есть общего между им и людьми живыми? На каком зверином реве 
объяснит он свои мысли? Что скажет нам сие творение, внушившее графу Мейстру 
столь поэтическую, столь страшную страницу? Что скажет нам сей человек, в 
течение сорока лет кровавой жизни своей присутствовавший при последних 
содроганиях стольких жертв, и славных, и неизвестных, и священных, и 
ненавистных? Все, все они - его минутные знакомцы - чредою пройдут перед нами по 
гильотине, на которой он, свирепый фигляр, играет свою однообразную роль. 
Мученики, злодеи, герои - и царственный страдалец, и убийца его, и Шарлотта 
Корде, и прелестница Дю-Барри, и безумец Лувель, и мятежник
     Бертон, и лекарь Кастен, отравлявший своих ближних, и Папавуань, резавший 
детей: мы их увидим опять в последнюю, страшную минуту. Головы, одна за другою, 
западают перед нами, произнося каждая свое последнее слово... И, насытив 
жестокое наше любопытство, книга палача займет свое место в библиотеках, в 
ожидании ученых справок будущего историка.

                                                         <1830>



<О "РАЗГОВОРЕ У КНЯГИНИ ХАЛДИНОЙ" ФОНВИЗИНА.>

     Недавно в одном из наших журналов изъявили сомнение: точно ли Разговор у 
Княгини Халдиной,  напечатанный в 3-м • Литер. Газеты,  есть сочинение Фон-
Визина. Во-первых: родной племянник покойного автора ручается в достоверности 
оного; во-вторых, не так легко, как думают, подделаться под руку творца 
Недоросля и Бригадира:  кто хотя немного изучал дух и слог Фонвизина, тот узнает 
тотчас их несомненные признаки и в Разговоре.  Статья сия замечательна не только 
как литературная редкость, но и как любопытное изображение нравов и мнений, 
господствовавших у нас лет сорок тому назад. Княгиня Халдина говорит Сорванцову 
ты,  он ей также. Она бранит служанку, зачем не пустила она гостя в уборную. 
"Разве ты не знаешь, что я при мужчинах люблю одеваться?" - "Да ведь стыдно, В. 
С.", - отвечает служанка. - "Глупа, радость", возражает княгиня. Вс° это, 
вероятно, было списано с натуры. Мы и тут узнаем подражание нравам парижским. 
Изображение Сорванцова достойно кисти, нарисовавшей семью Простаковых. Он 
записался в службу, чтоб ездить цугом. Он проводит ночи за картами и спит в 
присутственном месте, во время чтения запутанного дела. Он чувствует нелепость 
деловой бумаги, и соглашается с мнением прочих из лености и беспечности. Он 
продает крестьян в рекруты, и умно рассуждает о просвещении. Он взяток не берет 
из тщеславия, и хладнокровно извиняет бедных взяткобрателей. Словом, он истинно 
русский барич прошлого века, каковым образовали его природа и полупросвещение. 
Здравомысл напоминает Правдина и Стародума, хотя в нем и менее педантства. 
Прочитав Разговор у княгини Халдиной,  пожалеешь невольно, что не Фонвизину 
досталось изображать новейшие наши нравы.

                                                         <1830>



<О СТАТЬЯХ КН. ВЯЗЕМСКОГО.>

     Некоторые журналы, обвиненные в неприличности их полемики, указали на князя 
Вяземского, как на начинщика брани, господствующей в нашей литературе. Указание 
неискреннее. Критические статьи к. Вяземского носят на себе отпечаток ума 
тонкого, наблюдательного оригинального. Часто не соглашаешься с его мыслями, но 
они заставляют мыслить. Даже там, где его мнения явно противоречат нами принятым 
понятиям, он невольно увлекает необыкновенною силою рассуждения (discussion) и 
ловкостию самого софизма. Эпиграмматические же разборы его могут казаться 
обидными самолюбию авторскому, но к. Вяземский может смело сказать, что личность 
его противников никогда не была им оскорблена: они же всегда преступают черту 
литературных прений и поминутно, думая напасть на писателя, вызывают на себя 
негодование члена общества и даже гражданина. Но должно ли на них негодовать? Не 
думаем. В них более извинительного незнания приличий, чем предосудительного 
намерения. - Чувство приличия зависит от воспитания и других обстоятельств. Люди 
светские имеют свой образ мыслей, свои предрассудки, непонятные для другой 
касты. Каким образом растолкуете вы мирному алеуту поединок двух французских 
офицеров? Щекотливость их покажется ему чрезвычайно странною, и он чуть ли не 
будет прав.
     Доказательством, что журналы наши никогда не думали выходить из границ 
благопристойности, служит их добродушное изумление при таковых обвинениях и их 
единогласное указание на того, чьи произведения более всего носят на себе печать 
ума светского и тонкого знания общежития.

                                                        <1830>



<О НОВЕЙШИХ БЛЮСТИТЕЛЯХ НРАВСТВЕННОСТИ.>

     Но не смешно ли им судить о том, что принято или не принято в свете, что 
могут, чего не могут читать наши дамы, какое выражение принадлежит гостиной (или 
будуару, как говорят эти господа). Не забавно ли видеть их опекунами высшего 
общества, куда вероятно им и некогда и вовсе не нужно являться. Не странно ли в 
ученых изданиях встречать важные рассуждения об отвратительной безнравственности 
такого-то выражения и ссылки на паркетных дам?  - Не совестно ли вчуже видеть 
почтенных профессоров, краснеющих от светской шутки? - Почему им знать, что в 
лучш<ем обществе>  жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем 
простонародность (vulgaritй)  и что оно-то именно и обличает незнание света? 
Почему им знать, что откровенные, оригинальные выражения простолюдимов 
повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха - между тем как чопорные 
обиняки провинциальной вежливости возбудили бы только общую невольную улыбку? - 
Хорошее общество может существовать и не в высшем кругу, а везде, где есть люди 
честные, умные и образованные.
     Эта охота выдавать себя за членов высшего общества вводила иногда наших 
журналистов в забавные промахи. Один из них думал, что невозможно говорить при 
дамах о блохах, и дал за них строгой выговор - кому же - одному из молодых 
блестящих царедворцев. - В одном журнале сильно напали на неблагопристойность 
поэмы, где сказано, что молодой человек осмелился войти ночью к спящей 
красавице. И между тем как стыдливый рецензент разбирал ее как самую вольную 
сказку Бокаччио иль Каста - все петерб.<ургские> дамы читали ее, и знали целые 
отрывки наизусть. Недавно ист.<орический> роман обратил на себя внимание 
всеобщее, и отвлек на несколько дней всех наших дам от fashionable tales и 
исторических записок. Что же? Газета дала заметить автору, что в его 
простонародных сценах находятся слова ужасные: сукин сын.  Возможно ли - что 
скажут дамы, если паче чаяния взор их упадает на это неслыханное выражение? - 
Что б они сказали Фонвизину, который императрице Екатерине читал своего 
Недоросля, где на каждой стр.<анице> эта невежливая Простакова бранит Еремеевну 
собачьей дочерью?  - Что сказали б новейшие блюстители нравственности и о чтении 
Душеньки, и об успехе сего прелестного произведения? - Что думают они о шутливых 
одах Державина, о прелестных сказках Дмитриева? - Модная жена не столь же ли 
безнравственна, как и Граф Нулин?

                                                            <1830>



<ОБЪЯСНЕНИЕ ПО ПОВОДУ ЗАМЕТКИ ОБ ИЛИАДЕ.>

     В одном из московских журналов выписывают объявление об Илиаде,  
напечатанное в 2-м • Литературной Газеты,  и говорят, что сие воззвание на счет  
(?) труда г-на Гнедича обнаруживает дух партии, которая в литературе не должна 
быть терпима. В доказательство чего дают заметить, что в Литературной Газете  
сказано: "Русская Илиада должна иметь важное влияние на отечественную 
словесность"; а что в предисловии к своему переводу Н. И. Гнедич похвалил 
гекзаметры барона Дельвига.
     Вот лучшее доказательство правила, слишком пренебрегаемого нашими 
критиками: ограничиваться замечаниями чисто-литературными, не примешивая к оным 
догадок на счет посторонних обстоятельств, догадок большею частию столь же 
несправедливых, как и неблагопристойных. Объявление о переводе Илиады писано 
мною и напечатано во время отсутствия барона Дельвига. Принужденным нахожусь 
сказать, что нынешние отношения барона Дельвига к Н. И. Гнедичу не сутъ 
дружеские,  но как бы то ни было, это не может повредить их взаимному уважению. 
Н. И. Гнедич, по благородству чувств, ему свойственному, откровенно сказал свое 
мнение на счет таланта барона Дельвига, похвалив произведения музы его. Пример 
утешительный в нынешнюю эпоху русской литературы. (2)

                                            Александр Пушкин.

                                                    <1830>



ДЕТСКАЯ КНИЖКА.

     <1.>

      Ветреный мальчик.

     Алеша был очень не глупый мальчик, но слишком ветрен и заносчив. Он ничему 
не хотел порядочно научиться. Когда учитель ему за это выговаривал, то он 
старался оправдываться разными увертками. Когда бранили его за то, что он 
пренебрегал французским или немецким языком, то он отвечал, что он русской, и 
что довольно для него, если он будет понимать слегка иностранные языки. 
Латинский, по его мнению, вышел совсем <из> употребления, и одним педантам 
простительно было им заниматься; русской грамматике не хотел он учиться, ибо 
недоволен был изданною для нар.<одных> учил<ищ> и ожидал новой 
философ.<ической>. Логика казалась ему наукою прошлого века, недостойною наших 
просвещенных времен, и когда учитель бранил его за вокабулы,  Алеша отвечал ему 
имена<ми> Шеллинга, Фихте, Кузеня, Геерена, Нибура, Шлегеля, и проч. - Что же? 
при всем своем уме и способностях Алеша знал [только] первые 4 пр.<а-вила> 
арифметики и читал довольно бегло по русски, - прослыл невеждою, и все его 
товарищи смеялись над Алешею.


     <2.>

      Маленький лжец.

     Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок - он 
не мог сказать трех слов, чтоб не солгать. Папенька его в его именины подарил 
ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что эта лошадка принадлежала Карлу XII и 
была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сражения. Павлуша уверял, 
что в доме его родителей находится поваренок астроном, форрейтор историк, и что 
птичник Прошка сочиняет стихи лучше Ломоносова. Сначала все товарищи ему верили, 
но скоро догадались, и никто не хотел ему верить даже тогда, когда случалось ему 
сказать и правду.


     <3.>

     Ванюша, сын приходского дьячка, был ужасный шалун. Целый день проводил он 
на улице с мальчишками, валяясь с ними в грязи и марая свое праздничное платье. 
Когда проходил мимо их порядочный человек, Ванюша показывал ему язык, бегал за 
ним и изо всей силы кричал: пьяница, урод, развратник! зубоскал, писака! 
безбожник, нигилист! - и кидал в него грязью. - Однажды степенный человек, им 
замаранный, рассердился и, поймав его за вихорь, больно побил его тросточкой. 
Ванюша в слезах побежал жаловаться своему отцу. Старый дьячок сказал ему: 
поделом тебе, негодяй; дай бог здоровья тому, кто не побрезгал поучить тебя. 
Ванюша стал очень печален, почувствовал свою вину и исправился.

                                                       <1830>



ДЕННИЦА. Альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем. - М. в Универс. типогр. 
1830. (XXXIV - 256 стр. в 16-ю д. л., с гравир. заглав. листком.) (3)

     В сем альманахе встречаем имена известнейших из наших писателей, также 
стихотворения нескольких дам: украшение неожиданное, приятная новость в нашей 
литературе.
     Но замечательнейшая статья сего альманаха, статья заслуживающая более, 
нежели беглый взгляд рассеянного читателя, есть Обозрение русской словесности 
1829 года,  сочинение г-на Киреевского. Автор принадлежит к молодой школе 
московских литераторов, школе, которая основалась под влиянием новейшей немецкой 
философии, и которая уже произвела Шевырева, заслужившего одобрительное внимание 
великого Г°те, и Д. Веневитинова, так рано оплаканного друзьями всего 
прекрасного. Несколько критических статей г. Киреевского были напечатаны в 
Московском Вестнике  и обратили на себя внимание малого числа истинных ценителей 
дарования. Вероятно, Обзор  г. Киреевского сделает большее впечатление не 
потому, что мысли в нем зрелее (что, впрочем, неоспоримо, несмотря на слишком 
систематическое умонаправление автора), но потому только, что некоторые из его 
мнений выражены резко и неожиданно.
     Г. Киреевский, ставя успехи гражданственности выше славы воинских подвигов, 
в начале статьи своей признает издание нового Ценсурного Устава "важнейшим 
событием для блага России в течение многих лет и важнее наших блистательных 
побед за Дунаем и Араратом, важнее взятия Арзерума, и той славной тени, которую 
бросили русские знамена на стены царьградские". Он приписывает сему уставу уже 
заметное движение в текущей словесности прошедшего года. "Наши журналы 
заимствовали более из журналов иностранных; переводы, хотя по большей части 
дурные, передавали нам более следов умственной жизни наших соседей, и от того 
вся литература наша неприметно приближалась более к жизни обще-европейской. 
Самые перебранки наших журналов, их неприличные критики, их дикий тон, их 
странные личности, их вежливости негородские  - вс° это было похоже на 
нестройные движения распеленатого ребенка: движения, необходимые для развития 
силы, для будущей красоты и здоровья".
     Сначала, рассматривая характер словесности ХIХ-го столетия, г. Киреевский 
говорит о тех писателях, кои по его мнению определили дух нашей литературы; но 
прежде посвящает красноречивую страницу памяти того, "кто подвинул на полвека 
образованность  нашего народа, кто всю жизнь употребил во благо отечества", кому 
и сам Карамзин обязан, может быть своею первою образованностию. "Он умер недавно 
(говорит г. Киреевский), почти всеми забытый, близ той Москвы, которая была 
свидетельницею и средоточием его блестящей деятельности. Имя его едва известно 
теперь большей части наших современников, и если бы Карамзин не говорил об нем, 
то, может быть, многие, читая эту статью, в первый раз услышали бы о делах 
Новикова и его товарищей, и усумнились бы в достоверности столь близких к нам 
событий. Память об нем почти исчезла; участники его трудов разошлись, утонули в 
темных заботах частной деятельности; многих уже нет; но дело, ими совершенное, 
осталось: оно живет, оно приносит плоды и ждет благодарности потомства".
     "Новиков не распространил, а создал у нас любовь к наукам и охоту к чтению. 
Прежде него, по свидетельству Карамзина, были в Москве две книжные лавки, 
продававшие ежегодно на 10 тысяч рублей; через несколько лет их было уже 20, и 
книг продавалось на 200000. Кроме того, Новиков завел книжные лавки в других и в 
самых отдаленных городах России; распускал почти даром те сочинения, которые 
почитал особенно важными; заставлял переводить книги полезные, повсюду 
распространял участников своей деятельности, и скоро не только вся Европейская 
Россия, но и Сибирь начала читать. Тогда отечество наше было, хотя не надолго, 
свидетелем события, почти единственного в летописях нашего просвещения: рождения 
общего мнения".
     Признав филантропическое влияние Карамзина за характер первой эпохи 
литературы ХIХ-го столетия, идеализм Жуковского за средоточие второй, и Пушкина, 
поэта действительности, за представителя третьей, автор приступает к обозрению 
словесности прошлого года.
     "XII том Истории Российского Государства,  последний плод трудов великих, 
последний подвиг жизни полезной, священной для каждого русского, кажется, еще 
превзошел прежние силою красноречия, обширностью объема, верностью изображений, 
ясностью, стройностью картин и этим ровным блеском, этою чистотою, твердостью 
бриллиантовою карамзинского слога. Вообще достоинство его истории растет вместе 
с жизнию протекших времен. Чем ближе к настоящему, тем полнее раскрывается перед 
ним судьба нашего отечества; чем сложнее картина событий, тем она стройнее 
отражается в зеркале его воображения, в этой чистой совести нашего народа".
     В число исторических сочинений г. Киреевский включает и поэму Полтаву.  "В 
самом деле,", говорит он, "из двадцати критик, вышедших на эту поэму, более 
половины рассуждало о том, действительно ли согласны с историей описанные в ней 
лица и происшествия. - Критики не могли сделать большей похвалы Пушкину". 
Признавая в сей поэме большую зрелость таланта, он осуждает в ней недостаток 
единства интереса," единственного из всех единств, коего несоблюдение не 
прощается законами либеральной пиитики".  Этим изъясняет он малый успех, который 
имела последняя и едва ли не лучшая из поэм А. Пушкина.
     "Жуковский", продолжает автор, "напечатал в прошедшем году свое Море, Песнь 
победителей  из Шиллера, и связанные отрывки из Илиады. Здесь в первый раз 
увидели мы в Гомере такое качество, которого не находили в других переводах; что 
у многих напыщенно и низко, то здесь просто и благородно; что у других бездушно 
и вяло, здесь сильно, мужественно и трогательно; здесь вс° тепло, вс° 
возвышенно, каждое слово от души; - может быть, это-то и ошибка, если прекрасное 
может быть ошибкою." - Автор имел в виду Кострова; в прошлом году мы не 
гордились еще Илиадою  Гнедича.
     "Море  Жуковского живо напоминает всю прежнюю его поэзию. Те же звуки, то 
же чувство, та же особенность, та же прелесть. Кажется, все струны его прежней 
лиры отозвались здесь в одном душевном звуке. Есть однако отличие: что-то больше 
задумчивое, нежели в прежней его поэзии".
     Из молодых поэтов немецкой школы г. Киреевский упоминает о Шевыреве, 
Хомякове и Тютчеве. Истинный талант двух первых неоспорим. Но Хомяков написал 
Ермака,  и сия трагедия уже заслуживает особенной критической статьи.
     Глубокое чувство умиления внушило молодому критику несколько трогательных 
строк. Он говорит о своем друге, о лучшем из избранных,  о покойном 
Веневитинове.
     "Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, 
быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии. Кто 
вдумается с любовью в сочинения Веневитинова (ибо одна любовь дает нам полное 
разумение); кто в этих разорванных отрывках найдет следы общего им 
происхождения, единство одушевлявшего их существа; кто постигнет глубину его 
мыслей, связанных стройною жизнью души поэтической, - тот узнает философа, 
проникнутого откровением своего века; тот узнает поэта глубокого, самобытного, 
которого каждое чувство освещено мыслию, каждая мысль согрета сердцем; которого 
мечта не украшается искусством, но сама собою родится прекрасная; которого 
лучшая песнь - есть собственное бытие, свободное развитие его полной, 
гармонической души. Ибо щедро природа наделила его своими дарами, и их 
разнообразие согласила равновесием. От того вс° прекрасное было ему родное; от 
того в познании самого себя находил он разрешение всех тайн искусства, и в 
собственной душе прочел начертание высших законов, и созерцал красоту создания. 
От того природа была ему доступною для ума и для сердца, он мог

         В ее таинственную грудь,
         Как в сердце друга, заглянуть.

     "Созвучие ума и сердца было отличительным характером его духа, и самая 
фантазия его была более музыкою мыслей и чувств, нежели игрою воображения. Это 
доказывает, что он был рожден еще более для философии, нежели для поэзии. 
Прозаические сочинения его, которые печатаются и скоро выдут в свет, еще 
подтвердят вс° сказанное нами".
     Тут критик сильно и остроумно доказывает преимущественную пользу немецких 
философов на тех из наших писателей, которые, не отличаясь личным дарованием, 
тем яснее показывают достоинство чужого, ими приобретенного. "Здесь господствуют 
два рода литераторов: одни следуют направлению французскому, другие немецкому. 
Что встречаем мы в сочинениях первых? Мыслей  мы не встречаем у них (ибо мысли, 
собственно французские, уже стары; след. не мысли, а общие места: сами французы 
заимствуют их у немцев и англичан). Но мы находим у них игру слов,  редко, 
весьма редко, и то случайно соединенную с остроумием, и шутки,  почти всегда 
лишенные вкуса, часто лишенные всякого смысла. И может ли быть иначе? - 
Остроумие и вкус воспитываются только в кругу лучшего общества; а многие ли из 
наших писателей имеют счастие принадлежать к нему?
     "Напротив того в произведениях литтераторов, которые напитаны чтением 
немецких умствователей, почти всегда найдем что-нибудь достойное уважения, хотя 
тень мысли, хотя стремление к этой тени".
     В князе Вяземском г. Киреевский видит доказательство, что истинный талант 
блестит везде, во всяком направлении, под всяким влиянием. "Однако ж", говорит 
автор, "и князь Вяземский, несмотря на все свои дарования, несмотря на то, что 
мы можем назвать его остроумнейшим из наших писателей, еще выше там, где, как в 
Унынии,  голос сердца слышнее ума".
     Автор не соглашается с мнением людей, утверждающих, что французское 
направление господствует также и в произведениях Баратынского. Он видит в нем 
поэта самобытного, своеобразного.  "Чтобы дослышать  все оттенки  лиры 
Баратынского, надобно иметь и тоньше слух и больше внимания, нежели для других 
поэтов. Чем более читаем его, тем более открываем в нем нового, незамеченного с 
первого взгляда, - верный признак поэзии, сомкнутой в собственном бытии, но 
доступной не для всякого. Даже в художественном отношении, многие ли способны 
оценить вполне достоинство его стихов, эту точность в выражениях и оборотах, эту 
мерность изящную, эту благородную щеголеватость?  - Но если бы идеал лучшего 
общества явился вдруг в какой-нибудь неизвестной нам столице, то в его избранном 
кругу не знали бы другого языка".
     Автор справедливо ставит Эду,  одно из самых оригинальных произведений 
элегической поэзии, выше Бального вечера,  поэмы более блестящей, но менее 
изящной, менее трогательной, менее вольно и глубоко вдохновенной. Определяя 
характер поэзии барона Дельвига, критик говорит: "Всякое подражание по системе 
должно быть холодно и бездушно. Только подражание из любви может быть 
поэтическим и даже творческим. Но в последнем случае можем ли мы совершенно 
забыть самих себя? и не от того ли мы и любим образец наш, что находим в нем 
черты, соответствующие требованиям нашего духа? - Вот отчего новейшие всегда 
остаются новейшими во всех удачных подражаниях древним; скажу более: нет ни 
одного истинно-изящного перевода древних классиков, где бы не легли следы такого 
состояния души, которого не знали наши праотцы по уму. Чувство религиозное, коим 
мы обязаны христианству; романическая любовь, подарок арабов и варваров; уныние, 
дитя севера и зависимости; всякого рода фанатизм, необходимый плод борьбы 
вековых неустройств Европы с порывами к улучшению; наконец перевес мысленности 
над чувствами, и оттуда стремление к единству и сосредоточенью..." и пр.
     Рассуждая о некоторых произведениях драматической музы нашей, автор с такою 
веселостию изображает состояние сцены, что мы, не разделяя вполне его мнения, не 
можем однако ж не выписать сего оригинального места.
     "Вообще наш театр представляет странное противоречие с самим собою: почти 
весь репертуар наших комедий состоит из подражаний французам, и, несмотря на то, 
именно те качества, которые отличают комедию французскую ото всех других: вкус, 
приличие, остроумие, чистота языка и вс°, что принадлежит к необходимостям 
хорошего общества, - вс° это совершенно чуждо нашему театру. Наша сцена, вместо 
того, чтобы быть зеркалом нашей жизни, служит увеличительным зеркалом для одних 
лакейских наших, далее которых не проникает наша комическая муза. В лакейской 
она - дома,  там ее и гостиные, и кабинет, и зала, и уборная; там проводит она 
весь день, когда не ездит на запятках делать визиты Музам соседних государств, и 
чтобы русскую Талию изобразить похоже, надобно представить ее в ливрее и в 
сапогах.
     "Таков общий характер наших оригинальных комедий, еще не измененный 
немногими, редкими исключениями. Причина этого характера заключается отчасти в 
том, что от Фон-Визина до Грибоедова (4)   мы не имели ни одного истинного 
комического таланта, а известно, что необыкновенный человек, как необыкновенная 
мысль, всегда дают одностороннее направление уму; что перевес силы 
уравновешивается только другою силою; что вред гения исправляется явлением 
другого, противудействующего.
     "Между тем можно бы заметить нашим комическим писателям, что они поступают 
нерасчетливо, избирая такое  направление. За простым народом им не угнаться, и 
как ни низок язык их, как ни богаты неприличностями их удалые шутки, как ни 
грубы их фарсы, которым хохочет ра°к; но они никогда не достигнут до своего 
настоящего идеала, и все комедии их - любой извозчик убьет одним словом".
     Исчисляя переводы, явившиеся в течение 1829 года, автор замечает, что шесть 
иностранных поэтов разделяют преимущественно любовь наших литераторов: Г°те, 
Шиллер, Шекспир, Байрон, Мур и Мицкевич.
     Пропустив некоторые сочинения, более или менее замечательные, но не 
входящие в область чистой литературы, автор обращается к сочинениям в роде 
повествовательном. Прошлый год богат был оными: но Иван Выжигин,  бесспорно, 
более всех достоин был внимания по своему чрезвычайному успеху. Два издания 
разошлись менее чем в один год; третье готовится. Г. Киреевский произносит ему 
строгий и резкий приговор, (5)   не изъясняя однако ж удовлетворительно 
неимоверного успеха нравственно-сатирического романа г. Булгарина.
      "Замечательно", говорит г. Киреевский, "что в прошедшем году вышло около 
100000 экземпляров азбуки русской, около 60000 азбуки славянской, 60000 экз. 
катихизиса, около 15000 азбуки французской, и вообще учебные книги расходились в 
этом году почти целою третью более, нежели в прежнем. Вот что нам нужно, чего 
недостает нам, чего по справедливости требует публика".
     Спешим окончить сие слишком уже пространное изложение. Г. Киреевский, 
вкратце упомянув о журналах, о духе их полемики, об альманахах, о переводах 
некоторых известных сочинений, заключает свою статью следующим печальным 
размышлением: "Но если мы будем рассматривать нашу словесность в отношении к 
словесностям других государств, если просвещенный европеец, развернув перед нами 
все умственные сокровища своей страны, спросит нас: "Где литература ваша? Какими 
произведениями можете вы гордиться перед Европою?" - Что будем отвечать ему?
     "Мы укажем ему на Историю Российского Государства; мы представим ему 
несколько од Державина, несколько стихотворений Жуковского и Пушкина, несколько 
басень Крылова, несколько сцен из Фон-Визина и Грибоедова, и - где еще найдем мы 
произведение достоинства европейского?
      "Будем беспристрастны и сознаемся, что у нас еще нет полного отражения 
умственной жизни народа, у нас еще нет литературы. Но утешимся: у нас есть 
благо, залог всех других: у нас есть надежда и мысль о великом назначении нашего 
отечества".
     Мы улыбнулись, прочитав сей меланхолической эпилог. Но заметим г-ну 
Киреевскому, что там, где двадцатитрехлетний критик мог написать столь 
занимательное, столь красноречивое Обозрение Словесности,  там есть словесность 
- и время зрелости оной уже недалеко.

                                                    <1830>



КАРЕЛИЯ, ИЛИ ЗАТОЧЕНИЕ МАРФЫ ИОАНОВНЫ РОМАНОВОЙ. Описательное стихотворение в 
четырех частях. Федора Глинки. - СПб. в типограф. X. Гинце,                                       
1830 (VIII - 112 стр. в 8-ю д. л.). (6)

     Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не 
исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни 
готическому, ни новейшему романтизму; слог его не напоминает ни величавой 
плавности Ломоносова, ни яркой и неровной живописи Державина, ни гармонической 
точности, отличительной черты школы, основанной Жуковским и Батюшковым. Вы столь 
же легко угадаете Глинку в элегическом его псалме, как узнаете князя Вяземского 
в станцах метафизических или Крылова в сатирической притче. Небрежность рифм и 
слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединенная с 
изысканностию, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, 
поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи, 
иногда мелочной, - вс° дает особенную печать его произведениям. Поэма Карелия 
служит подкреплением сего мнения. В ней, как в зеркале, видны достоинства и 
недостатки нашего поэта. Мы верно угодим нашим читателям, выписав несколько 
отрывков, вместо всякого критического разбора.  (7)
     (Монах рассказывает Марфе Иоанновне о прибытии своем в Карелию.)

"В страну сию пришел я летом,
Тогда был небывалый жар,
И было дымом вс° одето:
В лесах свирепствовал пожар,
В Кариоландии горело!..
От блеска не было ночей,
И солнце грустно без лучей,
Как раскаленный уголь, тлело!
Огонь пылал, ходил стеной,
По ветвям бегал, развивался,
Как длинный стяг перед войной;
И страшный вид передавался
Озер пустынных зеркалам...
От знойной смерти убегали
И зверь, и вод жильцы, и нам
Тогда казалось, уж настали
Кончина мира, гибель дней,
Давно на Патмосе в виденьи
Предсказанные. Вс° в томленьи
Снедалось жадностью огней,
Порывом вихрей разнесенных;
И глыбы камней раскаленных
Трещали. - Этот блеск, сей жар
И вид дымящегося мира, -
Мне вспомянули песнь Омира:
В его стихах лесной пожар.
Но осень нам дала и тучи
И ток гасительных дождей;
И нивой пепел стал зыбучий,
И жатвой радовал людей!..

    "Дика Карелия, дика!
Надутый парус челнока
Меня промчал по сим озерам;
Я проходил по сим хребтам,
Зеленым дебрям и пещерам:
Везде пустыня: здесь и там
От Саломейского пролива
К семье Сюйсарских островов,
До речки, с жемчугом игривой, (8)
До дальних северных лесов
Нигде ни городов, ни башень
Пловец унылый не видал,
Лишь изредка отрывки пашень
Висят на тощих ребрах скал;
И мертво вс°... пока Шелойник
В Онегу, с свистом, сквозь леса
И нагло к челнам, как разбойник,
И рвет на соймах паруса,
Под скрытом набережных сосен. -
Но живописна ваша осень,
Страны Карелии пустой:
С своей палитры, дивной кистью,
Неизъяснимой пестротой
Она златит, малюет листья:
Янтарь и яхонт и рубин
Горят на сих древесных купах,
И кудри алые рябин
Висят на мраморных уступах.
И вот, меж каменных громад,
Порой, я слышу шорох стад,
Бродящих лесовой тропою,
И под рогатой головою
Привески звонкие брянчат...

    "Край этот мне казался дик:
Малы, рассеяны в нем селы;
Но сладок у лесной Карелы
Ее бесписьменный язык.
Казалось, я переселился
В края Авзонии опять:
И мне хотелось повторять
Их речь: в ней слух мой веселился
Игрою звонкой буквы Л.
Еще одним я был обманут:
Вдали, для глаз, повсюду ель
Да сосна, и под ней протянут
Нагих и серых камней ряд.
Тут, думал я, одни морозы,
Гнездо зимы. Иду... Вдруг... розы!
Вс° розы весело глядят!
И Север позабыл я снова.
Как девы милые, в семье,
Обсядут старика седого,
Так розы в этой стороне,
Собравшись рощей молодою,
Живут с громадою седою.
"Сии места я осмотрел
И поражен был. Тут сбывалось
Великое!.. Но кто б умел,
Кто б мог сказать, когда то сталось?..
Везде приметы и следы
И вид премены чрезвычайной
От ниспадения воды -
С каких высот? осталось тайной...
Но Север некогда питал,
За твердью некоей плотины,
Запасы вод; доколь настал
Преображенья час! - И длинный,
Кипучий, грозный, мощный вал
Сразился с древними горами;
Наземный череп растерзал,
И стали щели - озерами.
Их общий всем, продольный вид
Внушал мне это заключенье.
Но ток, сорвавшись, вс° кипит.
Забыв былое заточенье,
Бежит и сыплет валуны
И стал. Из страшного набега
Явилась - зеркало страны -
Новорожденная Онега!
    "Здесь поздо настает весна;
Глубоких долов, меж горами,
Карела дикая полна:
Там долго снег лежит буграми,
И долго лед над озерами
Упрямо жмется к берегам.
Уж часто видят, по лугам
Цветок синеется подснежный,
И мох цветистый оживет
Над трещиной скалы прибрежной;
А серый безобразный л°д
(Когда глядим на даль с высот)
Большими пятнами темнеет
И от озер студеным веет...
И жизнь молчит, и по горам
Бедна карельская бер°за;
И в самом мае, по утрам,
Блистает серебро мороза...
Мертвеет долго вс°... Но вдруг
Проснулось здесь и там движенье;
Дохнул какой-то теплый дух,
И вмиг свершилось возрожденье:
Помчались лебедей полки
К приютам ведомым влекомых;
Снуют по соснам пауки;
И тучи, тучи насекомых
В веселом воздухе жужжат.
Взлетает жавронок высоко,
И от черемух аромат
Лиется долго и дал°ко...
И в тайне диких сих лесов
Живут малиновки семьями:
В тиши бестенных вечеров
Луга и бор и дичь бугров
Полны кругом их голосами,
Поют... поют... поют оне
И только с утром замолкают:
Знать, в песне высказать желают,
Что в теплой видели стране,
Где часто провождали зимы;
Или предчувствием томимы,
Что скоро из лесов густых
Дохнет, как смерть, неотвратимый,
От Беломорских стран пустых,
Губитель роскоши и цвета,
Он вмиг, как недуг, вс° сожмет,
И часто в самой неге лета
Природа смолкнет и замрет!
    "По Суне плыли наши челны,
Под нами стлались небеса,
И опрокинулися в волны
Уединенные леса.
Спокойно вс° на влаге светлой,
Была окрестность в тишине,
И ясно на глубоком дне
Песок виднелся разноцветный.
И, за грядою серых скал,
Прибрежных нив желтело злато,
И с сенокосов ароматом
Я в летней роскоши дышал.
Но что шумит?.. В пустыне шопот
Растет, растет, звучит, и вдруг -
Как будто конной рати топот,
Дивит и ужасает слух!
Гул, стук! - Знать где-то строят грады;
Свист, визг! - Знать, целый лес пилят!
Кружатся, блещут звезд громады,
И вихри влажные летят
Холодной, стекловидной пыли:
"Кивач!.. Кивач!... Ответствуй, ты ли?..
И выслал бурю он в ответ!..
Кипя над четырьмя скалами,
Он, с незапамятных нам лет,
Могучий исполин, валами
Катит жемчуг и серебро;
Когда ж в хрустальное ребро
Пронзится, горними лучами
Чудесной радуги цветы
Его опутают, как ленты;
Его зубристые хребты
Блестят - пустыни монументы...
Таков Кивач, таков он днем!
Но, под зарею летней ночи,
Вдвойне любуются им очи:
Как будто хочет небо в нем
На тысячи небес дробиться,
Чтоб после снова целым слиться
Внизу, на зеркале реки...
Тут буду я! Тут жизнь теки!..
О, счастье жизни сей волнистой!
Где ты? - В чертоге ль богача,
В обетах роскоши нечистой,
Или в Карелии лесистой
Под вечным шумом Кивача?"...

     Духи основали свое царство в пустынях лесной Карелы.  Вот как поэт наш 
изображает их.

                           В тех горах
Живут селениями духи:
Точь в точь, как мы! В больших домах,
Лишь треугольником их кровли;
Они охотники до ловли,
И вс° у них, как и у нас:
Есть чернь и титул благородных;
Суды, Расправы и Приказ.
Но нет балов, торговок модных,
Карет, визитов, суеты
И бестолкового круженья;
Нет мотовства и разоренья,
Так, стало, нет и нищеты!
Счет, вес и мера без обмана,
И у судейского кафтана
У них не делают кармана. -
Я не могу уверить вас,
Имеют ли они Парнас,
Собранья авторов и залы
Для чтения. - "А есть журналы?"
Нет-с! - Ну, и ссоры меньше там:
Литературные нахалы
Не назовут по именам
И по отечествам, чтоб гласно,
Под видом критики, ругать:
То с здравым смыслом не согласно!
И где, кто б мог закон сыскать,
Который бы людей уволил
От уз приличия? И им,
Как будто должное, дозволил
По личным прихотям своим,
Порою ж и по ссоре личной,
Кричать, писать, ругать публично?..
Зато уж в обществе духов -
Вон там, на тех скалах огромных -
Все так приязненны! так скромны!..
От человеческих грехов
Подчас им бедным очень душно!
И если станет уж и скучно
Смотреть на глупости земных,
На наши шашни и проказы,
То псов с собой четвероглазых
И в лес! И вот лесов чесных
Принявши образ, часто странный,
То, выше ели, великаны.
То наравне, в траве, с травой!
Проказят, резвятся, хохочут,
Зовут, обходят и морочат...
Иди к ним, с умной головой,
Начитанный теорик, - что же?
Тебе ученость не поможет:
Ты угоришь: вс° глушь да мрак;
А духи шепчут: "ты дурак!
Сюда, мудрец, вот омут грязный!.."
Не так ли иногда приказный,
Раскинув практику свою,
Из справки в справку ходит, ходит,
И часто в бестолочь заводит
И толковитого судью?..

                                                         <1830>



НЕВСКИЙ АЛЬМАНАХ НА 1830 ГОД. Невский Альманах на 1830 год, изданный Б. 
Аладьиным - С.П.Б. в типогр. вдовы Плюшар, 1830 (486 стр., в 16-ю долю и 22 стр. 
нот).

     Невский альманах издается уже 6-й год и видимо улучшается. Ныне явился он 
безо всяких излишних притязаний на наружную щеголеватость; издатель в сем случае 
поступил благоразумно, и Альманах нимало от того не потерпел. Три письма князя 
Менщикова, в нем помещенные, любопытны, как памятники исторические. Сказки о 
кладах  суть лучшее из произведений Байского, доныне известных. Стихотворную 
часть украшает Языков.
     С самого появления своего, сей поэт удивляет нас огнем и силою языка. Никто 
самовластнее его не владеет стихом и периодом. Кажется, нет предмета, коего 
поэтическую сторону не мог бы он постигнуть и выразить с живостию, ему 
свойственною. Пожалеем, что доныне почти не выходил он из пределов одного 
слишком тесного рода, я удивимся, что издатель журнала, отличающегося слогом 
неправильным до бессмыслицы, мог вообразить, что ему возможно в каких-то 
пародиях подделаться под слог Языкова твердый, точный и полный смысла.



АНГЛИЯ ЕСТЬ ОТЕЧЕСТВО КАРИКАТУРЫ...

     Англия есть отечество карикатуры и пародии. Всякое замечательное 
происшествие подает повод к сатирической картинке: всякое сочинение, 
ознаменованное успехом, подпадает под пародию. Искусство подделываться под слог 
известных писателей доведено в Англии до совершенства. Вальтер Скотту показывали 
однажды стихи, будто бы им сочиненные. "Стихи, кажется, мои, - отвечал он, 
смеясь: - я так много и так давно пишу, что не смею отречься и от этой 
бессмыслицы!" Не думаю, чтобы кто-нибудь из известных наших писателей мог узнать 
себя в пародиях, напечатанных недавно в одном из московских журналов. Сей род 
шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами, а 
наш едва ли и одним. Впрочем, и у нас есть очень удачный опыт: г-н Полевой очень 
забавно пародировал Гизота и Тьерри.



ИСТОРИЯ РУССКОГО НАРОДА, сочинение Николая Полевого. Том I. - M. в типогр. 
Августа Семена, 1829 (LXXXII - 368 стран, в 8-ю д. л.). В конце книги приложена 
таблица, содержащая в себе генеалогическую роспись русских князей с 862 по 1055 
год. (9)

      Статья  1

     Мы не охотники разбирать заглавия и предисловия книг, о коих обязываемся 
отдавать отчет публике; но перед нами первый том Истории Русского Народа, соч. 
г. Полевым, и поневоле должны мы остановиться на первой строке посвящения: Г-ну 
Нибуру, первому историку нашего века.  Спрашивается: кем и каким образом г. 
Полевой уполномочен назначать места писателям, заслужившим всемирную 
известность? должен ли г. Нибур быть благодарен г. Полевому за милостивое 
производство в первые историки нашего века, не в пример другим? Нет ли тут со 
стороны г. Полевого излишней самонадеянности? Зачем с первой страницы вооружать 
уже на себя читателя, всегда недоверчивого к выходкам авторского самолюбия и 
предубежденного против нескромности? Самое посвящение, вероятно, не помирит его 
с г. Полевым. В нем господствует единая мысль, единое слово: Я,  еще более 
неловкое, чем ненавистное Я.  Послушаем г. Полевого: "В то время, когда 
образованность и просвещение соединяют все народы союзом дружбы, основанной на 
высшем созерцании жребия человечества, когда высокие помышления, плоды 
философских наблюдений, и великие истины Прошедшего и Настоящего составляют 
общее наследие различных народов и быстро разделяются между обитателями 
отдаленных одна от другой стран;..." тогда - что б вы думали? "я осмеливаюсь 
поднести вам мою Историю Русского Народа".

         Belle conclusion et digne de l'exorde!

     Далее: "Я не поколебался писать историю России после Карамзина; 
утвердительно скажу, что я верно изобразил историю России; я знал подробности 
событий, я чувствовал их, как русский; я был беспристрастен, как гражданин 
мира"... Воля ваша: хвалить себя немножко можно; зачем терять хоть единый голос 
в собственную пользу? Но есть мера всему. Далее: "Она (картина г-на Полевого) 
достойна вашего взора (Нибурова). Пусть приношение мое покажет вам, что в России 
столько же умеют ценить и почитать вас, как и в других просвещенных странах 
мира". Опять! как можно самому себя выдавать за представителя всей России? За 
посвящением следует предисловие. Вступление в оное писано темным, изысканным 
слогом и своими противоречиями и многословием напоминает философическую статью 
об русской истории, напечатанную в Московском Телеграфе  и разобранную с такой 
оригинальной веселостию в Славянине.
     Приемлем смелость заметить г-ну Полевому, что он поступил по крайней мере 
неискусно, напав на Историю Государства Российского  в то самое время, как 
начинал печатать Историю Русского Народа.  Чем полнее, чем искреннее отдал бы он 
справедливость Карамзину, чем смиреннее отозвался бы он о самом себе, тем 
охотнее были бы все готовы приветствовать его появление на поприще, 
ознаменованном бессмертным трудом его предшественника. Он отдалил бы от себя 
нарекания, правдоподобные, если не совсем справедливые. Уважение к именам, 
освященным славою, не есть подлость (как осмелился кто-то напечатать), но первый 
признак ума просвещенного. Позорить их дозволяется токмо ветреному невежеству, 
как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволено было пакостить 
всенародно.
     Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он 
принадлежит истории, простодушием и апоффегмами хронике. Критика его состоит в 
ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном 
изображении событий. Нет ни единой эпохи, ни единого важного происшествия, 
которые не были бы удовлетворительно развиты Карамзиным. Где рассказ его 
неудовлетворителен, там недоставало ему источников: он их не заменял 
своевольными догадками. Нравственные его размышления, своею иноческою простотою, 
дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть древней летописи. Он их 
употреблял, как краски, но не полагал в них никакой существенной важности. 
"Заметим, что сии апоффегмы", говорит он в предисловии, столь много 
критикованном и столь еще мало понятом, "бывают для основательных умов или полу-
истинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой цены в 
истории, где ищем действия и характеров". Не должно видеть в отдельных 
размышлениях насильственного направления повествования к какой-нибудь известной 
цели. Историк, добросовестно рассказав происшествие, выводит одно заключение, вы 
другое, г-н Полевой никакого: вольному воля,  как говорили наши предки.
     Г. Полевой замечает, что 5-я глава ХII-го тома была еще недописана 
Карамзиным, а начало ее, вместе с первыми четырьмя главами, было уже переписано 
и готово к печати, и делает вопрос: "Когда же думал историк?"
     На сие ответствуем:
     Когда первые труды Карамзина были с жадностию принимаемы публикою, им 
образуемою, когда лестный успех следовал за каждым новым произведением его 
гармонического пера тогда уже думал он об истории России и мысленно обнимал свое 
будущее создание. Вероятно, что XII том не был им еще начат, а уже историк думал 
о той странице, на которой смерть застала последнюю его мысль... Г-н Полевой, 
немного подумав, конечно сам удивится своему легкомысленному вопросу. -


     Статья  II

     Действие В. Скотта ощутительно во всех отраслях ему современной 
словесности. Новая школа французских историков образовалась под влиянием 
шотландского романиста. Он указал им источники совершенно новые, неподозреваемые 
прежде, несмотря на существование исторической драмы, созданной Шекспиром и 
Г°те.
     Г-н Полевой сильно почувствовал достоинства Баранта и Тьерри и принял их 
образ мнений с неограниченным энтузиазмом молодого неофита. Пленяясь 
романическою живостию истины, выведенной перед нас в простодушной наготе 
летописи, он фанатически отвергнул существование всякой другой истории. Судим не 
по словам г-на Полевого, ибо из них невозможно вывести никакого положительного 
заключения; но основываемся на самом духе, в котором вообще писана История 
Русского Народа,  на старании г-на Полевого сохранить драгоценные краски старины 
и частых его заимствованиях у летописей. Но желание отличиться от Карамзина 
слишком явно в г-не Полевом, и как заглавие его книги есть не что иное, как 
пустая пародия заглавия Истории Государства Российского,  так и рассказ г-на 
Полевого слишком часто не что иное, как пародия рассказа историографа.
     История Русского Народа  начинается живым географическим изображением 
Скандинавии и нравов диких ее обитателей (подражание Тьерри); но, переходя к 
описанию стран, Россиею ныне именуемых, и народов, некогда там обитавших, г-н 
Полевой становится столь же темен в изложении своих этнографических понятий, как 
в философических рассуждениях своего предисловия. Он или повторяет сбивчиво то, 
что было ясно изложено Карамзиным, или касается предметов, вовсе чуждых Истории 
Русского Народа, и, утомляя внимание читателя, говорит поминутно: "Итак мы 
видим... Из сего следует... Мы в нескольких словах означили главные черты 
великой картины...", между тем как мы ничего не видим, как из этого ничего не 
следует и как г-н Полевой в весьма многих словах означил не главные черты 
великой картины.
     Желание противоречить Карамзину поминутно завлекает г-на Полевого в 
мелочные придирки, в пустые замечания, большею частию несправедливые. Он то 
соглашается с Татищевым, то ссылается на Розенкампфа, то утвердительно и без 
доказательства повторяет некоторые скептические намеки г-на Каченовского. 
Признав уже достоверность похода к Царюграду, он сомневается, имел ли Олег с 
собою сухопутное войско. "Где могли пройти его дружины", говорит г-н П.<олевой>, 
"не чрез Булгарию по крайней мере". Почему же нет? какая тут физическая 
невозможность? Оспоривая у Карамзина смысл выражения: на ключ,  он пускается в 
догадки, ни на чем не основанные. Быть может, и Карамзин ошибся в применении 
своей догадки: ключ (символ хозяйства), как котел у казаков, означал, вероятно, 
общее хозяйство, артель. (10)   В древнем договоре Карамзин читает: милым 
ближникам,  ссылаясь на сгоревший Троицкой список. Г-н П.<олевой>, признавая, 
что в других списках поставлено ad libita librarii милым и малым,  подчеркивает, 
однако ж, слово сгоревший,  читает малым  (малолетным, младшим) и переводит: 
дальним  (дальним ближним!). Не говорим уже о довольно смешном противоречии; но 
что за мысль отдавать наследство дальним родственникам мимо ближайших?
     Первый том Истории Русского Народа  писан с удивительной опрометчивостию. 
Г-н Полевой утверждает, что дикая поэзия согревала душу скандинава, что 
песнопения скальда воспламеняли его, что религия усиливала в нем врожденную 
склонность к независимости и презрению смерти (склонность к презрению смерти!), 
что он гордился названием Берсеркера  и пр.; а чрез три страницы г-н Полевой 
уверяет, что не слава вела его в битвы; что он ее не знал, что недостаток пищи, 
одежды, жадность добычи были причинами его походов. Г-н Полевой не видит еще 
государства Российского в начальных княжениях скандинавских витязей, а в Ольге 
признает уже мудрую образовательницу системы скрепления частей в единое целое, а 
у Владимира стремление к единовластию. В уделах г-н П.<олевой> видит то образ 
восточного самодержавия, то феодальную систему, общую тогда в Европе. Промахи, 
указанные в Московском Вестнике, почти невероятны.
     Г-н П.<олевой> в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в 
истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее; он говорит 
о нем почти с презрением.

         Maоtre renard, peut-кtre on vous croirait...

По крайней мере, слог есть самая слабая сторона Истории Русского Народа.  
Невозможно отвергать у г-на Полевого ни остроумия, ни воображения, ни 
способности живо чувствовать; но искусство писать до такой степени чуждо ему, 
что в его сочинении картины, мысли, слова, вс° обезображено, перепутано и 
затемнено.

                                       -----

      P. S. Сказав откровенно наш образ мыслей на счет Истории Русского Народа,  
не можем умолчать о критиках, которым она подала повод. В журнале, издаваемом 
ученым, известным профессором, напечатана статья,  (11)   в коей брань доведена 
до исступления; более чем в 30 страницах грубых насмешек и ругательства нет ни 
одного дельного обвинения, ни одного поучительного показания, кроме ссылки на 
мнение самого издателя, мнение весьма любопытное, коему доказательства с 
нетерпением должны ожидать любители отечественной истории. Московский Вестник... 
(et tu autem, Brute!) сказал свое мнение на счет г-на Полевого еще с большим, 
непростительнейшим забвением своей обязанности, непростительнейшим, ибо издатель 
Московского Вестника доказал, что чувство приличия ему сродно и что, 
следственно, он добровольно пренебрегает оным. Ужели так трудно нашей братье 
критикам сохранить хладнокровие? Как не вспомнить, по крайней мере, совета 
старинной сказки:

                   То же бы ты слово
                   Да не так бы молвил.



<О ВТОРОМ ТОМЕ "ИСТОРИИ РУССКОГО НАРОДА"> ПОЛЕВОГО.

     <1.>

     Противуречия и промахи, указанные в разных журналах, доказывают конечно не 
невежество г. Полевого (ибо сих обмолвок можно было избежать, дав себе время 
подумать или справиться), но токмо непростительную опрометчивость и поспешность. 
Презрение, с каковым г-н П.<олевой> отзывался в своих примеч.<аниях> о 
К.<арамзине>, издеваясь над его трудом - оскорбляло нравственное чувство 
уважения нашего к великому соотечественнику. Но сия опрометчивость и 
необдуманность сильно повредили г. П.<олевому> во мнении малого числа 
просвещенных и благоразумных читателей, ибо они поколебали, если не вовсе 
уничтожили, доверенность, которую обязан он был им внушить. Теперь мы читаем 
Ист.<орию> Русск.<ого> Нар.<ода>, не полагаясь на добросовестность труда и 
верность разысканий - но на каждое слово невольно требуем подтверждения 
постоянного, если не имеем терпения или способов справляться сами. Ист.<ория> 
Русск.<ого> Нар.<ода>  состоит из отдельных отрывков, часто не имеющих между 
собою связи по духу, в коем они писаны, и походит более на разные журнальные 
статьи, чем на книгу, обдуманную одним человеком и проникнутую единством духа.
     Несмотря на сии недостатки Ист.<ория> Русск.<ого> Нар.<ода> заслуживала 
внимания по многим остроумным замечаниям (NB. Остро<умие>м называем мы не 
шуточки, столь любезные нашим веселым критикам, но способность сближать понятия 
и выводить из них новые и правильные заключения), по своей живости, хоть и 
неправильной, по взгляду и по воззрению недальному и часто неверному, но вообще 
новому и достойному критических исследований.
     Второй том, ныне вышедший из печати, имеет, по нашему мнению, большое 
преимущество перед первым.
     1) В нем нет сбивчивого предисловия и гораздо менее противуречий и 
многоречия.
     2) Тон нападения на <Карамзина> уже гораздо благопристойнее.
     3) Самый рассказ не есть уже пародия рассказа К<арамзина>, но нечто 
собственно принадлежащее г. П<олевом>у.
     II том начинается взглядом на всеобщее состояние Европы в XI ст.


     <2>

     Г. Полевой предчувствует присутствие истины, но не умеет ее отыскать и 
вьется около.
     Он видит, что Россия была совершенно отделена от З.<ападной> Европы. Он 
предчувствует тому и причину, но вскоре желание приноровить систему новейших 
историков и к России увлекает его. - Он видит опять и феодализм (называет его 
семейственным ф.<еодализмом>) и в сем феодализме средство задушить феодализм же, 
полагает его необходимым для развития сил юной России. Дело в том, что в России 
не было еще феодализма, как перы Карла не суть еще бароны феодальные, а были 
уделы, князья и их дружина; что Россия не окрепла и не развилась во время 
княжеских драк  (как энергически назвал Карамзин удельные междоусобия), но 
напротив, ослабла и сделалась легкою добычею татар - что аристо.<крация> не есть 
феодализм и что аристокрация, а не феодализм, никогда не существовавший, ожидает 
русского историка. Объяснимся.
     Феодализм частность.
     Аристокрация общность.
     Феодализма в России не было. Одна фамилия, варяжская, властвовала 
независимо, добиваясь великого княжества.
     Феодальное семейство одно (vassaux).
     Бояре жили в городах при дворе княжеском, не укрепляя своих поместий,
     не сосредоточиваясь в малом семействе,
     не враждуя противу королей,
     не продавая своей помощи городам.
     Но
     они были вместе, придворные товарищи об их правах заб<отились> 
     составили союз,
     считались старшинством,
     крамольничали.
     Великие князья не имели нужды соединяться с народом, дабы их усмирить.
     Аристокрация стала могущественна. Ив.<ан> В.<асильевич> III держал ее в 
руках при себе. Ив.<ан> IV казнил. В междуцарствие она возросла до высшей 
степени. Она была наследственная, отселе местничество, на которое до сих пор 
привыкли смотреть самым детским образом. Не Ф.<едор>, но Языков, т. е. меньш<ое> 
дворянство уничтожило местничество и боярство, принимая сие слово не в смысле 
прид<ворного>  чина, но в смысле аристокрации>.
     Феодализма у нас не было, и тем хуже.


     <3.>

     История древняя кончилась богочеловеком,  говорит г-н Пол.<евой>. 
Справедливо. Величайший духовный и политический  переворот нашей планеты есть 
християнство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя 
есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история 
християнства. Горе стране, находящейся вне ев.<ропейской> системы! Зачем же г-н 
П.<олевой> за несколько страниц выше повторил пристрастное мнение 18-го столетия 
и признал концом древней истории падение Западной Римской империи - как будто 
самое распадение оной на Вост.<очную> и Запад<ную> не есть уже конец Рима и 
ветхой системы его?
     Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское 
просвещение.  Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие, и 
отклоняя вс° отдаленное, вс° постороннее, случайное,  доводит его до нас сквозь 
темные, кровавые, мятежные и наконец  рассветающие века. Вы поняли великое 
достоинство фр.<анцузского> историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего 
не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой 
формулы, как мысли и формулы, выведенных Гизотом из истории християнского 
Запада. - Не говорите: иначе нельзя было быть.  Коли было бы это правда, то 
историк был бы астроном, и события жизни человеч.<ества> были бы предсказаны в 
календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум 
ч<еловеческий>, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит 
общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто 
оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая  - мощного, 
мгновенного орудия провидения. Один из остроумнейших людей XVIII ст. предсказал 
Камеру ф.<ранцузских> депутатов и могущественное развитие  России, но никто 
не предсказал ни Нап.<олеона>, ни Полиньяка.

                                                       <1830>



Г. РАИЧ СЧЕЛ ЗА НУЖНОЕ ...

     Г. Раич счел за нужное ответить критикам, непризнававшим в нем таланта. Он 
напечатал в 8-м • Галатеи  нынешнего года, следующее примечание:
     "Чтобы вывести некоторых из заблуждения, представляю здесь перечень  моих 
сочинений:
     1. Грусть на пиру.
     2. Прощальная песнь в кругу друзей.
     3. Перекати-поле.
     4. Друзьям.
     5. Амела.
     6. Петроний к друзьям.
     7. Вечер в Одессе.
     Прочие мелкие стихотворения мои - переводы. В чем же obtrectatores  нашли 
вялость воображения, щепетильную жеманность чувства и (просим покорно найти толк 
в следующих словах!) недостаток воображения". Мы принуждены признать 
неоспоримость сего возражения.



<О ЗАПИСКАХ ВИДОКА.>

     В одном из • Лит. Газеты упоминали о Записках парижского палача; 
нравственные сочинения Видока, полицейского сыщика, суть явление не менее 
отвратительное, не менее любопытное.
     Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными 
донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию 
обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного как и 
гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные 
сочинения такого человека.
     Видок в своих записках именует себя патриотом, коренным французом (un bon 
franзais), как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество! Он уверяет, что 
служил в военной службе, и как ему не только дозволено, но и предписано всячески 
переодеваться, то и щеголяет орденом Почетного Легиона, возбуждая в кофейных 
негодование честных бедняков, состоящих на половинном жалованье  (officiers а la 
demi-solde).  Он нагло хвастается дружбою умерших известных людей, находившихся 
в сношении с ним (кто молод не бывал? а Видок человек услужливый, деловой). Он с 
удивительной важностию толкует о хорошем обществе, как будто вход в оное может 
ему быть дозволен, и строго рассуждает об известных писателях, отчасти надеясь 
на их презрение, отчасти по расчету: суждения Видока о Казимире де ля Вине, о Б. 
Констане должны быть любопытны именно по своей нелепости.
     Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая 
неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сем 
случае пишет на своих врагов  доносы, обвиняет их в безнравственности и 
вольнодумстве, и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости 
мнений: раздражительность, смешная во всяком другом писаке, но в Видоке 
утешительная, ибо видим из нее, что человеческая природа, в самом гнусном своем 
унижении, вс° еще сохраняет благоговение перед понятиями, священными для 
человеческого рода.
     Предлагается важный вопрос:
     Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни 
господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле 
этого слова; со всем тем, нельзя их не признать крайним оскорблением 
общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание 
на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения 
законодательства?

                                                        <1830>



СОБРАНИЕ НАСЕКОМЫХ,
стихотворение А. С. Пушкина

                   Какие крохотны коровки!
         Есть, право, менее булавочной головки.
                           Крылов.


 Мое собранье насекомых
 Открыто для моих знакомых:
 Ну, что за пестрая семья;
 За ними где не рылся я?
 Зато, какая сортировка!
 Вот ** божия коровка,
 Вот **** злой паук,
 Вот и ** российский жук,
 Вот ** черная мурашка,
 Вот ** мелкая букашка.
 Куда их много набралось!
 Опрятно за стеклом и в рамах
 Они, пронзенные насквозь,
 Рядком торчат на эпиграммах.

     Сие стихотворение, напечатанное в Альманахе: Подснежник,  нынешнего года, 
обратило на себя общее внимание. Все журналы отозвались о нем, и большею частию 
неблагосклонно. Оно удостоилось двух пародий, помещенных в Вестнике Европы  и в 
Московском Телеграфе.  Пародия Вестника  отличается легким остроумием; пародия 
Телеграфа  - полнотою смысла и строгою грамматической и логической точностию. - 
Здесь мы помещаем сие важное стихотворение, исправленное Сочинителем. В 
непродолжительном времени выйдет оно особою книгой, с предисловием, примечаниями 
и биографическими объяснениями, с присовокуплением всех критик, коим оно подало 
повод, и с опровержением оных. Издание сие украшено будет искусно 
литохромированным изображением насекомых. Цена с пересылкою 25 руб.



<ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ "ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ".>

     Отдавая полную справедливость благонамеренности и беспристрастию вашей 
Газеты - признаюсь, не мог я согласиться с мнениями, которые обнаруживает она 
косательно критики и полемики.
     Во-первых, что значат вечные толки о вежливости?  Если бы критики наших 
журналов погрешали единой своею грубостию, то беда была бы еще не большая.
     [Вы поминутно говорите о приличии], но позвольте дать заметить, что и 
Л.<итературная> Газета, стараясь быть равно учтива и важна в отношении ко всем 
книгам ею разбираемым, без сомнения погрешала бы противу правил приличия. - В 
обществе вы локтем задели вашего соседа, вы извиняетесь - очень хорошо. Но гуляя 
в толпе под качелями, толкнули лавочника - вы не скажете ему: mille pardons.  Вы 
зовете извозчика - и говорите ему: пошел в Коломну, а не: сделайте одолжение, 
потрудитесь свезти в Коломну.  Разница критиковать Ист.<орию> Гос.<ударства> 
Рос.<сийского> - и например ***
     У нас вошло в обыкновение между писателями, заслужившими доверенность и 
уважение публики, не возражать на критики. Редко кто-нибудь из них подаст голос 
и то не за себя. Обыкновение вредное для литературы. Таковые анти-критики имели 
<бы> двоякую пользу: исправление ошибочных мнений, и распространение здравых 
понятий косательно искусства. Вы скажете, что по большей части журнальная 
критика заключается в личностях и брани, что публика <довольно равнодушна к 
успехам словесности> -
     Возразят, что иногда нападающее лицо само по себе так презрительно, что 
честному человеку никак нельзя войти в сношение с ним, не марая себя. В таком 
случае объяснитесь, извинитесь перед публикою. Видок вас обругал. Изъясните, 
почему вы никаким образом отвечать ему не намерены. В этом отношении мне 
нравится одна из статей вашего журнала как доброе дело.

                                                      <1830>



<АЛЬМАНАШНИК.>

     - Господи боже мой, вот уже четвертый месяц живу в Петербурге, таскаюсь по 
всем передним, кланяюсь всем канцелярским начальникам, а до сих пор не могу 
получить места. Я весь прожился, задолжал, а я ж отставной, того и гляди в яму 
посодят.
     - А по какой части собираешься ты служить?
     - По какой части? - Господи боже мой! да разве я не русской человек? Я на 
вс° гожусь - разумеется, хотелось бы мне местечка потеплее; но дело до петли 
доходит, теперь я и всякому рад.
     - Неужто у тебя нет таки ни единого благодетеля?
     - Благодетеля? Господи боже мой! да в каждом министерстве у меня по три 
благодетеля сидят. Все обо мне хлопочут, все обо мне докладывают - а я вс°-таки 
без куска хлеба.
     - Служба тебе знать не дается. Возьмись-ка за что-нибудь другое.
     - А за что прикажешь?
     - Например за литературу.
     - За лит.<ературу>? Господи боже мой! в сорок три года начать свое 
литературное поприще.
     - Что за беда? а Руссо?
     - Руссо вероятно ни к чему другому не был способен. Он не имел в виду быть 
винным приставом. Да к тому же он был человек ученый; а я учился в Московском 
университете.
     - Что за беда, затевай журнал.
     - Журнал? а кто же подпишется.
     - Мало ли кто, Россия велика, охотников довольно.
     - Нет, брат: нынче их не надуешь. Их отучили. Все говорят: деньги возьмет, 
а журнала не выдаст или не додаст. Кому охота судиться из 35 рублей.
     - Ну, так пиши Выжигина.
     - Выжигина? Господи боже мой: написать Выжигина не штука; пожалуй я вам в 
четыре месяца отхватаю 4 тома, не хуже Орлова и Булгарина, но покаместь успею с 
голоду околеть.
     - Знаешь ли что? Издай Альманак.
     - Как так?
     - Вот как: выпроси у наших литераторов по нескольку пьес, кой-что 
перепечатай сам. Выдумай заглавие, закажи в долг виньетку, да и тисни с богом.
     - В самом деле. Да я ни с кем из этих господ не знаком. - Что нужды: ступай 
себе к ним. Скажи им, что ты юный питомец Муз; впервые выступаешь на поприще 
славы и решился издавать Альманак, а между тем проси их воспоможения и 
покровительства.
     - А что ты думаешь - ей-богу я с отчаяния готов и на Альманак.
     - Советую дела не откладывать.
     - Сегодня ж начну свои визиты.
     - И дело: желаю тебе всякого успеха.

                                       ----

                  (Кабинет стихотворца.
Вс° в большом беспорядке. Посредине стол. Стихотворец и трое молодых людей 
играют в кости.)

               Стихотворец, гремя стаканчиком.
Я в руке. Sept а la main... neuf... Sacredieu.. neuf et sept... neuf et sept... 
neuf...  мое... Кто держит?

               Гость.
 Экое счастие: держу

               Стихотворец.
  Sept а la main... (про себя)  Это кто?

             Входит  Альманашник  (одному из гостей).
 Я давно желал иметь счастие представиться вам. Позвольте одному из усерднейших 
в.<аших> почитателей... Ваши прекрасные сочинения...

               Гость.
 Вы ошибаетесь; я кроме векселей ничего не сочиняю: вот хозяин...

               Альманашник.
 Позвольте одному из усерднейших...

               Стихотворец.
 Помилуйте... радуюсь, что имею честь с вами познакомиться... садитесь, сделайте 
милость...

              Альманашник.
 Вы заняты... извините: я вам помешал.

               Стихотворец.
 О нет... мы будем продолжать. - Sept а la main...  3 крепс. - Какое несчастие. 
(Передает кости.)

               Гость.
 Сто рублей а prendre.

               Стихотворец.
 Держу... (Играют.)  Что за несчастие... (Смотрит косо на Альманашника.)

               Альманашник.
 Я в первый раз выступаю на поприще славы и решился издать Альманак... я 
надеюсь, что вы...

               Стихотворец.
 Пятую руку проходит! и всегда я попадусь... Вы издаете Альманак? под каким 
заглавием?.. прошел - я более не держу.

               Альманашник.
 Восточная звезда...  я надеюсь, что вы не откажетесь украсить ее 
драгоценными...

              Стихотворец,  берет стаканчик.
Позвольте: сто рублей а prendre...  Sept а la main... крепс - так. Это 
удивительно; первой руки не могу пройти (Плюет, вертит стол).  Несносный 
альманашник; он мне принес несчастие.

               Альманашник.
Надеюсь, что вы не откажетесь украсить мой Альманак своими драгоценными 
произведениями...

               Стихотворец.
 Ей богу - нет у меня стихов, - все разобраны, журналистами, альманашниками... 
Держу вс°... что? прошел опять!.. Это непостижимо. Проклятый альманашник.

               Альманашник  (вставая).
 Позвольте надеяться, что если будет у вас свободная пьеска...

               Стихотворец  (провожая его до дверей).
 Отыщу непременно и буду иметь счастие вам доставить.

               Альманашник.
 Поверьте, что крайность, бедственное положение, жена и дети -

               Стихотворец  (его выпроводив).
 Насилу отвязался. Экое дьявольское ремесло!

               Гость.
 Чье? твое или его?

               Стихотворец.
 Уж верно мое хуже. Отдавай стихи одному дураку в Альманак, чтоб другой обругал 
их в журнале. Жена и дети. Чорт его бы взял... человек, кто там?

              Входит слуга.

              Стихотворец.
 Я говорил тебе, альманашников не пускать.

              Слуга.
 Да кто их знает, альманашник ли, нет ли.

              Стихотворец.
 Дурак, это по лицу видно. Я в руке: Sept а la main... (Играют.)

                Харчевня.
 (Бесстыдин, Альманашник обедают.)

     - Гей водки.
     - 9 рюмка! И я за вс° плачу - а что толку!
     - Увидишь, как пойдет наш Альманак: с моей стороны даю 34 стихотворения; 
под пятью подпишу А. П., под пятью другими Е. Б., под пятью еще К. П. В. 
Остальные пущу без подписи; в предисловии буду благодарить господ поэтов, 
приславших нам свои стихотворения. Прозы у нас вдоволь: лихое Обозрение 
словесности, где славно обруганы наши знаменитые писатели, наши аристократы... 
знаешь.
     - Никак нет-с, не знаю.
     - Не знаешь, о да ты видно журнала моего не читаешь... Вот видишь ли, 
арист.<ократами> (разумеется, в иронич.<еском> смысле) называются те писатели, 
которые с нами не знаются, полагая вероятно, что наше общество не завидное. Мы 
было сперва того и не заметили, но уже с год как спохватились, и с тех пор 
ругаем их наповал... Теперь понимаешь...
     - Понимаю.
     - Водки! Эти аристократы... (разумеется, говорю в ирон.<ическом> смысле)... 
вообразили себе, что нас в хорошее общество не пускают. Желал бы я посмотреть, 
кто меня не впустит; чем я хуже другого. Ты смотришь на мое платье...
     - Никак нет, ей-богу...
     - Оно немного поношено; меня обманули на вшивом рынке... К тому же я не 
стану франтить в харчевне - [но на балах... о, на балах] я великой щеголь, это 
моя слабость. Если б ты видел меня на балах... Я славно танцую, я танцую 
фр.<анцузскую> кадриль. Ты не веришь... (встает шатаясь, танцует.)  Каково?
     - Прекрасно.

           (Бесстыдин зацепляет стакан и роняет его)

     - Боже мой - стакан в дребезгах... Его поставят на счет - и еще граненый.
     - Как на счет? - его склеят... вот и вс°. (Подбирает стекло и подает).

              (- расплачивается охая, выводит под руку Б.<есстыдина>, он на 
ногах не стоит.)

     - Так и быть, взять извозчика. -

      Бесстыдин. Сделай одолжение... посади меня верьхом - сам садись поперек, 
да поедем по Невскому, люблю франтить, это моя слабость.

     - И вот моя последняя опора! Господи боже мой!

                                       -----

     - Можно видеть барина?
     - Никак нет - он почивает.
     - Как, в 12-ть часов?
     - Он возвратился с балу в 6-м часу.
     - Да когда же его можно застать?
     - Да почти никогда.
     - Когда же ваш барин сочиняет?
     - Не могу знать.
     - Экое несчастие!.. Доложи своему барину, что приходил рекомендоваться... 
Да скажи, не знаешь ли ты какого-нибудь сочинителя...

                                                         <1830>



<О КРИТИКЕ.>

     Критика вообще.  Крит.<ика> наука.
     Критика наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств <и> 
литературы.
     Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник 
или писатель в своих произведениях - на глубоком изучении образцов и на 
деятельном наблюдении современных замечательных явлений.
     Не говорю о беспристрастии - кто в критике руководствуется чем бы то ни 
было кроме чистой любви к искусству, тот уже нисходит в толпу, рабски 
управляемую низкими, корыстными побуждениями.
     Где нет любви к искусству, там нет и критики. Хотите ли быть знатоком в 
художествах? говорит Винкельман. Старайтесь полюбить художника, ищите красот в 
его созданиях.

                                                         <1830>



<НАБРОСКИ ПРЕДИСЛОВИЯ К "БОРИСУ ГОДУНОВУ".>

     <1.>

     <С> отвращением решаюсь я выдать в свет <свою трагедию> и хотя я вообще 
всегда был довольно равнодушен <к> успеху иль неудаче своих сочинений, но 
признаюсь, неудача Бориса Годунова  будет мне чувствительна, а я в ней почти 
уверен. Как Монтань, могу сказать о своем сочинении: C'est une -uvre bonne de 
foi.
     Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, трагедия сия 
доставила мне вс°, чем писателю насладиться дозволено; живое вдохновенное 
занятие, внутреннее убеждение, что мною потреблены были все усилия, наконец 
одобрения малого числа [людей избранных].
     Тр.<агедия> моя уже известна почти всем тем, коих мнениями я дорожу. В 
числе моих слушателей одного недоставало, того, кому обязан я мыслию моей 
трагедии, чей гений одушевил и поддержал меня; чье одобрение представлялось 
воображению моему сладчайшею наградою и единственно развлекало меня посреди 
уединенного труда.


     

     Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь 
в драмматические формы одну из самых драмматических эпох новейшей истории. Не 
смущаемый никаким светским  влиянием, Шексп.<иру> я подражал в его вольном и 
широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов, 
Карамз.<ину> следовал я в светлом развитии происшедствий, в летописях старался 
угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! умел ли ими 
воспользоваться - не знаю - по крайней мере, труды мои были ревностны и 
добросовестны.
     Долго не мог я решиться напечатать свою драмму. Хороший иль худой успех 
моих стихотворений, благосклонное или строгое решение журналов о какой-нибудь 
стихотворной повести доныне слабо тревожили мое самолюбие. Критики слишком 
лестные не ослепляли его. Читая разборы самые оскорбительные, старался я угадать 
мнения критика, понять со всевозможным хладнокровием, в чем именно состоят его 
обвинения. - И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из 
презрения, но единственно из убеждения, что для нашей литературы il est 
indiffйrent,  что такая-то глава Онегина выше или ниже другой. Но признаюсь 
искренно, неуспех драммы моей огорчил бы меня, ибо я твердо уверен, что нашему 
театру приличны народные законы драммы Шекспировой - а не придворный обычай 
трагедий Расина - и что всякой неудачный опыт может замедлить преобразование 
нашей сцены. (Ермак А. С. Хомякова есть более произвед.<ение> лирическое, чем 
драмм.<атическое>. Успехом своим оно обязано прекрасным стихам, коими оно 
писано).
     Приступаю к некоторым частным объяснениям. Стих, употребленный мною 
(пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У нас первый пример 
оному находим мы, кажется, в Аргивянах; А. Жандр в отрывке своей прекрасной 
трагедии, писанной стихами вольными, преимущественно употребля<ет> его. Я 
сохранил цезурку французского пентаметра на второй стопе - и, кажется, в том 
ошибся, лишив добровольно свой стих свойственного ему разнообразия. Есть шутки 
грубые, сцены простонародные. - Хорошо, если поэт может их избежать, - поэту не 
должно быть площадным из доброй воли, - если же нет, то ему нет нужды стараться 
заменять их чем-нибудь иным.
     Нашед в истории одного из предков моих, игравшего важную роль в сию 
несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия, con 
amore,  но [безо всякой дворянской спеси]. Изо всех моих подражаний Байрону 
дворянская спесь была самое смешное. Аристокрацию нашу составляет дворянство 
новое - древнее же пришло в упадок, права уровнены с правами прочих состояний, 
великие имения давно раздроблены, уничтожены и никто, даже самые потомки  и 
проч. - Принадлежать старой арист.<окрации> не представляет никаких преимуществ 
в глазах благоразумной черни, и уединенное почитание к славе предков может 
только навлечь нарекание в странности или бессмысленном подражании иностранцам.
     Дух века требует важных перемен и на сцене драматической. Может быть и они 
[не удовлетворят] надежды преобразователей.
     Поэт живущий на высотах создания  яснее видит, может быть, и недостатки 
справедливых требований и то, что скрывается от взоров волнуемой толпы, но 
напрасно было бы ему бороться. Таким образом Лореz de Vega, Шекспир, Расин 
уступали потоку; но гений, какое направление ни изберет, останется всегда гений 
- суд потомства отделит золото ему принадлежащее от примеси.


     

     Je me prйsente ayant renoncй  <а> ma maniиre premiиre - n'ayant plus а 
allaiter un nom inconnu et une premiиre jeunesse, je n'ose plus compter sur 
l'indulgence avec laquelle j'avais йtй accueilli. - Ce n'est plus le sourire de 
la mode que je brigue. - Je me retire volontairement du rang de ses favoris, en 
faisant mes humbles remerciements de la faveur avec laquelle elle avait acueilli 
mes faibles essais pendant dix ans de ma vie.


     

     Lorsque j'йcrivais cette tragйdie, j'йtait seul а la campagne, ne voyant 
personne, ne lisant que les journaux etc. - d'autant plus volontiers que j'ai 
toujours cru que le romantisme convenait seul а notre scиne; je vis que j'йtais 
dans l'erreur. J'йprouvais une grande rйpugnance а livrer au public ma tragйdie, 
je voulais au moins la faire prйcйder d'une prйface et la faire accompagner de 
notes. - Mais je trouve tout cela 20 fort inutile.


     

     Pour une prйface. Le public et la critique ayant acueilli avec une 
indulgence passionnйe  mes premiers essais et dans un temps oщ la malveillance 
m'eussent probablement dйgoыtй de la carriиre que j'allait embrasser, je leur 
dois reconnaissance entiиre et je les tiens quittes envers moi - leur rigueur et 
leur indiffйrence ayant maintenant peu d'influence sur mes travaux.

 <1830>



<ОПРОВЕРЖЕНИЕ НА КРИТИКИ.>

     

     Будучи русским писателем я всегда почитал долгом следовать за текущей 
литературой и всегда читал с особенным вниманием критики, коим подавал я повод. 
Чистосердечно признаюсь, что похвалы трогали меня как явные и вероятно искренние 
знаки благосклонности и дружелюбия. Читая разборы самые неприязненные, смею 
сказать что всегда старался войти в образ мыслей моего критика, и следовать за 
его суждениями, не опровергая оных с самолюбивым нетерпением, но желая с ними 
согласиться со всевозможным авторским себя отвержением. К несчастию замечал я, 
что по большей части мы друг друга не понимали. Что касается до критических 
статей, написанных с одною целью оскорбить меня каким бы то ни было образом, 
скажу только, что они очень сердили меня по крайней мере в первые минуты и что 
следственно сочинители оных могут быть довольны. Если в течении 16-ти летней 
авторской жизни я никогда не отвечал ни на одну критику (не говорю уж о 
ругательствах), то сие происходило конечно не из презрения.
     Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей 
литературы. Разборы В.<естника> Евр<опы> и приговоры Сев.<ерной> Пч.<елы> 
достаточны для нас. Мы не имеем еще нужды ни в Шлегелях ни даже в Лагарпах. 
Презирать критику потому только, что она еще находится во младенчестве, значит 
презирать юную литературу за то что она еще не возмужала. Это было бы 
несправедливо. Но как наша словесность с гордостию может выставить перед Европою 
Историю Карамзина, несколько од Державина, басен Крылова, пэан 12 года и 
несколько цветов северной элегической поэзии - так и наша критика может 
представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей, глубоких 
воззрений и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от 
другой и не получили еще веса и постоянного влияния. Время их еще не приспело.
     Не отвечал я моим критикам не потому также, чтоб не доставало во мне охоты, 
веселости или педанства; не потому чтоб я не полагал в сих критиках никакого 
влияния на читающую публику. Но признаюсь, мне было совестно для опровержения 
оных повторять школьные или пошлые истины, толковать о грамматике, риторике и 
азбуке, а что всего затруднительнее оправдываться там, где не было обвинений, 
важно говорить:

           Et moi je vous soutiens que mes vers sont trиs bons

или от нечего делать идти судиться перед публикою и стараться насмешить ее (к 
чему ни малейшей не имею склонности). Например, один из моих критиков, человек 
впроччем добрый и благонамеренный, разбирая кажется Полтаву, выставил несколько 
отрывков и вместо всякой критики уверял, что таковые стихи сами себя дурно 
рекомендуют.  Что бы мог я отвечать ему на это! А так поступали почти все его 
товарищи. Критики наши говорят обыкновенно: это хорошо потому что прекрасно, а 
это дурно потому что скверно. Отселе их никак не выманишь.
     Еще одна причина и главная: леность. Никогда не мог я до того рассердиться 
на бестолковость или недобросовестность чтоб взять перо и приняться за 
возражение. Нынче в несносные часы карантинного заключения не имея с собою ни 
книг, ни товарища, вздумал я для препровождения времени писать опровержение на 
все критики, которые мог только припомнить, и собственные замечания на 
собственные же сочинения. Смею уверить моего читателя (если господь пошлет мне 
читателя) что глупее сего занятия отроду ничего не мог я выдумать.

                                       ----

      Руслана и Людмилу  вообще приняли благосклонно. Кроме одной статьи в 
В.<естнике> Евр<опы>, в которой ее побранили весьма неосновательно, и весьма 
дельных Вопросов, изобличающих слабость создания поэмы, кажется, не было об ней 
сказано худого слова. Никто не заметил даже, что она холодна. Обвиняли ее в 
безнравственности, за некоторые слегка сладострастные описания, за стихи, мною 
выпущенные во втором издании.

         О страшный вид! волшебник хилый
         Ласкает сморщенной рукой etc.

За вступление, не помню которой песни:

         Напрасно вы в тени таились etc.

и за пародию Двенадцати спящих дев;  за последнее можно было меня пожурить 
порядком, как за недостаток эсфетического чувства. Непростительно было (особенно 
в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание. 
Прочие упреки были довольно пустые. Есть ли в Руслане хоть одно место, которое в 
вольности шуток могло быть сравнено с шалостями хоть, например, Ариоста, о 
котором поминутно твердили мне? Да и выпущенное мною место было очень, очень 
смягченное подражание Ариосту (Orl., canto V o VIII).

                                       -----

     Кавк.<азский> Плен<ник>  - первый неудачный опыт характера, с которым я 
насилу сладил; он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым 
элегическим и описательным стихам. Но зато Н<иколай> и А.<лександр> Р.<аевский> 
и я, мы вдоволь над ним насмеялись.

                                       -----

     Бахч.<исарайский> фонт<ан>  слабее Пленника  и, как он, отзывается чтением 
Байрона, от которого я с ума сходил. Сцена Зар.<емы> с Марией имеет 
драматическое достоинство. Его, кажется, не критиковали. А. Р.<аевский> хохотал 
над следующими стихами:

         Он часто в сечах роковых
         Подъемлет саблю - и с размаха
         Недвижим остается вдруг,
         Глядит с безумием вокруг,
         Бледнеет etc.

     Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. 
Их герои всегда содрагаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Вс° это 
смешно, как мелодрама.

                                       -----

     Не помню кто заметил мне, что невероятно, чтоб скованные вместе разбойники 
могли переплыть реку. Вс° это происшедствие справедливо и случилось в 1820 году, 
в бытность мою в Екатеринославле.

                                       -----

     Наши критики долго оставляли меня в покое. Это делает им честь: я был 
далеко в обстоятельствах не благоприятных. По привычке пологали меня вс° еще 
очень молодым человеком. Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться 
по напечатанию четвертой и пятой песни Евг.<ения> Онегина. Разбор сих глав 
напечатанный в Атенее удивил меня хорошим тоном, хорошим слогом и странностию 
привязок. Самые обыкновенные риторические фигуры и тропы останавливали критика: 
можно ли сказать стакан шипит,  вместо вино шипит в стакане? камин дышит, вместо 
пар идет из камина?  Не слишком ли смело ревнивое подозрение? неверный лед?  Как 
думаете, что бы такое значило: мальчишки

              Коньками звучно режут лед?

     Критик догадывался, однако, что это значит: мальчишки бегают по льду на 
коньках.
     Вместо:

              На красных лапках гусь тяжелый,
              (Задумав плыть по лону вод)
              Ступает бережно на лед

критик читал:

            На красных лапках гусь тяжелый
           Задумал плыть -

и справедливо замечал, что недалеко уплывешь на красных лапках.
     Некоторые стихотворческие вольности: после отрицательной частицы не  - 
винит.<ельный>, а не родительный падеж; времян  вместо времен  (как например у 
Батюшкова:

            То древню Русь и нравы
            Владимира времян. )

приводили критика моего в великое недоумение. Но более всего раздражил его стих:

              Людскую молвь и конской топ.

      "Так ли изъясняемся мы, учившиеся по старым грамматикам, можно ли так 
коверкать русской язык?" - Над этим стихом жестоко потом посмеялись и в 
В.<естнике> Евр.<опы>. - Молвь  (речь) слово коренное русское. Топ  вместо топот  
столь же употребительно, как и шип вместо шипение  (12)  (следств.<енно> и хлоп  
вместо хлопание  вовсе не противно духу русского языка). На ту беду и стих-то 
весь не мой, а взят целиком из русской сказки:

     "И вышел он за врата градские, и услышал конский топ и людскую молвь".
                                                                    Бова 
К.<оролевич>.

     Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания 
свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают.
     Стих:

            Два века ссорить не хочу

критику показался неправильным. Что гласит грамматика? Что действ.<ительный> 
глагол, управляемый отриц.<ательною> частицею, требует уже не вин.<ительного>, а 
род.<ительного> п.<адежа>. Напр.<имер>: я не  пишу стихов.  Но в моем стихе 
глагол ссорить  управляем не частицею не,  а глаголом хочу.  Ergo правило сюда 
нейдет. Возьмем, например, следующее предложение: Я не  могу вам позволить 
начать писать... стихи,  а уж конечно не стихов.  Неужто электрическая сила 
отриц.<ательной> частицы должна пройти сквозь всю эту цепь глаголов и отозваться 
в существительном? Не думаю.

                                       -----

     Кстати о грамматике. Я пишу цыганы,  а не цыгане; татаре,  а не татары.  
Почему? потому что все им.<ена> сущ.<ествительные>, кончащиеся на анин, янин, 
арин и ярин,  имеют свой род.<ительный> во множ.<ественном> на ан, ян, ар и яр,  
а им.<енительный> множ.<ественного> на ане, яне, аре и яре.  Все же 
сущ.<ествительные>, конч.<ащиеся> на ан  и ян, ар  и яр,  имеют во 
множ.<ественном> им.<енительный> <на> аны, яны, ары  и яры,  а род.<ительный> на 
анов, янов, аров, ярое.
     Единственное исключение:  имена собственные. Потомки г-на Булгарина будут 
гг. Булгарины, а не Булгаре.

                                       -----

     У нас многие (между прочими и г. Каченовский, которого кажется нельзя 
упрекнуть в незнании русского языка) спрягают: решаю, решаешь, решает, решаем, 
решаете, решают.   Вместо решу, решишь  и проч. Решу  спрягается как грешу.

                                       -----

     Иностранные собств.<енные> им.<ена>, кончащиеся на е, и, о, у,  не 
склоняются. Кончащиеся на а, ъ  и  ь  склоняются в мужеском роде, а в женск.<ом> 
нет, и против этого многие у нас погрешают. Пишут: книга, сочиненная Гетем и 
проч.

                                       ----

     Как надобно писать турков  или  турок?  то и другое правильно. Турок  и 
турка  равно употребительны.

                                       -----

     Вот уже 16 лет, как я печатаю, и критики заметили в моих стихах 5 
грамматических ошибок (и справедливо):
     1. остановлял взор на отдаленные громады
     2. на теме  гор (темени)
     3. воил  вместо выл
     4. был отказан,  вместо ему отказали
     5. игумену  вместо игумну
Я всегда был им искренно благодарен и всегда поправлял замеченное место. Прозой 
пишу я гораздо неправильнее, а говорю еще хуже и почти так, как пишет г. **.

                                       -----

     Многие пишут юпка, сватьба  вместо юбка, свадьба.  Никогда в прроизводных 
словах т  не меняется на д,  ни п  на б,  а мы говорим юбочница, свадебный.

                                       -----

                               Двенадцать,  а не
&_0007_085_018_0
          Две  сокращено из двое,  как тре  из трое.

                                       -----

                                      Пишут:
&_0006_119_018_0
Не правильнее ли: телега  (от сл.<ова> телец  - телеги запряжены волами)?

                                       -----

     Разговорный язык простого народа (не читающего иностр.<анных> книг и, слава 
богу, не выражающ<его>, как мы, своих мыслей на фр.<анцузском> языке) достоин 
также глубочайших исследований. Альфиери изучал италиянской язык на 
флорентинском базаре: не худо и нам иногда прислушаться к московским просвирням. 
Они говорят удивительно чистым и правильным языком.

                                       -----

     Московской выговор чрезвычайно изнежен и прихотлив. Звучные буквы щ  и ч  
перед другими согл.<асными> в нем изменены. Мы даже говорим женшины, нослег (см. 
Богдановича).

                                       -----

     [Шпионы подобны букве ъ.  Они нужны в некоторых только случаях, но и тут 
можно без них обойтиться, а они привыкли повсюду соваться.]

                                       -----

     Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию. Что есть строфы 
в Евг.<ении> Онег.<ине>, которые я не мог или не хотел напечатать, этому 
дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа, и поэтому 
означается место, где быть им надлежало. Лучше было бы заменять эти строфы 
другими, или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я 
слишком ленив. Смиренно сознаюсь также, что в Д.<он> Жуане есть 2 выпущенные 
строфы.

                                       -----

     Г. Федоров, в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно 
благосклонно 4 и 5-ю главу, заметил однако ж мне, что в описании осени несколько 
стихов сряду начинаются у меня частицею Уж,  что и называл он ужами,  а что в 
риторике зовется единоначатием.  Осудил он также слово корова  и выговаривал мне 
за то, что я барышен благородных и вероятно чиновных назвал девчонками  (что 
конечно неучтиво), между тем как простую деревенскую девку назвал  девою:

              В избушке распевая, дева
              Прядет -

                                       -----

     Шестой песни - не разбирали, даже не заметили в В.<естнике> Е.<вропы> 
латинской опечатки. Кстати: с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал 
лат.<инской> книги и совершенно забыл лат.<инский> яз.<ык>. - Жизнь коротка; 
перечитывать некогда. Замечательные книги теснятся одна за другою, а никто нынче 
по латыни их не пишет. В 14 столетии, наоборот, лат.<инский> язык был необходим 
и справедливо почитался первым признаком образованного человека.

                                       -----

     Критику 7-ой песни в Сев.<ерной> Пчеле пробежал я в гостях и в такую 
минуту, как было мне не до Онегина... Я заметил только очень хорошо написанные 
стихи и довольно смешную шутку об жуке.  У меня сказано:

              Был вечер. Небо меркло. Воды
              Струились тихо. Жук жужжал.

     Критик радовался появлению сего нового лица и ожидал от него характера, 
лучше выдержанного прочих. Кажется впрочем ни одного дельного замечания или 
мысли критической не было. Других критик я не читал, ибо - право - мне было не 
до них.
     NB.  Критику Сев.<ерной> Пч.<елы> напрасно приписывали г. Булгарину: 1) 
стихи в ней слишком хороши, 2) проза слишком слаба, 3) г. Булгарин не сказал бы, 
что описание Москвы взято из Ивана Выжигина, ибо г. Булгарин не сказывает, что 
трагедия Борис Годунов взята из его романа.

                                       -----

     Шутки наших критиков приводят иногда в изумление своею невинностию. Вот 
истинный анекдот: в Лицее один из младших наших товарищей, и, не тем будь 
помянут, добрый мальчик, но довольно простой и во всех классах последний, 
сочинил однажды два стишка, известные всему Лицею:

               Ха ха ха, хи хи хи
              Де<львиг> пишет стихи

     Каково же было нам, Де<львигу> и мне, в прошлом 1830 году в первой книжке 
важного В.<естника> Евр.<опы> найти следующую шутку: Альманах С. <еверные> Ц. 
<веты > разделяется на прозу и стихи - хи, хи! Вообразите себе, как обрадовались 
мы старой нашей знакомке! Сего не довольно. Это хи хи  показалось видно столь 
затейливым, что его перепечатали с большой похвалой в Сев.<ерной> Пчеле: " хи 
хи,  как весьма остроумно сказано было в В.<естнике> Евр<опы>" etc.

                                       -----

     Молодой Киреевской в красноречивом и полном мыслей обозрении нашей 
словесности, говоря о Дельвиге, употребил сие изысканное выражение: Древняя Муза 
его покрывается иногда душегрейкою новейшего уныния. Выражение конечно смешное. 
Зачем не сказать было просто: В стихах Д.<ельвига> отзывается иногда уныние 
новейшей поэзии? - Журналисты наши, о которых г. Киреевской отозвался довольно 
непочтительно, - обрадовались, подхватили эту душегрейку, разорвали на мелкие 
лоскутки и вот уже год, как ими щеголяют, стараясь насмешить свою публику. 
Положим, вс° та же шутка каждый раз им и удается; но какая им от того прибыль? 
публике почти дела нет до литературы, а малое число любителей верит наконец не 
шутке, беспрестанно повторяемой, но постоянно, хотя и медленно, пробивающимся 
мнениям здравой критики и беспристрастия.

                                       -----

     Сам съешь.  (13)  Сим выражением в энергическом наречии нашего народа 
заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение; обратите это на 
себя.  То и другое употребляется нецеремонными людьми, которые пользуются удачно 
шутками и колкостями своих же противников. Сам съешь есть ныне главная пружина 
нашей журнальной полемики. - Является колкое стихотворение, в коем сказано, что 
Феб, усадив было такого-то, велел его после вывести лакею, за дурной тон и 
заносчивость, нестерпимую в хорошем обществе - и тотчас в ответ явилась 
эпиграмма, где то же самое пересказано немного похуже, с надписью: сам съешь.
     Поэту вздумалось описать любопытное собрание букашек.  - Сам ты букашка, 
закричали бойкие журналы, и стихи-то твои букашки и друзья-то твои букашки. Сам 
съешь.
     Г.<оспода> чиновные журналисты вздумали было напасть на одного из своих 
собратиев за то, что он не дворянин. Другие литераторы позволили себе посмеяться 
над нетерпимостию дворян-журналистов. Осмелились спросить, кто сии феодальные 
бароны, сии незнакомые рыцари, гордо требующие гербов и грамот от смиренной 
братии нашей? Что же они в ответ? Помолчав немного, г.<оспода> чин.<овные> 
журн.<алисты> с жаром возразили, что в литературе дворянства нет, что чваниться 
своим дворянством перед своею братьею (особенно мещанам во дворянстве) 
уморительно смешно, что и настоящему дворянину 600-летние его грамоты не помогут 
в плохой прозе или посредственных стихах. Ужасное Сам съешъ!  К несчастию в 
Литературной Газете отыскали, кто были аристократические литераторы, открывшие 
гонение на недворянство. А публика-то что? а публика, как судия беспристрастный 
и благоразумный, всегда соглашается с тем, кто последний жалуется ей. Например, 
в сию минуту она покаместь совершенно согласна с нашим мнением: т. е. что сам 
съешь  вообще показывает или мало остроумия или большую надеянность на 
беспамятство читателей и что фиглярство и недобросовестность унижают почтенное 
звание литераторов, как сказано в Китайском анекдоте • 1.

                                       -----

     Отчего издателя Лит.<ературной> Газеты и его сотрудников называют 
аристократами (разумеется в ироническом смысле, пишут остроумно журналисты)? В 
чем же состоит их аристократия? в том ли, что они дворяне? - Нет; все журналы 
побожились уже, что над званием никто не имел и намерения смеяться. Стало быть, 
в дворянской спеси? Нет; в Лит.<ературной> Газете доказано, что главные 
сотрудники оной одни и вооружились противу сего смешного чванства, и заставили 
чиновных литераторов уважать собратьев мещан. Может быть, в притязаниях на тон 
высшего  общества? Нет; они стараются сохранить тон хорошего общества; 
проповедают сей тон и другим собратьям, но проповедают в пустыне. Не они 
гнушаются просторечием и заменяют его простомыслием (niaiserie) (NB: не одно 
просторечие). Не они поминутно находят одно выражение бурлацким,  другое 
мужицким,  третье неприличным для дамских ушей,  и т. п. Не они толкуют вечно о 
будуарных читательницах, о паркетных  (?) дамах.
Не они провозгласили себя опекунами высшего общества; не они вечно пишут 
приторные статейки, где стараются подделаться под светский тон так же удачно, 
как горнишные и камердинеры пересказывают разговоры своих господ. Не они comme 
un homme de noble race outragent et ne se battent pas.  Не они разбирают 
дворянские грамоты и провозглашают такого-то мещанином, такого-то аристократом; 
не они печатают свои портреты с гербами весьма сомнительными. Отчего же они 
аристократы (разумеется в ироническом смысле)?

                                       -----

     В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абр.<ам> 
Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как 
видно из собственноручного письма Екатерины II), (14) отец Ганнибала, 
покорившего Наварин (см. памятник, воздв.<игнутый> в Ц.<арском> С.<еле> гр. Ф. 
Г. Орлову), генерал-аншеф и проч. - был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед 
мой, если был куплен, то вероятно д°шево, но достался он шкиперу, коего имя 
всякой русской произносит с уважением и не всуе. Простительно выходцу не любить 
ни русских, <ни> России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за 
русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших 
сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев.

                                       -----

     Возвратясь из-под Арзрума, написал я послание к князю **....... <Юсупову>. 
В свете оно тотчас было замечено и..... были мною недовольны. Светские люди 
имеют в высокой степени этого рода чутье. Один журналист принял мое послание за 
лесть италианского аббата, - и в статейке, заимствованной у Мерсье , заставил 
вельможу звать меня по четвергам обедать. Так-то чувствуют они вещи и так-то 
описывают светские нравы.


     

     О Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек 
и то медведь. Покойный Р.<ылеев> негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще 
собирает деньги с глазеющей публики. В.<яземский> повторил то же замечание. 
(Р.<ылеев> просил меня сделать из Алека хоть кузнеца, что было бы не в пример 
благороднее). Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 к.<ласса> или помещика, 
а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы, ma tanto meglio.

                                       -----

     Вероятно трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня 
озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и 
новизны лит.<ературного> имени. К тому же, главные сцены напечатаны или искажены 
в чужих  подражаниях.  [Раскрыв наудачу исторический роман г. Б.<улгарина>, 
нашел я, что и у него о появлении Самозванца приходит объявить царю кн. В. 
Шуйский. У меня Борис Год.<унов> говорит наедине с Басмановым об уничтожении 
местничества, - у г. Б.<улгарина> также. Вс° это драматический вымысел, а не 
историческое сказание.]

                                       -----

     Между прочими литературными обвинениями, укоряли меня слишком дорогою ценою 
Евгения Онегина и видели в ней ужасное корыстолюбие. Это хорошо говорить тому, 
кто отроду сочинений своих не продавал или чьи сочинения не продавались, но как 
могли повторять то же милое обвинение издатели Сев.<ерной> Пч.<елы>? Цена 
устанавливается не писателем, а книгопродавцами. В отношении стихотворений число 
требователей ограничено. Оно состоит из тех же лиц, которые платят по 5 рублей 
за место в театре. Книгопродавцы, купив, положим, целое издание по руб.<лю> 
экз.<емпляр>, вс°-таки продавали б по 5 рублей. Правда, в таком случае автор мог 
бы приступить ко второму дешевому изданию, но и книгопродавец мог бы тогда сам 
понизить свою цену и таким образом уронить новое издание. Эти торговые обороты 
нам, мещанам писателям, очень известны. Мы знаем, что дешевизна книги не 
доказывает бескорыстия автора, но или большое требование оной или совершенную 
остановку в продаже. Спрашиваю: что выгоднее - напечатать 20000 экз.<емпляров> 
одной книги и продать по 50 коп., или напечатать 200 экз.<емпляров> и продавать 
по 50 рублей?
     Цена последнего издания басен Крылова, во всех отношениях самого народного 
нашего поэта (le plus national et le plus populaire),  не противоречит нами 
сказанному. Басни (как и романы) читает и литератор, и купец, и светской 
человек, и дама, и горнишняя, и дети. Но стихотворение лирическое читают токмо 
любители поэзии. А много ли их? -

                                       -----

     Мы так привыкли читать ребяческие критики, что они даже нас и не смешат. Но 
что сказали бы мы, прочитав, напр.<имер>, следующий разбор Р.<асиновой> Федры 
(если б к несчастию написал ее русской и в наше время).
     "Нет ничего отвратительнее предмета, избранного г. сочинителем. Женщина 
замужняя, мать семейства, влюблена в молодого олуха, побочного сына ее мужа 
(!!!). Какое неприличие! Она не стыдится в глаза ему признаваться в развратной 
страсти своей (!!!!). Сего недовольно: сия фурия, употребляя во зло глупую 
легковерность супруга своего, взносит на невинного Ипполита гнусную 
небывальщину, которую из уважения к нашим читательницам не смеем даже 
объяснить!!! Злой старичишка, не входя в обстоятельства, не разобрав дела, 
проклинает своего собственного сына (!!) - после чего Ипполита разбивают лошади 
(!!!); Федра отравливается, ее гнусная наперсница утопляется и точка. И вот что 
пишут, не краснея, писатели, которые и проч. (тут личности и ругательства); вот 
до какого разврата дошла у нас литература, кровожадная, развратная ведьма с 
прыщиками на лице!" - Шлюсь на совесть самих критиков. Не так ли, хотя и более 
кудр.<явым> слогом, разбирают они каждый день сочинения, конечно не равные 
достоинством произведениям Расина но верно ничуть не предосудительнее оных в 
нравственном отношении. Спрашиваем: должно ли <и> можно ли серьезно отвечать на 
таковые критики, хотя б они были писаны и по-латыни, а приятели называ<ли> это 
глубокомыслием?
     Если б Недоросль, сей единственный памятник народной сатиры, Нед.<оросль>, 
которым некогда восхищалась Ек.<атерина> и весь ее блестящий двор, если б 
Н.<едоросль> явился в наше время, то в наших журналах, посмеясь над 
правописанием Ф. Визина, с ужасом заметили бы, что Простакова бранит Палашку 
канальей  и собачьей дочерью,  а себя сравнивает с сукою!!).   "Что скажут дамы! 
воскликнул бы критик, ведь эта комедия может попасться дамам!" - В самом деле 
страшно! Что за нежный и разборчивый язык должны употреблять господа сии с 
дамами! Где бы, как бы послушать! А дамы наши (бог им судья!) их и не слушают и 
не читают, а читают этого грубого В. Скотта, который никак не умеет заменять 
просторечие простомыслием.


     

     Граф Нулин наделал мне больших хлопот. Нашли его (с позволения сказать) 
похабным, - разумеется в журн.<алах>, в свете приняли его благосклонно - и никто 
из журналистов не захотел за него заступиться. Молодой человек ночью осмелился 
войти в спальню молодой женщины и получил от нее пощечину! Какой ужас! как сметь 
писать такие отвратительные гадости? Автор спрашивал, что бы на месте Нат.<альи> 
Павл.<овны> сделали п<етер>б<ургские> дамы; какая дерзость! Кстати о моей бедной 
сказке (писаной, буди сказано мимоходом, самым трезвым и благопристойным 
образом) - подняли противу меня всю классическую древность и всю европейскую 
литературу! Верю стыдливости моих критиков; верю, что Гр.<аф> Нулин точно 
кажется им предосудительным. Но как же упоминать о древних, когда дело идет о 
благопристойности? И ужели творцы шутливых повестей, Ариост, Бокачио, Лафонтен, 
Касти, Спенсер, Чаусер, Виланд, Байрон известны им по одним лишь именам? Ужели, 
по крайней мере, не читали они Богдановича и Дмитриева? Какой несчастный педант 
осмелится укорить Душеньку в безнравственности и неблагопристойности? Какой 
угрюмый дурак станет важно осуждать Модную жену,  сей прелестный образец легкого 
и шутливого рассказа? А эрот.<ические> стихотворения Державина, невинного, 
великого Державина? Но отстраним неравенство поэтического достоинства. Граф 
Нулин должен им уступить и в вольности и в живости шуток.
     Эти г. критики нашли странный способ судить о степени нравственности 
какого-нибудь стихотворения. У одного из них есть 15-летняя племянница, у 
другого 15-летняя знакомая, - и вс°, что по благоусмотрению родителей еще не 
дозволяется им читать, провозглашено неприличным, безнравственным, похабным 
etc.! как будто литература и существует только для 16-летних девушек! Вероятно 
благоразумный наставник не дает в руки ни им ни даже их братцам полных собраний 
сочинений ни единого классического поэта, особенно древнего. На то издаются 
хрестоматии, выбранные места и тому под. Но публика не 15-летняя девица и не 13-
летний мальчик. Она, слава богу, может себе прочесть без опасения и сказки 
доброго Лафонтена, и эклогу доброго Виргилия, и вс°, что про себя читают сами г. 
критики, - если критики наши что-нибудь читают кроме корректурных листов своих 
журналов.
     Все эти господа, столь щекотливые насчет благопристойности, напоминают 
Тартюфа, стыдливо накидывающего платок на открытую грудь Дорины, и заслуживают 
забавное возражение горничной:

 Vous кtes 
 Que toute votre peau ne me tenterait pas.

                                       -----

     В В.<естнике> Евр.<опы> с негодованием говорили о сравнении Нулина с котом, 
цапцарапствующим кошку (забавный глагол: цапцарапствую, цапцарапствуешь, 
цапцарапствует). Правда во всем Графе Нулине этого сравнения не находится так же 
как и глагола цапцарапствую; но хоть бы и было, что за беда?

                                       -----

     Безнравственное сочинение есть то, коего целию или действием бывает 
потрясение правил, на коих основано счастие общественное или человеческое 
достоинство. - Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными 
описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный 
состав, а музу в отвратительную Канидию. Но шутка, вдохновенная сердечной 
веселостию и минутной игрою воображения, может показаться безнравственною только 
тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая <ее> с 
нравоучением, <и> видят в литературе одно педагогическое занятие.

                                       -----

     Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же 
времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, 
каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести моей. - По крайней 
мере не должен я отвечать за перепечатание грехов моего отрочества, а тем паче, 
за чужие проказы. В альм.<анахе>, изданном г-ном Федоровым, между найденными бог 
знает где стихами моими, напечатана Идиллия, писанная слогом переписчика стихов 
г-на П-<анае>ва. Г-н Бестужев, в предисловии какого-то альманаха, благодарит 
какого-то г-на An. за доставление стихотворений, объявляя, что не все 
удостоились напечатания.
     Сей г-н An. не имел никакого права располагать моими стихами, поправлять их 
по-своему и отсылать в альманах г. Б.<естужева> вместе с собственными 
произведениями стихи, преданные мною забвению или написанные не для печати 
(напр. Она мила, скажу меж за нами),  или которые простительно мне было написать 
на 19 году, но непростительно признать публично в возрасте более зрелом и 
степенном (напр., Послание к Ю<рьеву>).

                                       -----

     Перечитывая самые бранчивые критики, я нахожу их столь забавными, что не 
понимаю, как я мог на них досадовать; кажется, если б хотел я над ними 
посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их перепечатать 
безо всякого замечания. Однако ж я видел, что самое глупое ругательство получает 
вес от волшебного влияния типографии. Нам вс° еще печатный лист кажется святым.  
Мы вс° думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!

                                       -----

     Habent sua fata libelli.  [Самая зрелая изо всех моих стихотворных 
повестей, та в которой вс° почти оригинально (а мы из этого только и бьемся, 
хоть это еще и не главное)] Полтава, [которую Ж.<уковский>, Г.<недич>, 
Д.<ельвиг>, В.<яземский> предпочитают всему, что я до сих пор ни написал, 
Полтава] не имела успеха. Может быть она его и не стоила, но я был избалован 
приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям. Журналы 
взялись объяснить мне причину тому. Они во первых объявили мне, что отроду не 
видано чтоб женщина влюбилася в старика - и что следственно любовь Марии 
(Матрены) Кочубеевой к старому Гетману (впрочем исторически доказанная) не могла 
существовать.

         Так что ж что ты Честон? хоть знаю да не верю.

Этим я не мог удовольствоваться: любовь есть самая своенравная страсть, не 
говорю уже о безобразии и глупости ежедневно предпочитаемых молодости, уму и 
красоте, я вспомнил предания мифологические, Превращения Овидиевы, Леду, Филиру, 
Пазифаю, Олимпию, Пигмалиона, и принужден был признаться, что все сии вымыслы не 
чужды поэзии, или справедливее ей принадлежат. А Отелло, старый негр пленивший 
Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?...
     Далее говорили мне что мой Мазепа злой и глупый старичишка  (старичишка, 
вместо старик - ради затейливости). Что я изобразил Мазепу злым,  в том каюсь. 
Добрым я его не нахожу, особенно в минуту как он хлопочет о казни отца девушки 
им обольщенной. Глупость  человека оказывается или из его действий или из его 
слов. Мазепа действует в моей поэме точь в точь как и в истории. Речи объясняют 
его исторический характер; не довольно, если критик и решит что такое-то лицо в 
поэме глупо; не худо если он чем-нибудь это и докажет. - Потом заметили мне, что 
Мазепа слишком у меня злопамятен; что малор.<оссийский> гетман не студент и за 
пощечину или за дергание усов мстить не захочет; опять история опроверженная 
литературной критикой, опять хоть знаю, да не верю.
     Мазепа, воспитанный в Европе в то время как понятия о дворянской чести были 
на высшей степени силы, Маз.<епа> мог помнить долго  обиду московского царя и 
отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокой, 
постоянный. Дернуть поляка или казака за усы, вс° равно было что схватить 
россиянина за бороду. Хмельницкой за все обиды, претерпенные, помнится, от 
Чернецкого - получил в возмездие, по приговору Речи посполитой, остриженный ус 
своего неприятеля (см. Конисского).
     Старый гетман, предвидя неудачу, бранит в моей поэме молодого Карла, и 
называет его мальчиком и сумасшедшим. Критики важно укоряли меня в 
неосновательном мнении о шв.<едском> короле. У меня сказано где-то, что Мазепа 
ни к чему не был привязан; критики ссылались на собственные слова  гетмана, 
уверяющего Марию, что он любит ее

  больше славы, больше власти.

     Так понимали они драмматическое искусство!
     Потом следовала критика мелочная, критика букв, от которой пора бы нам 
отвыкнуть. Слова усы, визжать, вставай, рассветает, ого, пора  казались критикам  
низкими, бурлацкими;  [низкими словами я, как В.<ильгельм> К.<юхельбекер,> 
почитаю те, которые подлым образом выражают какие нибудь понятия; например, 
нализаться вместо напиться пьяным и т. п.;] но никогда не пожертвую искренностию 
и точностию выражения провинциальной чопорности и боязни казаться 
простонародным, славянофилом и тому под.
     В В.<естнике> Е.<вропы> заметили, что заглавие поэмы ошибочно, и что, 
вероятно, не назвал я ее  Мазепой,  чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо. Но 
была тут и другая причина: эпиграф. Так и Бахч.<исарайский> Фонт.<ан> в рукописи 
назван был Гаремом,  но меланхолической эпиграф (который конечно лучше всей 
поэмы) соблазнил меня.

                                       -----

     Кстати о Полтаве, критики упомянули однако ж о Байроновом Мазепе. Но как 
они понимали его, или справедливее как не понимали!
     Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой Истории Карла XII. Он поражен был 
только картиной человека связанного на дикой лошади и несущегося по степям. 
Картина конечно поэтическая. И за то посмотрите что он из нее сделал! Но не 
ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного 
характера, который проявляется во всех почти произведениях Байрона - но которого 
(на беду моим критикам) в Мазепе именно и нет; Байрон и не думал о нем, он 
выставил ряд картин одна другой разительнее, вот и вс°. Но какое пламенное 
создание, какая широкая и быстрая кисть! Если же бы ему под перо попалась 
история обольщенной дочери и казненного отца, то вероятно никто бы не осмелился 
после его коснуться сего предмета.

                                       -----

     Прочитав в первый раз в Войнаровском сии стихи:

              Жену страдальца Кочубея
              И обольщенную их дочь

я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства.
     Обременять вымышленными ужасами исторические характеры, и не мудрено и не 
великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании 
Мазепы, пропустить столь разительную историческую черту, было еще 
непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, 
благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, 
лукавство, малодушие, свирепость... [Д.<ельвиг> дивился как я мог заняться 
таковым предметом.] Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная 
на все эти ужасы, вот что увлекло меня. Полтаву написал я в несколько дней, 
долее не мог бы ею заниматься, и бросил бы вс°.

                                       -----

     [В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. 
Справедливее было бы сказать дворянин во мещанстве.]
     Род мой один из самых старинных дворянских. Мы происходим от прусского 
выходца Радши или Рачи, человека знатного (мужа честна, говорит летописец), 
приехавшего в Россию во время княжества свят.<ого> Александра Ярославича 
Невского (см. Русск.<ий> Летописец и Ист.<орию> Рос.<сийского> Гос.<ударства>). 
От него произошли Пушкины, Мусины-Пушкины, Бобрищевы-Пушкины, Бутурлины, 
Мятлевы, Поводовы и другие. Карамзин упоминает об одних Мусиных-П.<ушкиных> (из 
учтивости <к> пок.<ойному> гр.<афу> Алексею Ивановичу). В малом числе знатных 
родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича, историограф именует и 
Пушкиных. В царствование Бориса Годунова Пушкины были гонимы и явным образом 
обижаемы в спорах местничества. Г. Г. Пушкин, тот самый, который выведен в моей 
трагедии, принадлежит к числу самых замечательных лиц той эпохи, столь богатой 
историческими характерами. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя 
отдельным войском, по словам Карамзина, один с Измайловым сделал честно свое 
дело.  При избрании Ром.<ановых> на <царство> 4 Пушкиных подписались под 
избирательною грамотою, а один из них, окольничий, под <соборным деянием> о 
уничтожении местнич.<ества> (что мало делает ему чести). При Петре они были в 
опозиции, и один из них, стольник Федор Алексеевич, был замешан в заговоре 
Циклера и казнен вместе с ним и Соковниным. Прадед мой был женат на меньшой 
дочери адмирала гр.<афа> Головина, первого в России андреевского кавалера и 
проч. Он умер очень молод и в заточении, в припадке ревности или сумасшедствия 
зарезав свою жену, находившуюся в родах. - Единств.<енный> его сын, дед мой Лев 
Александрович, во время мятежа 1762 года остался верен Петру III - не хотел 
присягнуть Екатерине, и был посажен в крепость вместе с Измайловым (странная 
судьба сих имен!). См. Рюлиера и Кастера. Чрез 2 года выпущен по приказанию 
Екатерины и всегда пользовался ее уважением. Он уже никогда не вступал в службу 
и жил в Москве и своих деревнях.
     Если быть старинным дворянином значит подража<ть> английскому поэту, то сие 
подражание весьма невольное. Но что есть общего между привязанностию лорда к 
своим феодальным преимуществам и бескорыстным уважением к мертвым прадедам, коих 
минувшая знаменитость не может доставить нам ни чинов, ни покровительства? Ибо 
ныне знать нашу большею частию составляют роды новые, получившие существование 
свое уже при императорах.
Но от кого бы я ни происходил - от разночинцев, вышедших во дворяне, или от 
исторического боярского рода, одного из самых старинных р.<усских> родов, от 
предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, образ 
мнений моих от этого никак бы не зависел; и хоть нигде доныне я его не 
обнаруживал и никому до него нужды нет, но отказываться от него я ни чуть не 
намерен.
     Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы ни было 
демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и 
естественным сословием великого образованного народа. Смотря около себя и читая 
старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожились, 
как остальные упадают и исчезают, как новые фамилии, новые исторические имена, 
заступив место прежних, уже падают, ничем не огражденные, и как имя дворянина, 
час от часу более униженное, стало наконец в притчу и посмеяние разночинцам, 
вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам.
     Образованный француз иль англичанин дорожит строкою старого летописца, в 
которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве, или 
в таком-то году возвратившегося из Палестины, но калмыки не имеют ни дворянства, 
ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь 
пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою 
двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества. [И это 
ставите вы ему в достоинство! Конечно, есть достоинство выше знатности рода, 
именно: достоинство личное, но я видел родословную Суворова, писанную им самим; 
Суворов не презирал своим дворянским происхождением.]
     Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, м.<ожет> б.<ыть>, все наши 
старинные родословные - но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими 
именами.
      Примеч.<ание>.  Будем справедливы; г-на Пол<евого> нельзя упрекнуть в 
низк.<ом> подобострастии пред знатными, напротив; мы готовы обвинить его в 
юношеской заносчивости, не уважающей ни лет ни звания и оскорбляющей равно 
память к мертвым и отношения к живым.

                                       -----

     В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен, и что портреты 
мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня 
тронула.

                                       -----

     Иной говорит: какое дело критику или читателю, хорош ли я собой или дурен, 
старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах 
сильных или с ними даже не кланяюсь; играю ли я в карты, и тому под. - Будущий 
мой биограф, коли бог пошлет мне биографа, об этом будет заботиться. А критику и 
читателю дело до моей книги и только. Суждение, кажется, поверхностное. 
Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод - суть важный шаг к 
гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics), к 
одному из главнейших условий высоко образованных обществ. В сем отношении и 
писатели, справедливо заслуживающие презрение наше, ругатели и клеветники,
приносят истинную пользу - мало по малу образуется и уважение к личной чести 
гражданина и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном 
народе основана чистота его нравов.
     Таким образом дружина ученых и писателей, какого б <рода>  они ни были, 
всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности. Не 
должно им малодушно негодовать на то что вечно им определено выносить первые 
выстрелы и все невзгоды, все опасности.

                                                        <1830>



<ВОЗРАЖЕНИЕ КРИТИКАМ "ПОЛТАВЫ".>

     Habent sua fata libelli.  Полтава не имела успеха. Вероятно она и не стоила 
его; но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим 
произведениям; к тому ж, это сочинение совсем оригинальное, а мы из того и 
бьемся.
     Наши критики взялись объяснить мне причину моей неудачи - и вот каким 
образом.
     Они во-первых объявили мне, что отроду никто не видывал, чтоб женщина 
влюбилась в старика, и что следственно любовь Марии к старому гетману (NB 
исторически доказанная) не могла существовать.
     "Ну что ж что ты Честон? Хоть знаю, да не верю". Я не мог довольствоваться 
этим объяснением: любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о 
безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте. 
Вспомните предания мифологические, превращения Овидиевы, Леду, Филлиру, Пазифаю, 
Пигмалиона - и признайтесь, что все сии вымыслы не чужды поэзии. А Отелло, 
старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?.. А 
Мирра, внушившая италиянскому поэту одну из лучших его трагедий?.. Мария (или 
Матрена) увлечена была, говорили мне, тщеславием, а не любовию: велика честь для 
дочери генерального судии быть наложницею гетмана! - Далее говорили мне, что мой 
Мазепа злой и глупый старичишка.  Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: 
добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца 
девушки им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, 
или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь в точь как и в истории, а 
речи его объясняют его исторический характер. - Заметили мне, что Мазепа слишком 
у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощечину или за 
дерганье усов мстить не захочет. Опять история, опроверженная литтературной 
критикой, - опять хоть знаю, да не верю! Мазепа, воспитанный в Европе в то 
время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы, Мазепа мог 
помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте 
весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы 
вс° равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды, 
претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи 
посполитой, остриженный ус своего неприятеля (См. Летоп. Кониского).
     Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме 
молодого Карла, и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики 
важно укоряли меня  в неосновательном мнении о шведском короле. У меня сказано 
где-то, что Мазепа ни к кому не был привязан: критики ссылались на собственные 
слова  гетмана, уверяющего Марию, что он любит ее больше славы, больше власти.  
Как отвечать на таковые критики?
     Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора  - показались критикам 
низкими,  бурлацкими выражениями. Как быть!
     В Вестнике Европы заметили, что заглавие поэмы ошибочно, и что вероятно не 
назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо, - но была тут и 
другая причина: эпиграф. Так и Бахчисарайский Фонтан в рукописи назван был 
Харемом,  но меланхолический эпиграф (который конечно лучше всей поэмы) 
соблазнил меня.
     Кстати о Полтаве критики упомянули однако ж о Байроновом Мазепе; но как они 
понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой Истории Карла XII. Он 
поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося 
по степям. Картина конечно поэтическая, и за то посмотрите, что он из нее 
сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, 
мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но 
которого (на беду одному из моих критиков) как нарочно в Мазепе именно и нет. 
Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее - вот и 
вс°: но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему 
под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то вероятно 
никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.

                                                       <1830>



ОПЫТ ОТРАЖЕНИЯ НЕКОТОРЫХ НЕЛИТЕРАТУРНЫХ ОБВИНЕНИЙ.
Сколь ни удален я моими привычками <и>
правилами от полемики всякого роду, еще не
отрекся я совершенно от права самозащищения.
                                              Southey.

     <¦ 1.>

     У одного из наших известных писателей спрашивали, зачем не возражал он 
никогда на критики. Критики не понимают меня, отвечал он, а я не понимаю моих 
критиков. Если будем судиться перед публикою, вероятно и она нас не поймет. Это 
напоминает старинную эпиграмму:

Глухой глухого звал к суду судьи глухого,
Глухой кричал: моя им сведена корова.
Помилуй, возопил глухой тому в ответ,
Сей пустошью владел еще покойный дед.
Судья решил: Почто ж идти вам брат на брата:
Не тот и не другой, а девка виновата.

     Можно не удостоивать  ответом своих критиков (как аристократически говорит 
сам о себе изд.<атель> Истории Р.<усского> Н.<арода>), когда нападения суть 
чисто литературные и вредят разве одной продаже разбраненной книги. Но из 
ув.<ажения> к себе не должно по лености или добродушию оставлять без внимания 
оскорб.<ительные> лич.<ности> и клеветы, ныне к несчастию слишком обыкновенные. 
- Публика не заслуживает такого неуважения.
     Если в течении 16-ти летней авторской жизни я никогда не отвечал ни на одну 
критику ([не говорю] уж о ругательствах), то сие происходило конечно не из 
презрения.
     Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей 
литературы вообще. Если приговоры журн.<алов> на<ших> достаточны для нас, то из 
сего следует, что мы не имеем еще нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах. 
Презирать критику значит презирать публику (чего боже сохрани). Как наша 
словесность с гордостию может выставить перед Европою Историю Карамзина, 
несколько од, несколько басен, пэан 12 года Ж.<уковского>, перевод Илиады, 
несколько цветов элегической поэзии, - так и наша критика может представить 
несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но 
они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили еще веса и 
постоянного влияния. Время их еще не приспело.
     Не отвечал я моим критикам не потому также, чтоб недоставало во мне 
веселости или педанства; не потому, чтоб я не полагал в сих критиках никакого 
влияния на читающую публику. Я заметил, что самое неосновательное суждение, 
глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам вс° еще 
печатный лист кажется святым.  Мы вс° думаем: как может это быть глупо или 
несправедливо? ведь это напечатано! Но признаюсь, мне совестно было идти 
судиться перед публикою и стараться насмешить ее (к чему ни малейшей не имею 
склонности). Мне было совестно для опровержения критик повторять школьные или 
пошлые истины, толковать об азбуке и риторике, оправдываться там, где не было 
обвинений, а что всего затруднительное, важно говорить:

         Et moi je vous soutiens que mes vers sont trиs bons

     Ибо критики наши говорят обыкновенно: это хорошо потому что прекрасно, а 
это дурно потому что скверно. Отселе их никак не выманить.
     Еще причина и главная: леность. Никогда не мог я до того рассердиться на 
непонятливость или недобросовестность, чтоб взять перо и приняться за возражения 
и доказательства. Нынче в несносные часы карантинного заключения, не имея с 
собою ни книг, ни товарища, вздумал я для препровождения времени писать 
возражения не на критики (на это никак не могу решиться), но на обвинения 
нелитературныя, которые нынче в большой моде. Смею уверить моего читателя (если 
господь пошлет мне читателя), что глупее сего занятия отроду ничего не мог я 
выдумать.

                                       ----

     Один из великих наших сограждан сказал однажды мне (он удостоивал меня 
своего внимания и часто оспоривал мои мнения), что если у нас была бы свобода 
книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь. Вс° имеет 
свою злую сторону - и неуважение к чести граждан и удобность клеветы суть одни 
из главнейших невыгод свободы тиснения. У нас, где личность ограждена цензурою, 
естественно нашли косвенный путь для личной сатиры, именно обиняки.  Первым 
примером обязаны мы **, который в своем журнале напечатал уморительный анекдот о 
двух китайских журналистах, которых судия наказал бамбуковою палкою за плутни, 
унижающие честное звание литератора. Этот китайский анекдот так насмешил публику 
и так понравился журналистам, что с тех пор, коль скоро газетчик прогневался на 
кого-нибудь, тотчас в листках его является известие из за границы (и большею 
частию из за китайской), в коем противник расписан самыми черными красками, в 
лице какого-нибудь вымышленного или безыменного писателя. Большею частию сии 
китайские анекдоты, если не делают чести изобретательности и остроумию 
сочинителя, по крайней мере достигают цели своей, по злости, с каковой они 
написаны. Не узнавать себя в пасквиле безыменном, но явно направленном, было бы 
малодушием. Тот, о котором напечатают, что человек такого-то звания, таких-то 
лет, таких-то примет - крадет например платки из карманов - вс°-таки должен 
отозваться и вступиться за себя, конечно не из уважения к газетчику, но из 
уважения к публике. Что за аристократическая гордость, дозволять всякому негодяю 
швырять в вас грязью. Английский лорд равно не отказывается и от поединка на 
кухенрейтерских пистолетах с учтивым джентельменом и от кулачного боя с пьяным 
конюхом. Один из наших литераторов, бывший, говорят, в военной службе, отказался 
от пистолетов, под предлогом, что на своем веку он видел более крови, чем его 
противник чернил. Отговорка забавная, но в таком случае, что прикажете делать с 
тем, который, по выражению Шатобриана, comme un homme de noble race,
 outrage et ne se bat pas?
     Однажды (официально) напечатал кто-то, что такой-то фр.<анцузский> 
стихотворец, подражатель Байрону, печатающий критические статьи в 
Лит.<ературной> Газ.<ете>, человек подлый и безнравственный, а что такой-то 
журналист, человек умный, скромный,  храбрый, служил с честью сперва одному 
отечеству, потом другому и проч. Фр.<анцуз> отвечал подлинно так, что скромный и 
храбрый журналист об двух отечествах, вероятно, долго будет его помнить.  On en 
rit, l'en ris encore moi-mкme.


     Недавно в Пекине случилось очень забавное происшедствие. Некто из класса 
грамотеев, написав трагедию, долго не отдавал ее в печать - но читал ее 
неоднократно в порядочных пекинских обществах и даже вверял свою рукопись 
некоторым мандаринам. Другой грамотей (следуют китайские ругательства) или 
подслушал трагедию из прихожей (что гов.<орят> за ним важивалось), или тихонько 
взял рукопись из шкатулки мандарина (что в старину также с ним случалось), [и] 
склеил на скору руку из довольно нескладной трагедии черезвычайно скучный роман. 
Грамотей-трагик, человек бесталанный, но смирный, поворчав немного, оставил было 
в покое похитителя, но грамотей-романист, человек ловкий и беспокойный, опасаясь 
быть обличенным, перв<ый> стал кричать изо всей мочи, что трагик Фан-Хо обокрал 
его бесст.<ыдным> обр.<азом>. Траг.<ик> Фан-Хо, рассердясь не на шутку, позвал 
романиста Фан-Хи в совестный Пекинский суд и проч. и проч.

                                       -----

     Сам съешь.   (15)  Сим выражением в энергическом наречии нашего народа 
заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: обратите это на 
себя.  То и другое употребляется нецеремонными людьми, которые пользуются удачно 
шутками и колкостями своих же противников. Сам съешь есть ныне главная пружина 
нашей журнальной полемики. - Является колкое стихотворение, в коем сказано что 
Феб, усадив было такого-то, велел его после вывести лакею, за дурной тон и 
заносчивость, нестерпимую в хорошем обществе - и тотчас в ответ явилась 
эпиграмма, где то же самое пересказано немного похуже, с надписью: сам съешь.
     Поэту вздумалось описать любопытное собрание букашек.  - Сам ты букашка, 
закричали бойкие журналы, и стихи-то твои букашки, и друзья-то твои букашки. Сам 
съешь.
     Г.<оспода> чиновные журналисты вздумали было напасть на одного из своих 
собратиев за то, что он не дворянин. Другие литераторы позволили себе посмеяться 
над нетерпимостию дворян-журналистов. - Осмелились спросить, кто сии феодальные 
бароны, сии незнакомые рыцари, гордо требующие гербов и грамот от смиренной 
братии нашей? Что же они в ответ? Помолчав немного, г.<оспода> чин.<овные> 
журн.<алисты> с жаром возразили, что в литературе дворянства нет, что чваниться 
своим дворянством перед своею братьею (особенно мещанам во дворянстве) 
уморительно смешно, что и настоящему дворянину 600-летние его грамоты не помогут 
в плохой прозе или посредственных стихах. Ужасное Сам съешь!  К несчастию в 
Литературной Газете отыскали, кто были аристократические литераторы, открывшие 
гонение на недворянство. А публика-то что? а публика, как судия беспристрастный 
и благоразумный, всегда соглашается с тем, кто последний жалуется ей. Например, 
в сию минуту она, покамесгь, совершенно согласна с нашим мнением: т. е. что сам 
съешь  вообще показывает или мало остроумия или большую надеянность на 
беспамятство читателей и что фиглярство и недобросовестность унижают почтенное 
звание литераторов, как сказано в Китайском анекдоте • 1.


     <¦ 4.>

     А. Читал ты замечание в • <45> Литературной Газеты, где сравнивают наших 
журн.<алистов> с дем.<ократическими> писателями XVIII ст.<олетия>?
     Б. Читал.
     А. Как же ты его находишь?
     Б. Довольно неуместным.
     А. Конечно, иначе нельзя и думать. Как не стыдно литераторам обижать таким 
образом свою братью!
     Б. Согласен.
     А. Русские журналисты не заслуживали такого унизительного сравнения!
     Б. А так извини: я с тобою не согласен.
     А. Как так?
     Б. Я было тебя не понял. Мне казалось, что ты находишь обиженными 
дем.<ократических> писателей XVIII ст.<олетия>, которых (как очень хорошо 
сказано в Газете) с нашими никаким образом сравнивать нельзя, - а между тем 
сравнивают.
     А. Да помилуй, эти фр.<анцузские> пис.<атели> такие люди, что боже упаси! 
посмотри, как негодуют наши журналисты от одной мысли быть им уподобленными.
     Б. Да кто же эти фр<анцузские> писатели, о коих упомянуто в Л.<итературной> 
Газете?
     А. А я почему знаю.
     Б. Так я же тебе их назову: добродетельный Томас, прямодушный Дюкло, 
твердый Шамфор и другие столь же умные, как честные люди, не бессмертные гении, 
но литераторы с отличным талантом.
     А. Зачем же обруганы они в Л.<итературной> Газ.<ете>?
     Б. То-то я и говорю.
     А. Как можно печатать такую клевету? Умные и честные литераторы станут ли 
кричать: повесим их, повесим! и арист.<ократов> к фон.<арю>.
     Б. Извини, брат. Опять было тебя не понял. Этого в Газ.<ете> не сказано.
     А. Как не сказано? постой, она на мне... (вынимает из кармана Газету).  А 
ты прав, ты прав. Сказано только, что эпиграммы их приуготовили крики etc. - Так 
неужто в самом деле эпигр.<аммы> приуготов<или> фр.<анцузскую> револ.<юцию>?
     Б. О фр.<анцузской> революции Лит.<ературная> Газ.<ета> молчит и хорошо 
делает.
     А. Помилуй, да посмотри же, читай: les arist.< ocrвtes> а la lanterne  и 
повесим <их, повесим>. - Ca ira.
     Б. И ты видишь тут фр.<анцузскую> революцию?
     А. А ты что тут видишь, если смею спросить?
     Б. Крики бешеной черни.
     А. А что же значили эти крики?
     Б. Что тогдашняя чернь остервенилась противу дворянства и вообще пр<отиву> 
всего, что не было чернь.
     А. Вот, я тебя и поймал: а отчего чернь остервенилась именно на дворянство?
     Б. Потому что с некоторых пор дворянство было <ей> представлено сословием 
презренными и ненавистным.
     А. Следственно я и прав. В крике les arist. а la l.  вся 
революция.
     Б. Ты не прав. В крике les arist. а la l. один жалкий 
эпизод фр.<анцузской> р.<еволюции> - гадкая фарса в огромной драме.
     А. И честн<ые> и добрые писатели были тому причиною! Если и в самом деле, 
то уж конечно неумышленно!
     Б. Вероятно.
     A. A propos,  какого ты мнения о Полиньяке?
     Б. Милый мой, ты знаешь, что о политике я с тобою никогда не говорю.
     А. Ну так обратимся к нашим литераторам. Читал ли ты, как отд<елала> Пчела 
всю Лит.<ературную> Газ.<ету>, издателя и сотрудников за это замечание?
     Б. Нет еще.
     А. Так прочти же (дает ему журналы):
     Б. Что значут эти точки?
     А. Ах! я спрашивал - тут были ругательства ужасные, да цензор не пропустил.
     Б. (отдавая журнал).  Жаль, в этих ругательствах может быть был смысл, а в 
строках печатных его нет.
     А. Вот тебе еще что-то (дает другой журнал).
     Б. (прочитав).  Тут и ругательства есть, а смысла вс° таки не более. -
     А. Так ты видно стоишь за Лит.<ературную> Газету. Давно ль ты сделался 
аристократом?
     Б. Как аристократом? что такое аристократ?
     А. Что такое аристократ? о, да ты журналов не читаешь! Вот видишь ли: 
издатель Лит.<ературной> Газ.<еты> и сотрудники его, и читатели его - все 
аристократы (разумеется в ироническом смысле).
     Б. Воля твоя, я смысла тут никакого не вижу. Будучи сам литератором, я 
читаю Литературную Газету: ибо мне любопытно знать ее мнения; мне досадно видеть 
в ней иногда личности и колкости, ответы, возражения, мелочную войну, которую не 
худо предоставить литерат.<урным> башкирцам; но никогда я не видал в 
Лит.<ературной> Газ.<ете> ни дворянской спеси, ни гонения на прочие сословия. 
Дворяне ли: б.<арон> Д.<ельвиг>, кн. В.<яземский>, Пушкин, Баратынский и пр. мне 
до того и дела нет. Они об этом не толкуют. Заступись за грамотное купечество в 
лице г-на Полевого, они сделали хорошо, заступясь ныне за просвещенное 
дворянство, они сделали еще лучше.
     А. Воля твоя, замечание Лит.<ературной> Газеты могло повредить невинным.
     Б. Что ты, шутишь или сам ты невинный - кто же сии невинные?
     А. Как, кто? Издатели Сев.<ерной> Пч.<елы>.
     Б. Так успокойся ж. Образ мнения почтенных издателей Сев.<ерной> Пч.<елы> 
слишком хорошо известен, и Лит.<ературная> Газ.<ета> повредить им не может, а г. 
Полевой в их компании под их покровительством может быть безопасен.
     А. Что значит avis au lecteur?  к кому это относится? ты скажешь к 
журналистам, а я так думаю, не к цензуре ли?
     Б. Да хоть бы и к цензуре, что за беда. Уж если существует у нас цензура, 
то не худо оградить и сословия, как ограждены частные лица, от явных нападений 
злонамеренности. Позволяется и нужно нападать на пороки и слабости каждого 
сословия. Но смеяться над сословием потому только, что оно такое-то сословие, а 
не другое, не хорошо и не позволительно. И на кого журналисты наши нападают? 
ведь не <на> новое дворянство, получившее свое начало при Петре I и императорах 
и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и могущественную 
аристократию - pas si bкte.  Наши журналисты перед этим дв.<орянством> вежливы 
до крайности. Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине 
раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния 
почтенного, трудолюбивого и просвещенного, состояния, коему принадлежит и 
большая часть наших литераторов. Издеваться над ним (и еще в официальной газете) 
не хорошо - и даже неблагоразумно. [Положим, что эпиграммы демократических 
фр.<анцузских> писателей приуготовили крики les aristocrates а la lanterne;  y 
нас таковые же эпиграммы хоть и не отличаются их остроумием, могут иметь 
последствия еще пагубнейшие....] Подумай о том, что значит у нас сие дворянство 
вообще и в каком отношении находится оно к народу... Нужно ли тебе еще 
объяснений?
     А. Нет, понимаю, очень хорошо понимаю. Кажется, ты прав. Но почему же 
некоторые журналы вступились с такою братскою горячностию за Северную Пчелу?
     Б. Потому, что свой своему поневоле брат.
     А. Отчего же замечание Газеты показалось сначала столь предосудительным, 
даже людям самым благомыслящим и благородным?
     Б. Потому что политические вопросы никогда не бывали у нас разбираемы. 
Журналы наши, ненарочно наступив на один из таковых вопросов, сами испугались 
движения, ими произведенного. Нет прения без двух противных сторон; ты политикой 
занимаешься, и это тебе понятно, не правда ли? - Демократические наши журналы, 
напав на дворянство...
     А. Опять демократические журналы! Какой ты неблагонамеренный.
     Б. Как же ты прикажешь назвать журналы, объявившие себя противу 
аристократии? В прямом или переносном смысле, вс°-таки они демократические 
журналы. Итак эти журналы, нападая на дворянство, должны были найти отпор, и 
нашли его в Газ.<ете> Литературной. Вс° это естественно и даже утешительно. Но 
повторяю, вопросы политические еще для нас новость...
     А. Знаешь ли ты что? Мне хочется разговор наш передать изд.<ателю> 
Л.<итературной> Г.<азеты>, чтоб он напечатал его себе в оправдание.
     Б. И хорошо сделает. Есть обвинения, которые не должны быть оставлены без 
возражений, от кого б они впроччем ни происходили



<ОБ АЛЬФРЕДЕ МЮССЕ.>

     Между тем как сладкозвучный, но однообразный Ламартин готовил новые 
благочестивые Размышления под заслуженным названием Harmonies religieuses,  
между тем как важный Victor Hugo  издавал свои блестящие, хотя и натянутые 
Восточные стихотворения (Les Orientales), между тем как бедный скептик Делорм 
воскресал в виде исправляющегося неофита и строгость нравов и приличий была 
объявлена в приказе по всей французской литературе, вдруг явился молодой поэт с 
книжечкой сказок и песен и произвел ужасный соблазн. Musset  взял, кажется, на 
себя обязанность воспевать одни смертные грехи, убийства и прелюбодеяние. 
Сладострастные картины, коими наполнены его стихотворения, превосходят, может 
быть, своею живостию самые обнаженные описания покойного Парни. О нравственности 
он и не думает, над нравоучением издевается и к несчастию чрезвычайно мило, с 
важным александрийским стихом чинится как нельзя менее, ломает его и коверкает 
так, что ужас и жалость. Воспевает луну такими стихами, какие осмелился бы 
написать разве только поэт блаженного XVI века, когда не существовали еще ни 
Буало ни гг. Лагарп, Гофман и Кольне. Как же приняли молодого проказника? За 
него страшно. Кажется, видишь негодование журналов и все ферулы поднятые на 
него. Ничуть не бывало. Откровенная шалость любезного повесы так изумила, так 
понравилась, что критика не только его не побранила, но еще сама взялась его 
оправдывать, объявила, что Испанские сказки  ничего не доказывают, что можно 
описывать разбойников и убийц даже не имея целию объяснить, сколь непохвально 
это ремесло - а быть между тем добрым и честным человеком; что живые картины 
наслаждений простительны 20-летнему поэту, что вероятно семейство его, читая его 
стихи, не станет разделять ужас газет и видеть в нем изверга, что, одним словом, 
поэзия вымысел и ничего с прозаической истиной жизни общего не имеет. Слава 
богу! давно бы так, м. г. Не странно ли в XIX веке воскрешать чопорность и 
лицемерие, осмеянные некогда Молиер
ом, и обходиться с публикой, как взрослые люди обходятся с детьми; не дозволять 
ей читать книги, которыми сами наслаждаетесь, и впопад и невпопад ко всякой 
всячине приклеивать нравоучение. Публике это смешно, и она своим опекунам уж 
верно спасибо не скажет.
     Италиянские и испанск.<ие> сказки отличаются, как уже мы сказали, живостию 
необыкновенной. Из них Porcia,  кажется, имеет более всего достоинства: сцена 
ночного свидания; картина ревнивца, поседевшего вдруг; разговор двух любовников 
на море - вс° это прелесть. Драмматической очерк Les marrons du feu  обещает 
Франции романтического трагика. А в повести Mardoche  Musset первый из 
фр.<анцузских> поэтов умел схватить тон Байрона в его шуточных произведениях, 
что вовсе не шутка. Если будем понимать слова Горация, как понял их 
англ.<ийский> поэт, (16) то мы согласимся с его мнением: трудно прилично 
выражать обыкновенные предметы.

                                                          <1830>



<О НАРОДНОЙ ДРАМЕ И ДРАМЕ "МАРФА ПОСАДНИЦА".>

     Между тем как эсфетика со времен Канта и Лессинга развита с такой ясностию 
и обширностию, мы вс° еще остаемся при понятиях тяжел.<ого> педанта Готштеда; мы 
вс° еще повторяем, что прекрасное  есть подражание изящной природе, и что 
главное достоинство искусства есть  польза. Почему же статуи раскрашенные 
нравятся нам менее чисто мраморных и медных? Почему поэт предпочитает выражать 
мысли свои стихами? И какая польза в Тициановой Венере и в Ап.<оллоне> 
Бельведерском?
     Правдоподобие вс° еще полагается главным условием и основанием 
драм.<атичского> иск.<усства>. Что если докажут нам, что самая сущность 
др.<аматического> иск.<усства> именно исключает правдоподобие? Читая поэму, 
роман, мы часто можем забыться и полагать, что описываемое происшедствие не есть 
вымысел, но истина. В оде, в элегии можем думать, что поэт изображал свои 
настоящие чувствования в настоящих обстоятельствах. Но где правдоподобие в 
здании, разделенном на две части, из коих одна наполнена зрителями, которые 
условились etc. etc.

                                       -----

     Если мы будем пологать правдоподобие в строгом соблюдении костюма, красок, 
времени и места, то и тут мы увидим, что величайшие драм.<атические> пис.<атели> 
не повиновались сему правилу. У Шекспира римск.<ие> ликт.<оры> сохраняют обычаи 
лондонских алдерманов. У Кальдерона храбрый Кориолан вызывает консула на дуель и 
бросает ему перчатку. У Расина полу-скиф Иполит говорит языком молодого 
благовоспитанного маркиза. Римляне Корнеля суть или исп.<анские> рыцари, или 
гаск.<онские> бароны, а Корнелеву Клитемнестру сопровождает швейцарская гвардия. 
Со всем тем. Кальдерон, Шексп.<ир> и Расин стоят на высоте недосягаемой - и их 
произведения составляют вечный предмет наших изучений и восторгов. -
Какого же правдоподобия требовать должны мы от драмматического писателя? Для 
разрешения сего вопроса рассмотрим сначала, что такое драмма и какая ее цель.
     Драма родилась на площади и составляла увеселение народное. Народ, как 
дети, требует занимательности, действия. Драма представляет ему необыкновенное, 
странное происшедствие. Народ требует сильных ощущений - для него и казни 
зрелище. Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые 
драм.<атическим> волшебством. Но смех скоро ослабевает, и на нем одном 
невозможно основать полного драматич.<еского> действия. Древние трагики 
пренебрегали сею пружиною. Народная сатира овладела ею исключительно, и приняла 
форму драм. <атическую>, более как пародию. Таким образом родилась комедия - со 
временем столь усовершенствованная. - Заметим, что высокая комедия не основана 
единственно на смехе, но на развитии характеров, - и что нередко <она> близко 
подходит к трагедии.
     Трагедия преимущественно выводила тяжкие злодеяния, страдания 
сверхъестественные, даже физические (напр. Филоктет, Эдип, Лир). Но привычка 
притупляет ощущения - воображение привыкает к убийствам и казням, смотрит на них 
уже равнодушно, изображение же страстей и излияний  души человеческой для 
него всегда ново, всегда занимательно, велико и поучительно. Драма стала 
заведовать страстями и душою человеческою.
     Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых 
обстоятельствах - вот чего требует наш ум от др.<аматического> писателя.
     Драма оставила площадь и перенеслася в чертоги по требованию образованного, 
избранного общества. Поэт переселился ко двору. Между тем [драма] остается 
верною первоначальному своему назначению - действовать на множество, занимать 
его любопытство. Но тут драма оставила язык общепонятный и приняла наречие 
модное, избранное, утонченное.

                                       -----

     Отселе важная разница между трагедией народной, Шекс.<пировой> и драмой 
придворной, Расиновой. Творец трагедии народной был образованнее своих зрителей, 
он это знал, давал им свои свободные произведения с уверенностью своей 
возвышенности, [и] признанием публики беспрекословно чувствуемым. - При дворе, 
наоборот, поэт чувствовал себя ниже своей публики. Зрители были образованнее 
его, по крайней мере так думали и он и они. Он не предавался вольно и смело 
своим вымыслам. Он старался угадывать требования утонченного вкуса людей, чуждых 
ему по состоянию. Он боялся унизить такое-то высокое звание, оскорбить таких-то 
спесивых своих зрителей - отселе робкая чопорность, смешная надутость, вошедшая 
в пословицу (un hйros, un roi de comйdie),  привычка смотреть на людей высшего 
состояния с каким-то подобострастием и придавать им странный, не человеческий 
образ изъяснения. У Расина (напр.<имер>) Нерон не скажет просто: je serai cachй 
dans ce cabinet  - но cachй prиs de ces lieux je vous verrai, Madame.  Агамемнон 
будит своего наперсника <и> говорит ему с напыщенностию:

              Oui c'est Ag.

     Мы к этому привыкли, нам кажется, что так и должно быть. Но надобно 
признаться, что если герои выражаются в трагедиях <Шекспира> как конюхи, то нам 
это не странно, ибо мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, 
как простые люди.

                                       -----

     Не имею целию и не смею определять выгоды и невыгоды той и другой трагедии 
- развивать существенные разницы систем Расина и Шекспира, Кальдерона и Гете. 
Спешу обозреть ист.<орию> драмм.<атического> искусства в России.
     Драма никогда не была у нас потребностию народною. Мистерии Ростовского, 
трагедии царе<вны> С.<офьи> Алекс.<еевны> были представлены при ц.<арском> дворе 
и в палатах ближних бояр - и были необыкновенным празднеством, а не постоянным 
увеселением. Первые труппы, появившиеся в России, не привлекали народа, не 
понимающего драмм.<атического искусства> и не привыкшего к его условиям. Явился 
Сумароков, несчастнейший из подражателей. Трагедии его, исполненные 
противусмыслия, писанные варварским изнеженным языком, нравились двору Елисаветы 
как новость, как подражание парижским увеселениям. Сии вялые, холодные 
произв.<едения> не могли иметь никакого влияния на народное пристрастие. Озеров 
это чувствовал. Он попытался дать нам трагедию народную - и вообразил, что для 
сего довольно будет, если выберет предмет из народной истории - забыв, что поэт 
Франции брал все предметы для своих траг.<едий> из римской, греческой, и 
евр.<ейской> ист.<ории> и что самые народные траг.<едии> Шексп.<ира> 
заимствованы им из италия<нских> новелей.
     После Дмитрия Д.<онского>, после Пожарского, произведения незрелого 
таланта, мы вс° не имели трагедии. Андромаха К.<атенина> (может быть, лучшее 
произведение нашей Мельпомены, по силе истинных чувств, по духу истинно 
трагическому) не разбудила однако ж ото сна сцену, опустелую после Семеновой.
     Идеализированный Ермак, лирическое произведение пылкого юношеского 
вдохновения, не есть произведение драмматическое. В нем вс° чуждо нашим нравам и 
духу, вс°, даже самая очаровательная прелесть поэзии.

                                       -----

     Комедия была счастливее. Мы имеем две драммат.<ические> сатиры.

                                       -----

     Отчего же нет у нас н.<ародной> трагедии? Не худо было бы решить, может 
<ли> она и быть. Мы видели, что народная трагедия родилась на площади, 
образовалась и потом уже была призвана в аристокр.<атическое> общество. У нас 
было бы напротив. Мы захотели бы придворную, Сумарок.<овскую> тр.<агедию> 
низвести на площадь - но какие препятствия!
     Трагедия наша, образованная по примеру тр.<агедии> Рас.<иновой> может ли 
отвыкнуть от аристокр.<атических> своих привычек? Как ей перейти от своего 
разговора, размеренного, важного и благопристойного, к грубой откровенности 
народных страстей, к вольности суждений площади - как ей вдруг отстать от 
подобострастия, как а) обойтись без правил, к которым она привыкла, 
насильственного приноровления всего русского ко всему европейскому, где, у кого 
выучиться наречию, понятному народу? Какие суть страсти сего народа, какие 
струны его сердца, где найдет она себе созвучия, - словом, где зрители, где 
публика?
     Вместо публики встретит она тот же малый, ограниченный круг - и оскорбит 
надменные его привычки (dйdaigneux),  вместо созвучия, отголоска и рукоплесканий 
услышит она мелочную, привязчивую критику. Перед нею восстанут непреодолимые 
преграды - для того, чтоб она могла расставить свои подмостки, надобно было бы 
переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых столетий...
     Перед нами однако ж опыт народной трагедии...

                                       -----

     Прежде чем станем судить ** <Марфу Посадницу> поблагодарим неизвестного 
автора за добросовестность его труда поруку истинного таланта. Он написал свою 
трагедию не по расчетам самолюбия, жаждущего минутного успеха, не в угождение 
общей массе читателей, не только не приуготовленных к романтической драме, но 
даже решительно ей неприятствующих. (17) Он писал свою трагедию вследствие 
сильного внутреннего убеждения, вполне предавшись независимому вдохновению, 
уединясь в своем труде. Без сего самоотвержения в нынешнем состоянии нашей 
литературы ничего нельзя произвести истинно достойного внимания.

                                       -----

     Автор Марфы Посадницы имел целию развитие важного исторического 
происшедствия: падения Новагорода - решившего вопрос о единодержавии России. - 
Два великих лица представлены ему были историею. Первое - Иоанн, уже начертанный 
Карамзиным, во всем его грозном и хладном величии, второе - Новгород, коего 
черты надлежало угадать.
     Драм.<атический> поэт - беспристрастный, как судьба - должен был изобразить 
- столь же искренно, сколько глубокое, добросовестное исследование истины и 
живость воображения юного, пламенного ему послужило - отпор погибающей 
вольности, как глубоко обдуманный удар, утвердивший Россию на ее огромном 
основании. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. 
Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие 
должно было говорить в трагедии, - но люди минувших дней, [их] умы, их 
предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело 
воскресить минувший век во всей его истине. Исполнил ли сии первоначальные, 
необходимые условия автор Марфы Посадницы?
     Отвечаем: исполнил - и если не везде, то изменило ему не желание, не 
убеждение, не совесть, но природа человеческая, всегда несовершенная.

                                       -----

     Иоанн наполняет трагедию. Мысль его приводит в движение всю махину, все 
страсти, все пружины. В первой сцене Новгород узнает о властолюбивых его 
притязаниях и о нечаянном походе. Негодование, ужас, разногласие, смятение, 
произведенное сим известием - дают уже понятие о его могуществе. - Он еще не 
появлялся, но уже тут, - как Марфа, мы уже чувствуем его присутствие. Поэт 
переносит нас в московский стан, средь недовольных князей, средь бояр и воевод. 
И тут мысль об Иоанне господствует и правит всеми мыслями, всеми страстями. 
Здесь видим могущество его владычества, укрощенную мятежность удельных князей, 
страх наведенный на них Иоанном, слепую веру в его всемогущество. Князья 
свободно и ясно понимают его действия, предвидят и изъясняют высокие замыслы; 
послы новогородские ожидают его. Является Иоанн. Речь его послам не умаляет 
понятия, которое поэт успел внушить. Холодная, твердая решимость, обвинения 
сильные, притворное великодушие, хитрое изложение обид. - Мы слышим точно Иоанна 
- мы узнаем мощный государственный его смысл, мы слышим дух его века. Новгород 
отвечает ему в лице своих послов. Какая сцена! Какая верность историческая! Как 
угадана дипломатика русского вольного города! Иоанн не заботится о том, правы ли 
они или нет. Он предписывает свои последние условия - между тем готовится к 
реш.<ительной> битве. Но не одним оружием действует осторожный Иоанн. Измена 
помогает силе. Сцена между Иоан.<ном> и вымышленным Борецким кажется нам не 
выдержанною. Поэту не хотелось совсем унизить новгородского предателя - отселе 
заносчивость его речей - и не-драмматическая (т. е. неправдоподобная) 
снисходительность Иоанна. Скажут: он терпит, ибо ему нужен Борецкий - правда. Но 
пред его лицом не смел забыться бы Борецкий, и изменник не говорил бы уже 
вольным языком новагородца. Зато с какой полнотою, с каким спокойствием 
развивает Иоанн государственные свои мысли! - и заметим, откровенность - вот 
лучшая лесть властителя, и единственно его достойная. Последняя речь Иоанна -

            Российские бояре,
            Вожди, князья и проч.

кажется нам не в духе властвования Иоанн.<ова>. Ему не нужно воспламенять их 
усердия, он не станет им изъяснять причины своих действий. Довольно, если он 
скажет им - завтра битва, будьте готовы.

                                       -----

     Мы расстаемся с Иоанном, узнав его намерения, его мысли, его могущую волю - 
и уже видим его опять, когда молча въезжает он победителем в преданный ему 
Новгород. Его распоряжения, переданные нам историею, сохранены и в трагедии без 
добавлений затейливых, без объяснений. Марфа предрекает ему семейственные 
несчастия и погибель его рода. Он отвечает:

           Что господу уг<одно - да свершится!>
           Спокоен я, исполнив подвиг свой.

                                          -----

     Таково изображение Иоанна, изображение, согласное с историей, почти везде 
выдержанное. В нем трагик не ниже своего предмета. Он его понимает ясно, верно, 
знает коротко - и представляет нам без театрального преувеличения, без 
противусмыслия, без шарлатанства.

                                                           <1830>



<НАБРОСКИ СТАТЬИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.>

     Уважение к минувшему - вот черта, отличающая образованность от дикости; 
кочующие племена не имеют ни истории ни дворянства.

                                       -----

     Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и 
взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники, сравнить их 
с этою бездной поэм, романсов, ироических и любовных, простодушных и 
сатирических, коими наводнены европейские литерат.<уры> средних веков.
     Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных 
играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с 
завоеванием мавров. Мы бы увидели разницу между простодушною сатирою 
франц.<узских> trouveurs  и лукавой насмешливостию скоморохов, между площадною 
шуткою полудуховной мистерии - и затеями нашей старой комидии.
     Но к сожалению - старинной словесности у нас не существует. За нами темная 
степь - и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о Полку Иг.<ореве>.
     Словесность наша явилась вдруг в 18 столетии, подобно русскому дворянству, 
без предков и родословной.

                                                      <1830>



<БАРАТЫНСКИЙ.>

     Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален 
- ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по своему, правильно и 
независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, 
свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя 
несколько одаренного вкусом <и> чувством. Кроме прелестных элегий и мелких 
стихотворений, знаемых всеми наизусть и поминутно столь неудачно подражаемых, 
Б.<аратынский> написал две повести, которые в Европе доставили бы ему славу, а у 
нас были замечены одними знатоками. Первые, юношеские произведения 
Б.<аратынского> были некогда приняты с восторгом. Последние более зрелые, более 
близкие к совершенству, в публике имели меньший успех. Постараемся объяснить 
причины.
     Первой должно почесть самое сие усовершенствование и зрелость его 
произведений. Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому, 
молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают 
собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут 
- юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства 
изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались 
холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от их, и мало-по-
малу уединяется совершенно. Он творит - для самого себя и если изредка еще 
обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит 
отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он 
уединенных, затерянных в свете.
     Вторая причина есть отсутствие критики и общего мнения. - У нас 
лит.<ература> не есть потребность народная. Писатели получают известность 
посторонними обстоятельствами. Публика мало ими занимается. Класс читателей 
ограничен - и им управляют журналы, которые судят о лит.<ературе>, как о 
полит.<ической> экон.<омии>, о полит.<ической> экон.<омии>, как о музыке, т. е. 
наобум, по наслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею 
частию по личным расчетам. Будучи предметом их неблагосклонности, Б.<аратынский> 
никогда за себя не вступался, не отвечал ни на одну журнальную статью. Правда, 
что довольно трудно оправдываться там, где не было обвинения, и что с другой 
стороны довольно легко презирать ребяческую злость и площадные насмешки - тем не 
менее их приговоры имеют решит.<ельное> влияние.
     Тр.<етья> причина - эпиграммы Бар.<атынского> - сии мастерские, образцовые 
эпиграммы не щадили правителей русского Парнаса. Поэт наш не только никогда не 
нисходил к журнальной полемике и ни разу не состязался с нашими Аристархами, 
несмотря на необыкновенную силу своей диалектики, но и не мог удержаться, чтоб 
сильно не выразить иногда своего мнения в этих маленьких сатирах столь забавных 
и язвительных. Не смеем упрекать его за них. Слишком было бы жаль, если б они не 
существовали. (18)
     Сия беспечность о судьбе своих произведений, сие неизменное равнодушие к 
успеху и похвалам, не только в отношении к журналистам, но и в отношении публики 
- очень замечательны. Никогда не старался он малодушно угождать господствующему 
вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, 
преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом 
неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не 
тащился по пятам увлекающего свой век Гения, подбирая им оброненые колосья; он 
шел своею дорогой один и независим. Время ему занять степень, ему принадлежащую 
- и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды.

                                       -----

     Перечтите его Эду (которую критики наши нашли ничтожной;  ибо, как дети, от 
поэмы требуют они происшедствий), перечтите сию простую восхитительную повесть; 
вы увидите, с какою глубиною чувства развита в ней женская любовь. Посмотрите на 
Эду после первого поцалуя предприимчивого обольстителя.

         Взор укоризны, даже гнева
         Тогда поднять хотела дева,
         Но гнева взор не выражал.
         Веселость ясная сияла
         В ее младенческих очах -

     Она любит как дитя, радуется его подаркам, резвится с ним, беспечно 
привыкает к его ласкам. Но время идет, Эда уже не ребенок.

              <На камнях розовых твоих>
         Весна <игриво засветлела,
         И ярко зелен мох на них,
         И птичка весело запела,
         И по гранитному одру
         Светло бежит ручей сребристый
         И лес прохладою душистой
         С востока веет поутру;
         Там за горою дол таится,
         Уже цветы пестреют там;
         Уже черемух фимиам
         Там в чистом воздухе струится:
         Своею негою страшна
         Тебе волшебная весна.
         Не слушай птички сладкогласной!
         От сна восставшая, с крыльца
         К прохладе утренней лица>
         Не обращай...

     Какая роскошная черта, как весь отрывок исполнен неги! Эда влюблена.

                                                      <1830>



<ЗАМЕТКА "О "ГРАФЕ НУЛИНЕ".>

     В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая Лукрецию, довольно 
слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать 
пощечину Тарквинию? быть может это охладило б его предприимчивость и он со 
стыдом принужден был отступить? - Лукреция б не зарезалась, Публикола не 
взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.
     Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны 
соблазнительному происшедствию, подобному тому, которое случилось недавно в моем 
соседстве, в Новоржевском уезде.
     Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог 
воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть.
     Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. Гр. Нулин писан  
13 и 14 дек.<абря>. - Бывают странные сближения.

                                                          <1830>



ЗАПИСКИ П. В. Н.<АЩОКИНА>, ИМ ДИКТОВАННЫЕ В МОСКВЕ, 1830.

     Я начинаю себя помнить на большом, барском дворе, сидящим в песке (что 
почитается средством противу так называемой английской болезни). Около меня 
толпа нянек и мамушек и шестнадцать дворовых мальчишек, готовых попеременно 
таскать меня во весь дух в колясочке с барского на черный двор и на деревенской 
базар. Помню отца моего и вот в каких обстоятельствах. Назначен отъезд в 
Петербург. На дворе собирается огромный обоз - крыльцо усеяно народом - 
гусарами, егерями, ливрейными лакеями, карликами, арапами, отставными майорами в 
старинных мундирах и проч. Отец мой между ими в зеленом плаще. Одноколка подана. 
Меня приносят к отцу с ним проститься. Он хочет взять меня с собою - я плачу: 
жаль расстаться с нянею.... Отец с досадой меня отталкивает - садится в 
одноколку, выезжает, за ним едет весь обоз - двор пустеет, челядь расходится - и 
с тех пор впечатления мои становятся слабы и неясны до 10-го года моего 
возраста...
     Тут сцена переменяется: но сперва скажу несколько слов о моих родителях. 
Отец мой генерал-поручик В.<оин> В.<асильевич> Н.<ащокин> принадлежит к 
замечательнейшим лицам Екатерининского века. Он был малого роста, сильного 
сложения, горд и вспыльчив до крайности. Несколько анекдотов, сохранившихся по 
преданию, дадут о нем понятие. После похода, в котором он отличился, он вместо 
всякой награды выпросил себе и многим своим офицерам отпуск, и уехал с ними в 
деревню, где и жил несколько месяцев, занимаясь охотою. Между тем, начались 
вновь военные действия. С**<уворов> успел отличиться, и отец мой, возвратясь в 
армию, застал уже его в Александровской ленте. Так-то, батюшка В.<оин> 
В.<асильевич>, сказал ему С**<уворов>, указывая на свою ленту, покаместь вы 
травили зайцев и я затравил красного зверя. Шутка показалась обидною моему отцу, 
который и так уж досадывал; в замену эпиграммы он дал С**<уворову> пощечину. 
С**<уворов> перевертелся, вышел, сел в перекладную, прискакал в П.<етер>Б.<ург>, 
бросился в ноги государыне, жалуясь на отца моего. Вероятно государыня уговорила 
С**<уворова> оставить это дело, для избежания напрасного шума. Несколько времени 
спустя присылают отцу моему Георгия при рескрипте, в коем было сказано, что <за> 
обиду, учиненную храброму, храбрый лишается награды, коей он достоин, но что 
отец мой получает орден по личному ходатайству А. В. С**<уворова>. Отец мой не 
принял ордена, говоря, что никому не хочет он быть обязану, кроме как самому 
себе. Вообще он никого не почитал не только высшим, но и равным себе. Кн.<язь> 
Потемкин заметил, что он и о боге отзывался хотя и с уважением, но вс° как о 
низшем по чину, так что когда он был генерал-майором, то на бога смотрел как на 
бригадира, и сказал, когда отец мой был пожалован в генерал-поручики: Ну, теперь 
и бог попал у Н**<ащокина> в 4-й класс, в порядочные люди! - Будучи назначен 
командиром корпуса, находящегося в Киевской губернии, вскоре по своему прибытию 
в оный, дал он за городом обед офицерам и городским чиновникам. Киевской 
комендант, заметя, что
попойка пошла не на шутку, тихонько уехал. Отец, заметя его отсутствие, 
взбесился, встал изо стола, приказал корпусу собраться и повел его к городу. 
Поднялась пальба; ни одного окошка не осталось в Киеве целого. Город был взят 
приступом, и отец мой возвратился со славою в лагерь, ведя предателя коменданта 
военного пленным. По восшедствии на престол государя Павла I отец мой вышел в 
отставку, объяснив царю на то причину: Вы горячи и я горяч, нам вместе не 
ужиться. Государь с ним согласился и подарил ему воронежскую деревню. Отец мой 
жил барином. Порядок его разъездов дает понятие об его жизни. Собираясь куда-
нибудь в дорогу, подымался он всем домом. Впереди на рослой испанской лошади 
ехал поляк Куликовской с волторною - прозван он был Куликовским по причине 
длинного своего носа; должность его в доме состояла в том, что в базарные дни 
обязан он был выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne-magique.  В 
дороге же подавал он волторною сигнал привалу и походу. За ним ехала одноколка 
отца моего; за одноколкою двуместная карета про случай дождя; под козлами 
находилось место любимого его шута Ивана Степаныча. Вслед тянулись кареты, 
наполненные нами, нашими мадамами, учителями, няньками и проч. За ними ехала 
длинная решетчетая фура с дураками, арапами, карлами, всего 13 человек. Вслед за 
нею точно такая же фура с больными борзыми собаками. Потом следовал огромный 
ящик с роговою музыкою, буфет на 16-ти лошадях, наконец повозки с калмыцкими 
кибитками и разной мебелью (ибо отец мой останавливался всегда в поле). Посудите 
же сколько при всем этом находилось народу, музыкантов, поваров, псарей и разной 
челяди.
     В числе приближенных к отцу моему два лица достойны особенного внимания: 
дурак Ив.<ан> Степ.<аныч> и арапка Мария. Арапка отправляла при нем должность 
камердинера, она была высокого роста, и зла до крайности. Частехонько диралась 
она с моим отцом, который никогда не сердился на нее. Иван Степанычь лицо 
историческое. Он был известен под именем Дурака нашей фамилии. Потемкин, не 
любивший шутов, слыша многое о затеях Ив.<ана> Степ.<аныча>, побился об заклад с 
моим отцом, что дурак его не рассмешит. Ив.<ан> Ст.<епаныч> явился, Потемкин 
велел его привести под окошко и приказал себя смешить. Положение довольно 
затруднительное. Ив.<ан> Ст.<епаныч> стал передразнивать Суворова, угождая 
тайной неприязни Потемкина, который расхохотался, позвал его в свою комнату и с 
ним не расставался. Государь Павел Петрович очень его любил, и Ив.<ан> 
Степ.<аныч> имел право при нем сидеть в его кабинете. Шутки его отменно 
нравились государю. Однажды царь спросил его, что родится от булочника? булки, 
мука, крендели, сухари и пр., отвечал дурак. - А что родится от гр. Кутайсова? 
бритвы, мыло, ремни, и проч. - А что родится от меня? - милости, щедроты, чины, 
ленты, законы, счастие и проч. Государю это очень полюбилось. Он вышел из 
кабинета и сказал окружающим его придворным: Воздух двора заразителен, 
вообразите: уж и дурак мне льстит. Скажи, дурак, что от меня родится? - От тебя, 
государь, отвечал рассердившись дурак, родится бестолковые указы, кнуты, Сибирь 
и проч. Государь вспыхнул - и полагая, что дурак был подучен на таковую 
дерзость, хотел узнать непременно кем. Ив.<ан> Ст.<епаныч> наименовал всех 
умерших вельмож, ему знакомых. Его схватили, посадили в кибитку и повезли в 
Сибирь. Воротили его уже в Рыбинске. При государе Александре был он также выслан 
из П.<етер>Б.<урга> за какую-то дерзость. Он умер лет 6 тому назад.
     Мать моя была в своем роде столь же замечательна, как и мой отец. Она была 
из роду Нелидовых. Отец, заблудившись на охоте, приехал в дом <к> Нелидову, 
влюбился в его дочь, и свадьба совершилась на другой же день. Она была женщина 
необыкновенного ума и способностей. Она знала многие языки, между прочим 
греческий. Английскому выучилась она 60 лет. - Отец мой ее любил, но содержал в 
строгости. - Много вытерпела она от его причуд. Например: она боялась воды. Отец 
мой в волновую погоду сажал ее в рыбачью лодку и катал ее по Волге. Иногда, чтоб 
приучить ее к военной жизни, сажал ее на пушку и палил из под нее. До глубокой 
старости сохранила она вид и обхождение знатной дамы. Я не видывал старушки 
лучшего тону.
     Сестра моя была старше меня несколькими годами. Она была красавица и 
считалась таковою в Москве. Я с братом воспитывался дома. У нас было множество 
учителей, гувернеров и дядек, из коих двое особенно для меня памятны. Один 
пудреный, чопорный француз, очень образованный, бывший приятель Фридерика II, с 
которым игрывал он дуэты на флейте, а другой, которому обязан <я> первым моим 
пиянством, эпохою в жизни моей. Вот как это случилось. Однажды скучая 
продолжительностию вечернего урока, в то время как учитель занялся с братом 
моим, я подкрался и задул обе свечки. Матери моей не было дома. Случилось, что 
во всем доме, кроме сих дух свечей, не было огня, а слуги по своему обычаю все 
ушли, оставя дом пустым. Учитель насилу их нашел, насилу добился огня, насилу 
добрался до меня и в наказание запер меня в чулан. Вышло, что в чулане спрятаны 
были разные съестные припасы. Я к неизъяснимому утешению тотчас отыскал тут изюм 
и винные ягоды и наелся вдоволь. Между тем ощупал я штоф, откупырил его, полизал 
горлышко, нашел его сладким, попробовал из него хлебнуть, мне это понравилось; 
несколько раз повторил свое испытание - и вскоре повалился без чувств. Между тем 
матушка приехала. Учитель рассказал ей мою проказу - и с нею отправился в чулан. 
Будят меня, что же? Встаю шатаясь, бледный, на полу разбитый штоф, от меня несет 
водкой, как от Панкратиевны Опасного Соседа. Матушка ахнула... На другой день 
просыпаюсь поздно, с головной болию, смутно вспоминая вчерашнее, гляжу в окно и 
вижу, что на повозку громоздят пожитки моего учителя. Няня моя объяснила мне, 
что матушка прогнала его затем де, что он вечор запер меня в чулан.

                                                        <1830>



 Примечания
(1) Московский Вестник  будет издаваться в нынешнем году в том виде, в каком 
издавался он в 1827 и 1828. Сей журнал почти постоянно отличается статьями 
любопытными, дельными критиками и благонамеренностию. Прежние сотрудники 
продолжают участвовать в сем издании.
(2) Ужели перевод Илиады столь незначителен, что Н. И. Гнедичу нужно покупать 
себе похвалы? Если же нет, то неужели критик, по предполагаемой приязни с 
переводчиком, должен непременно бранить труд его, чтобы показать свое 
беспристрастие?
(3) Продается у А. Ф. Смирдина. Цена 10 р.
(4) Кажется автор выразился ошибочно. Не хотел ли он сказать: кроме Фон-Визина и 
Грибоедова?
(5) См. Денница, Обозр.<ение> р<усской> с.<ловесности>,  стр LXXIII.
(6) Продается у издателя, книгопродавца Ив. Вас. Непейцына в д. Г. М. Балабина, 
под • 26-м. Цена экз. 6 р., с пересылкою 7 р.
(7) В •6-м Литер. Газеты  было вкратце изложено содержание сей поэмы. - 
Издатель, г. Непейцын, заслуживает всякую похвалу за старательное и отлично-
красивое издание оной.
(8) В речке Повенчанке находят жемчуг, иногда довольно окатистый и крупный. 
(Примечание Ф. Глинки>
(9) Раздается в книжном магазине А. Смирдина. Подписная цена за все 12 томов 40 
руб., с пересылкой 45 рублей.
(10) Стряпчий с ключом  ведал хозяйственною частию Двора. В Малороссии ключевать  
значит управлять хозяйством.
(11) Выписки, коими наполнена сия статья, в самом деле пойдут в пример 
галиматьи,  но и самый текст почти от них не отличается.
(12) Он шип пустил по змеиному. Др.<евние> Русск<ие> Стихотв<орения>
(13) Происхождение сего слова: остроумный человек показывает шиш и говорит 
язвительно: съешь, а догадливый противник отвечает: сам съешь. (Замечание для 
будуарных  или даже для паркетных  дам, как журналисты называют дам, им 
незнакомых).
(14) Голиков говорит, что он был прежде камердинером у государя, но что Петр, 
заметя в нем дарования и проч. Голиков ошибся. У Петра I не было камердинеров, 
прислуживали ему деньщики, между прочими Орлов и Р<умянцев> - родоначальники 
историч.<еских> фамилий.
(15) Происхождение сего слова: остроумный человек показывает шиш и говорит 
язвительно: съешь, а догадливый противник отвечает: сам съешь. (Замечание для 
будуарных  или даже для паркетных  дам, как журналисты называют дам, им 
незнакомых).
(16) В эпиграфе к Д. Жуану:
             Difficile est propriи communia dicere
     Communia  значит не обыкновенные предметы, но общие всем (дело идет о 
предметах трагических, всем известных, общих, в противуположность предметам 
вымышленным. Cм. ad Pis.).  Предмет Д. Жуана принадлежал исключительно 
Байрону.
(17) Не говорим уже о журналах, коих приговоры имеют решительное влияние не 
только на публику, но даже на писателей, которые, хотя ими пренебрегают, но 
опасаются печатных насмешек и ругательства.
(18) Эпиграмма, определенная законодателем фр.<анцузской> пиитики
         Un bon mot de deux rimes ornй
скоро стареет и живее действуя в первую минуту, как и всякое острое слово, 
теряет всю свою силу при повторении. - Напротив, в эпиграмме Баратынского, менее 
тесно<й>, сатирическая мысль приемлет оборот то сказочный, то драмматический и 
развивается свободнее, сильнее. Улыбнувшись ей как острому слову, мы с 
наслаждением перечитываем ее как произведение искусства.



<ПИСАТЕЛИ, ИЗВЕСТНЫЕ У НАС ПОД ИМЕНЕМ АРИСТОКРАТОВ...>

     Писатели, известные у нас под именем аристократов, ввели обыкновение весьма 
вредное литературе: не отвечать на критики. Редко кто из них отзовется и подаст 
голос, и то не за себя. Что же это в самом деле? Разве и впрям они гнушаются 
своим братом-литератором; или они вообразили себя и в самом деле аристократами? 
Весьма же они ошибаются: журналы назвали их так в шутку, иронически (смотри Сев. 
Пч.<елу>, Сев. Мерк.<урий> и проч.); а если они и принадлежат хорошему обществу, 
как благовоспитанные и порядочные люди, то эта статья особая и литературы не 
косается.
     Один аристократ (вс°-таки разумеем сие слово в ироническом смысле) 
извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, 
уважающему себя и общее мнение; что разница-де между поединком и дракой; что 
наконец никто-де не в праве требовать, чтобы человек разговаривал с кем не хочет 
разговаривать. Вс° это не отговорка. Если уж ты пришел в кабак, то не 
прогневайся - какова компания, таков и разговор; если на улице шалун швырнет в 
тебя грязью, то смешно тебе вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его 
просто. - А если ты будешь молчать с человеком, который с тобою заговаривает, то 
это с твоей стороны обида и гордость недостойная доброго христианина

                                                            <1831>



[ОБОЗРЕНИЕ ОБОЗРЕНИЙ.]

     Некоторые из наших пис.<ателей> видят в русск.<их> журналах представителей 
народного просвещения, указателей общего мнения и проч. - и вследствие сего 
требуют для них того уважения, каким пользуются Journal des dйbats  и Edimburgh 
review.
     Определяйте значение слов, говорил Декарт. Журнал в смысле принятом в 
Европе есть отголосок целой партии, периодич.<еские> памфлеты, издаваемые людьми 
известными сведениями и талантами, имеющие свое полит.<ическое> направление - 
свое влияние на порядок вещей. Сословие журналистов есть рассадник людей 
государственных - они знают это и, собираясь овладеть общим мнением, они 
страшатся унижать себя в глазах публики недобросовестностью, переметчивостью, 
корыстолюбием или наглостью. По причине великого конкурса невежество или 
посредственность не может овладеть монополией журналов, и человек без истинного 
дарования не выдержит l'epreuve издания. Посмотрите, кто во Франции, кто в 
Англии издает сии противуборствующие журналы? Здесь Шатобриан, Мартиньяк, 
Перонет, там Гиффорд, Джефри, Питт. Что ж тут общего с нашими журналами и 
журналистами - шлюсь на собственную совесть наших литераторов? Спрашиваю, по 
какому праву Сев<ерная> Пч.<ела> будет управлять общим мнением русской публики; 
какой голос может иметь Сев.<ерный> Меркурий.

                                                         <1831>



VIE, POЙSIES ET PENSЙES DE JOSEPH DELORME.  (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа 
Делорма). - Париж, 1829 (1 т. в 16-ю д. л.).

 LES CONSOLATIONS, POЙSIES PAR SAINTE-BEUVE.  (Утешения. Стихотворения Сент-
Б°ва). - Париж, 1830. (1 том в 18-ю д. л.).

     Года два тому назад книжка, вышедшая в свет под заглавием Vie, poйsies et 
pensйes de J. Delorme,  обратила на себя в Париже внимание критиков и публики. 
Вместо предисловия, романическим слогом описана была жизнь бедного молодого 
поэта, умершего, как уверяли, в нищете и неизвестности. Друзья покойника 
предлагали публике стихи и мысли, найденные в его бумагах, извиняя недостатки их 
и заблуждения самого Делорма его молодостию, болезненным состоянием души и 
физическими страданиями. В стихах оказывался необыкновенный талант, ярко 
отсвеченный странным выбором предметов. Никогда ни на каком языке голый сплин не 
изъяснялся с такою сухою точностию; никогда заблуждения жалкой молодости, 
оставленной на произвол страстей, не были высказаны с такой разочарованностию. 
Смотря на ручей, осененный темными ветвями дерев, Делорм думает о самоубийстве и 
вот каким образом:

Pour qui veut se noyer la place est bien choisie.
On n'aurait qu'а venir, un jour de fantaisie,
A cacher ses habits au pied de ce bouleau,
Et, comme pour un bain, а descendre dans l'eau:
Non pas en furieux, la tкte la premiиre;
Mais s'asseoir; regarder; d'un rayon de lumiиre
Dans le feuillage et l'eau suivre le long reflet;
Puis, quand on sentirait ses esprits au complet,
Qu'on aurait froid, alors, sans plus traоner la fкte,
Pour ne plus la lever, plonger avant la tкte.
C'est lа mon plus doux v-u, quand je pense а mourir.
J'ai toujours йtй seul а pleurer, а souffrir;
Sans un c-ur prиs du mien j'ai passй sur la terre;
Ainsi que j'ai vйcu, mourons avec mystиre,
Sans fracas, sans clameurs, sans voisins assemblйs.
L'alouette, en mourant, se cache dans les blйs;
Le rossignol, qui sent dйfaillir son ramage,
Et la bise arriver, et tomber son plumage,
Passe invisible а tous, comme un йcho du bois:
Ainsi je veux passer. Seulement, un... deux mois,
Peut-кtre un an aprиs, un jour... une soirйe,
Quelque pвtre inquiet d'une chаvre йgarйe,
Un chasseur descendu vers la source, et voyant
Son chien qui s'y lanзait sortir en aboyant,
Regardera: la lune avec lui qui regarde
Eclairera ce corps d'une lueur blafarde;
Et soudain il fuira jusqu'au hameau, tout droit.
De grand matin venus, quelques gens de l'endroit
Tirant par les cheveux ce corps mйconnaissable,
Cette chair en lambeaux, ces os chargйs de sable,
Mкlant des quolibets а quelques sots rйcits,
Deviseront longtemps sur mes restes noircis,
Et les brouetteront enfin au cimetiиre;
Vite on clouera le tout dans quelque vieille biиre,
Qu'un prкtre aspergera d'eau bйnite trois fois;
Et je serai laissй sans nom, sans croix de bois!

     У друга его, Виктора Гюго, рождается сын; Делорм его приветствует:

Mon ami, vous voilа pиre d'un nouveau-nй;
C'est un garзon encor: le ciel vous l'a donnй
Beau, frais, souriant d'aise а sette vie amиre;
A peine il a coыtй quelque plainte а sa mиre.
Il est nuit; je vous vois... а doux bruit, le sommeil
Sur un sein blanc qui dort a pris l'enfant vermeil,
Et vous, pиre, veillant contre la cheminйe,
Recueilli dans vous mкme, et la tкte inclinйe,
Vous vous tournez souvent pour revoir, ф douceur!
Le nouveau-nй, la mиre, et le frиre et la s-ur,
Comme un pasteur joyeux de ses toisons nouvelles.
Ou comme un maоtre, au soir, qui compte ses javelles.
A cette heure si grave, en ce calme profond,
Qui sait, hors vous, l'abоme oщ votre c-ur se fond,
Ami? qui sait vos pleurs, vos muettes caresses;
Les trйsors du gйnie йpanchйs en tendresses;
L'aigle plus gйmissant que la colombe au nid;
Les torrents ruisselants du rocher de granit,
Et, comme sous les feux d'un йtй de Norvиge,
Au penchant des glaciers mille fontes de neige?
Vivez, soyez heureux, et chantez-nous un jour
Ces secrets plus qu'humains d'un ineffable amour!
- Moi, pendant ce temps-lа, je veille, aussi, je veille,
Non prиs des rideaux bleus de l'enfance vermeille,
Prиs du lit nuptial arrosй de parfum,
Mais prиs d'un froid grabat, sur le corps d'un dйfunt.
C'est un voisin, vieillard goutteux, mort de la pierre;
Ses niиces m'ont requis, je veille а leur priиre.
Seul, je m'y suis assis dиs neuf heures du soir.
A la tкte du lit une croix en bois noir,
Avec un Christ en os, pose entre deux chandelles
Sur une chaise; auprиs, le buis cher aux fidиles
Trempe dans un assiette, et je vois sous les draps
Le mort en long, pieds joints, et croisant les deux bras.
Oh! si, du moins, ce mort m'avait durant sa vie
Йtй longtemps connu! s'il me prenait envie
De baiser ce front jaune une derniиre fois!
En regardant toujours ces plis raides et droits,
Si je voyais enfin remuer quelque chose,
Bouger comme le pied d'un vivant qui repose,
Et la flamme bleuir! si j'entendais crier
Le bois du lit!.. ou bien si je pouvais prier!
Mais rien: nul effroi saint; pas de souvenir tendre;
Je regarde sans voir, j'йcoute sans entendre,
Chaque heure sonne lente, et lorsque, par trop las
De ce calme abattant et de ces rкves plats,
Pour respirer un peu je vais а la fenкtre
(Car au ciel de minuit le croissant vient de naоtre),
Voilа, soudain, qu'au toit lointain d'une maison,
Non pas vers l'orient, s'embrase l'horizon
Et j'entends rйsonner, pour toute mйlodie,
Des aboiements de chiens hurlant dans l'incendie.

     Между сими болезненными признаниями, сими мечтами печальных слабостей и 
бесвкусными подражаниями давно, осмеянной поэзии старого Ронсара, мы с 
изумлением находим стихотворения, исполненные свежести и чистоты. С какой 
меланхолической прелестию описывает он, например, свою Музу!

Non, ma Muse n'est pas l'odalisque brillante
Qui danse les seins nus, а la voix sйmillante,
Aux noirs cheveux luisants, aux longs yeux de houri;
Elle n'est ni la jeune et vermeille Pйri,
Dont l'aile radieuse йclipserait la queue
D'un beau paon, ni la fйe а l'aile blanche et bleue,
Ces deux rivales s-urs, qui, dиs qu'il a dit oui,
Ouvrent mondes et cieux а l'enfant йbloui.
Elle n'est pas non plus, ф ma Muse adorйe!
Elle n'est pas la vierge ou la veuve йplorйe,
Qui d'un cloоtre dйsert, d'une tour sans vassaux,
Solitaire habitante, erre sous les arceaux,
Disant un nom; descend aux tombes fйodales;
A genoux, de velours inonde au loin les dalles,
Et, le front sur un marbre, йpanche avec des pleurs
L'hymne mйlodieux de ses nobles malheurs.
Non; - mais, quand seule au bois votre douleur chemine,
Avez-vous vu, lа-bas, dans un fond, la chaumine
Sous l'arbre mort; auprиs, un ravin est creusй;
Une fille en tout temps y lave un linge usй.
Peut-кtre а votre vue elle a baissй la tкte,
Car, bien pauvre qu'elle est, sa naissance est honnкte.
Elle eыt pu, comme une autre, en de plus heureux jours
S'йpanouir au monde et fleurir aux amours;
Voler en char; passer aux bals, aux promenades;
Respirer au balcon parfums et sйrйnades;
Ou, de sa harpe d'or йveillant cent rivaux,
Ne voir rien qu'un sourire entre tant de bravos.
Mais le ciel dиs l'abord s'est obscurci sur elle,
Et l'arbuste en naissant fыt atteint de la grкle.
Elle file, elle coud, et garde а la maison
Un pиre vieux, aveugle et privй de raison.

     Правда, что сию прелестную картину оканчивает он медицинским описанием 
чахотки; Муза его харкает кровью:

......................................... une toux dйchirante
 La prend dans sa chanson, pousse en sifflant un cri,
 Et lance les graviers de son poumon meurtri.

     Совершеннейшим стихотворением изо всего собрания, по нашему мнению, можно 
почесть следующую элегию, достойную стать на ряду с лучшими произведениями 
Андрея Шенье.

Toujours je la connus pensive et sйrieuse;
 Enfant, dans les йbats de l'enfance joyeuse
 Elle se mкlait peu, parlait dйjа raison;
 Et quand ses jeunes s-urs couraient sur le gazon,
 Elle йtait la premiиre а leur rappeler l'heure,
 A dire qu'il fallait regagner la demeure;
 Qu'elle avait de la cloche entendu le signal;
 Qu'il йtait dйfendu d'approcher du canal,
 De troubler dans le bois la biche familiиre,
 De passer en jouant trop prиs de la voliиre:
 Et ses s-urs l'йcoutaient. Bientфt elle eut quinze ans,
 Et sa raison brilla d'attraits plus sйduisants:
 Sein voilй, front serein oщ le calme repose,
 Sous de beau: cheveux bruns une figure rosй,
 Une bouche discrиte au sourire prudent,
 Un parler sobre et froid, et qui plaоt cependant;
 Une voix douce et ferme, et qui jamais ne tremble,
 Et deux longs sourcils noirs qui se fondent ensemble.
 Le devoir l'animait d'une grande ferveur:
 Elle avait l'air posй, rйflйchi, non rкveur;
 Elle ne rкvait pas comme la jeune fille,
 Qui de ses doigts distraits laisse tomber l'aiguille,
 Et du bal de la veille au bal du lendemain
 Pense au bel inconnu qui lui pressa la main.
 Le coude а la fenкtre, oubliant son ouvrage,
 Jamais on ne la vit suivre а travers l'ombrage
 Le vol interrompu des nuages du soir,
 Puis cacher tout d'un coup son front dans son mouchoir.
 Mais elle se disait qu'un avenir prospиre
 Avait changй soudain par la mort de son pиre;
 Qu'elle йtait fille aоnйe, et que c'йtait raison
 De prendre part active aux soins de la maison.
 Ce c-ur jeune et sйvиre ignorait la puissance
 Des ennuis dont soupire et s'йmeut l'innocence.
 Il rйprima toujours les attendrissements
 Qui naissent sans savoir, et les troubles charmants,
 Et les dйsirs obscurs, et ces vagues dйlices,
 De l'amour dans les c-urs naturelles complices.
 Maоtresse d'elle-mкme aux instants les plus doux,
 En embrassant sa mиre, elle lui disait vous,
  Les galantes fadeurs, les propos pleins de zиle
 Des jeunes gens oisifs йtaient perdus chez elle;
 Mais qu'un c-ur йprouvй lui contвt un chagrin,
 A l'instant se voilait son visage serein:
 Elle savait parler de maux, de vie amиre,
 Et donnait des conseils comme une jeune mиre.
 Aujourd'hui la voilа mйre, йpouse а son tour;
 Mais c'est chez elle encor raison plutфt qu'amour.
 Son paisible bonheur de respect se tempиre;
 Son йpoux dйjа mыr serait pour elle un pиre;
 Elle n'a pas connu l'oubli du premier mois,
 Et la lune de miel qui ne luit qu'une fois,
 Et son front et ses yeux ont gardй le mystиre
 De ces chastes secrets qu'une femme doit taire.
 Heureuse comme avant, а son nouveau devoir
 Elle a rйglй sa vie... Il est beau de la voir,
 Libre de son mйnage, un soir de la semaine,
 Sans toilette, en йtй, qui sort et se promиne
 Et s'asseoit а l'abri du soleil йtouffant,
 Vers six heures, sur l'herbe, avec sa belle enfant.
 Ainsi passent ses jours depuis le premier вge,
 Comme des flots sans nom sous un ciel sans orage,
 D'un cours lent, uniforme et pourtant solennel;
 Car ils savent, qu'ils vont au rivage йternel.
 Et moi qui vois couler cette humble destinйe
 Au penchant du devoir doucement entraоnйe,
 Ces jours purs, transparents, calmes, silencieux,
 Qui consolent du bruit et reposent les yeux,
 Sans le vouloir, hйlasi je retombe en tristesse,
 Je songe а mes longs jours passйs avec vitesse,
 Turbulents, sans bonheur, perdus pour le devoir,
 Et je pense, ф mon Dieul qu'il sera bientфt soir!

     Публика и критики горевали о преждевременной кончине таланта, столь много 
обещавшего, как вдруг узнали, что покойник жив и, слава богу, здоров. Сент-Б°в, 
известный уже Историей французской словесности в XVI столетии  и ученым изданием 
Ронсара, вздумал под вымышленным именем И. Делорма напечатать первые свои 
поэтические опыты, вероятно, опасаясь нареканий и строгости нравственной 
ценсуры. Мистификация, столь печальная, своею веселою развязкою должна была 
повредить успеху его стихотворений; однако ж новая школа с восторгом признала и 
присвоила себе нового собрата.
     В Мыслях  И. Делорма изложены его мнения касательно французского 
стихосложения. Критики хвалили верность, ученость и новизну сих замечаний. Нам 
показалось, что Делорм слишком много придает важности нововведениям так 
называемой романтической  школы французских писателей, которые сами полагают 
слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении 
некоторых старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п. Вс° это хорошо; 
но слишком напоминает гремушки и пеленки младенчества. Нет сомнения, что 
стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное. 
Чем, например, оправдаете вы исключения гиатуса  (hiatus), который французским 
ушам так нестерпим в соединении двух слов (как a йtй, oщ aller)  и которого они 
же ищут для гармонии собственных имен: Zaпre, Agiaл, Eleonore.   Заметим 
мимоходом, что законом о гиатусе  одолжены французы латинскому эллизиуму.  По 
свойству латинского стихосложения слово, кончащееся на гласную, теряет ее перед 
другою гласною.
     Буало заменил сие правило законом об гиатусе:

     Gardez qu'une voyelle а courir trop hвtйe
     Ne soit en son chemin par une autre heurtйe.

     Во-вторых: как можно вечно рифмовать для глаз, а не для слуха? Почему рифмы 
должны согласоваться в числе (единственном или множественном), когда 
произношение в том и в другом одинаково? Однако ж нововводители всего этого еще 
на коснулись; покушения же их едва ли счастливы.
     В прошлом году Сент-Б°в выдал еще том стихотворений, под заглавием: Les 
Consolations.  В них Делорм является исправленным советами приятелей, людей 
степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но 
только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных 
вожделениях. Слог его также перебесился. Словом сказать, и вкус и нравственность 
должны быть им довольны. Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм 
явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком.
     К несчастию должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы 
сожалеем о поэте. Бедный Делорм обладал свойством чрезвычайно важным, 
недостающим почти всем французским поэтам новейшего поколения, свойством, без 
которого нет истинной поэзии, т. е. искренностию вдохновения.  Ныне французский 
поэт систематически сказал себе: soyons religieux, soyons politiques,  а иной 
даже: soyons extravagants,  и холод предначертания, натяжка, принужденность 
отзываются во всяком его творении, где никогда не видим движения минутного, 
вольного чувства, словом: где нет истинного вдохновения. Сохрани нас боже быть 
поборниками безнравственности в поэзии (разумеем слово сие не в детском смысле, 
в коем употребляют его у нас некоторые журналисты)! Поэзия, которая по своему 
высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, 
кольми паче не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные 
истины, на которых основаны счастие и величие человеческое, или превращать свой 
божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать 
слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так как 
анатомия не есть убийство; и мы не видим безнравственности в элегиях несчастного 
Делорма, в признаниях, раздирающих сердце, в стесненном описании его страстей и 
безверия, в его жалобах на судьбу, на самого себя...

                                                         <1831>



<О ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.>

     Прежде нежели приступим к описанию преоборота, ниспровергшего во Франции 
все до него существовавшие постановления, должно сказать каковы были сии 
постановления.
     Феодальное правление было основано на праве завоевания. Победители 
присвоили себе землю и собственность побежденных, обратили их самих в рабство и 
разделили вс° между собою. Предводит.<ели> получили большие участки. Слабые 
прибегнули к покровительству сильнейших.
     Каждый владелец управлял в своем участке по своему, установливал свои 
законы, соблюдая свои выгоды, и старался окружить себя достаточным числом 
приверженцев, для удержания в повиновении своих вассалов, или для отражения 
хищных соседей. Для сего избирались большею частию вольные люди, составлявшие 
некогда войско завоевателей. С временем они смешались с побежденными; 
установились взаимные обязательства между владельцами и вассалами и стихия 
независимости сохранилася в народе.
     Короли, избираемые в начале владельцами, были самовластны токмо в 
собственном своем участке; в случае войны с неприятелем, новых налогов или 
споров между двумя могущими соседями, они созывали сеймы.
     Сеймы сии составляли с начала одни знатные владельцы и военные люди; 
духовенство было призвано впоследствии властолюбивыми палатными мерами (maires 
du palais), а народ гораздо позже, когда королевская власть почувствовала 
необходимость противуставить новую силу дворянству соединенному с духовенством.
     Судопроизводство находилось в руках владельцев. Для записывания их 
постановлений избирались грамотеи из простолюдинов, ибо знатные люди занимались 
единственно военной наукою и не умели читать. Когда же война призывала баронов к 
защите королевских владений или собственных замков, то в их отсутствии сии 
грамотеи чинили суд и расправу с начала от имени баронов, а впоследствии сами от 
себя. Продолжительные войны дали им время основать свою самобытность. Таким 
образом родились парламенты.
     Нужда в деньгах заставила баронов и епископов продавать вассалам права, 
некогда присвоенные завоевателями. Сначала откупились рабы от вассалов, затем 
общины приобрели привиллегии. Впоследствии времени короли, для уничтожения 
власти сильных владельцев, непрестанно покровительствовали общины, и когда мало 
по малу народ откупился, а владельцы обеднели и стали проситься на жалование 
королей, они выбрались из феодальных своих вертепов, и стали являться 
apprivoisйs  в дворцовые переднии. Короли почувствовали всю выгоду сего нового 
положения; дабы (subvenir aux frais de nouvelle dйpense) прикрыть новые 
необходимые расходы, они прибегнули к продаже судебных мест, ибо доходы от прав 
покупаемых городами начали истощаться и казались уже опасными. Сия мера 
утвердила независимость de la Magistrature (гражданских сановников), и сие 
сословие вошло в соперничество с дворянством, которое возненавидело его.
     Продажа гр.<ажданских> мест упрочила правление достаточной части народа, 
следств.<енно> столь же благоразумна и представляет такие же залог<и>, как и 
нынешние законы о выборах. Писатели XVIII век<а> напрасно вопили противу сей 
меры, будто бы варварской <и> нелепой.
     Но вскоре короли заметили, до какой степени сия мера ограничила их 
самовластие и укрепила независимость сановников. Ришелье установил комиссаров, 
т. е. сановников, временно уполномоченных королем. Законные  са<новники>  
возроптали как на нарушение прав своих и злоупотребление общественной 
доверенности. Их не послушали и самовластие министра подавило и их и феодализм.

                                                        <1831>



ТОРЖЕСТВО ДРУЖБЫ ИЛИ ОПРАВДАННЫЙ АЛЕКСАНДР АНФИМОВИЧ ОРЛОВ.

    In arenam cum aequalibus descendi.
                                        Сiс.

     Посреди полемики, раздирающей бедную нашу словесность, Н. И. Греч и Ф. В. 
Булгарин более десяти лет подают утешительный пример согласия, основанного на 
взаимном уважении, сходстве душ и занятий гражданских и литературных. Сей 
назидательный союз ознаменован почтенными памятниками. Фаддей Венедиктович 
скромно признал себя учеником Николая Ивановича; Н. И. поспешно провозгласил 
Фаддея Венедиктовича ловким своим товарищем.  Ф. В. посвятил Николаю Ивановичу 
своего Димитрия Самозванца;  Н. И. посвятил Фаддею Венедиктовичу свою Поездку в 
Германию.  Ф. В. написал для Грамматика  Николая Ивановича хвалебное 
предисловие, (1)  Н. Ив. в Северной Пчеле (издаваемой гг. Гречем и Булгариным) 
напечатал хвалебное объявление об Иване Выжигине.  Единодушие истинно 
трогательное! - Ныне Николай Иванович, почитая Фаддея Венедиктовича оскорбленным 
в статье, напечатанной в • 9 Телескопа, заступился за своего товарища со 
свойственным ему прямодушием и горячностию. Он напечатал в Сыне Отечества  (• 
27) статью, которая конечно заставит молчать дерзких противников Фаддея 
Венедиктовича; ибо Николай Иванович доказал неоспоримо:
     1) Что М. И. Голенищев-Кутузов возведен в княжеское достоинство в июне 1812 
г.: (стр. 64).
     2) Что не сражение, а план сражения составляет тайну главнокомандующего; 
(стр. 64).
     3) Что священник выходит на встречу подступающему неприятелю с крестом и 
святою водою: (стр. 65).
     4) Что секретарь выходит из дому в статском изношенном мундире, в 
треугольной шляпе, со шпагой, в белом изношенном исподнем платье: (стр. 65).
     5) Что пословица: vox populi vox dei  есть пословица латинская, и что оная 
есть истинная причина французской революции: (стр. 65).
     6) Что Иван Выжигин  не есть произведение образцовое, но, относительно,  
явление приятное и полезное; (стр. 62).
     7) Что Фаддей Венедиктович живет в своей деревне близь Дерпта, и просил его 
(Николая Ивановича) не посылать к нему вздоров: (стр. 68).
     И что следственно: Ф. В. Булгарин своими талантами и трудами приносит честь 
своим согражданам:  что и доказать надлежало.
     Против этого нечего и говорить; мы первые громко одобряем Николая Ивановича 
за его откровенное и победоносное возражение, приносящее столько же чести его 
логике, как и горячности чувствований.
     Но дружба (сие священное чувство) слишком далеко увлекла пламенную душу 
Николая Ивановича, и с его пера сорвались нижеследующие строки:
     - "Там  - (в • 9 Телескопа) - взяли две глупейшие, вышедшие в Москве - (да, 
в Москве) - книжонки, сочиненные каким-то А. Орловым".
     О Николай Иванович, Николай Иванович! какой пример подаете вы молодым 
литераторам? какие выражения употребляете вы в статье, начинающейся сими 
строгими словами: "У нас издавна, и по справедливости, жалуются на цинизм, 
невежество и недобросовестность рецензентов"?  Куда девалась ваша умеренность, 
знание приличия, ваша известная добросовестность? Перечтите, Николай Иванович, 
перечтите сии немногие строки - и вы сами с прискорбием сознаетесь в своей 
необдуманности.
     - "Две глупейшие книжонки!.. какой-то А. Орлов!.." Шлюсь на всю почтенную 
публику: какой критик, какой журналист решился бы употребить сии неприятные 
выражения, говоря о произведениях живого автора? ибо, слава богу: почтенный мой 
друг Александр Анфимович Орлов - жив! Он жив, несмотря на зависть и злобу 
журналистов; он жив, к радости книгопродавцев, к утешению многочисленных его 
читателей!
     - "Две глупейшие книжонки!.."  Произведения Александра Анфимовича, 
разделяющего с Фаддеем Венедиктовичем любовь российской публики, названы: 
глупейшими книжонками!  - Дерзость неслыханная, удивительная, оскорбительная не 
для моего друга - (ибо и он живет в своей деревне близ Сокольников; и он просил 
меня не посылать к нему всякого вздору); но оскорбительная для всей читающей 
публики! (2)
     - "Глупейшие книжонки!"  Но чем докажете вы сию глупость? Знаете ли вы, 
Николай Иванович, что более 5000 экземпляров сих глупейших книжонок  разошлись и 
находятся в руках читающей публики, что Выжигины  г. Орлова пользуются 
благосклонностию публики наровне с Выжигиными  г. Булгарина; а что образованный 
класс читателей, которые гнушаются теми и другими, не может и не должен судить о 
книгах, которых не читает?
     Скрепя сердце, продолжаю свой разбор.
     - "Две глупейшие!  - (глупейшие!) - вышедшие в Москве, - (да, в Москве) - 
книжонки"...
     В Москве, да, в Москве!..  что же тут предосудительного? к чему такая 
выходка противу первопрестольного града? Не в первый раз заметили мы сию 
странную ненависть к Москве в издателях Сына Отечества  и Северной Пчелы.  
Больно для русского сердца слушать таковые отзывы о матушке Москве, о Москве 
белокаменной, о Москве, пострадавшей в 1612 году от поляков, а в 1812 году от 
всякого сброду.
     Москва до ныне центр нашего просвещения; в Москве родились и воспитывались, 
по большей части, писатели коренные русские, не выходцы, не переметчики, для 
коих: ubi bene, ibi patria,  для коих вс° равно: бегать ли им под орлом 
французским, или русским языком позорить вс° русское - были бы только сыты.
     Чем возгордилась петербургская литература? Г. Булгариным?.. Согласен, что 
сей великой писатель, равно почтенный и дарованиями и характером, заслужил 
бессмертную себе славу; но произведения г. Орлова ставят московского романиста 
если не выше, то, по крайней мере, на ровне с петербургским его соперником. 
Несмотря на несогласие, царствующее между Фаддеем Венедиктовичем и Александром 
Анфимовичем, несмотря на справедливое негодование, возбужденное во мне 
неосторожными строками Сына Отечества,  постараемся сравнить между собою сии два 
блистательные солнца нашей словесности.
    Фаддей Венед. превышает Александра Анфимовича пленительною щеголеватостию 
выражений; Александр Анф. берет преимущество над Фад. Венедиктовичем живостию и 
остротою рассказа.
     Романы Фаддея Венед, более обдуманы, доказывают большее терпение (3)  в 
авторе (и требуют еще большего терпения в читателе); повести Александра Анф. 
более кратки, но более замысловаты и заманчивы.
     Фаддей Венед. более философ; Александр Анф. более поэт.
     Фад. Венедиктович гений; ибо изобрел имя Выжигина,  и сим смелым 
нововведением оживил пошлые подражания Совестдралу  и Английскому Милорду;  
Александр Анф. искусно воспользовался изобретением г. Булгарина и извлек из 
оного бесконечно разнообразные эффекты.
     Фаддей Венед., кажется нам, немного однообразен; ибо все его произведения 
не что иное, как Выжигин  в различных изменениях: Иван Выжигин, Петр Выжигин, 
Димитрий Самозванец или Выжигин XVII столетия,  собственные записки и 
нравственные статейки - вс° сбивается на тот же самый предмет. Александр. Анф. 
удивительно разнообразен: сверх несметного числа Выжигиных  сколько цветов 
рассыпал он на поле словесности! Встреча Чумы с Холерою; Сокол был бы сокол, да 
курица его съела, или Бежавшая жена; Живые обмороки, Погребение купца,  и проч. 
и проч.
     Однако же беспристрастие требует, чтоб мы указали сторону, с коей Фаддей 
Венед. берет неоспоримое преимущество над своим счастливым соперником: разумею 
нравственную цель его сочинений. В самом деле, любезные слушатели, что может 
быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем; сколь не 
похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и тому под. Г. 
Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него 
Ножевым, взяточник Взяткиным, дурак Глаздуриным, и проч. Историческая точность 
одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца 
Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной; зато и лица сии представлены 
несколько бледно.
     В сем отношении, г. Орлов решительно уступает г. Булгарину. Впрочем, самые 
пламенные почитатели Фаддея Венед, признают в нем некоторую скуку, искупленную 
назидательностию; а самые ревностные поклонники Александра Анф. осуждают в нем 
иногда необдуманность, извиняемую однако ж порывами гения.
     Со всем тем Александр Анф. пользуется гораздо меньшею славою нежели Фаддей 
Венед. Что же причиною сему видимому неравенству?
     Оборотливость, любезные читатели, оборотливость Фаддея Венедиктовича, 
ловкого товарища Николая Ивановича! Иван Выжигин  существовал еще только в 
воображении почтенного автора, а уже в Северном Архиве, Северной Пчеле и Сыне 
Отечества  отзывались об нем с величайшею похвалою. Г. Ансело в своем 
путешествии, возбудившем в Париже общее внимание, провозгласил сего, еще не 
существовавшего Ивана Выжигина  лучшим из русских романов. Наконец Иван Выжигин  
явился; и Сын Отечества, Северный Архив и Северная Пчела  превознесли его до 
небес. Все кинулись его читать; многие прочли до конца; а между тем похвалы ему 
не умолкали в каждом номере Сев. Архива, Сына Отеч. и Сев. Пчелы.  Сии усердные 
журналы ласково приглашали покупателей; ободряли, подстрекали ленивых читателей; 
угрожали местью недоброжелателям, недочитавшим Ивана Выжигина  из единой низкой 
зависти.
     Между тем какие вспомогательные средства употреблял Александр Анфимович 
Орлов?
     Никаких, любезные читатели!
     Он не задавал обедов иностранным литераторам, не знающим русского языка, 
дабы за свою хлеб-соль получить местечко в их дорожных записках.
     Он не хвалил самого себя в журналах, им самим издаваемых. Он не заманивал 
унизительными ласкательствами и пышными обещаниями подписчиков и покупателей.
     Он не шарлатанил газетными объявлениями, писанными слогом афиш собачей 
комедии.
     Он не отвечал ни на одну критику; он не называл своих противников дураками, 
подлецами, пьяницами, устрицами и тому под.
     Но - обезоружил ли тем он многочисленных врагов? Ни мало. Вот как 
отзывались о нем его собратья.
     "Автор вышеисчисленных творений сильно штурмует нашу бедную русскую 
литературу, и хочет разрушить русский Парнас не бомбами, но каркасами, при 
помощи услужливых издателей, которые щедро платят за каждый манускрипт 
знаменитого сего творца, по двадцати рублей ходячею монетою, как уверяли нас 
знающие дело книгопродавцы. Автор есть муж - из ученых,  как видно по латинским 
фразам, которыми испещрены его творения, а сущность их доказывает, что он, как 
сказано в Недоросле:  "убоясь бездны премудрости, вспять обратился". - 
Знаменитое лубочное произведение: мыши кота хоронят или небылицы в лицах,  есть 
Илиада в сравнении с творениями г. Орлова, а Бова Королевич  - герой, до 
которого не возвысился еще почтенный автор... Державин есть у нас Альфа,  а г. 
Орлов Омега  в литературе, то есть, последнее звено в цепи литературных существ, 
и потому заслуживает внимание, как вс° необыкновенное... (4)  Язык его, 
изложение и завязка могут сравняться только с отвратительными картинами, 
которыми наполнены сии чада безвкусия, и с смелостью автора. Никогда в 
Петербурге подобные творения не увидели бы света, и ни один из петербургских 
уличных разносчиков книг (не говорим о книгопродавцах) не взялся бы их издавать. 
По какому праву г. Орлов вздумал наречь своих холопей, Хлыновских степняков, 
Игната и Сидора, детьми Ивана Выжигина, и еще в то самое время, когда автор 
Выжигина издает другой роман под тем же названием?.. Никогда такие омерзительные 
картины не появлялись на русском языке. Да здравствует московское 
книгопечатание!" (Сев. Пч.  1831, • 46).
     Какая злонамеренная и несправедливая критика! Мы заметили уже неприличие 
нападений на Москву; но в чем упрекают здесь почтенного Александра Анфимовича?.. 
В том, что за каждое его сочинение книгопродавцы платят ему по 20 рублей? что 
же? бескорыстному сердцу моего друга приятно думать что, получив 20 рублей, 
доставил он другому 2000 выгоды; (5)  между тем как некоторый петербургский 
литератор, взяв за свою рукопись 30000, заставил охать погорячившегося 
книгопродавца!!!
     Ставят ему в грех, что он знает латинский язык. Конечно: доказано, что 
Фаддей Венедиктович (издавший Горация с чужими примечаниями) не знает по латыни; 
но ужели сему незнанию обязан он своею бессмертною славою?
     Уверяют, что г. Орлов из ученых.  Конечно: доказано, что г. Булгарин вовсе 
не учен, но опять повторяю: разве невежество есть достоинство столь завидное?
     Этого недовольно: грозно требуют ответа от моего друга: как дерзнул он 
присвоить своим лицам имя, освященное самим Фаддеем Венедиктовичем? - Но разве 
А. С. Пушкин не дерзнул вывести в своем Борисе Годунове  все лица романа г. 
Булгарина, и даже воспользоваться многими местами в своей трагедии (писанной, 
говорят, пять лет прежде и известной публике еще в рукописи)?
     Смело ссылаюсь на совесть самих издателей Сев. Пчелы:  справедливы ли сии 
критики? виноват ли Александр Анфимович Орлов?
     Но еще смелее ссылаюсь на почтенного Николая Ивановича: не чувствует ли он 
глубокого раскаяния, оскорбив напрасно человека с столь отличным дарованием, не 
состоящаго с ним ни в каких сношениях, вовсе его не знающего и не писавшего о 
нем ничего дурного? (6)

Феофилакт Косичкин.

                                                      <1831>



НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МИЗИНЦЕ Г. БУЛГАРИНА И О ПРОЧЕМ.

     Я не принадлежу к числу тех незлопамятных литераторов, которые, публично 
друг друга обругав, обнимаются потом всенародно, как Пролаз   с Высоносом 
говоря, в похвальбу себе и в утешение:

                   Ведь кажется у нас по полной оплеухе.

     Нет: рассердясь единожды, сержусь я долго и утихаю не прежде, как истощив 
весь запас оскорбительных примечаний, обиняков, заграничных анекдотов и тому 
подобного. Для поддержания же себя в сем суровом расположении духа, перечитываю 
я тщательно мною переписанные в особую тетрадь статьи, подавшие мне повод к 
таковому ожесточению. Таким образом, пересматривая на днях антикритику, подавшую 
мне случай заступиться за почтенного друга моего А. А. Орлова, напал я на 
следующее место:
     -  "Я решился на сие"  - (на оправдание г. Булгарина) -  "не для того, чтоб 
оправдать и защищать Булгарина, который в этом не имеет надобности, ибо у него в 
одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов"  (см. • 
27 Сына Отечества,  издаваемого г. г. Гречем и Булгариным).
     Изумился я, каким образом мог я пропустить без внимания сии красноречивые, 
но необдуманные строки! Я стал по пальцам пересчитывать всевозможных 
рецензентов, у коих менее ума в голове, нежели у г. Булгарина  в мизинце, и 
теперь догадываюсь, кому Николай Иванович  думал погрозить мизинчиком Фаддея 
Венедиктовича.
     В самом деле, к кому может отнестись это затейливое выражение? Кто наши 
записные рецензенты?
     Вы, г. издатель Телескопа?  Вероятно мстительный мизинчик  указует и на 
вас: предоставляю вам самим вступиться за свою голову. (7)  Но кто же другие?
     Г. Полевой?  Но несмотря на прежние раздоры, на письма Бригадирши, на 
насмешки славного Грипусье, на недавнее прозвище Верхогляда и проч. и проч., 
всей Европе известно,  что Телеграф  состоит в добром согласии с Северной Пчелой 
и Сыном Отечества: мизинчик  касается не его.
     Г. Воейков?  Но сей замечательный литератор рецензиями мало занимается, а 
известен более изданием Хамелеонистики, остроумного сбора статей, в коих 
выводятся, так сказать, на чистую воду некоторые, так сказать, литературные 
плутни. Ловкие издатели Северной Пчелы  уж верно не станут, как говорится, 
класть ему пальца в рот, хотя бы сей палец был и знаменитый, вышеупомянутый 
мизинчик.
     Г. Сомов?  Но кажется Литературная Газета,  совершив свой единственный 
подвиг - совершенное уничтожение (литературной) славы г. Булгарина,  - почиет на 
своих лаврах, и г. Греч,  вероятно, не станет тревожить сего счастливого 
усыпления, щекотя Газету проказливым мизинчиком.
     Кого же оцарапал сей мизинец? Кто сии рецензенты, у коих - и так далее? 
Просвещенный читатель уже догадался, что дело идет обо мне, о Феофилакте 
Косичкине.  Всему свету известно, что никто постояннее моего не следовал за 
исполинским ходом нашего века. Сколько глубоких и блистательных творений по 
части политики, точных наук и чистой литературы вышло у нас из печати в течение 
последнего десятилетия (шагнувшего так далеко вперед) и обратило на себя 
справедливое внимание завидующей нам Европы! Ни одного из таковых явлений не 
пропустил я из виду; обо всяком, как известно, написал я по одной статье, 
отличающейся ученостию, глубокомыслием и остроумием. Если долг беспристрастия 
требовал, чтоб я указывал иногда на недостатки разбираемого мною сочинения, то 
может ли кто-нибудь из г.г. русских авторов жаловаться на заносчивость или 
невежество Феофилакта Косичкина?  Может быть, по примеру г. Полевого  я слишком 
лестно отзываюсь о самом себе; я мог бы говорить в третьем лице и попросить 
моего друга подписать имя свое под сими справедливыми похвалами; но я гнушаюсь 
таковыми уловками, и г. г. русские журналисты, вероятно, не укорят меня в 
шарлатанстве.
     И что ж! Г. Греч  в журнале, с жадностию читаемом во всей просвещенной 
Европе, дает понимать, будто бы в мизинце его товарища более ума и таланта, чем 
в голове моей! Отзыв слишком для меня оскорбительный! Полагаю себя в праве 
объявить во услышание всей Европы,  что я ничьих мизинцев не убоюсь; ибо, не 
входя в рассмотрение голов, уверяю, что пальцы мои (каждый особо и все пять в 
совокупности) готовы воздать сторицею, кому бы то ни было. Dixi!
     Взявшись за перо, я не имел однако ж целию объявить о сем почтеннейшей 
публике; подобно нашим писателям-аристократам - (разумею слово сие в его 
ироническом смысле) - я никогда не отвечал на журнальные критики: дружба, 
оскорбленная дружба призывает опять меня на помощь угнетенного дарования.
     Признаюсь: после статьи, в которой так торжественно оправдал и защитил я А. 
А. Орлова  -  (статьи, принятой московскою и петербургскою публикою с отличной 
благосклонностию) - не ожидал я, чтоб Северная Пчела  возобновила свои нападения 
на благородного друга моего и на первопрестольную столицу. Правда, сии нападения 
уже гораздо слабее прежних, но я не умолкну, доколе не принужу к совершенному 
безмолвию ожесточенных гонителей моего друга и непочтительного Сына Отечества, 
издевающегося над нашей древнею Москвою.
     Северная Пчела  (• 201), объявляя о выходе нового Выжигина,  говорит: 
"Заглавие сего романа заставило нас подумать, что это одно из многочисленных 
подражаний произведениям нашего блаженного г. А. Орлова,  знаменитого автора... 
Притом же всякое произведение московской литературы, носящее на себе печать 
изделия книгопродавцев пятнадцатого класса...  приводит нас в невольный трепет". 
- "Блаженный г. Орлов"...  Что значит блаженный Орлов?  О! конечно: если 
блаженство состоит в спокойствии духа, не возмущаемого ни завистью, ни 
корыстолюбием; в чистой совести, не запятнанной ни плутнями, ни лживыми 
доносами; в честном и благородном труде, в смиренном развитии дарования, данного 
от бога: то добрый и небогатый Орлов  блажен и не станет завидовать ни богатству 
плута, ни чинам негодяя, ни известности шарлатана!!! Если же слово блаженный 
употреблено в смысле, коего здесь изъяснять не стану, то удивляюсь охоте 
некоторых людей, старающихся представить смешными вещи вовсе не смешные, и 
которые даже не могут извинять неприличия мысли остроумием или веселостию 
оборота.
     Насмешки над книгопродавцами пятнадцатого класса обличают аристократию 
чиновных издателей, некогда осмеянную так называемыми аристократическими нашими 
писателями. Повторим истину, столь же неоспоримую, как и нравственные 
размышления г. Булгарина:  "чины не дают ни честности плуту, ни ума глупцу, ни 
дарования задорному мараке. Фильдинг и Лабрюер не были ни статскими советниками, 
ни даже коллежскими ассесорами. Разночинцы, вышедшие в дворянство, могут быть 
почтенными писателями, если только они люди с дарованием, образованностию и 
добросовестностию, а не фигляры и не наглецы".
     Надеюсь, что сей умеренный мой отзыв будет последним и что почтенные 
издатели Северной Пчелы, Сына Отечества  и Северного Архива  не вызовут меня 
снова на поприще, на котором являюсь редко, но не без успеха, как изволите 
видеть. Я человек миролюбивый, но всегда готов заступиться за моего друга; я не 
похожу на того китайского журналиста, который, потакая своему товарищу и в глаза 
выхваляя его бредни, говорит на ухо всякому: "этот пачкун и мерзавец ссорит меня 
со всеми порядочными людьми, марает меня своим товариществом; но что делать? он 
человек деловой и расторопный!"
     Между тем полагаю себя в праве объявить о существовании романа, коего 
заглавие прилагаю здесь. Он поступит в печать или останется в рукописи, смотря 
по обстоятельствам.


НАСТОЯЩИЙ ВЫЖИГИH
Историко-нравственно-сатирический роман XIX века.

Содержание.

     Глава I.  Рождение Выжигина в кудлашкиной кануре. Воспитание ради Христа. 
Глава II.  Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон. Глава III. Драка в кабаке. Ваше 
благородие! Дайте опохмелиться! Глава IV.  Дружба с Евсеем. Фризовая шинель. 
Кража. Бегство. Глава V. Ubi bene, ibi patria.  Глава VI.  Московский пожар. 
Выжигин грабит Москву. Глава VII.  Выжигин перебегает. Глава VIII.  Выжигин без 
куска хлеба. Выжигин ябедник. Выжигин торгаш. Глава IX.  Выжигин игрок. Выжигин 
и отставной квартальный. Глава Х.  Встреча Выжигина с Высухиным. Глава XI.  
Веселая компания. Курьезный куплет и письмо-аноним к знатной особе. Глава XII.  
Танта. Выжигин попадается в дураки. Глава XIII. Свадьба Выжигина. Бедный 
племянничек! Ай, да дядюшка! Глава XIV.  Господин и госпожа Выжигины покупают на 
трудовые денежки деревню и с благодарностию объявляют о том почтенной публике. 
Глава XV.  Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и 
пишет пасквили я доносы. Глава XVI.  Видок или маску долой! Глава XVII.  Выжигин 
раскаивается и делается порядочным человеком. Глава XVIII  и последняя. Мышь в 
сыре.

                                                                     Ф. 
Косичкин.

                                                      <1831>



<ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ "ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРИБАВЛЕНИЙ К РУССКОМУ ИНВАЛИДУ".>

     Сейчас прочел Вечера близь Диканьки.  Они изумили меня. Вот настоящая 
вес°лость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами 
какая поэзия! Какая чувствительность! Вс° это так необыкновенно в нашей нынешней 
литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел 
в типографию где печатались Вечера,  то наборщики начали прыскать и фыркать, 
зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики 
помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер  и Фильдинг,  вероятно, были бы 
рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а 
автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради бога, возьмите его сторону, если 
журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие  его выражений, на 
дурной тон  и проч. Пора, пора нам осмеять les prйcieuses ridicules  нашей 
словесности, людей толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не 
бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и вс° это слогом камердинера 
профессора Тредьяковского.

                                                                     <1831>



<"ПУТЕШЕСТВИЕ К СВ. МЕСТАМ" А. Н. МУРАВЬЕВА.>

     В 1829 году внимание Европы было обращено на Адрианополь, где решалась 
судьба Греции, целые 8 лет занимавшей помышления всего просвещенного мира. 
Греция оживала, могущественная помочь Севера возвращала ей независимость и 
самобытность. -
     Во время переговоров, среди торжествующего нашего стана, в виду смятенного 
Константинополя, один молодой поэт думал о ключах св. храма, о Иерусалиме, ныне 
забытом христианскою Европою для суетных развалин Парфенона и Ликея. Ему 
представилась возможность исполнить давнее желание сердца, любимую мечту 
отрочества. Г. М.<уравьев> через г.<енерала> Дибича получил дозволение посетить 
св. места - и к ним отправился через Константинополь и Александрию. Ныне издал 
он свои путевые записки.
     С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г-на М<уравьева>. Здесь <у 
подошвы Сиона>  - говорит другой русский путешественник - <всяк христианин, всяк 
верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому>.  Но молодой наш 
соотечественник привлечен туда не суетным желанием обрести краски для 
поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные 
впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил св. места, как 
верующий, как смиренный [христианин], как простодушный крестоносец, жаждущий 
повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя. - Он traverse  Грецию, 
prйoccupй  одною великой мыслию, он не старается, как Ш<атобриан>, 
воспользоваться противуположной [мифологией] Библии и Одиссеи. Он не 
останавливается, он спешит, он беседует с стран<ным>  преобразователем 
Египта, проникает в глубину пирамид, пускается в пустыню, оживленную черными 
шатрами бедуинов и верблюдами караванов, вступает в обетованную землю, наконец c 
высоты вдруг видит Ерусалим.

                                                     <1832>



<О САЛЬЕРИ.>

     В первое представление Дон Жуана, в то время когда весь театр, полный 
изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта - раздался свист - все 
обратились с негодованием, и знаменитый Салиери вышел из залы - в бешенстве, 
снедаемый завистию.
     Салиери умер лет 8 тому назад. Некоторые нем.<ецкие> журн.<алы> говорили, 
что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении - в отравлении 
великого Моцарта.
Завистник, который мог освистать Д.<он> Ж.<уана>, мог отравить его творца

                                                     <1832>



<НАЧАЛО СТАТЬИ О В. ГЮГО.>

     Всем известно, что французы народ самый anti-поэтический. Лучшие писатели 
их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа. Montagne, 
Voltaire, Montesquieu,  Лагарп и сам Руссо, доказали, сколь чувство изящного 
было для них чуждо и непонятно.
     Если обратим внимание на критические результаты, обращающиеся в народе и 
принятые за литературные аксиомы, то мы изумимся их ничтожности или 
несправедливости. Корнель и Вольтер, как трагики, почитаются у них равными 
Расину; Ж. Б. Руссо доныне сохранил прозвище великого.  Первым их лирическим 
поэтом почитается теперь несносный Беранже, слагатель натянутых и манерных 
песенок, не имеющих ничего страстного, вдохновенного, а в веселости и остроумии 
далеко отставших от прелестных шалостей Коле. Не знаю, признались <ли> наконец 
они в тощем и вялом однообразии своего Ламартина, но тому лет 10 они без 
церемонии ставили его на ровне с Байроном и Шекспиром. Cinq Mars,  
посредственный роман графа де Виньи, равняют с великими созданиями Вал. Скотта. 
Разумеется, что их гонения столь же несправедливы, как и любовь. Между молодыми 
талантами нынешнего времени С.-Бев менее всех известен, а между тем он чуть ли 
не самый замечательный.
     Стихотворения его, конечно, очень оригинальны и, что важнее, исполнены 
искреннего вдохновения. В Литературной Газете  упомянули о них с похвалою, 
которая показалась преувеличена. Ныне V. H.,  поэт и человек с истинным 
дарованием, взялся оправдать мнения петербургского журнала: он издал под 
заглавием L f.  том стихотворений, очевидно писанных в 
подражание книге С.-Бева: Les Consolations.

                                                        <1832>



Примечания
(1) Смотри Грамматику  Греча, напечатанную в типографии Греча.
(2) См. разбор Денницы  в Сыне Отечества.
(3) "Гений есть терпение  в высочайшей степени", сказал известный г. Бюфон.
(4) Важное сознание! прошу прислушать!
(5) Историческая истина!
(6) Сын Отечества,  • 27, стр. 60.
(7) До мизинцев ли мне? Изд.



<СОЧИНЕНИЯ И ПЕРЕВОДЫ В СТИХАХ ПАВЛА КАТЕНИНА.>

     На днях вышли в свет Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина.
     Издатель (г. Бахтин) в начале предисловия, весьма замечательного, упомянул 
о том, что П. А. Катенин, почти при вступлении на поприще словесности, был 
встречен самыми несправедливыми и самыми неумеренными критиками.
     Нам кажется, что г. Катенин (так как и все наши писатели вообще) скорее мог 
бы жаловаться на безмолвие критики, чем на ее строгость или пристрастную 
привязчивость. Критики, по настоящему, еще у нас не существует: несправедливо 
было бы нам и требовать оной. У нас и литература едва ли существует; а на нет 
суда нет, говорит неоспоримая пословица. Если публика может довольствоваться 
тем, что называют у нас критикою, то это доказывает только, что мы еще не имеем 
нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах.
     Что же касается до несправедливой холодности, оказываемой публикою 
сочинениям г. Катенина, то во всех отношениях она делает ему честь: во-первых, 
она доказывает отвращение поэта от мелочных способов добывать успехи, а во-
вторых, и его самостоятельность. Никогда не старался он угождать господствующему 
вкусу в публике, напротив: шел всегда своим путем, творя для самого себя, что и 
как ему было угодно. Он даже до того простер сию гордую независимость, что 
оставлял одну отрасль поэзии, как скоро становилась она модною, и удалялся туда, 
куда не сопровождали его ни пристрастие толпы, ни образцы какого-нибудь 
писателя, увлекающего за собою других. Таким образом, быв один из первых 
апостолов романтизма и первый введши в круг возвышенной поэзии язык и предметы 
простонародные, он первый отрекся от романтизма, и обратился к классическим 
идолам, когда читающей публике начала нравиться новизна литературного 
преобразования.
     Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной 
Биргеровой Леноры. Она была уже известна у нас по неверному и прелестному 
подражанию Жуковского, который сделал из не° то же, что Байрон в своем Манфреде 
сделал из Фауста: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и 
вздумал показать нам Ленору в энергической красоте ее первобытного создания; он 
написал Ольгу.  Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь,  
заменившая воздушную цепь теней,  сия виселица, вместо сельских картин, 
озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич 
взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была 
Грибоедовым. После Ольги  явился Убийца,  лучшая, может быть, из баллад 
Катенина. Впечатление, им произведенное, было и того хуже; убийца, в припадке 
сумасшествия, бранил месяц, свидетеля его злодеяния, плешивым!  Читатели, 
воспитанные на Флориане и Парни, расхохотались и почли балладу ниже всякой 
критики.
     Таковы были первые неудачи Катенина; они имели влияние и на следующие его 
произведения. На театре имел он решительные успехи. От времени до времени в 
журналах и альманахах появлялись его стихотворения, коим наконец начали отдавать 
справедливость, и то скупо и неохотно. Между ими отличаются Мстислав Мстиславич,  
стихотворение исполненное огня и движения, и Старая Быль,  где столько 
простодушия и истинной поэзии.
     В книге, ныне изданной, просвещенные читатели заметят идиллию,  где с такой 
прелестною верностию постигнута буколическая природа, не Геснеровская, чопорная 
и манерная, но древняя простая, широкая, свободная; меланхолическую Элегию,  
мастерской перевод трех песен из Inferno  и собрание романсов о Сиде,  сию 
простонародную хронику, столь любопытную и поэтическую. - Знатоки отдадут 
справедливость ученой отделке и звучности гекзаметра и вообще механизму стиха г-
на Катенина, слишком пренебрегаемому лучшими нашими стихотворцами.

                             14 марта 1833.



<МОСКВА БЫЛА ОСВОБОЖДЕНА.>

     Москва была освобождена Пожарским, польское войско удалялось, король 
шведский думал о замирении, последняя опора Марины, Заруцкий, злодействовал в 
отдаленном краю России. Отечество отдохнуло и стало думать об избрании себе 
нового царя. Выборные люди ото всего государства стеклись в разоренную Москву, и 
приступили к великому делу. Долго не могли решиться; помнили горькие последствия 
двух недавних выборов. Многие бояре не уступали в знатности родам Шуйских и 
Годуновых; каждый думал о себе или о родственнике, вдруг посреди прений и 
всеобщего недоумения, произнесено было имя Михаила Романова.
     Михаил Феодорович был сын знаменитого боярина Феодора Никитича, некогда 
сосланного царем Борисом и неволею постриженного в монахи, в царств.<ование> 
Лжедимитрия (1605) из монастырского заточения возведенного на степень 
митрополита Ростовского и прославившего свое иноческое имя в истории нашего 
отечества.
     Юный Михаил по женскому колену происходил от Рюрика, ибо родная бабка его, 
супруга Никиты Романовича, была родная сестра царя Иоанна Васильевича. С самых 
первых лет испытал он превратности судьбы. Младенцем разделял он заточение с 
материю своею, Ксенией Ивановной, в 1600 году под именем инокини Марфы 
постриженною в пустынном Онежском монастыре.
     Лже-Димитрий перевел их в костромской Ипатской монастырь, определив им 
приличное роду их содержание.

                                                                 <1833>



<ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ.>

<БЕЛОВАЯ РЕДАКЦИЯ.>

     Шоссе.

     Узнав, что новая московская дорога совсем окончена, я вздумал съездить в 
Петербург, где не бывал более пятнадцати лет. Я записался в конторе поспешных 
дилижансов (которые показались мне спокойнее прежних почтовых карет) и 15 
октября в десять часов утра выехал из Тверской заставы.
     Катясь по гладкому шоссе, в спокойном экипаже, не заботясь ни о его 
прочности, ни о прогонах, ни о лошадях, я вспомнил о последнем своем путешествии 
в Петербург, по старой дороге. Не решившись скакать на перекладных, я купил 
тогда дешевую коляску и с одним слугою отправился в путь. Не знаю, кто из нас, 
Иван или я, согрешил перед выездом, но путешествие наше было неблагополучно. 
Проклятая коляска требовала поминутно починки. Кузнецы меня притесняли, рытвины 
и местами деревянная мостовая совершенно измучили. Целые шесть дней тащился я по 
несносной дороге и приехал в Петербург полумертвый. Мои приятели смеялись над 
моей изнеженностию, но я не имею и притязаний на фельдъегерское геройство, и, по 
зимнему пути возвратясь в Москву, с той поры уже никуда не выезжал.
     Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы еще лучше, 
если бы губернаторы менее об них заботились. Например; дерн есть уже природная 
мостовая; за чем его сдирать и заменять наносной землею, которая при первом 
дождике обращается в слякоть? Поправка дорог, одна из самых тягостных 
повинностей, не приносит почти никакой пользы и есть большею частью, предлог к 
утеснению и взяткам. Возьмите первого мужика, хотя крошечку смышленого, и 
заставьте его провести новую дорогу: он начнет, вероятно, с того, что пророет 
два параллельные рва для стечения дождевой воды. Лет 40 тому назад один воевода, 
вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками для грязи. Летом 
дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням 
и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге, между тем как 
пешеходы, гуляя по парапетам, благословляют память мудрого воеводы. Таких воевод 
на Руси весьма довольно.
     Великолепное московское шоссе начато по повелению императора Александра; 
дилижансы учреждены обществом частных людей. Так должно быть и во всем: 
правительство открывает дорогу: частные люди находят удобнейшие способы ею 
пользоваться.
     Не могу не заметить, что со времен восшедствия на престол дома Романовых у 
нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ 
следует за ним всегда лениво, а иногда и не охотно.
     Собравшись в дорогу, вместо пирогов и холодной телятины, я хотел запастися 
книгою, понадеясь довольно легкомысленно на трактиры и боясь разговоров с 
почтовыми товарищами. В тюрьме и в путешествии всякая книга есть божий дар, и 
та, которую не решитесь вы и раскрыть, возвращаясь из Английского клоба или 
собираясь на бал, покажется вам занимательна, как арабская сказка, если 
попадется вам в каземате или в поспешном дилижансе. Скажу более: в таких 
случаях, чем книга скучнее, тем она предпочтительнее. Книгу занимательную вы 
проглотите слишком скоро, она слишком врежется в вашу память и воображение; 
перечесть ее уже невозможно. Книга скучная, напротив, читается с расстановкою, с 
отдохновением - оставляет вам способность позабыться, мечтать; опомнившись, вы 
опять за нее принимаетесь, перечитываете места, вами пропущенные без внимания, 
etc. Книга скучная представляет более развлечения. Понятие о скуке весьма 
относительное. Книга скучная может быть очень хороша; не говорю об книгах 
ученых, но и об книгах, писанных с целию просто литературною. Многие читатели 
согласятся со мною, что Клариса очень утомительна и скучна, но со всем тем роман 
Ричардсонов имеет необыкновенное достоинство.
     Вот на что хороши - путешествия.
     Итак, собравшись в дорогу, зашел я к старому моему приятелю **, коего 
библиотекой привык я пользоваться. Я просил у него книгу скучную, но любопытную 
в каком бы то ни было отношении. Приятель мой хотел было мне дать нравственно-
сатирический роман, утверждая, что скучнее ничего быть не может, а что книга 
очень любопытна в отношении участи ее в публике, но я его благодарил, зная уже 
по опыту непреодолимость нравственно-сатирических романов. "Постой, сказал мне 
**, есть у меня для тебя книжка". С этим словом вынул он из-за полного собрания 
сочинений Александра Сумарокова и Михайла Хераскова книгу, повидимому изданную в 
конце прошлого столетия. "Прошу беречь ее, сказал он таинственным голосом. 
Надеюсь, что ты вполне оценишь и оправдаешь мою доверенность". Я раскрыл ее и 
прочел заглавие: Путешествие из Петербурга в Москву.  С. П. Б. 1790 году. С 
эпиграфом:

Чудище обло, озорно, огромно, стозевно, и лаяй.
          Тилимахида. Кн. XVIII, ст. 514.

     Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев 
Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографическая редкость, 
потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана 
или в мешке брадатого разносчика.
     Я искренно благодарил ** и взял с собою Путешествие.
     Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав 
каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из 
Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В 
Черной грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким 
образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург.


     Москва.

     Москва! Москва!... восклицает Радищев на последней странице своей книги, и 
бросает желчью напитанное перо, как будто мрачные картины его воображения 
рассеялись при взгляде на золотые маковки Москвы белокаменной. Вот уже 
Всесвятское... Он прощается с утомленным читателем; он просит своего сопутника 
подождать его у околицы; на возвратном пути он примется опять за свои горькие 
полу-истины, за свои дерзкие мечтания... Теперь ему некогда: он скачет 
успокоиться в семье родных, позабыться в вихре московских забав. До свидания, 
читатель! Ямщик, погоняй! Москва! Москва!...
     Многое переменилось со времен Радищева: ныне покидая смиренную Москву и 
готовясь увидеть блестящий Петербург, я заранее встревожен при мысли переменить 
мой тихой образ жизни на вихрь и шум, ожидающий меня; голова моя заранее 
кружится...
     Fuit Troja, fuimus trojani.  Некогда соперничество между Москвой и 
Петербургом действительно существовало. Некогда в Москве пребывало богатое, 
неслужащее боярство, вельможи оставившие двор, люди независимые, беспечные, 
страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была 
сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций 
съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из 
Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В 
зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут 
молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась 
невестами, как Вязьма пряниками; московские обеды (так оригинально описанные кн. 
Долгоруким) вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их 
независимости. Они жили по своему, забавлялись, как хотели, мало заботясь о 
мнении ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц 
китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными 
зонтиками. Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. 
Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и 
скороходов и цугом тащится по летней мостовой. Щеголихи, перенимая петербургские 
моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали 
смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы. Но куда девалась эта шумная, 
праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники - вс° 
исчезло; остались одне невесты, к которым нельзя, по крайней мере, применить 
грубую пословицу: vieilles comme les rues:  московские улицы, благодаря 1812 
году, моложе московских красавиц, вс° еще цветущих розами!  Ныне в присмиревшей 
Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим 
травою, и садом, запущенным и одичалым. Под вызолоченым гербом торчит вывеска 
портного, который платит хозяину 30 рублей в м
есяц за квартиру; великолепный бель-этаж нанят мадамой для пансиона - и то слава 
богу! На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается в наймы, 
и никто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; редко по мостовой раздается 
стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со 
своими казаками. Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не 
гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают 
английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало, уставленных миртовыми и 
померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, 
оставленной после последнего представления французской комедии. Барский дом 
дряхлеет. Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе. 
Обеды даются уже не хлебосолами старинного покроя, в день хозяйских именин или в 
угоду веселых обжор, в честь вельможи, удалившегося от двора, но обществом 
игроков, задумавших обобрать наверное юношу, вышедшего из-под опеки, или 
саратовского откупщика. Московские балы... Увы! Посмотрите на эти домашние 
прически, на эти белые башмачки, искусно забеленные мелом... Кавалеры набраны 
кое-где - и что за кавалеры! Горе от ума  есть уже картина обветшалая, печальный 
анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, 
рад  - и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и 
Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая

         Балы дает нельзя богаче
         От Рожества и до поста
         А летом праздники на даче.

Хлестова в могиле; Репетилов в деревне. Бедная Москва!..
     Петр I не любил Москвы, где на каждом шагу встречал воспоминания мятежей и 
казней, закоренелую старину и упрямое сопротивление суеверия и предрассудков. Он 
оставил Кремль, где ему было не душно, но тесно; и на дальнем берегу Балтийского 
моря искал досуга, простора и свободы для своей мощной и беспокойной 
деятельности. После него, когда старая наша аристократия возымела свою прежнюю 
силу и влияние. Долгорукие чуть было не возвратили Москве своих государей; но 
смерть молодого Петра II-го снова утвердила за Петербургом его недавние права.
     Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвышения Петербурга. Две столицы 
не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два 
сердца не существуют в теле человеческом. Но обеднение Москвы доказывает и 
другое: обеднение русского дворянства, происшедшее частию  от раздробления 
имений, исчезающих с ужасной быстротою, частию  от других причин, о которых 
успеем еще потолковать.
     Но Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других 
отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и 
развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет, и начинает селиться в 
палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где 
Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова.
     Литераторы петербургские, по большей части, не литераторы, но 
предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству 
и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм 
петербургской.
     Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, 
Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с 
лучшими статьями английских Reviews,  между тем как петербургские журналы судят 
о литературе, как о музыке; о музыке как о политической экономии, т. е. наобум и 
как-нибудь, иногда впопад и остроумно, но большею частию неосновательно и 
поверхностно.
     Философия немецкая, которая нашла в Москве, может быть, слишком много 
молодых последователей, кажется, начинает уступать духу более практическому. Тем 
не менее влияние ее было благотворно: оно спасло нашу молодежь от холодного 
скептицизма французской философии, и удалило ее от упоительных и вредных 
мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего 
поколения!
     К стати: я отыскал в моих бумагах любопытное сравнение между обеими 
столицами. Оно написано одним из моих приятелей, великим меланхоликом, имеющим 
иногда свои светлые минуты веселости.

                    Москва
                        и
                   Петербург

     Ломоносов.

     В конце книги своей Радищев поместил слово о Ломоносове. Оно писано слогом 
надутым и тяжелым. Радищев имел тайное намерение нанести удар неприкосновенной 
славе Росского Пиндара.  Достойно замечания и то, что Радищев тщательно прикрыл 
это намерение уловками уважения и обошелся со славою Ломоносова гораздо 
осторожнее, нежели с верховной властию, на которую напал с такой безумной 
дерзостию. Он более тридцати страниц наполнил пошлыми похвалами стихотворцу, 
ритору и грамматику, чтоб в конце своего слова поместить следующие мятежные 
строки:
     "Мы желаем показать, что в отношении российской словесности тот, кто путь 
ко храму славы проложил, есть первый виновник в приобретении славы, хотя бы он 
войти во храм не мог. Бакон Веруламской недостоин разве напоминовения, что мог 
токмо сказать, как можно размножать науки? Недостойны разве признательности 
мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того, что не 
могли избавить человечества из оков и пленения? и мы не почтем
Ломоносова, для того, что не разумел правил позорищного стихотворения и томился 
в эпопеи, что чужд был в стихах чувствительности, что не всегда проницателен в 
суждениях и что в самых одах своих вмещал иногда более слов, нежели мыслей".
     Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II, он один 
является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, 
лучше сказать, сам был первым нашим университетом. Но в сем университете 
профессор поэзии и элоквенции ничто иное как исправный чиновник, а не поэт, 
вдохновенный свыше, не оратор, мощно увлекающий. Однообразные и стеснительные 
формы, в кои отливал он свои мысли, дают его прозе ход утомительный и тяжелый. 
Эта схоластическая величавость, полу-славенская, полу-латинская, сделалась-было 
необходимостию: к счастию Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему 
свободу, обратив его к живым источникам народного слова. В Ломоносове нет ни 
чувства, ни воображения. Оды его писанные по образцу тогдашних немецких 
стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его 
влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается. 
Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты, и точности, отсутствие 
всякой народности и оригинальности, вот следы, оставленные Ломоносовым. 
Ломоносов сам не дорожил своею поэзиею, и гораздо более заботился о своих 
химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день 
тезоименитства и проч. С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к 
своему искусству, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем 
рифмичестве, не думает...  Зато с каким жаром говорит он о науках, о 
просвещении. Смотрите письма его к Шувалову, к Воронцову и пр.
     Ничто не может дать лучшего понятия о Ломоносове, как следующий рапорт, 
поданный им Шувалову, о своих упражнениях с 1751 года по 1757:

     "По ордеру вашего сиятельства велено всем академическим профессорам и 
адъюнктам, чтобы рапортовали вашему сиятельству о своих трудах и упражнениях в 
науках с 1751 года поныне. В силу оного рапортую, что с того времени до 
нынешнего числа по моей профессии и в других науках я учинил погодно.


            В 1751 году.

     В химии.  1) Произведены многие опыты химические, по большой части огнем, 
для исследования натуры цветов, что значит того ж году журнал лаборатории на 12 
листах и другие записки. 2) Говорил сочиненную свою Речь о пользе химии на 
российском языке. 3) Вымыслил некоторые новые инструменты для физической химии.
     В физике.  1) Делал опыты в большие морозы для изыскания: какою пропорциею 
воздух сжимается и расширяется по всем градусам термометра. 2) Летом деланы 
опыты зажигательным стеклом и термометром, коль высоко втекает ртуть в разных 
расстояниях от зажигательной точки. 3) Сделаны опыты, как разделять олово от 
свинца одним плавлением, без всяких посторонних материй простою механикою, что 
изрядной успех имеет и весьма дешево становится.
     В истории.  Читал книги для собрания материй к сочинению Российской 
Истории: Нестора, за ним Приславли, Большой летописец, Татищева первой том, 
Кромера, Вейселя, Гелмолда, Арсолда и другие, из которых брал нужные эксцерпты 
или выписки и примечания, всех числом 653 статьи, на 15 листах.
     В словесных науках.  1) Сочинил трагедию Демофонт называемую. 2) Сочинял 
Стихи на иллюминации. 3) Собранные прежде сего материи к сочинению Грамматики 
зачал приводить в порядок. Давал приватные лекции студентам в российском 
стихотворстве; а особливо Поповскому, который ныне профессором. 4) Диктовал 
студентам сочиненное мною начало третей книги Красноречия о стихотворстве 
вообще.


                   В 1752 году.

     В химии.  1) Деланы многие химические опыты для теории цветов, о чем 
явствует в журнале сего года на 25 листах. 2) Показывал студентам химические 
опыты тем курсом, как сам учился у Геккеля. 3) Для ясного понятия и краткого 
познания всей химии диктовал студентам и толковал сочиненные мною в физической 
химии пролегомены на латинском языке, которые содержатся на 13 листах, в 150 
параграфах, со многими фигурами, на шести полулистах. 4) Изыскал способы и 
практикою доказал, как составлять мусию. 5) По канцелярскому указу обучал 
составлению разноцветных стекол присланного из канцелярии строений ученика 
Дружинина для здешних стеклянных заводов.
     В физике.  1) Чинил электрические воздушные наблюдения с немалою 
опасностию. 1) Зимою повторял опыты о разном протяжении воздуха по градусам 
термометра.
     В истории.  Для собрания материалов к Российской Истории читал Кранца, 
Претория, Муратория, Иорнанда, Прокопия, Павла дьякона, Зонара, Феофана 
Исповедника, Леона Грамматика и иных эксцерптов нужных на 5 листах в 161 статье.
     В словесных науках.  1) Сочинил оду на восшествие на престол ее 
императорского величества. 2) Письмо о пользе стекла. 3) Изобретал иллюминации и 
сочинял к ним стихи: на 25 апреля, на 5 сентября, на 25 ноября. 4) Оратории, 
второй части Красноречия, сочинил 10 листов.


                   В 1753 году.

     В химии.  1) Продолжались опыты для исследования натуры цветов, что 
показывает журнал того же году на 56 листах. 2) По окончании лекций делал новые 
химико-физические опыты, дабы привести химию сколько можно к философскому 
познанию и сделать частью основательной физики; из оных многочисленных опытов, 
где мера, вес и их пропорция показаны, сочинены многие цыфирные таблицы на 24 
полулистовых страницах, где каждая строка целой опыт содержит.
     В физике.  1) С покойным профессором Рихманом делал химико-физические опыты 
в лаборатории для исследования градуса теплоты, который на себя вода принимает 
от погашенных в ней минералов, прежде раскаленных. 2) Чинил наблюдения 
электрической силы на воздухе с великою опасностию. 3) Говорил в публичном 
собрании Речь о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих, с 
истолкованием многих других свойств натуры. 4) Делал опыты, коими оказалось, что 
цветы, а особливо красный, на морозе ярчее, нежели в теплоте.
     В истории.  1) Записки из упомянутых прежде авторов приводил под статьи 
числами. 2) Читал Российские Академические Летописцы, без записок, чтобы общее 
понятие иметь пространно о деяниях российских.
     В словесных науках.  1) Для Российской Грамматики привел глаголы в порядок. 
2) Пять проэктов со Стихами на иллюминации и фейерверки: на 1 января, на 25 
апреля, на 5 сентября, на 25 ноября и на 18 декабря.


                   В 1754 году.

     В химии.  1) Сделаны разные опыты химические, которые содержатся в журнале 
сего года на 46 листах. 2) Повторением поверены физико-химические таблицы, 
прошлого года сочиненные.
     В физике.  1) Изобретены некоторые способы к сысканию долготы и ширины на 
море при мрачном небе. В практике исследовать сего без Адмиралтейства 
невозможно. 2) Деланы опыты метеорологические над водою, из Северного океана 
привезенною, в каком градусе мороза она замерзнуть может. Притом были разные 
химические растворы морожены для сравнения. 3) Деланы опыты при пильной мельнице 
в деревне, как текущая по наклонению вода течение свое ускоряет и какою силою 
бьет. 4) Делал опыт машины, которая бы, подымаясь к верху сама, могла поднять с 
собою маленькой термометр, дабы узнать градус теплоты на вышине, которая хотя 
слишком на два золотника облегчалась, однако к желаемому концу не приведена.
     В истории.  Сочинен Опыт Истории славянского народа до Рурика: Дедикация, 
вступление; глава 1, о старобытных жителях в России; глава 2, о величестве и 
поколениях славянского народа; глава 3, о древности славянского народа, всего 8 
листов.
     В словесных науках.  1) Сочинил Оду на рождение государя великого князя 
Павла Петровича. 2) Изобрел фейерверк, который был представлен на новый 1754 
год, и Стихи сделал. Также делал проэкты на иллюминацию и фейерверки: к 25 
апреля, к 5 сентября, к 25 ноября.


                   В 1755 году.

     В химии.  Деланы разные физико-химические опыты, что явствует в журнале 
того ж года на 14 листах.
     В физике.  1) Сочинил диссертацию о должности журналистов, в которой 
опровергнуты все критики, учиненные в Германии против моих диссертаций, в 
комментариях напечатанных, а особливо против новых теорий о теплоте и стуже, о 
химических растворах и упругости воздуха. Оная диссертация переведена господином 
Формеем на французский язык и в журнале, называемом: Немецкая библиотека 
(Bibliothиque germanique)  на оном языке напечатана. 2) Сочинил письмо о 
северном ходу в Ост-Индию Сибирским океаном.
     В истории.  Сделан опыт описанием владения первых великих князей 
российских, Рурика, Олега, Игоря.
     В словесных науках.  1) Сочинил и говорил в публичном собрании Слово 
похвальное блаженныя памяти государю императору Петру Великому. 2) Сочинив 
большую часть Грамматики, привел к концу, которая в нынешнем году печатью к 
концу приходит. 3) Сочинил Письмо о сходстве и переменах языков.


                   В 1756 году.

     В химии.  1) Между разными химическими опытами, которых журнал на 13 
листах, деланы опыты в заплавленных некрепко стеклянных сосудах, чтобы 
исследовать: прибывает ли вес металлов от чистого жару. Оными опытами нашлось, 
что славного Роберта Биция мнение ложно, ибо без пропущения внешнего воздуха вес 
сожженного металла остается в одной мере. 2) Учинены опыты химические со 
вспоможением воздушного насоса, где в сосудах химических, из которых был воздух 
вытянут, показывали на огне минералы такие феномены, какие химикам еще не 
известны. 3) Ныне лаборатор Клеменьтьев под моим смотрением изыскивает по моему 
указанию, как бы сделать для фейерверков верховые зеленые звездки.
     В физике.  1) Изобретен мною новый оптический инструмент, который я назвал 
никтоптическою трубою (tubus nyctopticus); оный должен служить к тому, чтобы 
ночью видеть можно было. Первый опыт показывает на сумерках ясно те вещи, 
которые простым глазам не видны и весьма надеяться можно, что старанием искусных 
мастеров может простереться до такого совершенства, какого ныне достигли 
телескопы и микроскопы от малого начала. 2) Сделал четыре новоизобретенные мною 
пендула, из которых один медный, длиною в сажень, однако служит чрез 
механические стрелки против такого, который бы был вышиною с четвертью на 
версту. Употребляется к тому, чтобы узнать, всегда ли с земли центр, притягающий 
к себе тяжкие тела, стоит неподвижно или переменяет место. 3) Говорил в 
публичном собрании сочиненную мною Речь о цветах.
     В истории.  Собранные мною в нынешнем году российские исторические 
манускрипты для моей библиотеки, пятнадцать книг, сличал между собою для 
наблюдения сходств в деяниях российских.
     В словесных науках.  1) Сочиняю героическую поэму, именуемую: Петр Великий. 
2) Сделал проэкт со стихами для фейерверка к 18 декабря сего года.

     Сверх сего в разные годы зачаты делать диссертации: 1) О лучшем и ученом 
мореплавании. 5) О твердом термометре. 3) О трясении земли. 4) О первоначальных 
частицах, тела составляющих. 5) О градусах теплоты и стужи, как их определить 
основательно, со мнением о умеренности растворения воздуха на планетах. К 
совершению привесть отчасти препятствуют другие дела, отчасти протяжным 
печатанием комментариев охота отнимается".


     Сумароков был шутом у всех тогдашних вельмож: у Шувалова, у Панина; его 
дразнили, подстрекали и забавлялись его выходками. Фон Визин, коего характер 
имеет нужду в оправдании, забавлял знатных, передразнивая Александра Петровича в 
совершенстве. Державин из под тишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал, как 
ни в чем не бывало, наслаждаться его бешенством. Ломоносов был иного покроя. С 
ним шутить было накладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во 
дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где, по свидетельству Шлецера, не 
смели при нем пикнуть. Не многим известна стихотворная перепалка его с Дмитрием 
Сеченовым по случаю Гимна бороде, не напечатанного ни в одном собрании его 
сочинений. Она может дать понятие о заносчивости поэта, как и о нетерпимости 
проповедника. Со всем тем Ломоносов был добродушен. Как хорошо его письмо о 
семействе несчастного Рихмана! В отношении к самому себе он был очень беспечен, 
и, кажется, жена его хоть была и немка, но мало смыслила в хозяйстве. Вдова 
старого профессора, услыша, что, речь идет о Ломоносове, спросила: "О каком 
Ломоносове говорите вы? не о Михайле ли Васильевиче? То-то был пустой человек! 
Бывало от него всегда бегали к нам за кофейником. Вот Тредьяковский, Василий 
Кирилович - вот этот был почтенный и порядочный человек". Тредьяковский был, 
конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические 
изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее 
понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Любовь его к Фенелонову эпосу делает ему 
честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывают 
необыкновенное чувство изящного. В Тилимахиде находится много хороших стихов и 
счастливых оборотов. Радищев написал о них целую статью (см. собрание сочинений 
А. Радищева). Дельвиг приводил часто следующий стих в пример прекрасного 
гекзаметра:

          Корабль Одиссеев,
Бегом волны деля, из очей ушел и сокрылся.

     Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение 
прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят 
Тредьяковского - habent sua fata libelli.
     Радищев укоряет Ломоносова в лести и тут же извиняет его. Ломоносов 
наполнил торжественные свои оды высокопарною хвалою; он без обиняков называет 
благодетеля своего графа Шувалова своим благодетелем; он в какой то придворной 
Идиллии воспевает графа К. Разумовского под именем Полидора: он стихами 
поздравляет графа Орлова с возвращением его из Финляндии; он пишет: "Его 
сиятельство граф М. Л. Воронцов, по своей высокой ко мне милости, изволил взять 
от меня пробы мозаических составов для показания ея величеству".  - Ныне вс° это 
вывелось из обыкновения. Дело в том, что расстояние от одного сословия до 
другого в то время еще существовало. Ломоносов рожденный в низком сословии, не 
думал возвысить себя наглостию и запанибратством с людьми высшего состояния 
(хотя, впрочем, по чину, он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя 
постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим 
благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. 
Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову, Предстателю Мус, высокому своему 
патрону,  который вздумал было над ним пошутить: "Я, ваше 
высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего бога 
дураком быть не хочу". (9)   - В другой <раз>, заспоря с тем же вельможею, 
Ломоносов так его рассердил, что Шувалов закричал: "Я отставлю тебя от Академии" 
- "Нет, возразил гордо Ломоносов, разве Академию от меня отставят". Вот каков 
был этот униженный сочинитель похвальных од и придворных идиллий!
     Patronage  (покровительство) до сей поры сохраняется в обычаях английской 
литературы. Почтенный Кребб, умерший в прошлом году, поднес все свои прекрасные 
поэмы to his grace the Duke etc..  В своих смиренных посвящениях он почтительно 
упоминает о милостях и высоком покровительстве, коих он удостоился etc. В России 
вы не встретите ничего подобного. У нас, как заметила M-de de Staлl,  
словесностию занимались большею частию дворяне ("En Russie quelques 
gentilshommes se sont occupйs de littйrature").  Это дало особенную физиономию 
нашей литературе; у нас писатели не могут исыскивать милостей и покровительства 
у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или 
богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный 
драгоценными каменьями. Что же из этого следует? что нынешние писатели 
благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов и Костров? 
Позвольте в том усумниться. Нынче писатель, краснеющий при одной мысли посвятить 
книгу свою человеку, который выше его двумя или тремя чинами, не стыдится 
публично жать руку журналисту, ошельмованному в общем мнении, но который может 
повредить продаже книги, или хвалебным объявлением заманить покупщиков. Ныне 
последний из писак, готовый на всякую приватную подлость, громко проповедует 
независимость и пишет безыменные пасквили на людей, перед которыми расстилается 
в их кабинете.
     К тому же с некоторых пор литература стала у нас ремесло выгодное, и 
публика в состоянии дать более денег, нежели его сиятельство такой-то или его 
высокопревосходительство такой-то. Как бы то ни было, повторяю, что формы ничего 
не значат, Ломоносов и Кребб достойны уважения всех честных людей, несмотря на 
их смиренные посвящения, а господа NN вс°-таки презрительны - не смотря на то, 
что в своих книжках они проповедают независимость и что они свои сочинения 
посвящают не доброму и умному вельможе, а какому-нибудь шельме и вралю, 
подобному им.


     Браки.

     Радищев в главе Черная Грязь  говорит о браках поневоле, и горько порицает 
самовластие господ и потворство градодержателей  (городничих?). Вообще несчастие 
жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на 
русские песни: обыкновенное их содержание - или жалобы красавицы, выданной за 
муж насильно; или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши 
унылы, как вой похоронный. Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли 
вышла она за муж? "По страсти, - отвечала старуха, - я было заупрямилась, да 
староста грозился меня высечь". - Таковые страсти обыкновенны. Неволя браков 
давнее зло. Недавно правительство обратило внимание на лета вступающих в 
супружество: это уже шаг к улучшению. Осмелюсь заметить одно: возраст, 
назначенный законным сроком для вступления в брак, мог бы для женского пола быть 
уменшен. Пятнадцатилетняя девка, и в нашем климате, уже на выдании,  а 
крестьянские семейства нуждаются в работницах.


     Русская изба.

     В Пешках  (на станции, ныне уничтоженной) Радищев съел кусок говядины и 
выпил чашку кофию. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о несчастных 
африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина, не 
употребляющего сахара. Вс° это было тогдашним модным краснословием. Но 
замечательно описание русской избы:

     "Четыре стены, до половины покрытые, так как и весь потолок, сажею; пол в 
щелях, на вершок по крайней мере поросшей грязью; печь без трубы, но лучшая 
защита от холода, и дым, всякое утро зимою и летом наполняющей избу; окончины, в 
коих натянутой пузырь, смеркающийся в полдень, пропускал свет; горшка два или 
три (счастлива изба, коли в одном из них всякой день есть пустые шти!). 
Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленной, 
которой скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней, или телят, буде 
есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в 
тумане или за завесою кажется. К счастию кадка с квасом на уксус похожим, и на 
дворе баня, в коей, коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь 
данная природою, онучки с лаптями для выхода".

     Наружный вид русской избы мало переменился со времени Мейерберга. 
Посмотрите на рисунки, присовокупленные к его Путешествию.  Ничто так не похоже 
на русскую деревню в 16<62 году>, как русская деревня в 1833 году. Изба, 
мельница, забор - даже эта елка, это печальное тавро северной природы - ничто, 
кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения, по крайней мере на больших 
дорогах: труба в каждой избе; стекла заменили натянутый пузырь; вообще более 
чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort.  Очевидно, что Радищев 
начертал каррикатуру; но он упоминает о бане и о квасе как о необходимостях 
русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, 
заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и 
бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь.
     Фон-Визин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, 
что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее 
судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описание Лабрюера; (10)   слова 
госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а 
просто рассказывает, что видит и к чему привыкла. Судьба французского 
крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника...
     Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от 
ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное 
варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что 
дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами 
египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на 
Джаксона. И заметьте, что вс° это есть не злоупотребления, не преступления, но 
происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее 
английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой 
машины, избавляющей вдруг от каторжной работы пять тысяч или шесть народу и 
лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного. 
Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена 
законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где 
разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие 
владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина 
доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает и уходит 
иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Злоупотреблений везде много; 
уголовные дела везде ужасны.
     Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его 
поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость 
его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в 
край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, 
исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в 
нашем народе того, что французы называют un badaud,  никогда не заметите в нем 
ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет 
человека, который бы не имел своего собственного  жилища. Нищий, уходя скитаться 
по миру, оставляет свою  избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в 
Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш 
крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; 
умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на 
день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно 
связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны 
еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени и без того уже 
довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят 
от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных 
для человечества...


     Слепой.

     Слепой старик поет стих об Алексеи, божиим человеке. Крестьяне плачут; 
Радищев рыдает вслед за ямским собранием... О природа! колико ты властительна!  
Крестьяне дают старику милостыню. Радищев дрожащею рукою  дает ему рубль. Старик 
отказывается от него, потому что Радищев дворянин. Он рассказывает, что в 
молодости лишился он глаз на войне в наказание за свою жестокость. Между тем 
баба подносит ему пирог. Старик принимает его с восторгом. Вот истинная 
благостыня,  восклицает он. Радищев наконец дарит ему шейный платок и извещает 
нас, что старик умер несколько дней после и похоронен с этим платком на шее. - 
Имя Вертера, встречаемое в начале главы, поясняет загадку.
     Вместо всего этого пустословия, лучше было бы, если Радищев, к стати о 
старом и всем известном Стихе,  поговорил нам о наших народных легендах, которые 
до сих пор еще не напечатаны и которые заключают в себе столь много истинной 
поэзии. Н. М. Языков и П. В. Киреевский собрали их несколько etc., etc.


     Рекрутство.

     "Городня  - Въезжая в сию деревню, пишет Радищев, не стихотворческим пением 
слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен, детей и старцов. Встав из 
моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину 
приметного на улице смятения.
      Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутской набор был причиною рыдания и 
слез многих толпящихся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися 
отправляемые на отдачу рекруты.
     В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего 
парня, вопила: "Любезное мое дитетко, на кого ты меня покидаешь? Кому ты 
поручаешь дом родительской? Поля наши поростут травою; мохом наша хижина. Я, 
бедная престарелая мать твоя, скитаться должна по миру. Кто согреет мою 
дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит меня и накормит? Да вс° 
то не столь сердцу тягостно; кто закроет мои очи при издыхании? Кто примет мое 
родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей матери сырой земле? Кто 
придет воспомянуть меня над могилою? Не канет на нее твоя горячая слеза; не 
будет мне отрады той".
     Подле старухи стояла девка, уже взрослая. Она также вопила. - "Прости, мой 
друг сердечной, прости, мое красное солнушко. Мне, твоей невесте нареченной, не 
будет больше утехи ни веселья. Не позавидуют мне подруги мои. Не взойдет надо 
мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаешь, ни вдовою, ни мужнею женою. 
Хотя бы бесчолевечные наши старосты, хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты, 
мой милой друг, хотя бы одну уснул ночиньку, уснул бы на белой моей груди. Авось 
ли бы бог меня помиловал, и дал бы мне паренька на утешение".
     Парень им говорил: "Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. 
Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, 
тот жив будет. Авось либо я с полком к вам приду. Авось либо дослужуся до чина. 
Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку". - Рекрута сего 
отдавали из экономического селения.
     Совсем другого рода слова внял слух мой в близь стоящей толпе. Среди оной я 
увидел человека лет тридцати, посредственного роста, стоящего бодро, и весело на 
окрест стоящих взирающего.
     "Услышал господь молитву мою", вещал он. "Достигли слезы несчастного до 
утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от доброго 
или худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль 
утешает, что без суда батожьем наказан не буду!"
     Узнав из речей его, что он господской был человек, любопытствовал от него 
узнать причину необыкновенного удовольствия. На вопрос мой о сем он 
ответствовал: "Если бы, государь мой, с одной стороны поставлена была висилица, 
а с другой глубокая река, и, стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было 
итти на право или на лево, в петлю или в воду, что избрали бы вы, чего бы 
заставил желать рассудок и чувствительность? Я думаю, да и всякой другой, избрал 
бы броситься в реку в надежде, что, проплыв на другой брег, опасность уже 
минется. Никто не согласился бы испытать, тверда ли петля, своей шеею. Таков мой 
был случай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы и то, когда бы 
тем и конец был, но умирать томною смертию, под батожьем, под кошками, в 
кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу, при всегдашнем поругании; 
государь мой, хотя холопей считаете вы своим имением, нередко хуже скотов, но, к 
несчастию их горчайшему, они чувствительности не лишены. Вам удивительно, вижу 
я, слышать таковые слова в устах крестьянина; но, слышав их для чего не 
удивляетесь жестокосердию своей собратии, дворян"".

     Самая необходимая и тягчайшая из повинностей народных есть рекрутский 
набор. Образ набора везде различествует и везде влечет за собою великие 
неудобства. Английский пресс  подвергается ежегодно горьким выходкам опозиции, и 
со всем тем существует во всей своей силе. Прусское Landwehr система сильная и 
искусно приноровленная к государству, еще не оправданная опытом, возбуждает уже 
ропот в терпеливых пруссаках. Наполеоновская конскрипция производилась при 
громких рыданиях и проклятиях всей Франции.

         Чудовище, склонясь на колыбель детей,
         Считало годы их кровавыми перстами.
         Сыны в дому отцов минутными гостями
         Являлись etc.

     Рекрутство наше тяжело; лицемерить нечего. Довольно упомянуть о законах 
противу крестьян, изувечивающихся во избежание солдатства. Сколько труда стоило 
Петру Великому, что бы приучить народ к рекрутству! Но может ли государство 
обойтиться без постоянного войска? Полу-меры ни к чему доброму не ведут. 
Конскрипция по кратковременности службы, в течение 15 лет, делает изо всего 
народа одних солдат. В случае народных мятежей, мещане бьются, как солдаты; 
солдаты плачут и толкуют, как мещане. Обе стороны одна с другой тесно связаны. 
Русский солдат, на 24 года отторженный от среды своих сограждан, делается чужд 
всему, кроме своему долгу. Он возвращается на родину уже в старости. Самое его 
возвращение уже есть порука за его добрую нравственность, ибо отставка дается 
только за беспорочную службу. Он жаждет одного спокойствия. На родине находит он 
только несколько знакомых стариков. Новое поколение его не знает и с ним не 
братается
     Очередь, к которой придерживаются некоторые помещики-филантропы, не должна 
существовать, пока существуют наши дворянские права. Лучше употребить сии права 
в пользу наших крестьян и, удаляя от среды их вредных негодяев, людей, 
заслуживших тяжкое наказание и проч., делать из них полезных членов обществу. 
Безрассудно жертвовать полезным крестьянином, трудолюбивым, добрым отцом 
семейства, а щадить вора и пьяницу обнищалого - из уважения к какому-то правилу, 
самовольно нами признанному. И что значит эта жалкая пародия законности!
     Радищев сильно нападает на продажу рекрут и другие злоупотребления. Продажа 
рекрут была в то время уже запрещена, но производилась еще под рукою. Простосум  
в комедии Княжнина говорит, что

     Три тысячи скопил он дома лет в десяток
     Не хлебом, не скотом, не выводом теляток,
     Но к стати в рекруты торгуючи людьми.

     Но запрещение сие имело свою невыгодную сторону: богатый крестьянин лишался 
возможности избавиться рекрутства, а судьба бедняков, коими торговал 
безжалостный помещик, вряд ли чрез то улучшилась.


     Русское стихосложение.

     "Тверь.  - Стихотворство у нас, говорил товарищ мой трактирного обеда, в 
разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было 
пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в 
пень.
     Ломоносов, уразумев смешное в польском одеянии наших стихов, снял с них 
несродное им полукафтанье. Подав хорошие примеры новых стихов, надел на 
последователей своих узду великого примера, и никто доселе отшатнуться от него 
не дерзнул. По несчастию случилося, что Сумароков в то же время был; и был 
отменной стихотворец. Он употреблял стихи по примеру Ломоносова, и ныне все в 
след за ними, не воображают, чтобы другие стихи быть могли, как ямбы, как такие, 
какими писали сии оба знаменитые мужи. Хотя оба сии стихотворцы преподавали 
правила других стихосложений, а Сумароков и во всех родах оставил примеры, но 
они столь маловажны, что ни от кого подражания не заслужили. Если бы Ломоносов 
преложил Иова или псалмопевца дактилями, или если бы Сумароков Семиру или 
Димитрия написал хореями, то и Херасков вздумал бы, что можно писать другими 
стихами, опричь ямбов, и более бы славы в осьмилетнем своем приобрел труде, 
описав взятие Казани свойственным эпопеи стихосложением. Не дивлюсь, что древний 
треух на Виргилия надет ломоносовским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между 
нами не в ямбах явился но в стихах подобных его, эксаметрах, и Костров, хотя не 
стихотворец, а переводчик, сделал бы эпоху в нашем стихосложении, ускорив 
шествие самой поэзии целым поколением.
     Но не одни Ломоносов и Сумароков остановили российское стихосложение. 
Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своею Телемахидою. 
Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и 
худом стихосложении глубокий пустили корень. Парнасс окружен ямбами, и рифмы 
стоят везде на карауле. Кто бы ни задумал писать дактилями, тому тот час 
Тредияковского приставят дядькою, и прекраснейшее дитя долго казаться будет 
уродом, доколе не родится Мильтона, Шекеспира или Вольтера. Тогда и 
Тредияковского выроют из поросшей мхом забвения могилы, в Телемахиде найдутся 
добрые стихи, и будут в пример поставляемы. Долго благой перемене в 
стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое 
время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и 
нестройно. Таково оно и будет, доколе французской язык будет в России больше 
других языков в употреблении. Чувства наши, как гибкое и молодое дерево, можно 
выростить прямо и криво, по произволению. Сверх же того, в стихотворении, так, 
как и во всех вещах, может господствовать мода, и если она хотя несколько имеет 
в себе естественного, то принята будет без прекословия. Но вс° модное мгновенно; 
а особливо в стихотворстве. Блеск наружный может заржаветь, но истинная красота 
не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Волтер, Шекеспир, Тассо и 
многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий.
     Излишним почитаю я беседовать с вами о разных стихах, российскому языку 
свойственных. Что такое ямб, хорей, дактиль или анапест, всяк знает, если 
немного кто разумеет правила стихосложения. Но то бы было неизлишнее, если бы я 
мог дать примеры в разных родах достаточные. Но силы мои и разумение коротки. 
Если совет мой может что-либо сделать, то я бы сказал, что российское 
стихотворство, да и сам российской язык, гораздо обогатились бы, если бы 
переводы стихотворных сочинений делали невсегда ямбами. Гораздо бы эпической 
поэме свойственнее было, если бы перевод Генриады не был в ямбах, а ямбы 
некраесловные хуже прозы".

     Радищев, будучи нововводителем в душе, силился переменить и русское 
стихосложение. Его изучения Тилимахиды замечательны. Он первый у нас писал 
древними лирическими размерами. Стихи его лучше его прозы. Прочитайте его 
Осьмнадцатое столетие, Сафические строфы,  басню, или вернее элегию Журавли  - 
вс° это имеет достоинство. В главе, из которой выписал я приведенный отрывок, 
помещена его известная ода. В ней много сильных стихов.
     Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к 
белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень  
неминуемо тащит за собою камень.  Из-за чувства  выглядывает непременно 
искусство.  Кому не надоели  любовь и кровь, трудной и чудной, верной и 
лицемерной,  и проч.
     Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с 
большою ученостию <и> сметливостию. Вероятно, будущий наш эпический поэт изберет 
его и сделает народным.


     Медное. (Рабство.)

     "Медное.  - "Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люди, люли, 
люли, люли...." Хоровод молодых баб и девок - пляшут - подойдем поближе, говорил 
я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. - Но я читал следующее. 
Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас 
нехитростного веселия до сердца моего не проник. О, мой друг! где бы ты ни был, 
внемли и суди.
    Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н. Н. или Б. 
Б. в несостоянии или не хочет платить того, что занял, или взял, или чего от 
него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, 
про..... или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими 
какими-либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое на равне в 
ведомостях приемлется. - Публикуется: "Сего.... дня по полуночи в 10 часов, по 
определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с 
публичного торга отставного капитана Г.... недвижимое имение, дом, состоящей 
в... части, под •. .. и при нем шесть душ мужеского и женского полу; продажа 
будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно"".

     Следует картина, ужасная тем, что она правдоподобна. Не стану теряться 
вслед за Радищевым в его надутых, но искренних мечтаниях... с которым на сей раз 
соглашаюсь поневоле.....


     О ценсуре.

     Расположась обедать в славном трактире Пожарского, я прочел статью под 
заглавием Торжок. В ней дело идет о свободе книгопечатанья; любопытно видеть о 
сем предмете рассуждение человека, вполне разрешившего сам<ому> себе сию 
свободу, напечатав в собственной типографии книгу, в которой дерзость мыслей и 
выражений выходит изо всех пределов.
     Один из французских публицистов остроумным софизмом захотел доказать 
безрассудность цензуры. Если, говорит он, способность говорить была бы новейшим 
изобретением, то нет сомнения, что правительства не замедлили б установить 
цензуру и на язык; издали бы известные правила, и два человека, чтоб поговорить 
между собою о погоде, должны были бы получить предварительное на то позволение.
     Конечно: если бы слово  не было общей принадлежностию всего человеческого 
рода, а только миллионной части оного, - то правительства необходимо должны были 
бы ограничить законами права мощного сословия людей говорящих. Но грамота  не 
есть естественная способность, дарованная богом всему человечеству, как язык или 
зрение. Человек безграмотный  не есть урод и не находится вне вечных законов 
природы. И между грамотеями не все равно обладают возможност<ию>  и самою 
способностию  писать книги или журнальные статьи. Печатный лист обходится около 
35 рублей; бумага также чего-нибудь да стоит. Следственно печать доступна не 
всякому. (Не говорю уже о таланте etc.) Писатели во всех странах мира суть класс 
самый малочисленный изо всего народонаселения. Очевидно, что аристокрация самая 
мощная, самая опасная - есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на 
целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что 
значит аристокрация породы и богатства в сравнение с аристокрацией пишущих 
талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. 
Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного 
действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допекайте же 
его овладеть вами совершенно.
     Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? 
Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, 
при полном соблюдении условий, налагаемых обществом.
     "Мы в том и не спорим, - говорят противники цензуры. - Но книги, как и 
граждане, ответствуют за себя. Есть законы для тех и для других. К чему же 
предварительная цензура? Пускай книга сначала выйдет из типографии, и тогда, 
если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить, а сочинителя 
или издателя присудить к заключению и к положенному штрафу."
     Но мысль уже стала гражданином, уже ответствует за себя, как скоро она 
родилась и выразилась. Разве речь  и рукопись  <не> подлежат закону? Всякое 
правительство в праве не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову 
придет, и может остановить раздачу рукописи, хотя строки оной начертаны пером, а 
не тиснуты станком типографическим. Закон не только наказывает, но и 
предупреждает. Это даже его благодетельная сторона.
     Действие человека мгновенно и одно (isolй);  действие книги множественно и 
повсеместно. Законы противу злоупотреблений книгопечатания не достигают цели 
закона: не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить 
то и другое.


     Этикет.

     Власть и свободу сочетать должно на взаимную пользу.
     Истина неоспоримая, коею Радищев заключает начертание о уничтожении 
придворных чинов, исполненное мыслей, большею частию ложных, хотя и пошлых.
     Предполагать унижение в обрядах, установленных этикетом, есть просто 
глупость. Английский лорд, представляясь своему королю, становится на колени и 
цалует ему руку. Это не мешает ему быть в опозиции, если он того хочет. Мы 
всякой день подписываемся покорнейшими слугами,  и кажется, никто из этого не 
заключал, чтобы мы просились в камердинеры.
     Придворные обычаи, соблюдаемые некогда при дворе наших царей, уничтожены у 
нас Петром Великим при всеобщем перевороте. Екатерина II занялась и сим 
уложением и установила новый этикет. Он имел перед этикетом, наблюдаемым в 
других державах, то преимущество, что был основан на правилах здравого смысла и 
вежливости общепонятной, а не на забытых преданиях и обыкновениях, давно 
изменившихся. Покойный государь любил простоту и непринужденность. Он ослабил 
снова этикет, который, во всяком случае, не худо возобновить. Конечно, государи 
не имеют нужды в обрядах, часто для них утомительных; но этикет есть также 
закон; к тому же он при дворе необходим, ибо всякому, имеющему честь 
приближаться к царским особам, необходимо знать свою обязанность и границы 
службы. Где нет этикета, там придворные в поминутном опасении сделать что-нибудь 
не приличное. Не хорошо прослыть невежею; не приятно казаться и подслужливым 
выскочкою.


     [Шлюзы].

     В Вышнем В.<олочке> Р.<адищев> любуется шлюзами - благословляет память 
того, кто, уподобясь природе в ее благодеяниях, сделал реку рукодельною  - и все 
концы единой области привел в сообщение. С наслаждением смотрит он на канал, 
наполненный нагруженными барками; он видит тут истинное земли изобилие, избытки 
земледелателя и во всем его блеске мощного пробудителя человеческих деяний, 
корыстолюбие.  Но вскоре мысли его принимают обыкновенное свое направление. 
Мрачными красками рисует состояние русского земледельца - и рассказывает 
следующее:

     "Некто, не нашед в службе, как то по просторечию называют, счастия или не 
желая оного в ней снискать, удалился из столицы, приобрел небольшую деревню, на 
пример во сто или в двести душ, определил себя искать прибытка в земледелии. Не 
сам он себя определял к сохе, но вознамерился наидействительнейшим образом 
всевозможное сделать употребление естественных сил своих крестьян, прилагая оные 
к обработыванию земли. Способом к сему надежнейшим почел он уподобить крестьян 
своих орудиям, ни воли, ни побуждения не имеющим; и уподобил их действительно в 
некотором отношении нынешнего века воинам, управляемым грудою, устремляющимся на 
бою грудою, а в единственности ничего не значущим. Для достижения своея цели, он 
отнял у них малой удел пашни и сенных покосов, которые им на необходимое 
пропитание дают обыкновенно дворяне, яко в воздаяние за все принужденные работы, 
которые они от крестьян требуют. Словом, сей дворянин некто всех крестьян, жен 
их и детей заставил во все дни года работать на себя. А дабы они не умирали с 
голоду, то выдавал он им определенное количество хлеба, под именем месячины 
известное. Те, которые не имели семейств, месячины не получали, а по обыкновению 
лакедемонян пировали вместе на господском дворе, употребляя для соблюдения 
желудка в мясоед пустые шти, а в посты и постные дни хлеб с квасом. Истинные 
розговины бывали разве на святой неделе.
     Таковым урядникам производилася также приличная и соразмерная их состоянию 
одежда. Обувь для зимы, то есть лапти, делали они сами; онучи получали от 
господина своего; а летом ходили босы. Следственно у таковых узников не было ни 
коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их господин у них не 
отымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее в пище, тот 
держал несколько птиц, которых господин иногда бирал себе, платя за них цену по 
своей воле.
     При таковом заведении не удивительно, что земледелие в деревне г. некто 
было в, цветущем состоянии. Когда у всех был худой урожай, у него родился хлеб 
сам-четверт; когда у других хороший был урожай, то у него приходил хлеб сам-
десят и более. В недолгом времени к двум стам душам он еще купил двести жертв 
своему корыстолюбию; и, поступая с сими равно как и с первыми, год от году 
умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их 
уже тысячами, и славится как знаменитый земледелец".

     Помещик, описанный Радищевым, привел мне на память другого, бывшего мне 
знакомого лет 15 тому назад. Молодой мой образ мыслей, и пылкость тогдашних 
чувствований отвратили меня от него и помешали мне изучить один из самых 
замечательных характеров, которые удалось мне встретить. Этот помещик был род 
маленького Людовика XI. Он был тиран, но тиран по системе я по убеждению, с 
целию, к которой двигался он с силою души необыкновенной, и с презрением к 
человечеству, которого не думал и скрывать. Сделавшись помещиком двух тысяч душ, 
он нашел своих крестьян, как говорится, избалованными слабым и беспечным своим 
предшественником. Первым старанием его было общее и совершенное разорение. Он 
немедленно приступил к совершению своего предположения и в 3 года привел 
крестьян в жестокое положение. Крестьянин не имел никакой собственности - он 
пахал барскою сохою, запряженною барскою клячею, скот его был весь продан, он 
садился на спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни 
хлеба. Одежда, обувь выдавались ему от господина - словом, статья Радищева 
кажется картиною хозяйства моего помещика. Как бы вы думали? Мучитель имел виды 
филантропические. Приучив своих крестьян к нужде, терпению и труду, он  думал 
постепенно их обогатить, возвратить им их собственность, даровать им права! - 
Судьба не позволила ему исполнить его предначертания. Он был убит своими 
крестьянами во время пожара.

                                                           <1834>



О НИЧТОЖЕСТВЕ ЛИТЕРАТУРЫ РУССКОЙ.

     Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от 
Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной 
деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на 
нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и 
благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в 
краях оцепеневшего севера... России определено было высокое предназначение... Ее 
необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом 
краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и 
возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено 
растерзанной и издыхающей Россией... (11)
     Духовенство, пощаженное удивительной сметливостию татар, одно - в течение 
двух мрачных столетий - питало бледные искры византийской образованности. В 
безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в посланиях 
своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений 
и безнадежности. Но внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась. Татаре 
не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни 
Аристотеля. Свержение ига, споры великокняжества с уделами, единовластия с 
вольностями городов, самодержавия с боярством и завоевания с народной 
самобытностью не благоприятствовали свободному развитию просвещения. Европа 
наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий и 
проч.; но старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют 
почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, 
беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты 
народности, и Слово о Полку Игореве  возвышается уединенным памятником в пустыне 
нашей древней словесности.
     Но и в эпоху бурь и переломов цари и бояре согласны были в одном: в 
необходимости сблизить Россию с Европою. Отселе отношения Ив.<ана> 
Вас.<ильевича> с Англией, переписка Годунова с.... условия, поднесенные 
польскому королевичу аристократией XVII столетия, посольства Алексея 
Михайловича... Наконец явился Петр.
     Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, - при стуке топора и при 
громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и 
плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и 
европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы.
     Петр не успел довершить многое, начатое им. Он умер в поре мужества, во 
всей силе творческой своей деятельности. Он бросил на словесность взор 
рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана, ободрил Копиевича, не 
взлюбил Татищева за легкомыслие и вольнодумство, угадал в бедном школьнике 
вечного труженика  Тредьяковского. Семена были посеяны. Сын молдавского 
господаря воспитывался в его походах; а сын холмогорского рыбака, убежав от 
берегов Белого моря, стучался у ворот Заиконоспасского училища. Новая 
словесность, плод новообразованного общества, скоро должна была родиться.
     В начале 18-го столетия французская литература обладала Европою. Она должна 
была иметь на Россию долгое и решительное влияние. Прежде всего надлежит нам ее 
исследовать.
     Рассмотря бесчисленное множество мелких стихотворений, баллад, рондо, 
вирле, сонетов и поэм аллегорических, сатирических, рыцарских романов, сказок, 
фаблио, мистерий etc., коими наводнена была Франция в начале 17 столетия, не 
льзя не сознаться в бесплодной ничтожности сего мнимого изобилия. Трудность, 
искусно побежденная, счастливо подобранное повторение, легкость оборота, 
простодушная шутка, искреннее изречение - редко вознаграждают усталого 
изыскателя.
     Романтическая поэзия пышно и величественно расцветала по всей Европе. 
Германия давно имела свои Нибелунги, Италия - свою тройственную поэму, 
Португалия - Лузиаду, Испания - Лопе де Вега, Калдерона и Сервантеса, Англия - 
Шекспира, а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и висилицу, 
и почитался первым народным поэтом! Наследник его Марот, живший в одно время с 
Ариостом и Камоенсом,

         rima des triolets, fit fleurir la ballade.

     Проза уже имела решительный перевес. Скептик Монтань и циник Рабле были 
современники Тассу.
     Люди, одаренные талантом, будучи поражены ничтожностию и, должно сказать, 
подлостью  французского стихотворства, вздумали, что скудность языка была тому 
виною, и стали стараться пересоздать его по образцу древнего греческого. 
Образовалась новая школа, коей мнения, цель и усилия напоминают школу наших 
славяно-руссов, между коими также были люди с дарованиями. Но труды Ронсара, 
Жоделя и Дюбелле остались тщетными. Язык отказался от направления ему чуждого и 
пошел опять своей дорогою.
     Наконец пришел Малгерб, с такой яркой точностию, с такою строгой 
справедливостию оцененный великим критиком:

Enfin Malherbe vint et le premier en France
Fit sentir dans les vers une juste cadence,
D'un mot mis en sa place enseigna le pouvoir
Et rйduisit la Muse aux rиgles du devoir.
Par ce sage йcrivain la langue rйparйe
N'offrit plus rien de rude а l'oreille йpurйe -
Les stances avec grвce apprirent а tomber
Et le vers sur le vers n'osa plus enjamber.

     Но Малерб ныне забыт подобно Ронсару, сии два таланта, истощившие силы свои 
в усовершенствовании стиха. Такова участь, ожидающая писателей, [которые пекутся 
более о наружных формах слова], нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей 
от употребления!
     Каким чудом посреди [сего жалкого ничтожества, недостатка истинной критики 
и шаткости мнений, посреди общего падения вкуса] вдруг явилась толпа истинно-
великих писателей, покрывших таким блеском конец XVII века? Политическая ли 
щедрость кардинала Ришелие, тщеславное [ли] покровительство Людовика XIV были 
причиною такого феномена? или каждому народу судьбою предназначена эпоха, в 
которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает?... Как бы то ни 
было, вслед за толпою бездарн.<ых>, посредственных или несчастных стихотворцев, 
заключающих период старинной фр.<анцузской> поэзии, тотчас выступают Корнель, 
Паскаль, Боссюэт и Фенелон, Буало, Расин, Молиер и Лафонтен. И владычество их 
над умственной <жизнью>  просвещенного мира гораздо легче объясняется, нежели 
их неожиданное пришествие.
     У других евр.<опейских> народов поэзия существовала прежде появления 
бессмертных гениев, одаривших человечество своими великими созданиями. Сии гении 
шли по дороге уже проложенной. Но у французов возвышенные умы 17-го столетия 
застали народную поэзию в пеленках, презрели ее бессилие и обратились к образцам 
классической древности. Буало, поэт одаренный мощным талантом и резким умом, 
обнародовал свое уложение, и словесность ему покорилась. Старый Корнель один 
остался представителем романтической трагедии, которую так славно вывел он на 
французскую сцену.
     Не смотря на ее видимую ничтожность, Ришелье чувствовал важность 
литературы. Великий человек, унизивший во Франции феодализм, захотел также 
связать и литературу. Писатели (во Франции класс бедный и насмешливый, дерзкий) 
были призваны ко двору и задарены пенсиями, как и дворяне. Людов.<ик> XIV 
следовал системе кардинала. Вскоре словесность сосредоточилась около его трона. 
Все писатели получили свою должность. Корнель, Расин тешили короля заказными 
трагедиями, историограф Буало воспевал его победы и назначал ему писателей, 
достойных его внимания, камердинер Молиер при дворе смеялся над придворными. 
Академия первым правилом своего устава положила: хвалу великого короля. Были 
исключения: бедный дворянин (не смотря на господствующую набожность) печатал в 
Голландии свои веселые сказки о монахинях, а сладкоречивый епископ в книге, 
исполненной смелой философии, помещал язвительную сатиру на прославленное 
царствование. - Зато Лаф.<онтен> умер без пенсии, а Фенелон в своей эпархии - 
отдаленный от двора за мистическую ересь.
     Отселе вежливая, тонкая словесность, блестящая, аристократическая - немного 
жеманная, но тем самым понятная для всех дворов Европы - ибо высшее общество, 
как справедливо заметил один из новейших писателей, составляет во всей Евр.<опе> 
одно семейство.
     Между тем великий век миновался. Людовик XIV умер, пережив свою славу и 
поколение своих современников. Новые мысли, новое направление отозвались в умах, 
алкавших новизны. Дух исследования и порицания начинал проявляться во Франции. 
Умы, пренебрегая цветы словесности и благор.<одные> игры воображения, готовились 
к роковому предназначению XVIII века.
     Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII 
век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного 
источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и 
осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и 
стихами, как важной отраслию умственной деятельности человека. Он написал 
эпопею, с намерением очернить кафолицизм. Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в 
которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, 
заставил он свои лица к стати и не к стати выражать правила своей философии. Он 
наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным 
и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавши<мся> от прозы - и эта 
легкость казалась верхом поэзии; наконец, и он однажды в своей жизни  
становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился 
в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, принесены 
в жертву Демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих 
Заветов обругана...
     Влияние Вольтера было неимоверно. Следы великого века (как называли 
франц.<узы> век Людов.<ика> XIV) исчезают. Истощенная поэзия превращается в 
мелочные игрушки остроумия; роман делается скучною [проповедью] или галлереей 
собл.<азнительных> картин.
     Все возвышенные умы следуют за <Вольтером>. Задумчивый Руссо 
провозглашается его учеником; пылкий Дидрот есть самый ревно<стный> из его 
апостолов. Англия в лице Юма, Гиб.<бона> и Валь<поля> приветствуют Энциклопедию. 
Европа едет в Ферней на поклонение. Екатерина вступает с ним [в дружескую 
переписку]. Фридрих с ним ссорится и мирится. Общество ему покорено. Наконец 
Вольтер умирает в Париже , благословляя внука Франклина - и приветствуя Новый 
Свет словами, дотоле неслыханными!...
     Смерть Вольт.<ера> не остановливает потока. Министры Людов.<ика> XVI 
нисходят в арену с писателями. Бомарше влечет на сцену, раздевает до нага и 
терзает вс°, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и 
рукоплещет.
     Старое общество созрело для великого разрушения. Вс° еще спокойно, но уже 
голос молодого Мирабо, подобный отдаленной буре, глухо гремит из глубины темниц, 
по которым он скитается...
     Европа, оглушенная, очарованная славою французских писателей, преклоняет к 
ним подобострастное внимание. Германские профессоры с высоты кафедры 
провозглашают правила франц.<узской> критики. Англия следует за Франциею на 
поприще философии, Ричардс.<он>, Фильд.<инг> и Стерн поддерживают славу 
прозаич.<еского> романа. Поэзия в отеч.<естве> Шексп.<ира> и М.<ильтона> 
становится суха и ничтожна, как и во Франции; Италия отрекается от гения Dante, 
Метастазио подражая Расину.
     Обратимся к России.

                                                         <1834>



Примечания

(1) Имеется в виду следующее место:  Не завидую тебе, что следуя общему обычаю 
ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы, стройным гласом воспетой, 
но ниже гудочного бряцания, ты лстил похвалою в стихах Елисавете. И если б можно 
было без уязвления истинны и потомства, простил бы я тебе, ради признательныя 
твоея души ко благодеяниям.
(2) <"En Russie quelques gentilshommes se sont occupйs de littйrature".>
(3) Имеется в виду следующее место из "Dictionnaire historique et critique de P. 
Baffle":  "Il s'attacha au cardinal Mazarin qui l'aimait, mais d'une amitiй qui 
ne lui produisait rien. Benserade, suivant toujours son gйnie, faisait tous les 
jours les vers galants, qui lui donnalent beaucoup de rйputation. Un soir, le 
cardinal, se trouvant chez le roi, parla de la maniиre dont il avait vйcu dans 
la cour du pape, oщ il avait passй sa jeunesse. Il dit qu'il aimait les 
sciences; mais que son occupation principale йtait les belles lettres, et 
surtout la poйsie, ou il rйussissait assez bien, et qu'il йtait dans la cour de 
ce papet comme Benserade йtait en celle de France. Quelque temps aprиs il 
sortit, et alla dans son appartement Benserade arriva une heure aprиs: ces amis 
lui dirent ce qu'avait dit le cardinal. A peine eurent ils fini que Benserade, 
tout pйnйtrй de jole, les quitta brusquement sans leur rien dire. Il courut а 
l'appartement du cardinal et heurta de toute sa force pour se faire entendre. Le 
cardinal venait de se coucher. Benserade pressa si fort. et fit tant de bruit, 
qu'on fut obligй de le laisser entrer. Il courut se jeter а genoux au chevet du 
lit de son йminence; et aprиs lui avoir demandй mille pardons de son 
effronterie, il lui dit ce qu'll venait d'apprendre, et le remercia avec une 
ardeur inexplicable de l'honneur qu'il lui avait fait de se comparer а lui pour 
la rйputation qu'il avait dans la poйsie. Il ajouta qu'il en йtait si glorieux, 
qu'll n'avait pu retenir sa joie, et qu'il serait mort а sa porte si on l'eыt 
empкchй de venir lui en tйmoigner sa reconnaissance. Cet empressement plut 
beaucoup au cardinal. Il l'assura de sa protection, et lui promit qu'elle ne lui 
serait pas inutile: en effet, six jours aprиs, il lui envoya une petite pension 
de deux mille francs. Quelque temps aprиs, il en eut d'autres considйrables sur 
des abbayes; et il aurai йtй йvкque, s'il avait voulu s'engager а l'Eglise".
(4) <Он скитался путями проложенными, и в нечисленном богатстве природы не нашел 
он ни малейшия былинки, которой бы не зрели лучшие его очи,  не соглядал он ниже 
грубейшия пружины в вещественности, которую бы не обнаружили его 
предшественники>.
(5) <Мы желаем показать, что в отношении российской словесности тот, кто путь ко 
храму славы проложил, есть первый виновник в приобретении славы, хотя бы он 
войти во храм не мог. Бакон Верулямский не достоин разве напоминовения, что мог 
токмо сказать, как можно размножать науки?>
(6) Окончание главы отсутствует в рукописи.
(7) Все журналы пришли в благородное бешенство, восстали а) против стих. 
<отворца>, который (о верхь унижения!) в ответ на при-глаш.<ение> кн.<язя>** < 
извинялся в стихах), что не может к нему приехать и обещался к нему приехать на 
дачу! Сие несч.<астное> послание было предано всенародно проклятию, и с той 
поры, говорит один ж.<урналист>, слава *** упала совершенно!
(8) Несостоятельность Закона столь же вредит правительству (власти), как и 
несостоятельность денежного обязательства.
(9) См. его письмо к г<рафу> Ш<увалову>.
(10)  L'on voit certains animaux farouches, des mвles et des femelles, rйpandus 
par la campagne, noirs, livides et tout brыlйs du soleil, attachйs а la terre 
qu'ils fouillent et qu'ils remuent avec une opiniвtretй invincible; ils ont 
comme une voix articulйe, et quand ils se lиvent sur leurs pieds, ils montrent 
une face humaine, et en effet ils sont des hommes; ils se retirent la nuit dans 
des taniиres oщ ils vivent de pain noir, d'eau et de racines; ils йpargnent aux 
autres hommes la peine de semer, de labourer et de recueillir pour vivre, et 
mйritent ainsi de ne pas manquer de ce pain qu'ils ont semй". Les Caractиres.
(11) А не Польшею, как еще недавно утверждали европ.<ейские> журналы; но Европа 
в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.



ДЕЛЬВИГ.

     Дельвиг родился в Москве (1798 году <6 августа>). Отец его, умерший 
генерал-майором в 182<8> году, был женат на девице Рахмановой.
     Дельвиг первоначальное образование получил в частном пансионе; в конце 1811 
года вступил он в Царскосельский Лицей. Способности его развивались медленно. 
Память у него была тупа; понятия ленивы. На 14-м году он не знал никакого 
иностранного языка, и не оказывал склонности ни к какой науке. В нем заметна 
была только живость воображения. Однажды вздумалось ему рассказать нескольким из 
своих товарищей поход 1807-го года, выдавая себя за очевидца тогдашних 
происшедствий. Его повествование было так живо и правдоподобно и так сильно 
подействовало на воображение молодых слушателей, что несколько дней около него 
собирался кружок любопытных, требовавших новых подробностей о походе. Слух о том 
дошел до нашего директора А. Ф. Малиновского, который захотел услышать от самого 
Дельвига рассказ о его приключениях. Дельвиг постыдился признаться во лжи столь 
же невинной, как и замысловатой, и решился ее поддержать, что и сделал с 
удивительным успехом, так что никто из нас не сомневался в истине его рассказов, 
покаместь он сам не признался в своем вымысле.¬ Будучи еще пяти лет отроду, 
вздумал он рассказывать о каком-то чудесном видении и смутил им всю свою семью. 
В детях, одаренных игривостью ума, склонность ко лжи не мешает искренности и 
прямодушию. Дельвиг, рассказывающий о таинственных своих видениях и о мнимых 
опасностях, которым будто бы подвергался в обозе отца своего, никогда не лгал в 
оправдании какой-нибудь вины, для избежания выговора или наказания.
     Любовь к поэзии пробудилась в нем рано. Он знал почти наизусть Собрание 
русских стихотворений, изданное Жуковским. С Державиным он не расставался. 
Клопштока, Шиллера и Гельти прочел он с одним из своих товарищей, живым 
лексиконом и вдохновенным коментарием; Горация изучил в классе, под руководством 
профессора Кошанского. Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие 
проворства и силы; он предпочитал прогулки по аллеям Царского-села и разговоры с 
товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными. Первыми 
его опытами в стихотворстве были подражания Горацию. Оды к Диону, к Лилете, 
Дориде писаны им на пятнадцатом году и напечатаны в собрании его сочинений безо 
всякой перемены. В них уже заметно необыкновенное чувство гармонии, и той 
классической стройности, которой никогда он не изменял. В то время (1814 году) 
покойный Влад. Измайлов был издателем Вестника Европы. Дельвиг послал ему свои 
первые опыты; они были напечатаны без имени его и привлекли внимание одного 
знатока, который, видя произведения нового, неизвестного пера, уже носящие на 
себе печать опыта и зрелости, ломал себе голову, стараясь угадать тайну анонима. 
Впрочем никто не обратил тогда внимания на ранние опресноки столь прекрасного 
таланта! никто не приветствовал вдохновенного юношу, между тем как стихи одного 
из его товарищей, стихи посредственные, заметные только по некоторой легкости и 
чистоте мелочной отделки, в то же время были расхвалены и прославлены как чудо! 
Но такова участь Дельвига: он не был оценен при раннем появлении на кратком 
своем поприще; он еще не оценен и теперь, когда покоится в своей безвременной 
могиле!



<БАЙРОН.>

     Род Байронов, один из самых старинных в английской аристокрации, младшей 
между европейскими, произошел от норманца Ральфа де Бюрон (или Бирона), одного 
из сподвижников Вильгельма Завоевателя. Имя Байронов с честию упоминается в 
английских летописях. Лордство дано их фамилии в 1643 году. Говорят, что 
Б.<айрон> своею родословною дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма 
понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали 
поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему и мелочные 
оскорбления, часто унижавшие благородного барона, предавая имя его на произвол 
молве.
     Капитан Байрон, сын знаменитого адмирала и отец великого поэта, навлек на 
себя соблазнительную славу. Он увез супругу лорда Carmarthen  и женился на ней 
тотчас после ее развода. Вскоре потом она умерла в 1784 году, оставя ему одну 
дочь. На другой год расчетливый вдовец для поправления своего расстроенного 
состояния женился на мисс Gordon,  единственной дочери и наследнице Георгия 
Гордона, владельца гайфского. Брак сей был несчастлив; 23500 f. St.  (587500 
руб.) были расточены в два года; и mistriss  Байрон осталась при 150 f. st.  
годового дохода. В 1786 году, муж и жена отправились во Францию [и] возвратились 
в Лондон в конце 1787.
     В следующем году 22 января леди Байрон родила единственного своего сына 
Георгия Гордона Байрона. (Вследствие распоряжений фамильных, наследница гайфская 
должна была сыну своему передать имя Гордона). При его рождении повредили ему 
ногу, и лорд Байрон пологал тому причиною стыдливость или упрямство своей 
матери. - Новорожденного крестили герцог Гордон и полковник Доф.
     В 1790 леди Байрон удалилась в Абердин, и муж ее за нею последовал. 
Несколько времени жили они вместе. Но характеры были слишком несовместны - 
вскоре потом они разошлись. Муж уехал во Францию, выманив прежде у бедной жены 
своей деньги, нужные ему на дорогу. Он умер в Валенсьене в следующем 1791 году.
     Во время краткого пребывания своего в Абердине он однажды взял к себе 
маленького сына, который у него и ночевал; но на другой же день он отослал 
неугомонного ребенка к его матери, и с тех пор уже его не приглашал.
     Мистрисс Байрон была проста, вспыльчива и во многих отношениях безрассудна. 
Но твердость, с которой умела она перенести бедность, делает честь ее правилам. 
Она держала одну только служанку, и когда в 1798 году повезла она молодого 
Байрона вступить во владение Ньюстида, долги ее не превышали 60 f. st.
     Достойно замечания и то, что Байрон никогда не упоминал о домашних 
обстоятельствах своего детства, находя их унизительными.
     Маленький Байрон выучился читать и писать в Абердинской школе. В классах он 
был из последних учеников - и более отличался в играх. По свидетельству его 
товарищей, он был резвый, вспыльчивый и злопамятный мальчик, всегда готовый 
подраться и отплатить старую обиду.
     Некто Патерсон, строгий пресвитерианец, но тихий и ученый мыслитель, был 
потом его наставником, и Байрон сохранил о нем благодарное воспоминание.
     В 1796 году леди Б.<айрон> повезла его в горы  для поправления его здоровия 
после скарлатины. Они поселились близ Баллатера.
     Суровые красоты шотландской природы глубоко впечатлелись в воображение 
отрока.
     Около того же времени осьмилетний Б.<айрон> влюбился в Марию Доф. 17 лет 
после того, в одном из своих журналов, он описал свою раннюю любовь:

     <"J'ai beaucoup pensй derniиrement а Marie Duff. Comme il est йtrange que 
j'aie йtй si complиtement dйvouй, et si profondйment attachй а cette jeune 
fille, а un вge oщ je ne pouvais ni sentir la passion, ni mкme comprendre la 
signification de ce mot. Et pourtant c'йtait bien la chose! Ma mиre avait 
coutume de me railler sur ce, amour enfantin; et plusieurs annйes aprиs, je 
pouvais avoir seize ans elle me dit un jour: "Oh! Byron, j'ai reзu une lettre 
d'Edimbourg, de miss Abercromby; votre ancienne passion, Marie Duff, a йpousй un 
M.C." Et quelle fut ma rйponse? Je ne puis rйellement expliquer ni concevoir mes 
sensations а ce moment. Mais je tombai presque en convulsions; ma mиre fut si 
fort alarmйe qu'aprиs que je fus remis, elle йvitait toujours ce sujet avec moi,  
et se contentait d'en parler а toutes ses connaissances. A prйsent je me demande 
ce que pouvait-ce кtre? je ne l'avais pas revue depuis que, par suite d'un taux 
pas de sa mиre а Aberdeen, elle йtait allйe demeurer chez sa grand'-mиre, а 
Banff; nous йtions tous deux des enfants.  J'avais et j'ai aimй cinquante fois 
depuis cette йpoque; et cependant je me rappelle tout ce que nous nous disions, 
nos caresses, ses traits, mon agitation, l'absence de sommeil, et la faзon dont 
je tourmentai la femme de chambre de ma mиre pour obtenir qu'elle йcrivоt а 
Marie en mon nom; ce qu'elle fit а la fin pour me tranquilliser. La pauvre fille 
me croyait fou, et comme je ne savais pas encore bien йcrire, elle devint mon 
secrйtaire. Je me rappelle aussi nos promenades, et le bonheur d'кtre assis prиs 
de Marie, dans la chambre des enfants, dans la maison oщ elle logeait prиs de 
Plainstones а Aberdeen, tandis que sa plus petite s-ur jouait а la poupйe, et 
que nous nous faisions gravement la cour, а notre maniиre.
     Comment diable tout cela a-t-il pu arriver si tфt? quelle en йtait 
l'origine et la cause? je n'avais certainement aucune idйe de sexes, mкme 
plusieurs annйes aprиs; et cependant mes chagrins, mon amour pour cette petite 
fille йtaient si violents que je doute quelquefois que j'aie jamais 
vйritablement aimй depuis. Quoi qu'il en soit, la nouvelle de son mariage me 
frappa comme un coup de foudre: je fus prиs d'en йtouffer, а la grande terreur 
de ma mиre et а l'incrйdulitй de presque tout le monde. Et c'est un phйnomиne 
dans mon existence (car je n'avais pas huit ans) qui m'a donnй а penser, et dont 
la solution me tourmentera jusqu'а ma derniиre heure. Depuis peu, je ne sais 
pourquoi, le souvenir (non  l'attachement) m'est revenu avec autant de force que 
jamais. Je m'йtonne si elle en a gardй mйmoire, ainsi que de moi? et si elle se 
souvient d'avoir plaint sa petite s-ur Hйlиne de ce qu'elle n'avait pas aussi un 
adorateur? Que son image m'est restйe charmante dans la tкte! ses cheveux 
chвtains, ses yeux d'un brun clair et doux; jusqu'а son costume! Je serais tout-
а-fait malheureux de la voir а prйsent. La rйalitй, quelque belle qu'elle fut, 
dйtruirait ou du moins troublerait les traits de la ravissante Pйri qui existait 
alors en elle, et qui survit encore en moi, aprиs plus de seize ans: j'en ai 
maintenant vingt-cinq et quelques mois...">

     В 1798 году умер в Ньюстиде старый лорд Вильгельм Байрон. Четыре года пред 
сим родной внук его скончался в Корсике, и маленький Георгий Байрон остался 
единственным наследником имений и титула своего рода. Как несовершеннолетний он 
отдан был в опеку лорду Карлилю - дальнему его родственнику, - и восхищенная 
mrs. Байрон осенью того же года оставила Абердин и отправилась в древний Ньюстид 
с одиннадцатилетним сыном и верной служанкой Мери Гре.
     Лорд Вильгельм, брат адмирала Байрона, родного деда его, был человек 
странный и несчастный. Некогда на поединке заколол он своего родственника и 
соседа г. Чаворта. Они дрались без свидетелей, в трактире при свечке. Дело это 
произвело много шуму, и Палата перов признала убийцу виновным. Он был однако ж 
освобожден от наказания, [и] с тех пор жил в Ньюстиде, где его причуды, скупость 
и мрачный характер делали его предметом сплетен и клеветы. Носились самые 
нелепые слухи о причине развода его с женою. Уверяли, что он однажды покусился 
ее утопить в ньюстидском пруду.
     Он старался разорить свои владения из ненависти к своим наследникам. 
Единственные собеседники [его] были старый слуга и ключница, занимавшая при нем 
и другое место. Сверх того дом был полон сверчками, которых лорд Вильгельм 
кормил и воспитывал. Несмотря на свою скупость, старый лорд [имел часто нужду в 
деньгах, и доставал их способами иногда весьма предосудительными для его 
наследников. Но такой человек не мог об них и заботиться]. Таким образом продал 
он Рочдаль, родовое владение, безо всякого на то права (что знали и покупщики; 
но они надеялись выручить себе выгоды, прежде нежели наследники успеют 
уничтожить незаконную куплю).
     Лорд Вильгельм никогда не входил в сношения с молодым своим наследником, 
которого звал не иначе, как мальчик, что живет в Абердине.
     Первые годы, проведенные л.<ордом> Б.<айроном> в состоянии бедном, не 
соответствовавшем его рождению, под надзором пылкой матери, столь же 
безрассудной в своих ласках, как и в порывах гнева, имели сильное 
продолжительное влияние на всю его жизнь. Уязвленное самолюбие,  поминутно 
потрясенная чувствительность  оставили в сердце его эту горечь, эту 
раздражительность, которые потом сделались главными признаками его характера.
     Странности лорда Б.<айрона> были частию врожденные, частью им заимствованы. 
Мур справедливо замечает, что в характере Б.<айрона> ярко отразились и 
достоинства и пороки многих из его предков; с одной стороны смелая 
предприимчивость, великодушие, благородство чувств - с другой необузданные 
страсти, причуды и дерзкое презрение к общему мнению. Сомнения нет, что память, 
оставленная за собою л.<ордом> Вильг<ельмом>, сильно подействовала на 
воображение его наследника - многое перенял он у своего странного деда в его 
обычаях - и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают 
уединенного ньюстидского барона.
     Обстоятельство, повидимому, маловажное имело столь же сильное влияние на 
его душу. В самую минуту его рождения нога его была повреждена - и Байрон 
остался хром на всю свою жизнь. Физический сей недостаток оскорблял его 
самолюбие. Ничто не могло сравниться с его бешенством, когда однажды мистрис 
Байрон выбранила его хромым мальчишкою.  Он, будучи собою красавец, воображал 
себя уродом и дичился общества людей, мало ему знакомых, - опасаясь их 
насмешливого взгляда. Самый сей недостаток усиливал в нем желание отличиться во 
всех упражнениях, требующих силы физической и проворства.

                                                        <1833>



DUBIA



КОГДА МАКФЕРСОН...

     Когда Макферсон издал Стихотворения Оссиана  (перевод, подражание или 
собственное сочинение, - этот вопрос, кажется, доселе еще не решен), тогда все с 
восхищением читали их и перечитывали. "Никто еще не был опечален мыслию (говорит 
Вилльмен), что, удивляясь сим поэтическим песням, он удивлялся современнику. Все 
чувствовали удовольствие без примеси,  то есть читали превосходные поэмы и не 
обязаны были за них благодарностью никому из живых людей".  Потом начали 
догадываться, допытываться и дознались (вправду или нет), что поэмы Оссиановы 
были поддельные, новейшие произведения, словом: что их создал сам Макферсон. 
Известный критик доктор Джонсон, человек отменно грубый, сильно напал на 
Макферсона и называл его обманщиком и злоумышленным делателем подлогов. Закипела 
жаркая война на перьях. И вот образчик тогдашней полемики: ответ Д. Джонсона на 
письмо Макферсона, который гордо изъявлял свою досаду на обидное неверие 
английского критика.

    "Г. Джемс Макферсон!
     Я получил Ваше глупое и бесстыдное письмо. Я всеми мерами буду стараться 
отражать всякое насильственное против меня покушение; а чего не могу сделать 
сам, то сделают за меня законы. Надеюсь, что угрозы какого-нибудь негодяя 
никогда не отклонят меня от стремления - изобличать обман.
     Какого себе оправдания требуете вы от меня? Я считал вашу книгу подложною, 
и теперь ее считаю таковою ж. В подтверждение сего мнения я представил публике 
причины, которые вызываю вас опровергнуть. Я презираю ваше бешенство. Ваши 
дарования по издании в свет вашего Гомера, кажется, не слишком опасны; а 
слышанное мною о вашем характере заставляет меня обращать внимание не на то, что 
вы скажете, а на то, что вы докажете. Это письмо вы можете напечатать, если 
хотите".

     В пояснение некоторых слов сего письма должно сказать, что Макферсон, 
обольщенный успехом своего Оссиана, перевел Гомерову Илиаду оссиановским слогом 
и весьма неудачно.
Предлагаем это письмо, как поучительный пример для наших журнальных критиков. И 
почему нашим Адиссонам не  быть и нашими Джонсонами?



НОВЫЕ ВЫХОДКИ...

     Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии столь 
же недобросовестны, как и прежние. Ни один из известных писателей, принадлежащих 
будто бы этой партии, не думал величаться своим дворянским званием. Напротив, 
Северная Пчела  помнит, кто упрекал поминутно г-на Полевого тем, что он купец, 
кто заступился за него, кто осмелился посмеяться над феодальной нетерпимостию 
некоторых чиновных журналистов. При сем случае заметим, что если большая часть 
наших писателей дворяне, то сие доказывает только, что дворянство наше (не в 
пример прочим) грамотное; этому смеяться нечего. Если же бы звание дворянина 
ничего не значило, то и это было бы вовсе не смешно. Но пренебрегать своими 
предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Булгарина не похвально, а не 
дорожить своими правами и преимуществами глупо. Недворяне (особливо не русские), 
позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и 
тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII-го 
столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) 
приуготовили крики: Аристократов к фонарю  и ничуть не забавные куплеты с 
припевом: Повесим их, повесим. Avis au lecteur.



ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ

(1)         Делла Мария (композитор)
(2)         Прелестной дочери прелестнейшая мать (латин.)
(3)         Конечно, это не так просто сказать (фр.)
(4)         Марини, Альфиери, Фосколо.
(5)         Маро слагал триолеты, содействовал расцвету баллады (франц.)
(6)         "Десять лет изгнания"
(7)         Госпожи дю Дефан, Буфлер, д'Эпине (франц.)
(8)         Европейская цивилизация (франц.)
(9)         наивность, добродушие (франц.)
(10)         Андре Шенье (франц.)
(11)         Пришел наконец Малерб и первый во Франции и т. д. (франц.)
(12)         Виреле (франц.)
(13)         Данте
(14)         слагал триолеты, содействовал расцвету баллады (франц.)
(15)         де Вега (исп.)
(16)         (речи в сторону) (итал.)
(17)         Вега (исп.)
(18)        блестящие обороты мысли (итал.)
(19)         Манфред (англ.)
(20)         Альфиери (исп.)
(21)         шедевр (франц.)
(22) Безупречный сонет один стоит длинной поэмы (франц.)
(23) Все жанры хороши, за исключением скучного (франц.)
(24)        одинаково хороши (франц.)
(25) Морально я остался плотским, но плотски я сделался моральным (франц.)
(26) Мои правнуки будут мне обязаны этой сенью (франц.)
(27) Тайные общества суть дипломатия народов (франц.)
(28)        Кокетка, недотрога (франц.)
(29) И почтительно целует плиты твоих храмов (франц.)
(30)        корова (франц.)
(31)        Данте. Мильтон.
(32) Словцо, украшенное двумя рифмами (франц.)
(33)        Чайльд-Гарольд (англ.)
(34)        О поклонники! (латин.)
(35)         Данте (великий отец наш Алигиери) (итал.)
(36)         де Вега (исп.)
(37)         "Конституционная" (газета), "Ежедневная" (газета) (франц.)
(38)         Он говорит и делает лишь то, что ему предписывают и т. д. (франц.)
(39)         Вальполь (англ.)
(40)         (без инверсии) (латин.)
(41)         безразлично (франц.)
(42)         пресыщенные (франц.)
(43)         Вордсворт, Кольридж (англ.)
(44)         с увлечением (итал.)
(45)         Эпиграф: Возможен ли такой гнев в душах ученых мужей (латин.)
(46)          без гнева и пристрастия (латин.)
(47)         блестящие обороты мысли (итал.)
(48)         джентльмен (англ.)
(49)         в духе Генриха IV (франц.)
(50)          денди (англ.)
(51)          г-жа Кампан (франц.)
(52)          "Время", "Газета прений" (франц.)
(53)          г-жа Сталь (франц.)
(54)         модные повести (англ.)
(55)         Заключение прекрасное и достойное вступления (франц.)
(56)         по произволу переписчика (латин.)
(57)         Сударыня-лиса, быть может вам поверят... (франц.)
(58)         И ты, Брут! (латин.)
(59)         завистники (латин.)
(60)         тысячи извинений (франц.)
(61)         Семь в руке... девять... Проклятие... девять и семь... девять и 
семь... девять (франц.)
(62)         семь в руке...
(63)         разыгрываются (франц.)
(64)         "Это добросовестное произведение" (франц.)
(65)          безразлично (франц.)
(66)          с увлечением (итал.)
(67)     Я являюсь изменив раннюю свою манеру. Мне нет необходимости пестовать 
безвестное имя и раннюю юность, и я уже не смею расчитывать на 
снисходительность, с какой я был принят. Я не ищу благосклонной улыбки минутной 
моды. Я добровольно покидаю ряды ее любимцев и смиренно благодарю за ту 
благосклонность, с какой она встречала мои слабые опыты в течение десяти лет 
моей жизни.
(68)     Когда я писал эту трагедию, я был один, в деревне, никого не видал, 
читал одни газеты и т. д.... тем охотнее, что я всегда полагал романтизм 
единственно пригодным для нашей сцены; я убедился, что ошибался. Я испытывал 
великое отвращение, отдавая читателям свою трагедию, и по крайней мере хотел 
предварить ее предисловием и сопроводить ее примечаниями. Но нахожу вс° это 
совершенно бесполезным.
(69)     К предисловию.  Так как читатели и критика приняли с страстным 
снисхождением мои первые опыты, и в такое время, когда строгость и 
недоброжелательство вероятно отвратили бы меня от набираемого мной поприща, я 
обязан им полной признательностью и считаю, что они более не в долгу у меня - 
так как их суровость или безразличие ныне оказывают малое влияние на мои труды. 
(Франц.).
(70)         А я утверждаю что стихи мои хороши (франц.)
(71)          <Неистовый> Роланд, песнь V, октава VIII (итал.)
(72)          следовательно (латин.)
(73)          Как человек благородного происхождения оскорбляют и не дерутся 
(франц.)
(74)          но тем лучше (итал.)
(75)          (самого национального и самого популярного) (франц.)
(76) Однако, вы очень податливы на искушение.
         И тело производит сильное впечатление на ваши чувства!
         Не понимаю, право, что за пылкость вас одолела.
         Я совсем не так быстра на плотские желания,
         И когда б я увидела вас голым с головы до пят, -
         Вся ваша кожа меня бы не соблазнила. (франц.)

(77) Книги имеют свою судьбу (латин.)
(78)        Саути
(79)         А я утверждаю, что стихи мои хороши (франц.)
(80)         как человек благородного происхождения оскорбляют и не дерутся 
(франц.)
(81)         Над этим посмеялись, я сам еще смеюсь. (франц.)
(82)         Аристократов на фонарь (франц.)
(83)         пойдет (франц.)
(84)         кстати (франц.)
(85)         предупреждение читателю (франц.)
(86)         они не так глупы (франц.)
(87)         аристократов на фонарь
(88)         Религиозные гармонии (франц.)
(89)         Виктор Гюго (франц.)
(90)         Мюссе (франц.)
(91)         Порция (франц.)
(92)         Каштаны с жару (франц.)
(93)         Мардош (франц.).
(94)         Трудно хорошо выразить общие вещи (латин.)
(95)         Послание к Пизонам (латин.)
(96)         (герой - король комедии) (франц.)
(97)         Я скроюсь в этой комнате (франц.)
(98)         Скрытый близ сих мест, и вас увижу, госпожа (франц.)
(99)         Да, вот Агамемнон (франц.)
(100)       труверов (франц.)
(101)       Словцо, украшенное двумя рифмами (франц.)
(102)       волшебный фонарь (франц.)
(103)       Газета прений (франц.)
(104)       Эдинбургское обозрение (англ.)
(105) Для того, кто хочет утопиться, место хорошо выбрано.
         В любой день стоит только пойти сюда,
         Спрятать одежду под этой березой
         И, словно для купанья, погрузиться в воду:
         Не в неистовстве, стремглав,
         Но присесть, поглядеть вокруг; следить
         За длинным отблеском солнечного луча на листве и на воде;
         Затем когда почувствуешь, что дух исчерпал себя до конца,
         И озябнешь, тогда, не затягивая праздника,
         Нырнуть головой, чтобы больше ее не поднимать.
         Вот моя заветная мечта, когда я задумываю умереть.
         Я всегда одиноко плакал и страдал;
         Ничье сердце не билось рядом с моим, когда я проходил жизненный путь.
         Так же, как я жил, пусть я умру - тайно,
         Без шума, без криков, без толпы собравшихся соседей.
         Жаворонок, умирая, прячется во ржи,
         Соловей, чувствуя, что голос его ослабевает,
         И приближается холодный ветер, и опадает его оперение,
         Исчезает из жизни незаметно для всех, как лесное эхо:
         Я так же хочу исчезнуть. Только через месяц или два,
         Может быть, через год, однажды вечером,
         Пастух в поисках за заблудившейся козой,
         Или охотник, спустившись к ручью и заметив,
         Что его собака бросилась туда и возвратилась с лаем,
         Взглянет: луна, с ним вместе смотря,
         Осветит тусклым сиянием это тело -
         И внезапно он побежит до самого поселка, без оглядки.
         Несколько местных жителей придут ранним утром,
         Вытянут за волосы неузнаваемый труп,
         Эти обрывки тела и кости, забитые песком.
         И, примешивая шутки к каким-нибудь глупым россказням,
         Долго будут совещаться над моими почерневшими останками
         И, наконец, повезут их на тачке на кладбище,
         Поскорее заколотят их в какой-нибудь старый гроб,
         Который священник трижды окропит святой водой,
         И оставят меня без имени, без деревянного креста! (франц.).

(106) Мой друг, вот вы отец новорожденного;
         Это еще один мальчик; небо даровало его вам
         Прекрасного, свежего, радостно улыбающегося этой горькой жизни.
         Он стоил едва лишь нескольких стонов своей матери.
         Ночь; я вижу вас... При легком шуме сон
         Обнял розового ребенка на белой спящей груди,
         А вы, отец, бодрствуя у камина,
         Углубившись в раздумья и склонив голову,
         Вы часто оборачиваетесь, чтобы вновь увидеть, - о счастье! -
         Младенца, мать, и брата, и сестру,
         Как пастырь, радующийся своим новым рунам,
         Или как хозяин, ввечеру считающий снопы хлеба.
         В этот торжественный час, в этом глубоком покое,
         Кто, кроме вас, знает бездну, в которой тает ваше сердце, друг?
         Кто знает ваши слезы, ваши немые ласки,
         Сокровища гения, изливающиеся в нежности,
         Стон орла, более грустный, чем у голубки в гнезде,
         Потоки, струящиеся с гранитного утеса,
         И бесчисленные ручьи от снега,
         Тающего под зноем норвежского лета на склонах ледника?
         Живите, будьте счастливы и когда-нибудь воспойте
         Нам эти сверхчеловеческие тайны невыразимой любви.
         А я в это время также бодрствую,
         Не у голубых занавесей розового детства,
         Не у брачного ложа, орошенного благовониями,
         Но у холодного одра, над телом усопшего.
         Это - сосед, подагрический старик, умерший от камня в печени,
         Его племянницы позвали меня, я здесь по их просьбе;
         Один я присел к одру с девяти часов вечера,
         В главах постели - черный деревянный крест
         С костяным распятием положен меж двух свечей,
         На стуле; рядом ветка самшита, дорогого для верующих,
         Мокнет в тарелке, и я вижу под простыней
         Мертвого, во всю длину, со сжатыми ногами и скрещенным руками.
         О! если бы, по крайней мере, я долгое время знал
         Этого мертвеца при жизни! Если бы мне хотелось
         Поцеловать этот желтый лоб в последний раз!
         Если бы, глядя вс° время на эти жесткие прямые складки,
         Я бы, наконец, увидел, как что-то шевелится,
         Движется подобно ноге отдыхающего человека,
         И что пламя голубеет! Если бы я услышал,
         Как заскрипела кровать!.. или если бы я мог молиться!
         Но нет: никакого священного ужаса, никакого нежного воспоминания.
         Я смотрю и не вижу, слушаю и не слышу.
         Каждый час бьет медленно, и когда, переутомленный
         От этого удручающего спокойствия и этих глупых грез,
         Я подхожу к окну немного подышать,
         (Так как на полночном небе только что родился серп месяца),
         Вон, вдруг, над далекой крышей дома,
         Не на востоке, вспыхивает небосклон,
         И я слышу вместо песни
         Лай собак, воющих на пожар. (франц.).

(107) Нет, моя муза - не блистающая одалиска,
         С черными блестящими волосами, с продолговатыми глазами гурии,
         Пляшущая с обнаженной грудью, при резких звуках своего голоса,
         Это не юная и розовая Пери,
         Сверкающие крылья которой затмили бы хвост прекрасного павлина,
         Не белокрылая и голубокрылая фея, -
         Эти две сестры-соперницы, которые открывают миры и небеса
         Ослепленному светом ребенку, лишь только он скажет да.
         Она - о моя обожаемая муза! -
         Не дева иль плачущая вдова,
         Одинокая обитательница пустынного монастыря
         Или башни без вассалов, которая бродит под сводами,
         Произнося чье-то имя; спускается в рыцарские гробницы,
         Склоняя колени, широко покрывает плиты бархатом платья
         И, приникнув челом к мрамору, изливает со слезами,
         В мелодичном гимне свои благородные несчастия.
         Нет. - Но, когда ваша скорбь одиноко бредет по лесу,
         Видали вы там, в глубине, хижину
         Под высохшим деревом? Рядом с нею вырыта канавка;
         Девушка постоянно стирает там ветхое белье.
         Может быть, при виде вас, она опустила голову,
         Так как, при всей своей бедности, она из хорошей семьи;
         Она могла бы, как и другая, в более счастливые дни
         Блистать в свете и цвести для любви;
         Мчаться в экипаже; бывать на балах, на гуляньях;
         Вдыхать на балконе ароматы и серенады;
         Или своей золотой арфой возбуждая сотни соперников,
         Видеть лишь одну улыбку среди бесчисленных рукоплесканий.
         Но небо с самого начала потемнело над нею,
         И деревцо, едва родившись, было побито градом:
         Она прядет, шьет и ухаживает дома
         За старым, слепым и безумным отцом (франц.)

(108)                                      ... раздирающий кашель
         Прерывает ее песню, испускает крик со свистом
         И извергает кровяные сгустки из ее больной груди. (франц.)

(109)  Я всегда знавал ее задумчивой и строгой;
         Ребенком она редко принимала участие
         В забавах веселого детства, она уже была рассудительна,
         И когда ее маленькие сестры бегали по траве,
         Она первая напоминала им о часе,
         О том, что пора уже идти домой,
         Что она услышала звон колокола,
         Что запрещено подходить к каналу,
         Пугать в роще ручную лань,
         Играя, подбегать слишком близко к птичнику,
         И сестры слушались ее. Скоро ей исполнилось пятнадцать лет,
         И ее разум украсился очарованиями более привлекательными:
         Прикрытая грудь, ясное чело, на котором почиет спокойствие.
         Розовое лицо под прекрасными темными волосами,
         Скромные губы со сдержанной улыбкой.
         Холодный и трезвый разговор, который, однако, нравится,
         Нежный и твердый голос, никогда не дрожащий,
         И черные, сходящиеся брови.
         Чувство долга рождало в ней важное усердие.
         Она держалась рассудительно, выдержанно, не рассеянно;
         Она не мечтала, как молодая девушка,
         Рассеянно роняющая из рук иглу
         И думающая от вчерашнего до завтрашнего бала
         О прекрасном незнакомце пожавшем ей руку.
         Никогда не видел никто, чтобы, облокотившись на окно
         И позабыв работу, она следила сквозь ветви
         Прерывный бег вечерних облаков,
         А потом внезапно прятала бы лицо в платок.
         Нет, она говорила себе, что счастливое будущее
         Внезапно изменилось со смертью отца,
         Что она - старшая дочь, и потому должна
         Принимать деятельное участие в домашних заботах.
         Это юное и строгое сердце не знало власти
         Тоски, от которой вздыхает и волнуется невинность.
         Оно всегда подавляло разнеживающую грусть,
         Возникающую бессознательно, очаровательные тревоги
         И темные желания, все те смутные волнения,
         Этих естественных пособников любви.
         Владея вполне собой, ока в самые нежные мгновения,
         Обнимая свою мать, говорила ей вы.
         Приторные комплименты и пылкие фразы
         Праздных молодых людей для нее тратились попусту,
         Но когда измученное сердце рассказывало ей свое горе,
         Ее ясное чело тотчас омрачалось:
         Она умела говорить о страданиях, о горькой жизни,
         И давала советы, как молодая мать.
         Теперь она в свою очередь сама мать и жена.
         Но это скорее по рассудку, чем по любви.
         Ее мирное счастье умиряется уважением;
         Ее муж, уже не молодой, мог бы быть для нее отцом;
         Она не знала забвенья первого месяца,
         Медового месяца, сияющего только однажды,
         И чело ее, и глаза сохранили ото всех
         Целомудренные тайны, о которых женщина должна молчать.
         Счастливая попрежнему, она сообразует свою жизнь
         С новыми обязанностями... Отрадно видеть ее,
         Когда, освободившись от хозяйства, вечером в будни
         Часов около шести, не наряжаясь, летом, она выходит погулять
         И садится в тени от палящего солнца,
         На траву, с своей прекрасной дочкой.
         Так текут ее дни с ранних лет,
         Как безыменные волны под безоблачным небом,
         Медленным, однообразным, но торжественным потоком,
         Ибо они знают, что стремятся к вечному берегу.
         И при виде того, как тихо течет эта скромная доля,
         Кротко уступая влечению долга,
         Эти чистые, прозрачные, спокойные, молчаливые дни,
         Которые успокаивают от шума и на которых отдыхают глаза,
         Невольно, увы, я вновь впадаю в грусть;
         Я думаю о моих быстро ушедших долгих днях,
         Бурных, бессчастных, потерянных для долга,
         И, о боже, я думаю о том, что скоро настанет вечер! (франц.)

(110)        Заира, Аглая, Элеонора.
(111)        Остерегайтесь, как бы в слишком поспешном беге гласная не 
столкнулась на своем пути с другой (франц.)
(112)        Утешения (франц.)
(113)        будем религиозными, будем политиками, будем сумасбродами (франц.)
(114)        прирученные (франц.)
(115)        Эпиграф: Я вышел на арену вместе с равными мне. Цицерон. (латин.)
(116)         Голос народа - голос божий (латин.)
(117)         Где хорошо, там и родина (латин.)
(118)         Я кончил (латин.)
(119)         Где хорошо, там и родина (латин.)
(120)         жеманниц (франц.)
(121)         пересек (франц.)
(122)         исполненный (франц.)
(123)         Монтень, Вольтер, Монтескье (франц.)
(124)         "Сен Map"
(125)          В. Гюго (франц.)
(126)         Осенние листья (франц.)
(127)         Утешения (франц.)
(128)         "Ад"
(129)         Черная грязь.
(130)         Книги имеют свою судьбу (латин.)
(131)         г-жа Сталь
(132)         Его светлости, герцогу, герцогине и т. д. (англ.)
(133)         Ж. Жанен (франц.)
(134)         не всегда основательно (франц.).
(135)         комфорт (англ.)
(136)         Лабрюер (франц.)
(137)         ротозей (франц.)
(138)         поведение (франц.)
(139)         супружеская неверность (англ.)
(140)         бывает отдельно (франц.)
(141)         Была некогда Троя, были мы троянцы (латин.)
(142)         Была некогда Троя, были мы троянцы (латин.)
(143)         стары как улицы (франц.)
(144)         Обозрений (англ.)
(145)         Книги имеют свою судьбу (латин.)
(146)         Его светлости, герцогу и т. д. (англ.)
(147)         Г-жа Сталь (франц.)
(148)         ("В России несколько дворян занялись литературой") (франц.)
(149)         комфорт (англ.)
(150)         ротозей (франц.)
(151)         и т. д., и т.д.
(152)         Ополчение (нем.)
(153)         отдельно
(154)   <"В России несколько дворян занялись литературой."> (франц.)
(155)  ..."Исторического и критического словаря"  П. Беля. (франц.):

(156)"Он вступил в число приближенных к кардиналу Мазарини, который любил его, 
но эта дружба ничего ему не приносила. Бенсерад, следуя своему вдохновению, 
сочинял постоянно свои галантные стихи, доставившие ему известность. Однажды 
кардинал будучи у короля, рассказывал, как он жил при папском дворе, где он 
провел свою молодость. Он говорил, что он любил науки, но что главным его 
занятием была литература - и особенно поэзия, в которой он достиг довольно 
хорошего успеха, и что он при папском дворе был то же, что Бенсерад при 
французском. Спустя некоторое время кардинал вышел и отправился в свои покои. 
Через час пришел Бенсерад, его друзья стали ему рассказывать, что говорил 
кардинал. Едва они кончили, как Бенсерад, охваченный радостью, внезапно оставил 
их, ничего им не сказав. Он прибежал в покои кардинала и стал стучаться изо всей 
силы, добиваясь, чтобы его приняли. Кардинал только что лег. Бенсерад так 
усиленно настаивал и поднял такой шум, что пришлось его впустить. Вбежав, он 
бросился на колени перед изголовьем кровати его высокопреосвященства и, после 
тысячи извинений за свою наглость, сказал ему о том, что он сейчас узнал, и с 
необыкновенным жаром благодарил за честь, которую ему оказал кардинал, сравнив 
его с собою в отношении поэтической репутации. Он прибавил, что он так был 
польщен, что не мог сдержать радости, и что он умер бы у его двери, если бы ежу 
помешали войти и изъявить свою признательность. Эта горячность очень понравилась 
кардиналу. Он уверил его в своем благоволении и обещал, что оно не будет для 
него бесполезным, и действительно, спустя шесть дней он назначил ему небольшую 
пенсию в две тысячи франков. Через некоторое время он стал получать другую 
значительную сумму с аббатств и он стал бы епископом, если бы захотел посвятить 
себя церкви." (франц.)

(157) По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, черные, с лицами 
землистого цвета, сожженные солнцем, склонившиеся к земле, которую они роют и 
ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а 
когда они выпрямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действительно, 
это - люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются черным хлебом, 
водой и кореньями; они избавляют других людей от труда сеять, обрабатывать и 
собирать для пропитания, и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в 
хлебе, который сами сеют. "Характеры". (франц.)

(158) слагал триолеты, способствовал процветанию баллады (франц.)
(159)      Наконец, пришел Малерб и первый во Франции
          Дал почувствовать в стихах точную гармонию,
          Показал силу слова, помещенного на должном месте,
          И подчинил музу правилам долга.
          Исправленный этим мудрым писателем, язык
          Перестал являть разборчивому уху что-либо грубое,
          Строфы научились литься с изяществом,
          И один стих не дерзал более вторгаться в другой (франц.)
(160)         Кармартен
(161)         Гордон
(162)         фунтов стерлингов (англ.)
(163)         госпожа (англ.)
(164)         фунтов стерлингов (англ.)

(165)     <"В последнее время я много думал о Мэри Д°фф. Как это странно, что я 
был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, 
когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого 
слова. И однако же это была страсть! Моя мать имела обыкновение смеяться над 
этой детской любовью; и много лет спустя, - когда мне было, примерно, лет 
шестнадцать, - она мне сказала однажды: "Ах, Байрон, я получила письмо из 
Эдинбурга, от мисс Аберкромби; ваша бывшая любовь, Мэри Д°фф, вышла замуж за 
господина С." И что же я ей ответил? Я не могу постичь и объяснить то чувство, 
которое мною овладело в это мгновение. Со мною почти сделались судороги; моя 
мать была так этим встревожена, что потом, когда я оправился, она упорно 
избегала этой темы в разговорах со мной, довольствуясь беседой об этом со своими 
приятельницами. И сейчас я спрашиваю себя, что бы это могло быть? Я не виделся с 
нею больше с тех пор, когда, вследствие проступка ее матери в Абердине, она 
поселилась у своей бабушки в Банфе; мы оба были тогда детьми. Я раз пятьдесят с 
тех пор влюблялся; и тем не менее я помню вс°, о чем мы говорили, помню наши 
ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей 
матери, заставляя ее писать Мэри от моего имени; и она в конце концов уступала, 
чтобы меня успокоить. Бедняжка считала меня сумасшедшим, и так как я в ту пору 
еще не умел как следует писать, она стала моим секретарем. Я припоминаю также 
наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мери в детской, в 
доме, где она жила около Пленстоуна, в Абердине, в то время как ее маленькая 
сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за 
другом.
     Но как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало 
и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет 
спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так 

Первая
<<<<<: >>>>>:

---

новости мира::Поисковичёк:: Магазин рунета:: Базар в рунете:: Софт Ру:: Блог ЖЖ:: Анекдоты:: Миничат

сайт построен на хостинге Агава - лучшие цены, лучшее качество

Хостинг от uCoz