А.С. Пушкин


(71)   Милостивый государь.
     В ответ на Ваше письмо ко мне от 7-го числа сего месяца спешу уведомить 
Вас, что его императорское величество не соизволил удовлетворить вашу просьбу о 
разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит ваши 
денежные дела, а кроме того отвлечет Вас от Ваших занятий. Желание ваше 
сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому 
что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без 
уведомления о том Пекинского двора. Что же касается разрешения на издание вашей 
новой трагедии, я не премину сообщить Вам на днях окончательный ответ.
     Пользуюсь случаем засвидетельствовать вам уверение в глубоком моем 
уважении, с которым имею честь быть вашим покорным слугой.
                     А. Бенкендорф.
17-го сего января 1830.
Г-ну А. Пушкину.

(72)   Генерал,
     Я только что получил письмо, которое Ваше превосходительство соблаговолили 
мне написать. Боже меня сохрани единым словом возразить против воли того, кто 
осыпал меня столькими благодеяниями. Я бы даже подчинился ей с радостью, будь я 
только уверен, что не навлек на себя его неудовольствия.
     Весьма не во-время приходится мне прибегнуть к благосклонности Вашего 
превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и 
благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном 
положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за 
нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что 
выбор ее пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она 
лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, 
другая - накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по 
громадному долгу. Г-жа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере 
полного жалованья покойного мужа, с тем, чтобы пенсия эта перешла дочерям в 
случае ее смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти ее от нищеты. Прибегая к 
Вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года, - великого 
человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, - 
заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека 
скорее, чем государственного мужа.
     Благоволите принять, Ваше превосходительство, уверение в моем совершенном 
уважении. Имею честь быть вашим нижайшим и покорнейшим слугою.
             Александр Пушкин.
1830. 18 января. С. П. Б.

(73)   Милый Суденко, если деньги тебе до сих пор не уплачены, то виноват в этом 
мой поверенный, который утерял адрес твоего поверенного. Я же совершенно 
запамятовал его имя, и твои 4000 ожидали тебя в запечатанном конверте более 
полугода.
     Приехав в Петербург, я написал тебе в <Чернигов>, чтобы узнать твой точный 
адрес, поздравить тебя с женитьбой и предложить тебе взять 50 руб. Ты пишешь, 
что потерял аппетит и не завтракаешь так, как бывало. Это жаль, делай больше 
физических упражнений, приезжай на почтовых в Петербург, и аппетит вернется к 
тебе.

(74)   "Опасные связи", "Фоблаз".

(75)   Люди, которых вы убиваете и т. д.

(76)   Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был 
решающим в моей жизни.
     Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование 
неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами - 
всякая другая забота с моей стороны - заблуждение или безрассудство; вдали от 
вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или 
поздно мне придется вс° бросить и пасть к вашим ногам. Среди моих мрачных 
сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у 
меня будет клочок земли в Крыму . Там смогу я совершать паломничества, 
бродить вокруг вашего дома, встречать вас, мельком вас видеть...

(77)   В прошлый раз я забыла, что отложила до воскресенья удовольствие видеть 
вас. Я упустила из виду, что должна буду начать этот день с мессы, а затем мне 
придется заняться визитами и деловыми разъездами. Я в отчаянии, так как это 
задержит до завтрашнего вечера удовольствие вас видеть и послушать вас. Надеюсь, 
что вы не забудете о вечере в понедельник и не будете слишком досадовать на мою 
докучливость, во внимание ко всему тому восхищению, которое я к вам чувствую.
         К. С.
         Воскресенье утром
Господину Александру Пушкину..

(78)   Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие 
обманывать мои ожидания, итак я увижу вас только завтра - пусть так. Между тем я 
могу думать только о вас.
     Хотя видеть и слышать вас составляет для меня счастье, я предпочитаю не 
говорить, а писать вам. В вас есть ирония, лукавство, которые раздражают и 
повергают в отчаяние. Ощущения становятся мучительными, а искренние слова в 
вашем присутствии превращаются в пустые шутки. Вы - демон, то есть  тот, кто 
сомневается и отрицает,   как говорится в Писании
     В последний раз вы говорили о прошлом жестоко. Вы сказали мне то, чему я 
старался не верить - в течение целых 7 лет. Зачем?
     Счастье так мало создано для меня, что я не признал его, когда оно было 
передо мною. Не говорите же мне больше о нем, ради Христа. - В угрызениях 
совести, если бы я мог испытать их, - в угрызениях совести было бы какое-то 
наслаждение - а подобного рода сожаление вызывает в душе лишь яростные и 
богохульные мысли.
     Дорогая Элленора, позвольте мне называть вас этим именем, напоминающим мне 
и жгучие чтения моих юных  лет, и нежный призрак, прельщавший меня тогда, и 
ваше собственное существование, такое жестокое и бурное, такое отличное от того, 
каким оно должно было быть. - Дорогая Элленора, вы знаете, я испытал на себе вс° 
ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал вс°, что есть самого судорожного и 
мучительного в любовном опьянении, и вс°, что есть в нем самого ошеломляющего. 
От всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна 
привязанность, очень нежная, очень искренняя, - и немного робости, которую я не 
могу побороть.
     Я прекрасно знаю, что вы подумаете, если когда-нибудь это прочтете - как он 
неловок - он стыдится прошлого - вот и вс°. Он заслуживает, чтобы я снова 
посмеялась над ним. Он полон самомнения, как его повелитель - Сатана. Неправда 
ли?
     Однако, взявшись за перо, я хотел о чем-то просить вас - уж не помню о чем 
- ах, да - о дружбе. Эта просьба очень банальная, очень... Это как если бы нищий 
попросил хлеба - но дело в том, что мне необходима ваша близость.
     А вы, между тем, по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или 
же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я 
чувствую до сих пор - прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика. - Но вы 
увянете; эта красота когда-нибудь  покатится вниз как лавина. Ваша душа 
некоторое время еще продержится среди стольких опавших прелестей - а затем 
исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, еебоязливая рабыня, не встретит ее 
в беспредельной вечности.
     Но что такое душа? У нее нет ни взора, ни мелодии - мелодия быть может...

(79)   Ты написал мне, милый Суденко, до такой степени церемонное письмо, что я 
совершенно им огорошен. Эти 4000 ждали тебя в запечатанном конверте с июля 
месяца; но я потерял адрес твоего поверенного, а твоего адреса у меня не было. 
Месяц тому назад г-н Лерх пришел за этими деньгами и немедленно получил их. Я 
хотел переслать тебе оставленную им расписку, но не знаю, куда дел ее. Еще раз 
извини и прими мою благодарность за то, что имел любезность так долго ждать.
     На днях я уезжаю из Петербурга; лето, вероятно, проведу в деревне. Быть-
может заеду и в ваши края. Ты разрешишь мне, надеюсь, постучаться  в   твою 
дверь? Если до тех пор захочешь мне написать, адресуй письма <.....>. Addio, a 
rivederla. <прощай, до свидания>
         А. Пушкин.
         12 февраля 1830 г.

(80)   Решено: мы устроим наш  маскарадный   выезд завтра вечером - в 9 часов мы 
соберемся у маменьки. Приезжайте в  черном домино   и в  черной маске -   ваша 
карета нам не нужна, но слуга может понадобиться - наших слуг могут узнать. Мы 
расчитываем на ваше остроумие, дорогой Пушкин, чтобы оживить всю эту затею. 
Затем вы поужинаете у меня, и я еще раз поблагодарю вас.
         Д. Фикельмон.
         Суббота.
     Если хотите, маменька приготовит для вас домино.
         Г-ну Пушкину.

(81)   г-ну Роберу и м-ль Юлии.

(82)   Обнимаю вас от всего сердца, дорогая и милая княгиня Вера, и благодарю 
вас за то, что вы наконец отправили к нам нашего дорогого путешественника. 
Благодаря бога, я нашла его в гораздо лучшем состоянии, чем о том извещала меня 
его записка, помеченная Помераньем: он немного кашляет и утомлен - вот и вся его 
болезнь, которая, я надеюсь, через несколько дней отдыха исчезнет совсем 
<.....>. Тысяча нежностей всей дорогой и любезной семье. Прощайте, я вся 
обложена счетами, как и должна быть <хозяйка> к 1-му числу месяца. Будьте 
здоровы, дорогой друг.

(83)   Что касается г-жи Карцовой, то вс°, что бы она ни говорила, она словно 
поет.

(84)   Вы могли бы заметить, генерал, что она фальшивит.

(85)   Раз уж мы стали откровенничать, позвольте, генерал, повторить вам просьбу 
графини Потемкиной о восстановлении доброго имени моего мужа.

(86)   18 марта.
     Не успела я успокоиться относительно вашего пребывания в Москве, как мне 
приходится волноваться по поводу вашего здоровья - меня уверяют, что вы заболели 
в Торжке. Ваше бледное лицо - одно из последних впечатлений, оставшихся у меня в 
памяти. Я вс° время вижу вас, стоящим в дверях. Предполагая увидеть вас на 
следующий день, я глядела на вас с радостью - но вы, бледный, взволнованный, 
вероятно, болью, которая, как вы знали, отзовется во мне в тот же вечер, - уже 
тогда вы заставили меня трепетать за ваше здоровье. Не знаю к кому обратиться, 
чтобы узнать правду - я пишу вам уже в четвертый раз. Завтра будет две недели с 
тех пор, как вы уехали, - непостижимо, почему вы не написали ни слова. Вам 
слишком хорошо известна моя беспокойная, судорожная нежность. При вашем 
благородном характере вам не следовало бы оставлять меня без известий о себе. 
Запретите мне говорить вам о себе, но не лишайте меня счастья быть вашим 
поверенным. Я буду говорить вам о большом свете, об иностранной литературе - о 
возможности перемены министерства во Франции, - увы, я у самого источника всех 
сведений, мне не хватает только счастья.
     Однако скажу вам, что вчера вечером я испытала истинную радость. Великий 
князь  Михаил   провел у нас вечер - увидав ваш портрет или ваши портреты, он 
сказал мне: "Знаете, я никогда не видел Пушкина вблизи. Я был очень предубежден 
против него, но по всему тому, что о нем слышу, мне очень хочется с ним 
познакомиться, а еще больше того - побеседовать с ним обстоятельно". В конце 
концов он попросил у меня  Полтаву, -   как я люблю, когда вас любят!
     Несмотря на мою кротость, безобидность и смирение по отношению к вам (что 
возбуждает вашу антипатию), - подтверждайте хотя бы изредка получение моих 
писем. Я буду ликовать при виде одного лишь вашего почерка. Хочу еще узнать от 
вас самого, мой милый Пушкин, - неужели я осуждена на то, чтобы увидать вас 
только через несколько месяцев.
     Как много жестокого, [даже] раздирающего в одной этой мысли! А вс°-таки у 
меня есть внутреннее убеждение, что если бы вы знали, до какой степени мне 
необходимо вас увидеть, вы пожалели бы меня и вернулись бы на несколько дней! 
Спокойной ночи - я ужасно устала.
     20-го. Я сейчас вернулась от Филарета - он рассказал мне о происшествии, 
недавно случившемся в Москве, о котором ему только что доложили. Он прибавил 
<.....>. Поэтому я изложила его своим скверным русским языком в том виде, как 
история была мне рассказана, и посылаю вам,  не смея его ослушаться.   Слава 
богу, говорят, что вы благополучно прибыли в Москву. - Лечитесь, будьте 
благоразумны - ну, можно ли швыряться такой прекрасной жизнью?
     21-го. - Вчера вечером на репетиции карусели много говорили о вашей седьмой 
песни - она имела всеобщий успех. Государыня  не ездит больше верхом.
     Так напишите же мне правду, как бы горестна она ни была. - Увижу ли я вас 
на пасху?

(87)   [что] вы вечно на больших дорогах.

(88)   Генерал,
     Письмо, которое я удостоился получить от Вас, причинило мне истинное 
огорчение; я покорнейше прошу уделить мне одну минуту снисходительности и 
внимания. Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел 
доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и 
недоброжелательство. Простите, генерал, вольность моих сетований, но ради бога 
благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно 
тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя 
накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать. Если до 
настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и 
обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы 
завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут. Г-н Булгарин, 
утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного 
из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического 
отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его 
способным на вс°. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим 
человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла.
     Я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако, если 
Николай Раевский приедет в Полтаву, убедительно прошу Ваше превосходительство 
разрешить мне съездить туда с ним повидаться.
     Примите, генерал, свидетельство моего высокого уважения и совершенной 
преданности. Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга
           Александр Пушкин.
24 марта 1830 г. Москва.

(89)   Милостивому государю господину Пушкину.

(90)   указатель содержания

(91)   Милостивый государь,
     Спешу ответить на оба письма, которые вы изволили адресовать мне из Москвы; 
я исполню эту обязанность с обычной моей откровенностью.
     Мне не совсем понятно, почему вам угодно находить свое положение 
неустойчивым; я не считаю его таковым, и мне кажется, что от вашего собственного 
поведения зависит придать ему еще более устойчивости. Вы также неправы, 
предполагая, что кто-либо может на меня влиять во вред вам, ибо я вас знаю 
слишком хорошо. Что касается г-на Булгарина, то он никогда со мной не говорил о 
вас по той простой причине, что встречаюсь я с ним лишь два или три раза в году, 
а последнее время виделся с ним лишь для того, чтобы делать ему выговоры. 
Однако, я должен признаться, что ваш последний, столь поспешный отъезд в Москву 
не мог не вызвать подозрений.
     Что касается Вашей просьбы о том, можете ли Вы поехать в Полтаву для 
свидания с Николаем Раевским, - должен Вам сообщить, что когда я представил этот 
вопрос на рассмотрение государя, его величество соизволил ответить мне, что он 
запрещает вам именно эту поездку, так как у него есть основание быть недовольным 
поведением г-на Раевского за последнее время.
     Этот случай должен вас убедить в том, что мои добрые советы способны 
удержать вас от ложных шагов, какие вы часто делали, не спрашивая моего мнения.
     Примите уверения в моем совершенном почтении.
         А. Бенкендорф.
         3 апреля 1830 г.

(92)   После того, милостивая государыня, как вы дали мне разрешение писать к 
вам, я, взявшись за перо, столь же взволнован, как если бы был в вашем 
присутствии. Мне так много надо высказать, и чем больше я об этом думаю, тем 
более грустные и безнадежные мысли приходят мне в голову. Я изложу их вам, - 
вполне чистосердечно и подробно, умоляя вас проявить терпение и особенно 
снисходительность.
     Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. 
Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при 
всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в 
армию; вы спросите меня - зачем? клянусь вам, не знаю, но какая-то 
непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни 
ее присутствия. Я вам писал; надеялся, ждал ответа - он не приходил. Заблуждения 
моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и 
сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко 
распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил 
в отчаяние.
     Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчание, ваша холодность, та 
рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали... У меня не 
хватило мужества объясниться, - я уехал в Петербург в полном отчаянии. Я 
чувствовал, что сыграл очень смешную роль, первый раз в жизни я был робок, а 
робость в человеке моих лет никак не может понравиться молодой девушке в 
возрасте вашей дочери. Один из моих друзей едет в Москву, привозит мне оттуда 
одно благосклонное слово, которое возвращает меня к жизни, - а теперь, когда 
несколько милостивых слов, с которыми вы соблаговолили обратиться ко мне, должны 
были бы исполнить меня радостью, я чувствую себя более несчастным, чем когда-
либо. Постараюсь объясниться.
     Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить 
расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить современем ее 
привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне 
свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. 
Но будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли 
сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба 
помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее 
союз; - может-быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно 
покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда 
смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли 
она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть 
для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать 
себе нового мужа, - эта мысль для меня - ад.
     Перейдем к вопросу о денежных средствах; я придаю этому мало значения. До 
сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы? Я не 
потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не 
бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. 
Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, вс°, чем я увлекался 
в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И вс° же, не станет ли 
она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она 
заслуживает и как я того хотел бы?
     Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы 
найдете их слишком справедливыми. Есть у меня еще одна тревога, которую я не 
могу решиться доверить бумаге...
     Благоволите, милостивая государыня, принять уверение в моей совершенной 
преданности и высоком уважении.
         А. Пушкин.
         Суббота.

(93)   Мои горячо любимые родители, обращаюсь к вам в минуту, которая определит 
мою судьбу на всю остальную жизнь.
     [Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год] - м-ль 
Натали Гончаровой. [Я получил ее согласие, а также и согласие ее матери]. Прошу 
вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, 
что это благословение необходимо для моего благополучия - и да будет вторая 
половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная 
молодость.
     [Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено] и находится отчасти в 
зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему 
счастью. У меня нет сил даже и помыслить от него отказаться. Мне гораздо легче 
надеяться на то, что вы придете мне на помощь. Заклинаю вас, напишите мне, что 
вы можете сделать для <...>

(94)   Генерал,
     С крайним смущением обращаюсь я к власти по совершенно личному 
обстоятельству, но мое положение и внимание, которое вы до сего времени изволили 
мне оказывать, меня к тому обязывают.
     Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я 
получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при 
этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. 
Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его 
величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно 
же моего положения, я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно. Я исключен из 
службы в 1824 году, и это клеймо на мне осталось. Окончив Лицей в 1817 году с 
чином 10-го класса, я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву, так 
как начальники мои обходили меня при представлениях, я же не считал нужным 
напоминать о себе. Ныне, несмотря на вс° мое доброе желание, мне было бы 
тягостно вернуться на службу. Мне не может подойти подчиненная должность, какую 
только я могу занять по своему чину. Такая служба отвлекла бы меня от 
литературных занятий, которые дают мне средства к жизни, и доставила бы мне лишь 
бесцельные и бесполезные неприятности. Итак, мне нечего об этом и думать. Г-жа 
Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на 
дурном счету у государя... Счастье мое зависит от одного благосклонного слова 
того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и 
благодарность.
     Прошу еще об одной милости: в 1826 году я привез в Москву написанную в 
ссылке трагедию о Годунове. Я послал ее в том виде, как она была, на ваше 
рассмотрение только для того, чтобы оправдать себя. Государь, соблаговолив 
прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен 
признать, что его величество был как нельзя более прав. Его внимание привлекли 
также два или три места, потому что они, казалось, являлись намеками на события, 
в то время еще недавние; перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их 
можно было бы истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. 
Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он 
влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в 
соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание 
лишь  на дух, в каком задумано вс° сочинение,   на то впечатление, которое оно 
должно произвести. Моя трагедия - произведение вполне искреннее, и я по совести 
не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным. Я умоляю его 
величество простить мне смелость моих возражений; я понимаю, что такое 
сопротивление поэта может показаться смешным; но до сих пор я упорно отказывался 
от всех предложений издателей; я почитал за счастье приносить эту молчаливую 
жертву высочайшей воле. Но нынешними обстоятельствами я вынужден умолять его 
величество развязать мне руки и дозволить мне напечатать трагедию в том виде, 
как я считаю нужным.
    Еще раз повторяю, мне очень совестно так долго занимать вас собой. Но ваша 
снисходительность избаловала меня, и хотя я ничем не мог заслужить благодеяний 
государя, я вс° же надеюсь на него и не перестаю в него верить.
     С величайшим уважением остаюсь Вашего превосходительства нижайший и 
покорнейший слуга
         Александр Пушкин.
         16 апреля 1830. Москва.
      Покорнейше прошу Ваше превосходительство сохранить мое обращение к вам в 
тайне.

(95)   <С. Л. Пушкин:>
     16 апреля 1830 г.
     Тысячу, тысячу раз да будет благословен вчерашний день, дорогой Александр, 
когда мы получили от тебя письмо. Оно преисполнило меня чувством радости и 
благодарности. Да, друг мой. Это самое подходящее выражение. Давно уже слезы, 
пролитые при его чтении, не приносили мне такой отрады. Да благословит небо тебя 
и твою милую подругу жизни, которая составит твое счастье. - Я хотел бы написать 
ей, но покуда еще не решаюсь, из боязни, что не имею на это права. С большим чем 
когда бы то ни было нетерпением ожидаю я Льва, чтобы поговорить с ним о тебе 
или, вернее, чтобы он о тебе мне рассказал. Оленька как раз была у нас, когда 
принесли твое письмо. Ты легко можешь представить себе, какое впечатление 
произвело это на нее...
     Перейдем, мой добрый друг, к поставленному тобою вопросу о том, что я могу 
дать тебе. Положение моих дел тебе известно. - Правда, у меня есть тысяча душ 
крестьян, но две трети моих земель заложены в Опекунском совете. - Я выдаю 
Оленьке около 4000 руб. в год. От доставшейся мне по разделу от покойного брата 
земли у меня осталось незаложенных 200 душ крестьян, - пока отдаю их в твое 
полное распоряжение. Они могут доставить 4000 руб. годового дохода, а со 
временем, быть может, дадут и больше.
     Милый друг! Я жду твоего ответа с таким же нетерпением, какое мог бы 
испытывать ты в ожидании подтверждения своего счастья из уст самой м-ль 
Гончаровой, ибо я счастлив лишь вашим счастьем, горд лишь вашими успехами и 
спокоен только тогда, когда предполагаю, что вы спокойны. Прощай! Да благословит 
тебя небо, каждодневно молюсь и буду молиться о том, чтобы оно даровало тебе 
счастье. Нежно обнимаю тебя и прошу, если ты сочтешь это уместным, 
засвидетельствовать м-ль Гончаровой мою очень, очень нежную дружбу.
         Навеки твой отец и друг
         Сергей Пушкин.

     <Н. О. Пушкина:>
     Твое письмо, дорогой Александр, преисполнило меня радости, да благословит 
тебя небо, мой добрый друг, да будут услышаны молитвы, которые я воссылаю к 
нему, моля о твоем счастье, сердце мое переполнено, я не могу выразить всего 
того, что чувствую. Мне хотелось бы заключить тебя в свои объятия, благословить, 
сказать тебе вслух, до какой степени жизнь моя связана с твоим благополучием. 
Будь уверен, что если вс° закончится согласно твоим желаниям, м-ль Гончарова 
станет мне так же дорога, как вы все, мои родные дети. С нетерпением жду Льва, 
чтобы поговорить с ним о тебе. Мы немедленно приехали бы в Москву, если бы это 
зависело только от нас. Нежно обнимаю тебя.

(96)   Дорогая княгиня, вот ваши книги, - возвращаю их вам со слезами на глазах. 
Что за фантазия пришла вам уезжать сегодня<...> Я тотчас приду к вам.

(97)   Прошу у вас, сударыня, миллион раз прощения за то, что был так бесстыдно 
ленив. Ничего не поделаешь, это сильнее меня - почта для меня просто пытка. 
Позвольте мне представить вам моего брата и соблаговолите уделить ему частицу 
той благосклонности, которой вы меня удостаиваете.
     Примите, сударыня, уверение в моем совершенном уважении.
           А. Пушкин.
Госпоже Хитровой.

(98)  на своем вьючном животном или Сомове.

(99)  (непереводимая игра слов) с классической красотой, <.....> с романтической 
красотой

(100)   Вы правы, находя, что "Осел" прелестен. Это одно из самых замечательных 
сочинений настоящего времени. Его приписывают В. Гюго - по-моему, в нем больше 
таланта, чем в "Последнем дне", который, однако, талантливо написан. 
Относительно смутившей вас фразы, я прежде всего скажу, что не надо принимать в 
серьез всего того, что говорит автор. Все превозносили первую любовь, он счел 
более занятным рассказать о второй. Может быть, он и прав. Первая любовь всегда 
является делом чувствительности: чем она глупее, тем больше оставляет по себе 
чудесных воспоминаний. Вторая, видите-ли, - дело чувственности. Параллель можно 
было бы провести гораздо дальше. Но у меня на это совершенно нет времени. Моя 
женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена. 
Отец мой дает мне 200 душ крестьян, которых я заложу в ломбард, а вас, дорогая 
княгиня, прошу быть моей посаженной матерью. <непереводимая игра слов: engager 
значит "закладывать" и "просить", "приглашать">
         У ног ваших, А. П.
     Поправка, вариант: после  200 крестьян:
     Я закладываю их в ломбард, а вас, божественная княгиня, прошу быть моей 
посаженной матерью.

(101)   Милостивый государь.
     Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое 
Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным 
удовлетворением принял известие о предстоящей вашей женитьбе и при этом изволил 
выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг 
и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы 
составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, 
как м-ль Гончарова
     Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены 
правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз; я нахожу, 
что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего 
ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким. Его 
императорское величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении, 
соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, - не шефу жандармов, а лицу, коего 
он удостаивает своим доверием, - наблюдать за вами и наставлять Вас своими 
советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор. 
Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, 
и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете вс° более и более 
убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномочиваю Вас, 
милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдете нужным.
     Что же касается трагедии вашей о Годунове, то его императорское величество 
разрешает вам напечатать ее за вашей личной ответственностью.
     В заключение примите мои искреннейшие пожелания в смысле будущего вашего 
счастья, и верьте моим лучшим к вам чувствам.
         Преданный Вам
         А. Бенкендорф.
28 апреля 1830.
Господину Александру Пушкину.

(102)   Изонцо <....> Чивидале.

(103)   итак

(104)   Италия. Рим.
     Ее сиятельству милостивой государыне княгине Зинаиде Волконской, улица 
Монте-Брианцо, дворец Феруччи, • 20, в Риме, для доставления г-ну Шевыреву.

(105)   Дорогие родители, я получил еще два ваших письма. Могу вам сказать лишь 
то, что вы уже знаете: что вс° улажено, что я счастливейший из людей и что я 
всей душой люблю вас.
     Его величество всемилостивейше выразил мне свое благосклонное 
удовлетворение заключаемым мною браком. Он дозволил мне напечатать мою трагедию 
в том виде, как я сочту нужным. Скажите это моему брату с тем, чтобы он передал 
о том Плетневу, который, кстати сказать, забыл меня, так же как и Дельвиг.
     Я передал ваше письмо г-же Гончаровой; полагаю, что она будет отвечать вам 
сегодня. Дядя мой Матвей Михайлович был у нее с визитом третьего дня; он и 
тетушка приняли самое близкое участие  в моем счастье   (я совсем ошеломлен тем, 
что могу употреблять такое выражение). Я уже несколько дней не видел дядюшку 
Василия Львовича. Знаю, что он чувствует себя лучше.
     Спасибо, милая Ольга, за дружбу и поздравления. Я прочел твое письмо 
Натали, - она много смеялась, читая его, и обнимает тебя.
     Я тоже обнимаю вас, дорогие родители. На днях, быть может, съезжу в Калугу 
к деду Натали. Мне бы очень хотелось сыграть свадьбу до наступления поста. Еще 
раз, прощайте.
         3 мая.

(106)   "Что же касается трагедии вашей о Годунове, то его величество разрешает 
вам напечатать ее за вашей личной ответственностью".

(107)   Генерал,
     Лишь предстательству Вашего превосходительства обязан я новой милостью, 
дарованной мне государем; благоволите принять выражение моей глубокой 
признательности. В глубине души я всегда в должной мере ценил 
благожелательность, смею сказать, чисто отеческую, которую проявлял ко мне его 
величество; я никогда не истолковывал в дурную сторону внимания, которое вам 
угодно было всегда мне оказывать; моя просьба была высказана с единственной 
целью успокоить мать, находившуюся в тревоге и еще более взволнованную клеветой.
     Благоволите принять, генерал, выражение моего высокого уважения. Ваш 
нижайший и покорнейший слуга
         Александр Пушкин.
         7 мая 1830. Москва.

(108)   Я считаю обязательным, чтобы вы написали мне о получении этого письма - 
впредь у вас не будет более причин для отговорок. Я не имею для вас никакого 
значения. Расскажите мне о своей женитьбе, о планах на будущее. Все 
разъезжаются, а хорошей погоды вс° нет.  Долли   и Катрин просят передать вам, 
что вы можете рассчитывать на них, чтобы ввести вашу Натали в свет. Г-н Сомов 
дает уроки посланнику и его жене - а я перевожу "Marriage in high life" <"Брак в 
высшем свете"> на русский язык и буду продавать его в пользу бедных!
Элиза.
          9-го вечером.

(109)   Я боюсь за вас; меня страшит прозаическая сторона брака! [дорогой] 
Кроме того, я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость, 
и развитию его способствует ряд несчастий, - что полное счастье, прочное, 
продолжительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способности, 
прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого 
поэта! И может быть именно это - после личной боли - поразило меня больше всего 
в первый момент...
     ....Я говорила вам, что бог дал мне сердце, чуждое всякого эгоизма. Я 
размышляла, боролась с собой, страдала, - и вот, я yжe дошла до того, что желаю, 
чтобы вы скорее женились, - поселились со своей прекрасной и очаровательной 
женой в деревянном, очень чистеньком домике, по вечерам ходили бы к тетушкам 
играть с ними в карты, возвращались домой счастливым, спокойным и исполненным 
благодарности к провидению за дарованное вам  сокровище, -   чтобы вы забыли 
прошлое, а будущее ваше принадлежало всецело вашей жене и детям!
     Судя по тому, что мне известно об образе мыслей государя относительно вас, 
я уверена, что, если бы вы пожелали получить какую-либо должность при нем, она 
была бы вам предоставлена. Быть может, этим не следует пренебрегать - это 
поставит вас в более независимое положение и в смысле состояния, и по отношению 
к правительству.
     Государь настолько к вам расположен, что вам тут не нужна ничья помощь, - 
но ваши  друзья,   конечно, станут разрываться для вас на 46 тысяч частей - 
родные вашей жены также могут оказаться вам тут полезны. Думаю, что вы уже 
получили мое совсем коротенькое письмецо. Ничто, в сущности, между нами не 
изменилось - я буду чаще видеть вас..... (если бог приведет еще раз свидеться). 
Отныне - мое сердце, мои сокровенные мысли станут для вас непроницаемой тайной, 
а письма мои будут такими, какими им следует быть - океан ляжет между вами и 
мною - но  раньше   или  позже -   вы всегда найдете во мне для себя - для вашей 
жены и ваших детей - друга, подобного скале, о которую вс° будет разбиваться. - 
Рассчитывайте на меня на жизнь и на смерть, располагайте мною во всем без 
стеснения. Обладая характером, готовым для других пойти на вс°, я драгоценный 
человек для своих друзей - я ни с чем не считаюсь, езжу разговаривать с 
высокопоставленными лицами - не падаю духом, еду опять - время, обстоятельства - 
ничто меня не пугает. Усталость сердца не отражается на моем теле - я ничего не 
боюсь - я многое понимаю, и моя готовность услужить другим является в такой же 
мере даром небес, как и следствием положения в свете моего отца и 
чувствительного воспитания, в котором вс° было основано на необходимости быть 
полезной другим!
     Утопив в слезах мою любовь к вам, я вс° же останусь тем же страстно 
любящим, кротким и безобидным существом, которое готово пойти за вас в огонь и в 
воду - ибо так я люблю даже тех, кого люблю мало!

(110)   Не знаю еще, приеду ли я в Петербург - покровительницы, которых вы так 
любезно мне обещаете, слишком блестящи для моей милой Натали. Припадаю к их 
стопам и к вашим, сударыня.
         18 мая.

(111)   10 процентов <.....> 5 процентов.

(112)   Прежде всего позвольте, сударыня, поблагодарить вас за "Эрнани". Это 
одно из современных произведений, которое я прочел с наибольшим удовольствием. 
Гюго и Сент-Б°в - бесспорно единственные французские поэты нашего времени, в 
особенности Сент-Б°в, - и, к слову сказать, если в Петербурге возможно достать 
его "Утешения", - сделайте доброе дело и, ради бога, пришлите их мне.
     Что касается моей женитьбы, то ваши соображения по этому поводу были бы 
совершенно справедливыми, если бы вы менее поэтически судили обо мне самом. Дело 
в том, что я человек средней руки, и ничего не имею против того, чтобы 
прибавлять жиру и быть счастливым, - первое легче второго. (Извините, сударыня: 
я заметил, что начал писать на разорванном листе, у меня нет терпения начать 
сызнова).
     С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении 
по отношению к хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Не 
вижу ни одного подходящего. Я питаю отвращение к делам и к  бумагам,   как 
выражается граф Ланжерон. Быть камер-юнкером мне уже не по возрасту, да и что 
стал бы я делать при дворе? Мне не позволяют этого ни мои средства, ни занятия. 
Родным моей жены очень мало дела и до нее, и до меня. Я от всего сердца плачу им 
тем же. Такие отношения очень приятны, и я никогда не изменю их.

(113)   Генерал,
     Покорнейше прошу Ваше превосходительство еще раз простить мне мою 
докучливость.
     Прадед моей невесты некогда получил разрешение поставить в своем имении  
Полотняный Завод   памятник императрице Екатерине II. Колоссальная статуя, 
отлитая по его заказу из бронзы в Берлине, совершенно не удалась и так и не 
могла быть воздвигнута. Уже более 35 лет погребена она в подвалах усадьбы. 
Торговцы медью предлагали за нее 40,000 рублей, но нынешний ее владелец, г-н 
Гончаров, ни за что на это не соглашался. Несмотря на уродливость этой статуи, 
он ею дорожил, как памятью о благодеяниях великой государыни. Он боялся, 
уничтожив ее, лишиться также и права на сооружение памятника. Неожиданно 
решенный брак его внучки застал его врасплох без всяких средств и, кроме 
государя, разве только его покойная августейшая бабка могла бы вывести нас из 
затруднения. Г-н Гончаров, хоть и неохотно, соглашается на продажу статуи, но 
опасается потерять право, которым дорожит. Поэтому я покорнейше прошу ваше 
превосходительство не отказать исходатайствовать для меня, во-первых, разрешение 
на переплавку названной статуи, а во-вторых - милостивое согласие на сохранение 
за г-ном Гончаровым права воздвигнуть, - когда он будет в состоянии это сделать, 
- памятник благодетельнице его семейства.
     Примите, генерал, уверение в моей совершенной преданности и высоком 
уважении. Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга
         Александр Пушкин.
         29 мая 1830. Москва.

(114)   Вот моя трагедия. Я хотел принести ее вам лично, но все эти дни я вел 
себя как юнец, т. е. спал  целыми днями .

(115)   Итак, я в Москве, - такой печальной и скучной, когда вас там нет. У меня 
нехватило духу проехать по Никитской, еще менее - пойти узнать новости у 
Аграфены . Вы не можете себе представить, какую тоску вызывает во мне ваше 
отсутствие. Я раскаиваюсь в том, что покинул Завод - все мои страхи 
возобновляются, еще более сильные и мрачные. Мне хотелось бы надеяться, что это 
письмо уже не застанет вас в Заводе. - Я отсчитываю минуты, которые отделяют 
меня от вас.

(116)   Приписка и нота-бене.

(117)   фрисландские кобылки (военное приспособление)

(118)   Шлю тебе мое послание с только что внесенными исправлениями. Скажи мне, 
дорогой Александр, доволен ли ты им? Я хочу, чтобы это послание было достойно 
посвящения такому прекрасному поэту, как ты, - на зло дуракам и завистникам.

(119)   Честь имею представить вам моего брата (который находит вас чрезвычайно 
хорошенькой в своих собственных интересах и которого, несмотря на это, я умоляю 
вас принять благосклонно). Мое путешествие было скучно до смерти. Никита 
Андреевич купил мне бричку, сломавшуюся на первой же станции, - я кое-как 
починил ее при помощи булавок, - на следующей станции пришлось повторить то же 
самое - и так далее. Наконец, за несколько верст до Новгорода я нагнал вашего 
Всеволожского , у которого сломалось колесо. Мы закончили путь вместе, 
подробно обсуждая картины князя Голицына. Петербург уже кажется мне страшно 
скучным, и я хочу сократить насколько возможно мое пребывание в нем. - Завтра 
начну делать визиты вашим родным. Наталья Кирилловна на даче, Катерина Ивановна 
в Парголове (чухонской деревушке, где живет графиня Полье).- Из очень 
хорошеньких женщин я видел лишь м-м и м-ль Малиновских, с которыми, к удивлению 
своему, неожиданно вчера обедал.
     Тороплюсь - целую ручки Наталье Ивановне, которую я не осмеливаюсь еще 
называть маменькой, и вам также, мой ангел, раз вы не позволяете мне обнять вас. 
Поклоны вашим сестрицам.
           А. П.
           20 июля.
М-ль Наталии Гончаровой.

(120)   Передал ли вам брат мое письмо и почему вы не присылаете мне расписку в 
получении, как обещали? Я жду ее с нетерпением, и минута, когда я ее получу, 
вознаградит меня за скуку моего пребывания здесь. Надо вам рассказать о моем 
визите к Наталье Кирилловне. Приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня 
за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. - Это вы 
женитесь на моей внучатной племяннице? - Да, сударыня. - Вот как. Меня это очень 
удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала. (Она имела 
ввиду не вас, а маменьку). На это я сказал ей, что брак наш решен был совсем 
недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и 
т. д. Она не приняла моих доводов; Наташа знает, как я ее люблю, Наташа всегда 
писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, - а теперь, 
когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня.
     Затем она долго расспрашивала о маменьке, о Николае Афанасьевиче, о вас; 
повторила мне комплименты государя на ваш счет - и мы расстались очень добрыми 
друзьями. - Неправда ли, Наталья Ивановна ей напишет?
     Я еще не видел Ивана Николаевича. Он был на маневрах и только вчера 
вернулся в Стрельну. Я поеду с ним в Парголово, так как ехать туда одному у меня 
нет ни желания, ни мужества.
     На этих днях отец по моей просьбе написал Афанасию Николаевичу, но может 
быть он и сам приедет в Петербург. Что поделывает заводская Бабушка - бронзовая, 
разумеется? Не заставит ли вас хоть этот вопрос написать мне? Что вы 
поделываете? Кого видите? Где гуляете? Поедете ли в Ростов? Напишете ли мне? 
Впрочем, не пугайтесь всех этих вопросов, вы отлично можете не отвечать на них, 
- потому что вы всегда смотрите на меня как на сочинителя. - На этих днях я 
ездил к своей египтянке. Она очень заинтересовалась вами. Заставила меня 
нарисовать ваш профиль, выразила желание с вами познакомиться, - я беру на себя 
смелость поручить ее вашему вниманию. <.....> Засим, кланяюсь вам. Мое почтение 
и поклоны маменьке и вашим сестрицам. До свидания.

(121)   Вот письмо от Афанасия Николаевича, которое мне только что переслал Иван 
Николаевич. Вы не можете себе представить, в какое оно ставит меня 
затруднительное положение. Он получит разрешение, которого так добивается. Но 
что касается Завода, то у меня нет ни влияния, которое он мне приписывает, ни 
желания действовать против воли Натальи Ивановны и без ведома вашего старшего 
брата. Хуже всего то, что я предвижу новые отсрочки, это поистине может вывести 
из терпения. Я еще не видел Катерины Ивановны, она в Парголове у графини Полье, 
которая почти сумасшедшая - спит до 6 часов вечера и никого не принимает. Вчера 
г-жа Багреева, дочь Сперанского, присылала за мной, чтобы намылить мне голову за 
то, что я не выполнил еще формальностей, - но право у меня почти нет на это сил. 
Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня 
показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь 
тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две 
капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40,000 рублей. Афанасию 
Николаевичу следовало бы выменять на нее негодную Бабушку, раз до сих пор ему не 
удалось ее перелить. Серьезно, я опасаюсь, что это задержит нашу свадьбу, если 
только Наталья Ивановна не согласится поручить мне заботы о вашем приданом. 
Ангел мой, постарайтесь, пожалуйста.
     Я ветреник, мой ангел; перечитывая письмо Афанасия Николаевича, вижу, что 
он не собирается больше закладывать свое Заводское имение, а хочет, по моему 
совету, просить о единовременном пособии. Это другое дело. В таком случае я 
сейчас же отправлюсь к своему кузену Канкрину просить у него приема. - Я еще не 
видался с Бенкендорфом, и это к лучшему, постараюсь устроить вс° во время одного 
приема.
     Прощайте, <мой ангел>. Поклоны всему вашему семейству, которое я 
осмеливаюсь считать своим.
         30 июля.
     Пришлете ли вы мне расписку?

(122)   м-ль Зонтаг

(123)   м-ль Зонтаг. Очень благодарю г-на Робера за его письмо, на которое 
надеюсь скоро отвечать словесно.

(124)   мне так много надо было сказать вам. К стыду своему признаюсь, что мне 
весело в Петербурге и я совершенно не знаю, как и когда вернусь. <...> во всяком 
случае до свиданья.
         А. П.

(125)   Вот моя беседа с вашим камердинером, я продолжил бы ее в стихах, если бы 
не так стремился сказать вам прозой, как бесконечно я раздосадован, что не 
застал вас дома. Всего лучшего.
         Вл. Г.
         Тысяча приветов верхнему соседу.

(126)   Как я должен благодарить вас, сударыня, за любезность, с которой вы 
уведомляете меня хоть немного о том, что происходит в Европе! Здесь никто не 
получает французских газет, а что касается политических суждений обо всем 
происшедшем, то Английский клуб решил, что князь Дмитрий Голицын был неправ, 
издав ордоннанс о запрещении игры в экарте. И среди этих-то оранг-утанов я 
осужден жить в самое интересное время нашего века! В довершение всех бед и 
неприятностей только что скончался мой бедный дядюшка Василий Львович. Надо 
признаться, никогда еще ни один дядя не умирал так некстати. Итак, женитьба моя 
откладывается еще на полтора месяца, и бог знает, когда я смогу вернуться в 
Петербург.
     "Парижанка" не стоит "Марсельезы". Это водевильные куплеты. Мне до смерти 
хочется прочесть речь Шатобриана в защиту прав герцога Бордосского. Он еще раз 
блеснул. Во всяком случае теперь он снова попал в оппозицию. В чем сущность 
оппозиции газеты "Время"? Стремится ли она к республике? Те, кто еще недавно 
хотели ее, ускорили коронацию Луи-Филиппа; он обязан пожаловать их камергерами и 
назначить им пенсии. Брак г-жи де-Жанлис с Лафайетом был бы вполне уместен; а 
венчать их должен был бы епископ Талейран. Так была бы завершена революция.
     Покорнейше прошу вас, сударыня, повергнуть меня к стопам графинь, ваших 
дочерей. Благоволите принять уверение в моей преданности и высоком уважении.
         Пушкин.
         21 августа. Москва.

(127)   Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка 
решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, - я подпишусь под 
всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же 
основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей 
угодно меня осыпать.
     Быть может, она права, а неправ был я, на мгновение поверив, что счастье 
создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается 
меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или 
никогда не женюсь.
         А. П.
         М-ль Наталии Гончаровой.

(128)   Я уезжаю, рассорившись с г-жей Гончаровой. На следующий день после бала 
она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она 
мне наговорила вещей, которых я по чести не мог стерпеть. Не знаю еще, 
расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь 
открытой настежь. Мне не хотелось говорить об этом с князем, скажите ему сами, и 
оба сохраните это втайне. Ах, что за проклятая штука счастье! Addio, <прощайте> 
милая княгиня. Напишите мне словечко в <.....>

(129)   Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы 
поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство.
     Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь 
может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я 
думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, 
оказывается, это - часть деревни из 500 душ, и нужно будет произвести раздел. Я 
постараюсь это устроить возможно скорее. Еще более опасаюсь я карантинов, 
которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях - Cholera morbus 
<холера> (очень миленькая особа). И она может задержать меня еще дней на 
двадцать! Вот сколько для меня причин торопиться! Почтительный поклон Наталье 
Ивановне, очень покорно и очень нежно целую ей ручки. Сейчас же напишу Афанасию 
Николаевичу. Он, с вашего позволения, может вывести из терпения. Очень 
поблагодарите м-ль Катрин и Александрин за их любезную память; еще раз простите 
меня и верьте, что я счастлив, только будучи с вами вместе.
9 сент. Болдино.

(130)   с боевым кличем на устах!

(131)   Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои еще не закончены и я 
совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородске 
лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять 
карантинов, и в каждом из них мне придется провести две недели, - подсчитайте-
ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В 
довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до 
санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой 
проложены дороги отсюда до Москвы: представьте себе насыпи с обеих сторон, - ни 
канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью,- за то 
пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над 
увязшими экипажами. Будь проклят час, когда я решился расстаться с вами, чтобы 
ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, - потому что другого мы здесь 
не видим.
     А вы что сейчас поделываете? Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете 
ли, что он мне написал? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7000 рублей, и 
нечего из-за этого тревожить ее уединение. Стоило подымать столько шума! Не 
смейтесь надо мной; я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума 
с ее карантинами - не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла 
придумать судьба? <Мой ангел>, ваша любовь - единственная вещь на свете, которая 
мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, 
мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не 
лишайте меня этой любви и верьте, что в ней вс° мое счастье. Позволяете ли вы 
обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 
карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы. Прощайте же, мой ангел. - 
Сердечный поклон Наталье Ивановне; от души приветствую ваших сестриц и Сергея. 
Имеете ли вы известия об остальных?
         30 сент.

(132)   Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая 
Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. 
Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который 
привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и право не знаю, что 
предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но 
не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы 
было бы непростительно. Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений и 
число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что 
от чумы умирает только простонародье - вс° это прекрасно, но вс° же порядочные 
люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, 
а не их изящество и хороший тон. Итак, вы в деревне, в безопасности от холеры, 
неправда ли? Пришлите же мне ваш адрес и сведения о вашем здоровье. Что до нас, 
то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид 
острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу 
время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете и 
как поживает мой друг Полиньяк. Напишите мне о нем, потому что здесь я газет не 
читаю. Я так глупею, что это просто прелесть. <....>. Вот поистине плохие шутки. 
Я смеюсь "желтым смехом", как говорят рыночные торговки. Прощайте. Повергните 
меня к стопам вашей матушки; сердечные поклоны всему семейству. Прощайте, 
прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, 
которые вас не стоили.
11 октября.

(133)   примерно

(134)   хотя от них у нас зависит хорошая и дурная погода

(135)   о мертвых - ничего, кроме хорошего

(136)   Твой навеки Вильям.

(137)   Я не рекомендую тебе подателя сего письма, так как уверен, что ты и без 
этого полюбишь его за дружбу, которую он выказал мне во время своего пребывания 
в Динабурге.

(138)   9-го вы еще были в Москве! Об этом пишет мне отец; он пишет мне также, 
что моя свадьба расстроилась. Не достаточно ли этого, чтобы повеситься? Добавлю 
еще, что от Лукоянова до Москвы 14 карантинов.
     Приятно? Теперь расскажу вам одну историю. Один из моих друзей ухаживал за 
хорошенькой женщиной. Однажды, придя к ней, он видит на столе незнакомый ему 
альбом - хочет посмотреть его - дама бросается к альбому и вырывает его. Но мы 
иногда бываем так же любопытны, как и вы, прекрасные дамы. Друг мой пускает в 
ход вс° свое красноречие, всю изобретательность своего ума, чтобы заставить ее 
отдать альбом. Дама твердо стоит на своем; он принужден уступить. Немного 
времени спустя бедняжка умирает. Друг присутствует на похоронах и приходит 
утешать несчастного мужа. Они вместе роются в ящиках покойной. Друг мой видит 
таинственный альбом - хватает его, раскрывает; альбом оказывается весь чистый за 
исключением одного листа, на котором написаны следующие 4 плохих стиха из 
Кавказского пленника:
                   <.....>
и т. д... Теперь поговорим о другом. Этим я хочу сказать: вернемся к делу. Как 
вам не стыдно было оставаться на Никитской во время эпидемии? Так мог поступать 
ваш сосед Адриян, который обделывает выгодные дела. Но Наталья Ивановна, но вы! 
- право, я вас не понимаю. Не знаю, как добраться до вас. Мне кажется, что Вятка 
еще свободна. В таком случае поеду на Вятку. Между тем пишите мне в <.....> - 
ваши письма всегда дойдут до меня.
     Прощайте, да хранит вас бог. Повергните меня к стопам вашей матушки.
         4 ноября.
     Поклон всему семейству.

(139)   "Время" <и> "Земной шар".

(140)   В Болдинском уединении подучил я сразу, сударыня, оба ваших письма. Надо 
было, подобно мне, познать совершенное одиночество, чтобы вполне оценить 
дружеский голос и несколько строк, начертанных дорогим нам существом. Очень рад, 
что благодаря вам отец мой легко перенес известие о смерти Василия Львовича. Я 
очень, признаться, боялся за его здоровье и ослабевшие нервы. Он прислал мне 
несколько писем, из которых видно, что страх перед холерой заслонил в нем 
скорбь. Проклятая холера! Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы? 
Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружен целою цепью 
карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния - самый 
центр заразы. Тем не менее, после завтра я выезжаю, и бог знает, сколько [дней] 
месяцев мне потребуется, чтобы проехать эти 500 верст, на которые обыкновенно я 
трачу двое суток.
     Вы спрашиваете меня, сударыня, что значит слово "всегда", употребленное в 
одной из фраз моего письма. Я не припомню этой фразы, сударыня. Во всяком случае 
это слово может быть лишь выражением и девизом моих чувств к вам и ко всему 
вашему семейству. Меня огорчает, если фраза эта может быть истолкована в каком-
нибудь недружелюбном смысле - и я умоляю вас исправить ее. Сказанное вами о 
симпатии совершенно справедливо и очень тонко. Мы сочувствуем несчастным из 
своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. 
Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но 
счастье... это великое "быть может", как говорил Рабле о рае или о вечности. В 
вопросе счастья я атеист; я не верю в него, и лишь в обществе старых друзей 
становлюсь немного скептиком.
     Немедленно по приезде в Петербург пришлю вам, сударыня, вс°, что я 
напечатал. Отсюда же я не имею возможности ничего вам послать. От всего сердца 
приветствую вас, сударыня, и вс° ваше семейство. Прощайте, до свидания. Верьте 
моей совершенной преданности.
         А. Пушкин.

(141)   Болдино 18 ноября.
     В Болдине, вс° еще в Болдине! Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял 
почтовых лошадей и отправился в путь. Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы 
правы: 14 карантинов являются только аванпостами - а настоящих карантинов всего 
три. - Я храбро явился в первый (в Сиваслейке, Владимирской губ.); смотритель 
требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней. Потом 
заглядывает в подорожную. <.....> Вот каким образом проездил я 400 верст, не 
двинувшись из своей берлоги.
     Это еще не вс°: вернувшись сюда, я надеялся, по крайней мере, найти письма 
от вас. Но надо же было пьянице-почтмейстеру в Муроме перепутать пакеты, и вот 
Арзамас получает почту Казани, Нижний - Лукоянова, а ваше письмо (если только 
есть письмо) гуляет теперь не знаю где и придет ко мне, когда богу будет угодно. 
Я совершенно пал духом и, так как наступил пост - (скажите маменьке, что этого 
поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть вс° идет своим 
чередом, я буду сидеть, сложа руки. Отец продолжает писать мне, что свадьба моя 
расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж... Есть от 
чего потерять голову. Спасибо кн. Шаликову, который наконец известил меня, что 
холера затихает. Вот первое хорошее известие, дошедшее до меня за три последних 
месяца. Прощайте, <мой ангел,> будьте здоровы, не выходите замуж за г-на 
Давыдова и извините мое скверное настроение. Повергните меня к стопам маменьки, 
всего хорошего всем. Прощайте.

(142)   Милостивый государь!
     Спешу отослать вам свидетельство на выезд, которое я получил для вас. Я 
сочувствую вашему положению, так как сам имею родственников в Москве и мне 
понятно ваше желание туда вернуться. Очень рад, что мог быть вам полезен при 
этом обстоятельстве и, желая вам счастливого пути, остаюсь, милостивый государь, 
с совершенным уважением.
Ваш нижайший слуга
         Дмитрий Языков.
22 ноября 1830 г. Нижний.

(143)   Из вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться. Я должен 
был выехать из Болдина 1-го октября. Накануне я отправился верст за 30 отсюда к 
кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и 
пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать 
вс° доподлинно.
     На следующий день, 1-го октября, возвратившись домой, получаю известие, что 
холера добралась до Москвы, что государь там, а  все жители покинули ее.   Это 
последнее известие меня несколько успокаивает. Узнав между тем, что выдают 
свидетельства на свободный проезд или, по крайней мере, на сокращенный срок 
карантина, пишу на этот предмет в Нижний. Мне отвечают, что свидетельство будет 
мне выдано в Лукоянове (поскольку Болдино не заражено), в то же время меня 
извещают, что  въезд и выезд из Москвы запрещены.   Эта последняя новость, 
особенно же неизвестность вашего местопребывания (я не получал писем ни от кого, 
даже от брата, который думает обо мне, как о прошлогоднем снеге), задерживают 
меня в Болдине. Я боялся или, вернее, надеялся по прибытии в Москву  вас там не 
застать   и был уверен, что если даже меня туда и впустят, то уж наверное не 
выпустят.   Между тем слух, что Москва опустела, подтверждался и успокаивал 
меня.
     Вдруг я получаю от вас маленькую записку, в которой вы сообщаете, что и не 
думали об отъезде. - Беру почтовых лошадей; приезжаю в Лукоянов, где мне 
отказывают в выдаче свидетельства на проезд под предлогом, что меня выбрали для 
надзора за карантинами моего округа. Послав жалобу в Нижний, решаю продолжать 
путь. Переехав во Владимирскую губернию, узнаю, что проезд по большой дороге 
запрещен - и никто об этом не уведомлен, такой здесь во всем порядок. Я вернулся 
в Болдино, где останусь до получения паспорта и свидетельства, другими словами, 
до тех пор, пока будет угодно богу.
     Итак, вы видите (если только вы соблаговолите мне поверить), что мое 
пребывание здесь вынужденное, что я не живу у княгини Голицыной, хотя и посетил 
ее однажды; что брат мой старается оправдать себя, уверяя, что писал мне с 
самого начала холеры, и что вы несправедливо смеетесь надо мной.
     Засим кланяюсь вам.
         26 ноября.
     Абрамово вовсе не деревня княгини Голицыной, как вы полагаете, а станция в 
12-ти верстах от Болдина, Лукоянов от него в 50-ти верстах.
     Так как вы, повидимому, не расположены верить мне на слово, посылаю вам два 
документа <документ> о своем вынужденном заточении.
     Я не перечислил вам и половины всех неприятностей, которые мне пришлось 
вытерпеть. Но я не даром забрался сюда. Не будь я в дурном расположении духа, 
когда ехал в деревню, я бы вернулся в Москву со второй станции, где узнал, что 
холера опустошает Нижний. Но в то время мне и в голову не приходило поворачивать 
вспять, и я не желал ничего лучшего, как заразы.

(144)   задний проход

(145)   Вот еще один документ - извольте перевернуть страницу.

(146)   Я задержан в карантине в Платаве; меня не пропускают, потому что я еду 
на  перекладной,   ибо карета моя сломалась. Умоляю вас сообщить о моем 
печальном положении князю Дмитрию Голицыну - и просить его употребить вс° свое 
влияние для разрешения мне въезда в Москву. От всего сердца приветствую вас, 
также маменьку и вс° ваше семейство. На днях я написал вам немного резкое 
письмо, - но это потому, что я потерял голову. Простите мне его, ибо  я   
раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас, и бог знает, увижу ли я вас через 75 дней.
     P. S. Или же пришлите мне карету или коляску в Платавский карантин на мое 
имя.

(147)   Бесполезно высылать за мной коляску, меня плохо осведомили. Я в 
карантине с перспективой оставаться в плену две недели - после чего надеюсь быть 
у ваших ног.
     Напишите мне, умоляю вас, в Платавский карантин. Я боюсь, что рассердил 
вас. Вы бы простили меня, если бы знали все неприятности, которые мне пришлось 
испытать из-за этой эпидемии. В ту минуту, когда я хотел выехать, в начале 
октября, меня назначают окружным надзирателем, - должность, которую я 
обязательно принял бы, если бы не узнал в то же время, что холера в Москве. Мне 
стоило великих трудов избавиться от этого назначения. Затем приходит известие, 
что Москва оцеплена и въезд в нее запрещен. Затем следуют мои несчастные попытки 
вырваться, затем - известие, что вы не уезжали из Москвы - наконец ваше 
последнее письмо, повергшее меня в отчаяние. Как у вас хватило духу написать 
его? Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини 
Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как вс° ваше 
семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов сновa наговорить 
резкостей. Но вот я наконец в карантине и в эту минуту ничего лучшего не желаю. 
<....>
     Нижний больше не оцеплен - во Владимире карантины были сняты накануне моего 
отъезда. Это не помешало тому, что меня задержали в Сиваслейке, так как 
губернатор не позаботился дать знать смотрителю о снятии карантина. Если бы вы 
могли себе представить хотя бы четвертую часть беспорядков, которые произвели 
эти карантины, - вы не могли бы понять, как можно через них прорваться. 
Прощайте. Мой почтительный поклон маменьке. Приветствую от всего сердца ваших 
сестер и Сергея.
Платава. 2 [окт.] дек.

(148)   Возвратившись в Москву, сударыня, я нашел у кн. Долгорукой пакет от вас, 
- французские газеты и трагедию Дюма, - вс° это было новостью для меня, 
несчастного зачумленного нижегородца. Какой год! Какие события! Известие о 
польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут 
окончательно истреблены, и таким образом
ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на 
действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного 
тщеславия, театрального эффекта и т. д.... Известны ли вам бичующие слова 
фельдмаршала, вашего батюшки? При его вступлении в Вильну поляки бросились к его 
ногам. <Встаньте>, сказал он им, <помните, что вы русские>. Мы можем только 
жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся 
война будет войной до истребления - или по крайней мере должна быть таковой. 
Любовь к отечеству в душе поляка всегда была чувством безнадежно-мрачным. 
Вспомните их поэта Мицкевича. - Вс° это очень печалит меня. Россия нуждается в 
покое. Я только что проехал по ней. Великодушное посещение государя воодушевило 
Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях. Народ 
подавлен и раздражен, 1830-й год - печальный год для нас! Будем надеяться - 
всегда хорошо питать надежду.
         9 декабря.
Госпоже Хитровой в С. Петербург.

(149)   Мой отец только что переслал мне письмо, которое вы адресовали мне в 
деревню. Вы должны быть уверены в моей признательности, так жe как я уверен в 
участии, которое вы изволите принимать в моей судьбе. Поэтому я не буду говорить 
вам об этом, сударыня. Что до известия о моем разрыве с невестой, то оно ложно и 
основано лишь на моем долгом отсутствии и на обычном моем молчании по отношению 
к друзьям. Более всего меня интересует сейчас то, что происходит в Европе. Вы 
говорите, что выборы во Франции идут в хорошем направлении, - что называете вы 
хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно, и как 
бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном. Новый избирательный закон посадит на 
депутатские скамьи молодое, необузданное поколение, неустрашенное эксцессами 
республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само 
не переживало. Я еще не читал газет, так как не имел времени оглядеться. Что же 
касается русских газет, то, признаюсь, меня очень удивило запрещение 
"Литературной Газеты". Издатель, без сомнения, сделал ошибку, напечатав 
конфектный билетец Казимира Ла-Виня, - но эта газета так безобидна, так скучна в 
своей важности, что ее читают только литераторы, и она совершенно чужда даже 
намеков на политику. Мне обидно за Дельвига, человека спокойного, весьма 
достойного отца семейства, которому, тем не менее, минутная глупость или 
оплошность могут повредить в глазах правительства, - и как раз в тот момент, 
когда он ходатайствует перед его величеством о пенсии для своей матери, вдовы 
генерала Дельвига.
     Будьте добры, сударыня, повергнуть меня к стопам графинь, ваших дочерей, 
благосклонность которых я высоко ценю, и разрешите мне сделать то же по 
отношению к вам.
         11 дек.

(150)   у нас лучше.

(151)   Вот, друг мой, мое любимое сочинение. Вы прочтете его, так как оно 
написано мною - и скажете свое мнение о нем. Покамест обнимаю вас и поздравляю с 
новым годом.
2 января.

(152)   смело приступить к этому вопросу.

(153)   есть основание надеяться, что вс° обойдется без войны.

(154)   V. С. P. то есть Veuve Cliquot Ponsardin - Вдова Клико Понсарден (марка 
шампанского)

(155)   похвальное слово

(156)   Прощай.

(157)   Прощай.

(158)   В разговоре это был второй Бомарше.

(159)   острот

(160)   Ждите меня под вязом и т. д.

(161)   как явление, вовсе не бывшее

(162)   Вы совершенно правы, сударыня, упрекая меня за то, что я задержался в 
Москве. Не поглупеть в ней невозможно. Вы знаете эпиграмму на общество скучного 
человека:
          Я не один, и нас не двое.
Это эпиграф к моему существованию. Ваши письма - единственный луч, проникающий 
ко мне из Европы.
     Помните ли вы то хорошее время, когда газеты были скучны? Мы жаловались на 
это. Право же, если мы и теперь недовольны, то на нас трудно угодить.
     Вопрос о Польше решается легко. Ее может спасти лишь чудо, а чудес не 
бывает. Ее спасение в отчаянии,  una salus nullam sperare salutem,  
<Единственное спасение - в том, чтобы перестать надеяться на спасение.> а это 
бессмыслица. Только судорожный и всеобщий подъем мог бы дать полякам какую-либо 
надежду. Стало быть, молодежь права, но одержат верх умеренные, и мы получим 
Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года тому назад. Из всех 
поляков меня интересует один Мицкевич. В начале восстания он был в Риме, боюсь, 
не приехал ли он в Варшаву, чтобы присутствовать при последних судорогах своего 
отечества.
     Я недоволен нашими официальными статьями. В них господствует иронический 
тон, неприличествующий могуществу. Вс° хорошее в них, то-есть чистосердечие, 
исходит от государя; вс° плохое, то-есть самохвальство и вызывающий тон - от его 
секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши. Наше мнение 
вполне определилось 18 лет тому назад.
     Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть 
окончена, а ежедневно бросаются новые ее семена. Их король с зонтиком подмышкой 
чересчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются ее - но что скажет Европа и 
где найдут они Наполеона?
     Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была 
отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. 
[Мои] Наши ряды начинают редеть.
     Грустно кланяюсь вам, сударыня.
     21 января.

(163)   Довольно, господи, довольно.

(164)   Сен-Флорану

(165)   Как вы счастливы, сударыня, что обладаете душой, способной вс° понять и 
всем интересоваться. Волнение, проявляемое вами по поводу смерти поэта в то 
время, как вся Европа содрогается, есть лучшее доказательство этой 
всеобъемлемости чувства. Будь вдова моего друга в бедственном положении, 
поверьте, сударыня, я обратился бы за помощью только к вам. Но Дельвиг оставил 
двух братьев, для которых он был единственной опорой; нельзя ли определить их в 
Пажеский корпус?..
     Мы ждем решения судьбы - последний манифест государя превосходен. 
Повидимому, Европа предоставит нам свободу действий. Из недр революций 1830 г. 
возник великий принцип - принцип невмешательства, который заменит принцип 
легитимизма, нарушенный от одного конца Европы до другого. Не такова была 
система Каннинга.
     Итак, г-н Мортемар в Петербурге, и в вашем обществе одним приятным и 
историческим лицом стало больше. Как мне не терпится очутиться среди Вас - я по 
горло сыт Москвой и ее татарским убожеством!
     Вы говорите об успехе Бориса Годунова: право, я не могу этому поверить. 
Когда я писал его, я меньше всего думал об успехе. Это было в 1825 году - и 
потребовалась смерть Александра, неожиданная милость нынешнего императора, его 
великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, - чтобы моя трагедия могла 
увидеть свет. Впрочем, все хорошее в ней до такой степени мало пригодно для 
того, чтобы поразить почтенную публику (то-есть ту чернь, которая нас судит), и 
так легко осмысленно критиковать [ее] меня, что я думал доставить удовольствие 
лишь дуракам, которые могли бы поострить на мой счет. Но на этом свете вс° 
зависит от случая и  delenda est Varsovia. <Варшава должна быть разрушена>

(166)   Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах.

(167)   тоска

(168)   по-мещански

(169)   Прощай.

(170)   февраля

(171)   Милостивому государю господину Пушкину и пр. и пр. и пр.  князь Владимир 
Голицын.

(172)   3 марта 1831 г. С.Петербург.
     Задолго до получения вашего письма, дорогой Пушкин, я уже поручила 
Вяземскому поздравить вас с вашим счастьем и выразить вам мои пожелания, чтобы 
оно оказалось столь прочным и полным, насколько это вообще возможно в нашем 
мире. Я очень признательна вам за то, что вы вспомнили обо мне в первые дни 
вашего счастья, это истинное доказательство дружбы. Я повторяю свои пожелания, 
вернее сказать надежду, чтобы ваша жизнь стала столь же радостной и спокойной, 
насколько до сих пор она была бурной и мрачной, чтобы нежный и прекрасный друг, 
которого вы себе избрали, оказался вашим ангелом-хранителем, чтобы ваше сердце, 
всегда такое доброе, очистилось под влиянием вашей молодой супруги, словом, 
чтобы вас осенила и всегда охраняла милость господня. Мне не терпится увидеть 
собственными глазами ваше сладостное и добродетельное счастье. Не сомневайтесь в 
искренности этих пожеланий, как вы не сомневаетесь в дружбе, внушившей их той, 
которая на всю жизнь останется преданной вам Е. Карамзиной.
     Я прошу вас выразить госпоже Пушкиной мою благодарность за любезную 
приписку и сказать ей, что я с чувством принимаю ее юную дружбу и заверяю ее в 
том, что, несмотря на мою холодную и строгую внешность, она всегда найдет во мне 
сердце, готовое ее любить, особенно, если она упрочит счастье своего мужа.
     Дочери мои, как вы легко можете себе представить, нетерпеливо ждут 
знакомства с прекрасной Натали.

(173)   Суматоха и хлопоты этого месяца, который отнюдь не мог бы быть назван у 
нас медовым, до сих пор мешали мне вам написать. Мои письма к вам должны были бы 
быть полны извинений и выражения благодарности, но вы настолько выше того и 
другого, что я себе этого не позволю. Итак, брат мой будет обязан вам всей своей 
будущей карьерой; он уехал, исполненный признательности. Я с минуты на минуту 
жду решения Бенкендорфа, чтобы сообщить о нем брату.
     Надеюсь, сударыня, через месяц, самое большее через два, быть у ваших ног. 
Я живу этой надеждой. Москва - город ничтожества. На ее заставе написано: 
оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда. Политические новости доходят до 
нас с запозданием или в искаженном виде. Вот уже около двух недель, как мы 
ничего не знаем о Польше, - и никто не проявляет тревоги и нетерпения! Если бы 
еще мы были очень беспечны, легкомысленны, сумасбродны, - ничуть не бывало. 
Обнищавшие и унылые, мы тупо подсчитываем сокращение наших доходов.
     Вы говорите о г-не де Ламене, я знаю, что это Боссюэт журналистики. Но его 
газета до нас не доходит. Пусть пророчествует вволю; не знаю, является ли для 
него Ниневией Париж, но мы-то уж несомненно тыквы.
    Скарятин только что сообщил мне, что видел вас перед отъездом, и вы были так 
добры, что вновь вспомнили обо мне, хотели даже послать мне книги - я вынужден 
непременно благодарить вас, хотя бы должен был вас этим рассердить.
     Благоволите принять уверение в моем почтительном уважении и 
засвидетельствовать его графиням, вашим дочерям.
     26 марта.
         Мой адрес: <............>

(174)   Крабба, Вордсворта, Coути   <и>  Шекспира.

(175)   неблагоприятный отзыв

(176)   я предпочитаю скучать иным образом

(177)   "Физиология брака"

(178)   Посылаю вам, сударыня, "Странника", которого вы у меня просили. В этой 
немного вычурной болтовне чувствуется настоящий талант. Самое замечательное то, 
что автору уже 35 лет, а это его первое произведение. Роман Загоскина еще не 
вышел. Он был вынужден переделать несколько глав, где шла речь о поляках 1812 г. 
С поляками 1831 г. куда больше хлопот, и их роман еще не окончен. Здесь 
распространяют слухи о сражении, якобы имевшем место 20 апреля. Они должно быть 
ложны, по крайней мере что касается числа.
     Переезд мой задерживается на несколько дней из-за дел, которые меня мало 
касаются. Надеюсь справиться с ними к концу месяца.
     Брат мой ветрогон и лентяй. Вы слишком добры, слишком любезны, принимая в 
нем участие. Я уже написал ему отеческое письмо, в котором, не знаю собственно 
за что, намылил ему голову. В настоящее время он должен быть в Грузии. Не знаю, 
следует ли переслать ему ваше письмо; я предпочел бы оставить его у себя.
     Не прощаюсь с вами, сударыня, и не приписываю учтивых фраз.
     8 мая.

(179)   Я вас люблю

(180)   Посылаю тебе, милый Пушкин, письмо к моему брату и два ящика с цветным 
стеклом. Передай брату и то, и другое, и третье.
     Обманщик! Неужели ты способен уехать из Москвы, не простившись со своими 
лучшими друзьями?
Весь твой М. Орлов.

(181)   Возвращаю вам, сударыня, ваши книги, и покорнейше прошу прислать мне 
второй том "Красного и черного". Я от него в восторге. "Плок и Плик" - дрянь. 
Это нагромождение нелепостей и чепухи, не имеющее даже достоинства 
оригинальности. Можно ли уже получить "Богоматерь"? До свиданья, сударыня.
         А. Пушкин.
Госпоже Хитровой.

(182)   Я сейчас уезжаю в Царское Село и искренне сожалею, что не могу провести 
у вас вечер. Будь что будет с самолюбием Селливана. Вы так находчивы - 
придумайте что-нибудь такое, что могло бы его успокоить.
     Всего лучшего, сударыня, и главное - до свиданья.

<Н. Н.  Пушкина:>
      Я в отчаянии, сударыня, что не могу воспользоваться вашим любезным 
приглашением, мой муж увозит меня в Царское Село. Примите уверения в моем 
сожалении и совершенном уважении.
         Наталья Пушкина.
Милостивой государыне госпоже Хитровой.

(183)   невмешательства

(184)   Милостивый государь.
     Будучи бесконечно польщен доверием, которым вы изволили меня почтить, я 
прошу вас принять выражение моей столь же искренней, как и чувствительной 
благодарности.
     Позвольте однако, милостивый государь, возвращая вам черновик прошения, 
который вы имели любезность мне сообщить, - заверить вас с присущей мне 
откровенностью, что я далек от того, чтобы покровительствовать одному какому-
нибудь литератору, кто бы он ни был, за счет его собратьев. К сожалению, 
встречаются люди, до чрезвычайности склонные к тому, чтобы изображать в дурном 
свете самые невинные обстоятельства. Вот почему мне приписали влияние, которым я 
никогда не пользовался и которое было бы совершенно противоположно моим 
принципам. Я знаю издателей "Северной Пчелы" лучше других по прежним, чисто 
светским отношениям; это единственные литераторы, которые изредка навещают меня 
и с которыми я иногда обмениваюсь литературными мнениями, не всегда, впрочем, 
становясь на их сторону. Таким образом, пристрастие к этим господам мне 
приписывают совершенно безосновательно и даже не без зложелательства. Что 
касается политических статей, которые я им изредка посылаю для напечатания в их 
газете, то я делаю это ex offiсio, <по обязанностям службы> по поручению 
генерала Бенкендорфа, который обычно скрепляет их своей подписью. По этой самой 
причине осмеливаюсь думать, что вы, быть может, хорошо бы сделали, обратившись с 
вашим проектом к генералу Бенкендорфу, который неоднократно давал явные 
доказательства своей особой к вам благосклонности.
     Ради добросовестности, в ответ на ваше любезное доверие, я счел своим 
долгом изложить вам эти подробности.
     Желая вам самого блестящего успеха в вашем предприятии, я несомненно одним 
из первых буду радоваться и поздравлю публику с тем, что замечательный талант, 
подобный вашему, в такой же мере будет доставлять ей удовольствие, как и 
способствовать ее просвещению.
     В заключение прошу принять выражение моего совершенного уважения.
         М. Г. Фон-Фок.
         8 июня 1831 г.

(185)   Мне очень досадно, что я не могу провести вечер у вас. Вещь очень 
скучная, то-есть обязанность, заставляет меня идти зевать, сам не знаю, куда. 
Вот, сударыня, книги, которые вы были так добры одолжить мне. Легко понять ваше 
восхищение "Богоматерью". Во всем этом вымысле очень много изящества. Но, но... 
я не смею высказать всего, что о ней думаю. Во всяком случае, падение священника 
со всех точек зрения великолепно, от него дух захватывает. "Красное и черное" 
хороший роман, несмотря на фальшивую риторику в некоторых местах и на несколько 
замечаний дурного вкуса.
        Вторник.
           Милостивой государыне госпоже Хитровой.

(186)   портфель

(187)   Коня! коня! Престол мой за коня!

(188)   Свистунов сказал мне, что увидит вас сегодня вечером; пользуюсь случаем, 
сударыня, чтобы просить вас об одном одолжении; я предпринял исследование 
французской революции; покорнейше прошу вас, если возможно, прислать мне Тьера и 
Минье. Оба эти сочинения запрещены. У меня здесь есть только  "Мемуары, 
относящиеся к революции".   На днях я расчитываю на несколько часов приехать в 
Петербург. Я воспользуюсь этим, чтобы явиться на Черную речку.
         Милостивой государыне госпоже Хитровой.

(189)   Ну что же, друг мой, куда девалась моя рукопись? Я не имею от вас 
известий со дня вашего отъезда. Сначала я не хотел писать вам о ней, решив, 
согласно моим правилам, предоставить вс° течению времени; но, поразмыслив, 
рассудил, что на этот раз дело обстоит иначе. Я, друг мой, завершил вс°, что 
обязан был сделать, сказал вс°, что имел сказать: мне не терпится иметь вс° это 
под рукой. Постарайтесь, пожалуйста, чтобы мне не пришлось долго ждать моего 
сочинения и напишите мне поскорее, что вы с ним сделали. Вы знаете, к чему я 
стремлюсь. Мною руководит не честолюбие, а желание принести пользу. Это не 
значит, что мне не хотелось бы выйти немного из неизвестности; ведь это - 
средство дать распространение мысли, которую, я думаю, мне предопределено 
открыть миру; но главная забота моей жизни, это выносить эту мысль в глубине 
души и сделать ее своим наследием.
     Очень жаль, друг мой, что нам не удалось соединить наши жизненные пути. Я 
продолжаю думать, что мы должны были итти об руку и из этого получилось бы нечто 
полезное и для нас и для других. Мне опять приходит это в голову с тех пор, как 
я стал иногда ходить, угадайте куда? - в Английский клуб. Вы говорили мне, что 
бывали там, я мог встретиться с вами в этом прекрасном помещении, среди 
колоннад, так похожих на греческие, в тени прекрасных деревьев; это обязательно 
повлекло бы за собой мощный обмен мыслей. Я часто испытывал нечто подобное.
     Будьте здоровы, друг мой. Пишите мне по-русски; вы должны говорить только 
на языке своего призвания. Я жду от вас хорошего длинного письма; пишите мне обо 
всем, о чем пожелаете; вс°, что исходит от вас, будет мне интересно. Надо только 
начать; я уверен, что у нас найдется тысяча вещей, чтобы рассказать друг другу.
     Ваш, весь ваш, от всего сердца.
         Чаадаев.
         17 июня.

(190)   Спасибо, сударыня, за "Революцию" Минье, я получил ее через 
Новосильцева. - Правда ли, что Тургенев покидает нас и притом так внезапно? 
Итак, у вас появилась холера; впрочем, не бойтесь. Это та же история, что и с 
чумой; порядочные люди от нее не умирают, как говорила маленькая гречанка.
     Надо надеяться, что эпидемия окажется не слишком сильной, даже среди 
простого народа. В Петербурге много воздуха, да притом и море...
     Я исполнил ваше поручение, - вернее, не исполнил его - ибо что за мысль 
явилась у вас заставить меня переводить русские стихи французской прозой, меня, 
не знающего даже орфографии? Кроме того, и стихи посредственные. Я написал на ту 
же тему другие, не лучше этих, и перешлю их вам, как только представится случай.
     Будьте здоровы, сударыня, это сейчас самое неотложное, что я имею сказать 
вам.

(191)   с глазу на глаз

(192)   отсутствующие всегда правы

(193)   Милостивая государыня,
     Я вижу из письма, написанного вами Натали, что вы очень недовольны мною 
вследствие того, что я сообщил Афанасию Николаевичу о намерениях г-на 
Поливанова. Мне кажется, я сперва говорил об этом с вами. Не мое дело выдавать 
девиц замуж, и мне совершенно безразлично, будет ли предложение г-на Поливанова 
принято или нет, но вы добавили, что мое поведение делает мне мало чести. Это 
выражение оскорбительно и, осмеливаюсь сказать, я никоим образом его не 
заслужил.
     Я был вынужден уехать из Москвы во избежание неприятностей, которые под 
конец могли лишить меня не только покоя; меня расписывали моей жене как человека 
гнусного, алчного, как презренного ростовщика, ей говорили: ты глупа, позволяя 
мужу и т. д. Согласитесь, что это значило проповедывать развод. Жена не может, 
сохраняя приличие, позволить говорить себе, что муж ее бесчестный человек, а 
обязанность моей жены - подчиняться тому, что я себе позволю. Не 
восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому 32 года. Я проявил 
большое терпение и мягкость но, повидимому, и то и другое было напрасно. Я ценю 
свой покой и сумею его себе обеспечить.
     Когда я уезжал из Москвы, вы не сочли нужным поговорить со мной о делах; вы 
предпочли пошутить по поводу возможности развода, или что-то в этом роде. Между 
тем, мне необходимо окончательно выяснить ваше решение относительно меня. Я не 
говорю о том, что предполагалось сделать для Натали; это меня не касается, и я 
никогда не думал об этом, несмотря на мою алчность. Я имею в виду 11 тысяч 
рублей, данные мною взаймы. Я не требую их возврата и никоим образом не тороплю 
вас. Я только хочу в точности знать, как вы намерены поступить, чтобы я мог 
сообразно этому действовать.
     С глубочайшим уважением остаюсь, милостивая государыня, вашим покорнейшим и 
послушным слугой
         Александр Пушкин.
         26 июня 1831 г. Царское Село.

(194)   Я вс° откладывал письмо к вам, с минуты на минуту ожидая вашего приезда; 
но обстоятельства не позволяют мне более на это надеяться. Поэтому, сударыня, я 
поздравляю вас письменно и желаю м-ль Евпраксии всего доступного на земле 
счастья, которого столь достойно такое благородное и нежное существо.
     Времена стоят печальные. В Петербурге свирепствует эпидемия. Народ 
несколько раз начинал бунтовать. Ходили нелепые слухи. Утверждали, что лекаря 
отравляют население. Двое из них были убиты рассвирепевшей чернью. Государь 
явился среди бунтовщиков. Мне пишут <......>. Нельзя отказать ему ни в мужестве, 
ни в умении говорить, на этот раз возмущение было подавлено; но через некоторое 
время беспорядки возобновились. Возможно, что будут вынуждены прибегнуть к 
картечи. Мы ожидаем двор в Царское Село, куда зараза еще не проникла; но думаю, 
что это не замедлит случиться. Да сохранит бог Тригорское от семи казней 
египетских; живите счастливо и спокойно, и да настанет день, когда я снова 
окажусь в вашем соседстве! К слову сказать, если бы я не боялся быть навязчивым, 
я попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли 
я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, 
поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько 
месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря 
о моей хижине в Савкине? - меня этот проект приводит в восхищение и я постоянно 
к нему возвращаюсь. Примите, милостивая государыня, уверение в моем высоком 
уважении и совершенной преданности. Кланяюсь всему вашему семейству; примите 
также поклон от моей жены, в ожидании случая, когда я буду иметь удовольствие 
представить ее вам.
         Царское Село. 29 июня 183<1>.

(195)   Ответьте, пожалуйста.

(196)   Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее 
нашего, и мы продолжим беседы, начатые в свое время в Царском Селе и так часто с 
тех пор прерывавшиеся.
     Вам известно, что у нас происходит: в Петербурге народ вообразил, что его 
отравляют. Газеты изощряются в увещаниях и торжественных заверениях, но, к 
сожалению, народ неграмотен, и кровавые сцены готовы возобновиться. Мы оцеплены 
в Царском Селе и в Павловске и не имеем никакого сообщения с Петербургом. Вот 
почему я не видел ни Блудова, ни Беллизара. Ваша рукопись вс° еще у меня; вы 
хотите, чтобы я вам ее вернул? Но что будете вы с ней делать в Некрополе? 
Оставьте ее мне еще на некоторое время. Я только что перечел ее. Мне кажется, 
что начало слишком связано с предшествовавшими беседами, с мыслями, ранее 
развитыми, очень ясными и несомненными для вас, но о которых читатель не 
осведомлен. Вследствие этого мало понятны первые страницы, и я думаю, что вы бы 
хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение. 
Я хотел было также обратить ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем 
сочинении, однако рассудил, что это - письмо и что форма эта дает право на такую 
небрежность и непринужденность. Вс°, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, 
об идее истинного бога, о древнем искусстве, о протестантизме - изумительно по 
силе, истинности или красноречию. Вс°, что является портретом или картиной, 
сделано широко, блестяще, величественно. Ваше понимание истории для меня 
совершенно ново и я не всегда могу согласиться с вами: например, для меня 
непостижимы ваша неприязнь к Марку Аврелию и пристрастие к Давиду (псалмами 
которого, если только они действительно принадлежат ему, я восхищаюсь). Не 
понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. 
Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, 
великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в Илиаде, не 
встречается также и в Библии? Вы видите единство христианства в католицизме, то-
есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в 
протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала 
республиканской. Я плохо излагаю свои мысли,
но вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы вам пришлось бранить 
меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням 
безумца.
         6 июля. Царское Село.

(197)   Милый друг, я просил вас вернуть мою рукопись; жду ответа. Признаюсь, 
мне не терпится получить ее обратно; пришлите мне ее, пожалуйста, как можно 
скорее. У меня есть основание полагать, что я могу немедленно использовать ее и 
выпустить в свет вместе с остальными моими писаниями.
     Неужели вы не получили моего письма? Это вполне возможно, вследствие 
великого бедствия, которое на нас обрушилось. Я слышал, что оно не коснулось 
Царского Села. Излишне говорить вам о том, как я был счастлив это узнать. 
Простите, друг мой, что я занимаю вас своей особой в то время, как ангел смерти 
так грозно витает над местами, где вы живете. Я не сделал бы этого, живи вы в 
самом Петербурге, но уверенность, что вы не подвергаетесь опасности там, где 
находитесь, придала мне смелость написать вам.
     Как мне было бы радостно, друг мой, если бы в ответ на это письмо вы 
сообщили [много] побольше о себе и продолжали сообщать вс° время, пока длится 
эпидемия. Могу ли я на это рассчитывать? Будьте здоровы. Без конца желаю вам 
благополучия и нежно обнимаю вас. Пишите мне, пожалуйста. Преданный вам
         Чаадаев.
         7 июля 1831.

(198)   свое любезное "я"

(199)   Нельзя ни от кого требовать невозможного. Бывший служитель культов.

(200)   19 июля.
     Спасибо за ваше любезное письмо, только что мною полученное, дорогой 
Александр, спасибо за его дружеский характер. Мы надеемся, что Евпраксия будет 
счастлива со своим избранником, который, повидимому, обладает всеми качествами, 
создающими семейное счастье. Венчание состоялось 7-го сего месяца, и так как я 
провела три дня во  Вреве,   то ваше письмо пришло в мое отсутствие; вдобавок, 
будучи адресовано в Опочку, оно пролежало там еще некоторое время. Несмотря на 
сведения Петербургской литературной газеты, холера побывала в Острове только в 
воображении лекарей, а до прошлого понедельника она щадила и Псков. - С тех пор 
я ничего нового о ней не слышала. Наш маленький кружок, слава богу, пока еще не 
пострадал, - однако в Островском уезде она, по слухам, обнаружилась, но, 
кажется, не приняла угрожающих размеров. Вообще, повидимому, большую смертность 
следует приписать неумению лечить эту болезнь и ее быстрому течению, а не ее 
заразительности. <.....> Мы живем потихоньку и благодарим господа за его 
доброту, которая охраняет нас, однако мы не будем счастливы и спокойны до тех 
пор, пока не получим уверенности, что наши петербургские, царскосельские и 
павловские друзья вне опасности. - Нравится ли мне ваш воздушный замок? Если я 
найду малейшую к тому возможность, я не успокоюсь, пока это не осуществится, - 
но если это окажется несбыточным, то у границы моих владений, на берегу  реки 
Великой,  находится маленькая усадьба: местоположение прелестно, домик окружен 
прекрасной березовой рощей. Продается одна лишь земля, без крестьян. Не 
пожелаете ли вы приобрести ее, если владельцы Савкина не захотели бы с ним 
расстаться? - Во всяком случае, я постараюсь сделать вс° возможное. Прошу вас 
отрекомендовать меня вашей прекрасной супруге как особу, которая нежно любит 
вас, а ею восхищается по наслышке и готова полюбить от всего сердца. Да спасет и 
охранит вас бог - вот главное желание, наполняющее сейчас мой ум и сердце.

(201)   Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни  (буквально:   
заправить его кастрюлю).

(202)   Пишу тебе только два слова, да и то лишь для того, чтобы снова докучать 
тебе относительно денег. - Я занял у генерала Раевского 300 рублей, которые 
прошу тебя уплатить ему или подателю сего.
         Лев Пушкин.
         1831. Сего 24 июля.
Милостивому государю господину Пушкину, в Петербурге.

(203)   Ваше молчание начало уже меня тревожить, дорогая и добрая Прасковья 
Александровна; письмо ваше, пришедшее очень кстати, меня успокоило. Еще раз 
поздравляю вас и от глубины души желаю всем благополучия, спокойствия и 
здоровья. Я сам доставил ваши письма в Павловск, умирая от желания знать их 
содержание; но матери моей не оказалось дома. Вы знаете о том, что у них 
произошло, о выходке Ольги, о карантине и т. д. Теперь, слава богу, вс° кончено. 
Родители мои уже не под арестом. Холеры больше бояться нечего - она кончится в 
Петербурге. Знаете ли вы, что в Новгороде, в военных поселениях, произошли 
волнения? Солдаты взбунтовались все под тем же бессмысленным предлогом, что их 
отравляют. Генералы, офицеры и лекаря были все перебиты с утонченной 
жестокостью. Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством 
и хладнокровием. Но нельзя допускать, чтобы народ привыкал к бунтам, а 
бунтовщики - к появлению государя. Кажется, теперь все кончено. Вы судите о 
болезни гораздо вернее, чем врачи и правительство. <.....> Если бы эту истину 
знали раньше, мы избежали бы множества бед. Теперь лечат холеру как всякое 
отравление -  постным маслом и горячим молоком,   не пренебрегая и паровыми 
банями. Дай бог, чтобы вам не пришлось воспользоваться этим рецептом в 
Тригорском.
     Отдаю в ваши руки свои интересы и планы. Не важно, будет ли это  Савкино   
или какое нибудь другое место; я только хочу быть вашим соседом и владельцем 
красивого уголка. Благоволите сообщить мне стоимость такого или иного имения. 
Обстоятельства, повидимому, задержат меня в Петербурге дольше, чем я того желал 
бы, но это нисколько не меняет моих намерений и надежд.
     Примите уверение в моей преданности и совершенном уважении. Кланяюсь всему 
вашему семейству.
29 июля. Царское село.

     <Н. Н.  Пушкина:>
     Разрешите мне, милостивая государыня, поблагодарить вас за те любезности, 
которые вы высказываете мне в письме к моему мужу; заранее поручаю себя вашему 
расположению и расположению ваших дочерей. Примите, милостивая государыня, 
выражение моего почтения.
         Наталья Пушкина.

(204)   Мне надо рассказать вам о тысяче вещей, но так как нас разделяют 
двадцать две версты, я вынужден написать вам всего десять слов. Проект 
политической и литературной газеты - прелесть, я много о нем думаю: я искал и, 
кажется, нашел для его выполнения путь верный и вместе с тем благородный. Вы 
знакомы с г-ном Уваровым, бывшим арзамасцем: мне кажется, он хорошо ко мне 
относится, хотя и не очень ладит с моим начальством, но зато он очень хорош с 
генералом Бенкендорфом; ему сообщили о вашем проекте, он его одобряет, 
приветствует, он от него в восторге и поговорит о нем с генералом, когда вам это 
будет угодно. Я повторяю, вы знакомы с г. Уваровым: следовательно, вы знаете, 
что это царедворец, раздраженный неудачами, но который никогда не зайдет так 
далеко в своем злопамятстве, чтобы отказаться от значительной должности, если 
ему предложат ее; это умный человек, пресыщенный наслаждениями, которые может 
доставить разум, но всегда готовый вернуться к литературной и ученой 
деятельности; в конечном итоге, это добрый малый, но тщеславный, обиженный и 
раздосадованный тем, что он не достиг той степени почета и власти, к которым 
стремился двумя путями, испробованными им один за другим; он избрал третий путь 
- путь богатства, и встретил здесь еще больше препятствий. Думаю, что он 
исправился, по крайней мере, я нахожу, что он стал гораздо любезнее, чем был 
раньше. Вся беда в том, что сначала он следовал путем славы, затем путем 
почестей, принял одно за другое и смешал их. Это была ошибка, но вс° же надо 
заметить, что его прежние друзья оказались слишком требовательными, скажу даже - 
несправедливыми; они вообразили, не знаю право почему, что он обладает 
стоической твердостью и душою римлянина, а когда убедились в своем заблуждении, 
- отвернулись от него, словно он изменник и клятвопреступник. Несмотря на вс° 
мое уважение и почтение к ним, я не считаю его столь виновным; я его ценю, я 
расположен к нему, и мне кажется, он мне платит тем же. Он с жаром, я сказал бы 
даже - с детской непосредственностью ухватился за идею вашего
проекта. Он обещает, клянется помочь его осуществлению; с того момента, как он 
уверился в ваших благих намерениях, он готов преклоняться перед вашим талантом, 
которым до сих пор только восхищался. Ему не терпится увидеть вас почетным 
членом своей Академии Наук; первое свободное академическое кресло у Шишкова 
должно быть предназначено вам, оставлено за вами; вы - поэт, и не обязаны 
служить, но почему бы вам не быть при дворе? Если лавровый венок украшает чело 
сына Аполлона, почему бы ключу не украсить зада потомка древнего и благородного 
рода? Словом, одно только счастье и слава ждет того, кто не довольствуется тем, 
чтобы быть украшением своего отечества, но и хочет послужить ему своим пером.
     В общем, вы видите, что только от вас зависит приобрести себе горячих и 
ревностных сторонников. - Он очень хочет, чтобы вы пришли к нему, но желал бы, 
для большей верности, чтобы вы написали ему и попросили принять вас и назначить 
час и день, вы получите быстрый и удовлетворительный ответ. В вашей записке вы 
можете сослаться на меня, но не упоминайте о содержании настоящего письма. Оно 
должно было заключать в себе десять слов, как я заметил в начале, но, как видно, 
я принадлежу к тем людям, которым требуется два часа для того, чтобы их 
высказать, и три страницы, чтобы их написать. Прощайте, до свидания. А когда 
будет это свидание?
Вигель.

(205)   то есть на известное проявление христианского духа. Насколько 
христианство потеряло при этом в отношении своего единства, настолько же оно 
выиграло в отношении своей народности.

(206)   несущественное, мелочи

(207)   Quarterly  - "Трехмесячное обозрение"

(208)   верьте нежности той, которая будет любить вас и за гробом

(209)   Морнея.

(210)   О женщина, женщина! созданье слабое и обманчивое...

(211)   У нас, в окрестностях Тригорского, холера проявляется только в одном 
неудобстве, - из-за нее опаздывает почта; и этому, я думаю, надо приписать 
позднее получение вашего письма от 29 июля, дорогой Александр; я получила его 11 
августа, а так как вс° это время я чувствовала себя неважно, то не могла вам 
ответить раньше. Кроме того, меня навещали архиерей и г-н Пещуров, затем надо 
было съездить к Борису и Евпраксии, затем еще тысяча разных мелочей помешали мне 
написать вам - вплоть до нынешнего дня. Благодарю вас за доверие ко мне, но чем 
более оно глубоко, тем более и я обязана показать себя достойной его, - и 
совесть не даст мне покоя. Вот почему, рискуя вам наскучить, я спрашиваю вас, 
мой молодой друг, какую сумму вы намереваетесь затратить на приобретение того, 
что вы называете хижиной, - думаю, что не более 4 или 5 тысяч. Обитатели  
Савкина   имеют около 42 десятин, разделенных между тремя владельцами. Двое из 
них почти уже согласились на продажу, но самый старший не решается и поэтому 
заламывает цену. Но если только вы мне сообщите сумму, какую вы хотите 
употребить на покупку, то у нас есть средство согласить пожелания старика с 
нашими. На что, в самом деле, вам земля, которая удалит вас от Михайловского - 
(а по вашему любезному выражению осмелюсь добавить) и от Тригорского, 
привлекающего меня теперь лишь надеждой на ваше соседство. Вот почему я, пока не 
утрачу всякую надежду, буду стоять за Савкино. - Мы узнали, увы, о беспорядках в 
военных поселениях. Вы правы, говоря о том, чего не следует делать. Но до тех 
пор, пока храбрый Николай будет придерживаться военных приемов управления, дела 
будут итти вс° хуже и хуже. Должно быть, он читал невнимательно или вовсе не 
читал "Историю восточной римской империи" Сегюра.* - Что думают у вас об этой 
нелепой польской войне? Когда же она кончится? Я забываю о времени, беседуя с 
вами, любезный сын моего сердца. Будь у меня лист бумаги величиной с небо, а 
чернил столько же, сколько воды в море, этого вс° же не хватило бы, чтобы 
выразить всю мою дру
жбу к вам; и однако можно так же хорошо высказать ее в двух словах: любите меня 
хотя бы в четверть того, как я вас люблю, и с меня будет достаточно. Анета и 
Александрина вам кланяются.
           Прасковья Осипова.
     Передайте от меня тысячу приветствий вашим родителям.

     <Н. Н. Пушкиной:>
      Поистине, сударыня, те три строчки, которые вы прибавили для меня в 
письме, только что полученном мною от вашего мужа, доставили мне больше 
удовольствия, чем в другое время доставили бы три страницы, и я благодарю вас за 
них от всего сердца. Радуюсь надежде когда-нибудь увидеть вас, ибо я готова 
восхищаться вами и любить вас, как это делают все, имеющие удовольствие быть 
знакомыми с вами. Благодаря вам, счастливы люди, которых я люблю, и тем самым вы 
уже имеете право на мою благодарность. Прошу вас верить очень дружеским чувствам 
покорной слуги вашей Прасковьи Осиповой.
     Если моя милая Ольга с вами, благоволите передать ей от меня наилучшие 
пожелания.

* И многих других авторов, писавших о причинах падений империй.

(212)   Донья Соль.

(213)   "Красное и черное"

(214)   Морнее

(215)   Донья Соль

(216)   Донью Соль

(217)   куда бы я ни обернулся, всюду вижу порт Ливорно

(218)   les absents ont toujours tort - отсутствующие всегда неправы

(219)   ни время, ни разлука, ни дальность расстояния

(220)   инкогнито, анонимно

(221)   Соль

(222)   и обвиняет тебя в фатовстве

(223)   Благодарю вас, сударыня, за труд, который вы взяли на себя, вести 
переговоры с владетелями Савкина. Если один из них упорствует, то нельзя ли 
уладить дело с двумя остальными, махнув на него рукой? Впрочем, спешить некуда: 
новые занятия удержат меня в Петербурге по крайней мере еще на 2 или на 3 года. 
Я огорчен этим: я надеялся провести их вблизи Тригорского.
     Моя жена очень благодарна вам за несколько строк, с которыми вы изволили к 
ней обратиться. Она предобрая и готова всем сердцем полюбить вас.
     Не буду говорить вам о взятии Варшавы. Вы представляете себе, с каким 
восторгом мы приняли это известие после 9-месячных тяжелых неудач. Что скажет 
Европа? вот вопрос, который нас занимает.
     Холера перестала свирепствовать в Петербурге, но теперь она пойдет гулять 
по провинции. Берегиге себя, сударыня. Ваши желудочные боли меня пугают. Не 
забывайте, что холеру лечат, как обычное отравление: молоком и постным маслом - 
и еще: остерегайтесь холодного.
     Прощайте, сударыня, прошу верить моему уважению и искренней привязанности. 
Приветствую вс° ваше семейство.
         11 сент. Царское Село.

(224)   Хотя вам уже знакомы эти стихи, но, ввиду того, что сейчас я послал 
экземпляр их графине Ламберт, справедливо, чтобы и у вас был такой же.
     <......................................>
     Вы получите второй стих, как только я подберу его для вас.

(225)   Я только что [прочла] прочла ваши прекрасные стихи - и заявляю, что, 
если вы не пришлете мне экземпляра (говорят, что их невозможно достать), я 
никогда вам этого не прощу.

(226)   Стихи эти были написаны в такую минуту, когда позволительно было пасть 
духом - слава богу, это время миновало. Мы опять заняли положение, которое не 
должны были терять. Это, правда, не то положение, каким мы были обязаны руке 
князя, вашего батюшки, но вс° же оно достаточно хорошо. У нас нет слова для 
выражения понятия  безропотной покорности,   хотя это душевное состояние, или, 
если вам больше нравится, эта добродетель, чрезвычайно свойственна русским. 
Слово  <столбняк>,   пожалуй, передает его с наибольшей точностью.
     Хотя я и не докучал вам своими письмами в эти бедственные дни, я вс° жe не 
упускал случая получать о вас известия, я знал, что вы здоровы и развлекаетесь, 
это, конечно, вполне достойно "Декамерона". Вы читали во время чумы вместо того, 
чтобы слушать рассказы, это тоже очень философично.
     Полагаю, что мой брат участвовал в штурме Варшавы; я не имею от него 
известий. Однако, насколько пора было взять Варшаву! Вы, полагаю, читали стихи 
Жуковского и мои: ради бога, исправьте стих
     <........................>
     Поставьте:<гробов>. Речь идет о могилах Ярослава и печерских угодников; это 
поучительно и имеет [какой-то] смысл. <Градов> ничего не означает.
     Надеюсь явиться к вам в конце этого месяца. Царское Село может свести с 
ума; в Петербурге гораздо легче уединиться.
     Госпоже Хитровой.

(227)   Ну, друг мой, что же вы сделали с моей рукописью? Не заболела ли она 
холерой? Но, говорят, холера у вас не появлялась. Не сбежала ли она случайно? Но 
в таком случае, дайте мне какое-нибудь указание. Для меня было большим 
удовольствием снова увидеть ваш почерк. Он напомнил мне время, которое, правда, 
немногого стоило, но вс° же было не лишено надежд; пора великих разочарований 
тогда еще не наступила. Поймите, я говорю о себе; но и для вас, мне кажется, 
было преимуществом то, что вы еще не исчерпали всех жизненных возможностей. 
Действительность для вас оказалась сладостной и блестящей, друг мой: и вс° же, 
бывает ли такая действительность, которая стоила бы обманчивых чаяний, 
неоправдавшихся предчувствий, лживых видений счастливого возраста неведения? Вы 
сказали, что хотите побеседовать: поговорим же. Но предупреждаю вас: я не весел; 
а вы - вы раздражительны. И притом, о чем нам говорить? Я полон одной мыслью, вы 
знаете это. Если случайно у меня в голове и появятся какие-нибудь другие мысли, 
они наверное будут связаны в конце концов вс° с той же, одной: подумайте, 
устроит ли это вас. Если бы еще вы передали мне какие-либо мысли из вашего 
умственного мира, если бы вы вызвали меня как-нибудь. Но вы хотите, чтобы я 
заговорил первый; будь по вашему, но еще раз: берегите нервы! Итак, вот что я 
скажу вам. Заметили ли вы, что в недрах мира нравственного происходит нечто 
необыкновенное, нечто подобное тому, что происходит, как говорят, в недрах мира 
физического? Скажите мне, пожалуйста, как это на вас действует? С моей точки 
зрения этот великий переворот вещей в высшей степени поэтичен; вряд ли вы можете 
оставаться к нему равнодушны, тем более, что поэтический эгоизм может найти себе 
в этом, как мне представляется, обильную пищу: разве можно оказаться 
незатронутым в самых сокровенных своих чувствах во время этого всеобщего 
столкновения всех элементов человеческой природы? Я видел недавно письмо вашего 
друга, великого поэта: его живость, веселость наводят страх. Не можете ли вы мне 
объяснить, почему теперь в этом чел

овеке, который прежде мог грустить о всякой мелочи, гибель целого мира не 
вызывает ни малейшей скорби? Посмотрите, друг мой: разве воистину не гибнет мир? 
разве для того, кто не в состоянии предчувствовать новый, грядущий на его место 
мир, [заметьте, что] это не является ужасным крушением? [Вы] Неужели вы также 
можете не останавливаться на этом мыслью и чувством? Я уверен, что и чувство и 
мысль вынашиваются, неведомые вам, где-то в глубине вашей души, только они не 
могут проявиться, будучи, вероятно, погребены в куче старых идей, привычек, 
условностей, которыми, что бы вы ни говорили, неизбежно проникнут всякий поэт, 
во всем, что он делает, вследствие того, друг мой, что, со времен индуса 
Вальмики, певца "Рамаяны", и грека Орфея до шотландца Байрона, всякий поэт и 
посейчас должен повторять одно и то же, в какой бы части земного шара он ни пел.
     Aх, как хотелось бы мне пробудить одновременно все силы вашей поэтической 
личности! Как хотел бы я сейчас же вскрыть вс°, что, как я знаю, таится в ней, 
чтобы когда-нибудь услышать от вас одну из тех песен, которых требует наш век! 
Как тогда вс°, что сегодня проходит мимо, не оставляя следа в вашем уме, сразу 
же поразит вас! Как вс° примет в ваших главах новое обличье! До тех пор, 
продолжим нашу беседу. Еще недавно, год тому назад, мир жил в спокойной 
уверенности в своем настоящем и будущем и молчаливо рассматривал свое прошлое и 
поучался им. Дух возрождался в спокойствии, человеческая память пробуждалась, 
убеждения приводились в согласие, страсть подавлялась, не было пищи для 
paздражения, тщеславные находили удовлетворение в прекрасных трудах; все 
человеческие потребности постепенно сосредоточивались в познании и все 
человеческие интересы постепенно сводились к единому интересу - к участию в 
развитии всемирного разума. Во мне была безграничная вера, безграничное к этому 
доверие. В блаженном согласии мира, в этом будущем, я находил свой душевный 
покой, свою будущность. И вдруг неожиданно ворвалась тупость одного человека, 
одного из тех людей, которые, без их на то согласия, призваны руководить 
человеческими делами. И вот, сразу же спокойствие, мир, будущность - вс° 
исчезло. Подумайте только: это явилось следствием не одного из тех великих 
событий, которые созданы для того, чтобы потрясать империи и губить народы: 
глупость одного человека! В водовороте вашей жизни вы не могли почувствовать 
этого так, как я: это ясно; но неужели изумительное, не имеющее себе подобных 
происшествие, отмеченное печатью провидения, представляется вам обыкновеннейшей 
прозой или, в лучшем случае, дидактической поэмой, вроде Лиссабонского 
землетрясения, до которого вам нет никакого дела? Не может быть! У меня слезы 
выступают на глазах, когда я всматриваюсь в великий распад старого [общ<ества>], 
моего старого общества; это мировое страдание, обрушившееся на Европу так 
неожиданно, удвоило мое собственное страдание. Однако же, вс° закон

чится хорошо, я вполне в этом уверен и имею утешение видеть, что не я один не 
теряю надежды на возврат разума к здравому смыслу. Но как произойдет перемена, 
когда? При посредстве ли могущественного ума, нарочитым образом посланного нам 
провидением для совершения этого деяния, или же оно явится следствием ряда 
событий, порожденных им для просвещения рода человеческого? Не знаю. Но смутное 
предчувствие говорит мне, что скоро появится человек, который принесет нам 
истину веков. Может быть, вначале это будет некоторым подобием политической 
религии, проповедуемой в настоящее время Сен-Симоном в Париже, или же нового 
рода католицизма, которым несколько смелых священников, как говорят, хотят 
заменить тот, который утвердила святость веков. Почему нет? Не вс° ли равно, как 
произойдет первый толчок того движения, которое должно завершить судьбы 
человечества? Многое, предшествовавшее великой минуте, когда  благая весть   
была провозглашена божественным посланцем, было предназначено для приготовления 
к ней мира; и в ваши дни, без сомнения, также произойдет многое для подобной же 
цели; перед тем, как мы получим от неба  новую благую весть.   Будем ждать.
     Не поговаривают ли о всеобщей войне? Я утверждаю, что ее не будет. Нет, 
друг мой, путь крови уже не есть путь провидения. Как бы ни были глупы люди, они 
не будут больше терзать друг друга как звери: <непереводимая игра слов: bеte 
значит "глупый" и "зверь"> последняя река крови пролилась, и сейчас, когда я вам 
пишу, источник ее, слава богу, иссяк. Без сомнения, нам угрожают еще грозы и 
общественные бедствия; но уже не народная ярость принесет людям блага, которые 
им суждено получить; отныне не будет больше войн, кроме случайных - нескольких 
бессмысленных и смешных войн, чтобы вернее отвратить людей от привычки к 
убийствам и разрушениям. Наблюдали ли вы за тем, что творилось во Франции? Не 
казалось ли, что она подожжет мир с четырех сторон? И что же? Ничего подобного. 
Что происходит? В глаза посмеялись любителям славы, захвата; мирные и разумные 
люди восторжествовали, старые фразы, которые так хорошо звучали еще недавно в 
ушах французов, не находят в них больше отклика.
     Отклик! Вот о чем я мечтаю. Очень, конечно, хорошо, что господа Ламарк и 
его присные не находят во Франции отклика, но я, друг мой, найду ли его в вашей 
душе? Увидим. Однако из-за этого сомнения перо выпадает у меня из рук. От вас 
будет зависеть, чтобы я опять взялся за него; выразите мне немного симпатии 
[пожалуйста] в вашем следующем письме. Нащокин говорит, что вы поразительно 
ленивы. Поройтесь немного в своей голове, особенно же в своем сердце, которое 
так горячо бьется, когда хочет: вы найдете больше чем нужно, чтобы мы могли 
писать друг другу до конца наших дней. Прощайте, милый старый друг. А моя 
рукопись? Чуть было не забыл про нее. Вы-то не забудьте о ней, пожалуйста. 
Чаадаев.
         18 сентября.

     Я узнал, что вы получили назначение, или как это назвать? что вам поручено 
написать историю Петра Великого. В добрый час! Поздравляю вас от всей души. 
Перед тем как высказываться дальше, я подожду, пока вы сами заговорите со мной 
об этом. Прощайте же.
     Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще вы не 
доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, 
наконец, угадали свое призвание. Не могу достаточно выразить свое 
удовлетворение. Мы побеседуем об этом в другой раз, обстоятельно. Не знаю, 
хорошо ли вы понимаете меня. Стихотворение к врагам России особенно 
замечательно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем было высказано и 
осуществлено в течение целого века в этой стране. Да, друг мой, пишите историю 
Петра Великого. Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь 
в этом, но пусть говорят, что хотят - а мы пойдем вперед; когда найдена <......> 
<вырвано> одна частица подталкивающей нас силы, то второй раз ее наверное 
найдешь целиком. Мне хочется сказать себе: вот, наконец, явился наш Данте <....> 
<вырвано> это было бы, может быть, слишком поспешно. Подождем.

(228)   29 сентября. Тригорское.
     В прошлую субботу я с невыразимым удовольствием прочитала <........>: они 
до такой степени заняли мое воображение, что всю ночь я видела вас во сне. 
Помню, поцеловала вас в глаза - судите же о неожиданном моем удовольствии, когда 
в то же утро почтальон принес мне ваше письмо от 11-го. Мне хотелось бы 
поцеловать оба ваших милых глаза, дорогой Александр, за проявленное ко мне 
внимание, - но будьте покойны. Холера обошла губернию по всем правилам - города 
и деревни, но с меньшими опустошениями, чем в других местах. Но вот что 
действительно замечательно: в Великих Луках и Новоржеве она не появлялась до 
проследования тела великого князя Константина - и была там жестока. Никто из 
свиты великого князя не заболел, однако же сразу после отбытия их из дома Д. Н. 
Философова за одни сутки захворало не менее 70 человек. Так всюду на его пути. 
Это наблюдение подтверждается полученным мною от моей племянницы Бегичевой 
письмом, в котором она сообщает, что с некоторых пор болезнь в Петербурге опять 
усилилась, что ежедневно заболевает по 26 или более человек, - и я подозреваю, 
что одна и та же причина производит одно и то же действие, - а так как Петербург 
обширнее всех мест, по которым следовало тело великого князя, то болезнь в нем и 
удержится дольше. Повторяю, она не поднимается на наши высоты. Умным людям 
приходят в голову сходные мысли, и у нас с вами явилась общая мысль о  Савкине.   
Акулина Герасимовна, которой принадлежит половина земли, может быть и продаст 
ее. А так как вы говорите, что это не к спеху, то есть надежда; но то, что вы 
пишете о пребывании вашем в Петербурге, заронило во мне мысль: разве не навсегда 
вы там обосновались? - Савкино может служить приютом лишь на два летних месяца, 
и если вы приобретете его, то потребуется целое лето, чтобы сделать его 
обитаемым.- Прошу вас приветствовать свою красавицу-жену, дочери мои вам 
кланяются. Напомните об мне моей милой Надежде Осиповне. Я вс° это время была 
очень больна лихорадкой, следствием желудочных болей, теперь я поправилась. 
Проща
йте, будьте здоровы и уверены в постоянной нежной преданности вашей П. О.

(229)   Спасибо, сударыня, за изящный перевод оды - я заметил в нем две 
неточности <одну неточность> и одну описку переписчика.  <Иссякнуть>,   означает  
tarir;   <скрижали> - tables, chroniques.  <Измаилской штык> - la bayonette 
d'Ismaйl  , а не d'Ismailof. <штык Измаила, а не Измайлова.>
     В Петербурге есть для вас письмо; это ответ на первое полученное мною от 
вас. Велите его вам доставить - я приложил к нему оду, посвященную покойному 
князю, вашему батюшке.
      Г-н Опочинин оказал мне честь зайти ко мне - это очень достойный молодой 
человек - благодарю вас за это знакомство.
     На этих днях буду у ваших ног.
Госпоже Хитровой.

(230)   Клеветникам России.
   Вольное подражание Пушкину.
Смелые трибуны, народные ораторы,
Северный великан возбуждает вашу ярость;
Послушайтесь меня, прекратите ваши бессмысленные вопли,
Славяне, восставшие на своих же братьев-славян,
Не просят вас обострять их страдания;
Это древний спор у родного очага.
Происходящие от одного племени, враги с давних пор,
Враждующие народы, поочередно одолевающие друг друга,
Борются по врожденному чувству, а не из политических видов.
Видели ли их когда-нибудь объединенными под одним знаменем?
Беспокойный сармат и верный русский
Должны порешить между собой свою кровавую распрю;
Если одному суждено пасть, то нам ли быть теми, кто погибнет?
Утратит ли один из них свое имя, или другой свое могущество?
Для торжества одного нужна смерть другого,
И потрясенный мир не может их сдержать.
Вот в чем спор! - Храните же молчание,
Вы, чуждые нашим нравам, чуждые нашим законам!
В этой величественной драме ваш бессильный голос -
Только оскорбление этой великой борьбе;
Вы не знаете наших обид, наших несчастий,
Наших летописей, орошенных и кровью и слезами,
Наших однодневных побед, нашей вековой ненависти;
Прага и Москва, безмолвные и пустынные,
Не наполняют вас мрачным и священным ужасом...
Чего достигнете вы, осыпав этого царя-великана
Своими устарелыми нападками?
Разве он, презирая позорную участь,
Среди пламени Москвы не отверг закона
Тирана, попиравшего ваших скованных орлов?
За то ли, что в былое время в ваших владениях
Он пощадил ваши труды, ваши памятники, ваше искусство,
Блестящие чудеса ума и вкуса?
Разве мы, пришедшие победителями с края света
И поставившие свои палатки у подножия Колонны,
Ценою вашей крови не разбили ваших оков?
Яростные витии, выходите на арену;
Посмотрим, истощились ли силы старого великана.
Иль сломан железный меч Измаила?
Иль голос царя стал едва слышен
В цивилизованном мире?
Иль мы потеряли право на победу?
Иль у нас мало рук? На призыв славы -
Знаете ли вы, что, от склонов бурного Кавказа
До ледяных побережий, где замирает природа,
От берегов Немана до Небесной империи,
Двадцать смелых народов, как один воин,
Ринутся в бой?
Если б, преодолев вечную преграду климатов,
Пришли ваши воины, - о, честолюбивые риторы, -
Если бы они пришли на эти поля, где покоятся их братья,
То около их могильных курганов
Скоро уснули бы также и они.

(231)   "Мармион"

(232)   рассчитанной на эффект

(233)   Доньи Соль

(234)   Генерал,
     Неотложные дела требуют моего присутствия в Москве, и я, не будучи еще 
окончательно зачислен на службу, принужден отлучиться на две - три недели, не 
имея иного разрешения, как от одного лишь квартального. Считаю своим долгом 
поставить о том в известность Ваше превосходительство.
     Пользуюсь этим случаем, чтобы обратиться к вам по одному чисто личному 
делу. Внимание, которое вы всегда изволили мне оказывать, дает мне смелость 
говорить с вами обстоятельно и с полным доверием.
     Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая 
статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное 
происхождение, в то время, как он лишь мещанин в дворянстве. К этому было 
прибавлено, что мать его - мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен 
матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, 
это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею 
в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была 
напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей 
матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный 
характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом 
ответить  анонимному   сатирику, что и сделал в стихах, и притом очень круто. Я 
послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить в его газете. Дельвиг 
посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться 
пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, 
будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином 
в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего 
ответа пошло по рукам, о чем я не жалею, так как не отказываюсь ни от одного его 
слова. Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем, чтобы 
быть столь же хорошим дворянином, как и всякий другой, хотя от этого мне выгоды 
мало; наконец, я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным 
наследством, доставшимся мне от них.
     Однако, ввиду того, что стихи мои могут быть приняты за косвенную сатиру на 
происхождение некоторых известных фамилий, если не знать, что это очень 
сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счел своим долгом 
откровенно объяснить вам, в чем дело, и приложить при сем стихотворение, о 
котором идет речь.
     Примите, генерал, уверение в моем высоком уважении. Вашего 
превосходительства нижайший и покорнейший слуга.
         Александр Пушкин.
         24 ноября. Ст. П. б.

(235)   Очень вам благодарен за "Мясника". В этой вещи чувствуется подлинный 
талант - но "Барнав"... "Барнав"; вот и Мандзони, принадлежащий графу Литте - 
прошу вас отослать ему и не обращайте внимания на мои пророчества.

(236)   Я буквально без гроша. Прошу вас подождать день или два.
         Весь ваш А. П.

(237)   маршрут, дневник путешествия

(238)   Иван Выжигин (совершенно очаровательно!)

(239)   Милостивый государь,
     Лучшим ответом на ваше почтенное письмо от 24-го ноября будет дословное 
воспроизведение отзыва его императорского величества:
     "Вы можете сказать от моего имени Пушкину, что я всецело согласен с мнением 
его покойного друга Дельвига. Столь низкие и подлые оскорбления, как те, 
которыми его угостили, бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они 
обращены. Единственное оружие против них -  презрение.   Вот как я поступил бы 
на его месте. - Что касается его стихов, то я нахожу, что в них много остроумия, 
но более всего желчи. Для чести его пера и особенно его  ума   будет лучше, если 
он не станет распространять их".
     Прошу вас, милостивый государь, принять выражение моего совершенного 
уважения.
         А. Бенкендорф.
         С. Петербург. 10 декабря 1831.
         • 6041  .

(240)   для того, чтобы сменить всю прислугу (буквально:   очистить дом)

(241)   головокружение

(242)   с двойным зрением, проницательный



ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ.


(1)     Если вам не предстоит ничего лучшего, дорогой Пушкин, приходите ко мне 
обедать завтра, в пятницу, в 4 1/2 часа. Вы будете в обществе хороших знакомых и 
друзей, которые были бы чрезвычайно огорчены вашим отсутствием. Всего доброго.
                                         Трубецкая.
     В четверг вечером. 3 января 1835.



(218) Совет... это сонет
(219) новогодний подарок
(220) я  это не барон Дельвиг, ручаюсь вам.
(221) Сочинения Поля Курье
(222) ничего достойного внимания



(3) Позвольте мне, графиня, повергнуть себя к вашим стопам, чтобы



(4)     Мы получили следующее приглашение от имени графини Бобринской: Г-н и г-
жа Пушкины и ее  сестра  и т. д. Отсюда страшное волнение среди моего бабья (как 
выражается Антикварий В. Скотта):  которая?  Предполагая, что это по-просту 
ошибка, беру на себя смелость обратиться к вам, чтобы вывести нас из затруднения 
и водворить мир в моем доме.
      Остаюсь с уважением, граф. Ваш нижайший и покорнейший слуга

А. Пушкин

6 января 1835.

 Адрес:  Графу Бобринскому и пр. - от г. Пушкина.



(5) и проч.



(6) мадам Зихлер
(7) так как г-жа Нащокина брюнетка и так как у нее прекрасный цвет лица



(8) Графиня.
     Вот книга, о которой шла речь. Умоляю вас не показывать ее решительно 
никому. Если я не имел счастья лично принести ее Вам, - Вы позволите мне по 
крайней мере зайти за нею.



(9) и проч. и проч.



(10) Я медлил с ответом тебе, потому что не мог сообщить ничего существенного. С 
тех пор, как я имел слабость взять в свои руки дела отца, я не получил и 500 р. 
дохода; что же до займа в 13000, то он уже истрачен. Вот счет, который тебя 
касается:
Энгельгардту.... 1330
в ресторацию ...  260
Дюме ............ 220 (за вино)
Павлищеву ........837
портному .........390
Плещееву ........1500

Сверх того ты получил:
ассигнациями............280 (в  августе  1834 г.)
золотом ..............  950
                              ----
                              5767
     Твое заемное письмо (10000) было выкуплено. Следовательно, не считая 
квартиры, стола и портного, которые тебе ничего не стоили, ты получил 1230 р. 
Так как матери было очень худо, я вс° еще веду дела, несмотря на сильнейшее 
отвращение. Рассчитываю сдать их при первом удобном случае. Постараюсь тогда, 
чтобы ты получил свою долю земли и крестьян. Надо надеяться, что тогда ты 
займешься собственными делами и потеряешь свою беспечность и ту легкость, с 
которой ты позволял себе жить изо дня в день. [С этого времени обращайся к 
родителям]. Я не уплатил твоих мелких карточных долгов, потому что не трудился 
разыскивать твоих приятелей - это им следовало обратиться ко мне.



(11)     Вот два тома контрабанды, которые граф Фикельмон имеет удовольствие 
предложить господину Пушкину и которые он просит не отказать принять на память - 
и как визитную карточку при прощаньи.

Суббота, 27 апреля.

 Адрес:  Господину Пушкину.



(12)  и проч.



(13) И малейшая благосклонность ласкающего взгляда снова нас  покоряет.
(14) Мой стих существует
(15) сильно отзываются Перро
(16) Буало
(17) Есть много ступеней от посредственного к худшему
(18) это чистая злоба
(19) что называется ничего - ни в стихах, ни в прозе
(20) это в простонародном древне-греческом роде
(21) счастливый сюжет
(22) максимум
(23) нечто неуловимое
(24) Знаешь что? вот и философия
(25) которая порождает ее в свою очередь



(26)     Очень прошу вас извинить меня. Мне невозможно будет пообедать у вас. 
Жена вдруг почувствовала себя очень плохо. Будьте добры сообщить мне адрес 
господина Сиркура.

Весь ваш
Пушкин.
25 мая.

 Адрес:  Милостивому государю
      господину Хлюстину и проч.



(27) Обозрении



(28) Осмеливаюсь представить на решение Вашего сиятельства.
     В 1832 г. его величество соизволил разрешить мне быть издателем 
политической и литературной газеты.
     Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства 
заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся 
обойтись. Я проживаю в Петербурге, где благодаря его величеству могу предаваться 
занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я веду, 
вызывающая расходы, и дела семьи, крайне расстроенные, ставят меня в 
необходимость либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо 
прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме 
тех благодеяний, коими он меня уже осыпал.
     Газета мне дает возможность жить в Петербурге и выполнять священные 
обязательства. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с 
"Северной Пчелой"; что же касается статей чисто литературных (как то пространных 
критик, повестей, рассказов, поэм и т. п.), которые не могут найти место в 
фельетоне, то я хотел бы издавать их особо (по тому каждые 3 месяца, по образцу 
английских Reviews <Обозрений>.
     Прошу извинения, но я обязан сказать вам вс°. Я имел несчастье навлечь на 
себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же как князя Дондукова, 
урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным 
образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без 
вашего непосредственного покровительства. Поэтому осмеливаюсь умолять вас 
назначить моей газете цензора из вашей канцелярии; это мне тем более необходимо, 
что моя газета должна выходить одновременно с "Северной Пчелой", и я должен 
иметь время для перевода тех же сообщений - иначе я буду принужден 
перепечатывать новости, опубликованные накануне; этого одного будет довольно, 
чтобы погубить вс° предприятие.



(29) Испрашивая разрешение стать издателем [литературной и политической] газеты, 
я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден 
печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния; дела 
моего отца так расстроены, что я вынужден был взять на себя управление ими, дабы 
обеспечить будущность хотя бы моей семьи. Я хотел стать журналистом для того 
лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало 
мне 40000 дохода и избавляло меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не 
получил одобрения его величества, я признаюсь, что с меня снято тяжелое бремя. 
Но зато я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь 
является моей единственной надеждой. Я прошу у Вас позволения, граф, описать вам 
мое положение и поручить мое ходатайство вашему покровительству.
     Чтобы уплатить все мое долги и иметь возможность жить, устроить дела моей 
семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим 
занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100000 р. Но в России это 
невозможно. Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями, 
но к которому мне тягостно <.....>, соизволил принять меня на службу, милостиво 
назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала 
в 125000. Если бы вместо жалованья его величество соблаговолил дать мне этот 
капитал в виде  займа  на 10 лет и без процентов, - [я был бы совершенно 
счастлив и спокоен].



(30) Граф,
     Мне совестно постоянно надоедать Вашему сиятельству, но снисходительность и 
участие, которые вы всегда ко мне проявляли, послужат извинением моей 
нескромности.
     У меня нет состояния; ни я, ни моя жена не получили еще той части, которая 
должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход 
- это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба 
насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к 
независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом 
приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих 
пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать, так 
как политическая в литературная газета - предприятие чисто торговое - сразу дала 
бы мне средство получить от 30 до 40 тысяч дохода. Однако дело это причиняло мне 
такое отвращение, что я намеревался взяться за него лишь при последней 
крайности.
     Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают 
меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть 
- нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут 
мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я еще 
обязан милостям его величества.
     Я был осыпан благодеяниями государя, я был бы в отчаяньи, если бы его 
величество заподозрил в моем желании удалиться из Петербурга какое-либо другое 
побуждение, кроме совершенной необходимости. Малейшего признака неудовольствия 
или подозрения было бы достаточно, чтобы удержать меня в теперешнем моем 
положении, ибо, в конце концов, я предпочитаю быть стесненным в моих делах, чем 
потерять во мнения того, кто был моим благодетелем, не как монарх, не по долгу и 
справедливости, но по свободному чувству благожелательности возвышенной и 
великодушной.
     Вручая судьбу мою в ваши руки, честь имею быть с глубочайшим уважением,

            граф,
               Вашего сиятельства
                   нижайший и покорнейший
                          слуга
                                  Александр Пушкин.
1 июня.
С. П. Б.



(31) хорошо
(32) ибо он все это вместе взятое
(33) кошку - кошкой, а Ролле - жуликом
(34) берегись, оцарапают
(35) презренной прозой
(36) Счастлив, кто и т. д.
(37) падение.



(38) и проч., и проч.



(39) Вы позволили мне изложить Вашему превосходительству



(40) Ваш доход равняется [22 000]
<....................................................>
11,800 в дом
1,500 Льву      11,800
1,500 Ольге      1,500
500 управляющему 1,500
   ----
22<000>
15,200    600
------
7,000    15,400
долг равняется -долг
недоимки    недоимки
[вы] итак вы должны платить больше
 Вы выручили          1600
 22,0<00>             16,000 уплаченных
15,400              2500 от< нрзб.>
 [25]   6,600       2000 должно  платить 
            ---



(41) Письма к провинциалу
(42) презренной и пресмыкающейся
(43) что бы ни говорили
(44) бедного Кальпиджи



(45) что дух, господствующий в твоих стихах, не винный дух < йsprit du vin  - 
винный спирт>.



(46) Граф.
     Я имел честь явиться к Вашему сиятельству, но к несчастью не застал вас 
дома.
     Осыпанный милостями его величества, к вам, граф, должен я обратиться, чтобы 
поблагодарить за участие, которое Вам было угодно проявлять ко мне, и чтобы 
откровенно объяснить мое положение.
     В течение последних пяти лет моего проживания в Петербурге я задолжал около 
шестидесяти тысяч рублей. Кроме того, я был вынужден взять в свои руки дела моей 
семьи; это вовлекло меня в такие затруднения, что я был принужден отказаться от 
наследства, и что единственными средствами привести в порядок мои дела были: 
либо удалиться в деревню, либо единовременно занять крупную сумму денег. Но 
последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком 
слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями 
и на слово.
     Благодарность для меня чувство не тягостное; и, конечно, моя преданность 
особе государя не смущена никакой задней мыслью стыда или угрызений совести; но 
не могу скрыть от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния 
его величества и что мне невозможно просить чего-либо.
     Итак, вам, граф, еще раз вверяю решение моей участи и, прося вас принять 
уверение в моем высоком уважении, имею честь быть с почтением и признательностью 
Вашего сиятельства, граф, нижайший и покорнейший слуга

                                                       Александр Пушкин.

         22 июля 1835. С.-Петербург



(47)           Граф,

     Мне тяжело в ту минуту, когда я получаю неожиданную милость, просить еще о 
двух других, но я решаюсь прибегнуть со всей откровенностью к тому, кто удостоил 
быть моим провидением.
     Из 60000 моих долгов половина - долги чести. Чтобы расплатиться с ними, я 
вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубит мои затруднения или 
же поставит меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя.
     Итак, я умоляю его величество оказать мне милость полную и совершенную: во-
первых, дав мне возможность уплатить эти 30000 рублей, и во-вторых, соизволив 
разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, 
приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга.
     Поручая себя вашей снисходительности, имею честь быть с глубочайшим 
уважением и живейшей благодарностью вашего сиятельства, граф, нижайший и 
покорнейший слуга

Александр Пушкин
26 июля 1835. С.-Петербург.



(48)     Милостивый государь.
     Честь имеем препроводить Вам на обороте счет расходов по печатанию, 
гравированию, пересылке и проч. портрета Пугачева, на сумму Р. 750. 15 коп. Мы 
произвели эти расходы, сделав вам любезность, и надеемся, что вы соблаговолите 
их нам немедлено возместить.
     К сожалению, ввиду необходимости привести в ясность ваши поступления мы 
вынуждены напомнить вам, что, за вычетом всех произведенных вами платежей, счет 
наших поставок 1834 г. составляет еще сумму в 1566 р. 38 к. - Поэтому мы были бы 
вам весьма признательны, если бы вы могли равным образом за них расплатиться, 
или же, по меньшей мере, внести в погашение задолженности рублей тысячу, 
необходимую нам в данный момент для расчета по обязательствам, тем более 
тягостным, что дела наши сильно пострадали вследствие обстоятельств, в которых 
мы оказалась ныне.
     Домогаться этих двух платежей с настойчивостью, вам обычно не свойственной, 
- значит доказать вам наиболее явным образом, до какой степени нам важно, чтобы 
вы соблаговолили удовлетворить вашу просьбу. В надежде на это
     Имеем честь быть, милостивый государь, вашими нижайшими и покорнейшими 
слугами

Ф. Беллизар и К+
С.-Петербург, 7 августа 1835.
Господину Алекс. Пушкину и проч., и проч., в городе.

 Должен господин А. Пушкин Ф. Беллизару и К+.
 Гравирование портрета Пугачева франков             300 -
Печатание и бумага 3000 экземпляров на обыкновенной бумаге по
10 фр. 50 сант. за сотню               315 -
То же 200 экз. на китайской бумаге по 20 фр. за сотню                 40 -
фр. 655.-
Комиссия и расходы, уплаченные в Париже 10%                            65.50
----
Итого 720.50
--------
Фр. 720. 50 с. по курсу 110   Руб. 655.- коп.
Расходы по пересылке, страхованию, вывозные пошлины, сборы за провоз через 
проливы, отправка писем и проч., составляющие 13% суммы                      "    
85. 15
Наша комиссия по приемке  "    10  -
-----------
Итого Руб. 750. 15 коп.
С.-Петербург, 18 июля 1835.



(49) "Опыты" г. Монтэня



(50)  и т. п.



(51) бюллетень
(52) г-жи Керн
(53) г-жи Занд
(54) Благодарю ваших сестер.



(55) мадам Катрин



(56)      Милостивый государь.
     После прочтения Вашего прекрасного труда  ("История Пугачевскою бунта")  
мои занятия, до того очень смутные в беспорядочные, приняли совершенно 
определенное направление, и мое влечение к истории проявилось окончательно; 
эпоха, вами избранная и разработанная с таким замечательным мастерством, 
заинтересовала меня столь живо, что я взялся за ее изучение; и Архив комиссии 
пограничных споров, как ее назвал А. Гумбольдт, дал мне первые материалы: я 
начал делать выписки из всего, что мне показалось любопытным в этом архиве, и 
после 8 месяцев усидчивой работы над 12-ю толстыми фолиантами я в конце концов 
получил эскиз их содержания, обнимающий историю Пугачева от его бегства из-под 
Казани до сражения под Татищевой; выписки эти, смею сказать, интересны тем, что 
представляют все особенности этой эпохи, столь странной и кровавой! Закончив 
Пугачева, я возымел желание возобновить свои труды в изучил еще 5 фолиантов, 
писанных очень неразборчивым почерком и содержащих бегство калмыков.
     Указы Пугачева, множество простодушных рассказов ("показаний"), отлично 
рисующих нравы того времени в страны, переписка русского правительства с Китаем 
- вс° это заставляет меня настолько ценить мои труды, чтобы думать, что они не 
лишены всякого интереса для Вас и что, предлагая их вам, я заслужу Вашу 
признательность и некоторое уважение, чем и буду гордиться. Однако печальные 
обстоятельства вынуждают меня соединить с этим преддожением денежный интерес; 
мне недостает 500 руб.: выручите меня из беды, если имеете к тому возможность, 
и, удвоив свои усилия, я постараюсь доказать Вам мою благодарность.
     Итак, остаюсь в приятном ожидании скорого ответа и с глубочайшим почтением 
и величайшим уважением пребываю навсегда, милостивый государь, Ваш преданнейший 
слуга

Константин Бух.

9 октября 1835. Оренбург. Мой адрес <....>



(57)     Вот я, сударыня, и прибыл в Петербург. Представьте себе, что молчание 
моей жены объяснялось тем, что ей взбрело на ум адресовать письма в Опочку. Бог 
знает, откуда она это взяла. Во всяком случае умоляю вас послать туда кого-
нибудь из наших людей сказать почтмейстеру, что меня нет больше в деревне и 
чтобы он переслал вс° у него находящееся обратно в Петербург.
     Бедную мать мою я застал почти при смерти, она приехала из Павловска искать 
квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у госпожи Княжниной, где остановилась. 
Раух и Спасский потеряли всякую надежду. В этом печальном положении я еще с 
огорчением вижу, что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света. 
Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и 
свекрови есть нечего, и ее свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, как 
обстоит дело. Нельзя конечно сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был 
нищим. Стало быть, у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего. Во всяком 
случае, Натали тут не при чем, и отвечать за нее должен я. Если бы мать моя 
решила поселиться у вас, Натали, разумеется, ее бы приняла. Но холодный дом, 
полный детворы и набитый гостями, едва ли годится для больной. Матери моей лучше 
у себя. Я застал ее уже перебравшейся. Отец мой в положении, всячески достойном 
жалости. Что до меня, я исхожу желчью и совэршенно ошеломлен.
     Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь - и  sьsse Gewohnhelt 
<сладкая привычка>, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов 
отвратительной, а свет - мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее. Кланяюсь вам 
от всего сердца.



(58) говорят, что безумие - несчастье; ошибаются - это благо



(59)     Наконец, сударыня, я был утешен получением вашего письма от 27 ноября. 
Оно было около 4 недель в дороге. Мы не знали, что думать о вашем молчании. Не 
знаю, но полагаю, что вы в Пскове, и туда адресую это письмо. Матери моей лучше, 
но до выздоровления еще далеко. Она слаба, однакож болезнь утихла. Отец всячески 
достоин жалости. Жена моя благодарит вас за память и поручает себя вашей дружбе. 
<.....> Желаю вам здоровья и хороших праздников; ничего не говорю о моей 
неизменной преданности.
     Государь только что оказал свою милость большей части заговорщиков 1825 г., 
между прочим и моему бедному Кюхельбекеру. <....> Край прекрасный, но мне бы 
хотелось, чтобы он был поближе к нам; и, может быть, ему позволят поселиться в 
деревне его сестры, г-жи Глинки. Правительство всегда относилось к нему с 
кротостью и снисходительностью.
     Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного 
возмущения, мне кажется, что вс° я видел во сне. Сколько событий, сколько 
перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и 
проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей вс° 
тою же, всегда полной и нераздельной.

26 дек.

Ваше заемное письмо готово, и я вышлю его вам в следующий раз.



(60)     Пришлите мне, прошу вас, три последних тома мемуаров лорда Байрона, о 
которых я очень беспокоюсь. Вот опыт моего знания греческого языка - я думаю, 
что ошибся и что нужно писать фпн рпзфзн вместо дательного. Тысяча приветов.



(61) Если вс° кончено, дайте мне какой-нибудь знак.



(62) и т. п.
(63) Обозрений
(64) Обозрения.



(65) 18  января  1836.

     Спасибо, мой дорогой друг, за письмо, которое я получила на этих днях, - но 
не могла вам ответить, ибо с 28 декабря я лежала в постели, не будучи в 
состоянии пошевельнуть ни ногой, ни рукой. Так как я по прежнему не глотаю 
никаких снадобий, выздоровление мое началось лишь 3 дня тому назад, и я спешу 
сказать вам, что ваше письмо от 26 декабря заставило меня испытать чувство 
теплой радости - сообщив мне добрую весть об облегчения участи несчастных 
ссыльных - но правда ли это? - не в Петербурге ли только этому верят? Я стала 
недоверчивой - видишь столько противоречий в том, что происходит перед нашими 
глазами, в том, о чем слышишь, - что не знаешь, что думать. Почему вы попрежнему 
причиняете себе беспокойства по поводу Надежды Осиповны? Ольга писала недавно, 
что ее здоровье восстанавливается, что она спит хорошо, ест с аппетитом, - чего 
же вы еще хотите в нашем возрасте? Вполне естественно, что она не может 
выздороветь так быстро, как это было возможно десять лет назад. - У Аннеты в 
одно время со мной была лихорадка, от которой она еще не совсем оправилась, и 
между тем она хочет ехать к вам в Петербург - сейчас она в Голубове. - А я уж 
остерегусь покинуть мою пустыню, где в конце концов я чувствую себя лучше, чем 
где бы то ни было, - если к тому же, память тех, кого я [так] люблю, время от 
времени меня там посещает. Оттенок меланхолии, которая царит в вашем письме, 
перешел и в мое сердце, и каждый раз, что я его перечитываю, чувство это 
возникает вновь, а между тем одному богу известно, как я желаю, чтобы вы были 
счастливы и довольны. - Один знакомый пишет мне из Петербурга, что Наталья 
Николаевна продолжает быть первой красавицей среди красавиц на всех балах. 
Поздравляю ее с этим и желаю, чтобы можно было сказать о ней, что она самая 
счастливая среди счастливых. Прощайте искренно мною любимый Александр Сергеевич, 
моя нежная дружба к вам тоже выдержала испытание времени. П. О.



(219)    и проч.



(220)



(66)        Милостивый государь.
     Только что, сию минуту, я получил от Андрея Карамзина письмо, в котором он 
пишет, что в одном из своих предыдущих писем он [упоминал] меня извещал об 
объяснении, которое вы будто бы желали получить от меня, [и что]. Спешу вас 
заверить, милостивый государь, что письмо это до меня не дошло и что вплоть до 
сего дня я совершенно не знал, что из-за моей опрометчивости меня могли 
заподозрить в поступке, недостойном честного человека. - Далекий от мысли 
отказать в удовлетворении, которого вы от меня хотите, милостивый государь, я 
иду ему навстречу и настоятельно прошу вас дать мне звать через Андрея, когда и 
каким образом мы можем окончить наше дело. - Нынешние обстоятельства не 
позволяют мне возвратиться в Петербург, если только вы того не пожелаете 
непременно, да и в таком случае это было бы возможно лишь на несколько часов. Не 
имея, впрочем, намерения оспаривать ваше вполне законное право вмешиваться в 
разговоры, которые ведутся с вашей супругой, я отвечу на ваши два вопроса, что я 
говорил ей о г-не Ленском, так как я только что обедал с ним у графа Нессельроде 
[и что я ничего не знал о сплетнях, говоря ей]... <и> что кроме того у меня не 
было никакой задней мысли [не зная и всегда презирая сплетни], потому что 
никогда не знаю сплетен света и глубочайшим образом вх презираю [всегда светские 
сплетни]
     [Что касается другого поставленного мне вопроса, то я отнюдь не отказываюсь 
на него ответить; не получив от вашей супруги никакого ответа и видя, что она с 
княгиней Вяземской смеется надо мной] [Что касается других подробностей того 
вечера] Если я задавал еще другие нескромные, быть может, вопросы вашей супруге, 
то это было вызвано, может быть, личными причинами, в которых я не считаю себя 
обязанным давать отчет.
     Вот, милостивый государь, все, что я могу вам ответить. Спешу отправить это 
письмо на почту, чтобы как можно скорее удалить оскорбительные сомнения, которые 
вы могли питать на мой счет, и прошу вас верить, что я не только не склонен 
отступать, но даже сочту за честь быть вашим противником.
Имею честь



(67)    Умоляю вас простить мне мою настойчивость, но так как вчера я не мог 
оправдаться перед министром...
     Моя ода была послана в Москву без всякого объяснения. Мои друзья совсем не 
знали о ней. Всякого рода намеки тщательно удалены оттуда. Сатирическая часть 
направлена против гнусной жадности наследника, который во время болезни своего 
родственника [приказывает уже наложить печати на имущество, которого он жаждет. 
Признаюсь, что подобный анекдот получил огласку и что я воспользовался 
поэтическим выражением, проскользнувшим на этот счет.]
     Невозможио написать сатирическую оду, без того чтобы злоязычие тотчас не 
нашло в ней намека. Державин в своем "Вельможе" нарисовал сибарита, утопающего в 
сластолюбии, глухого к воплям народа], и восклицающего:

<......................>
<......................>

     Эти стихи применяли к Потемкину и к другим [между тем, все эти выражения 
были общими местами, которые повторялись тысячу раз; другими словами в сатире 
наиболее низменные в наиболее распространенные пороки, описанные].
     В сущности, то были пороки знатного вельможи, и я не догадываюсь, насколько 
Державин был неповинен в каких-либо личных нападках.
     В образе низкого скупца, пройдохи, ворующего казенные дрова, подающего жене 
фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож, и т.д., - 
публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного 
важной должности.
     Тем хуже для публики - мне же довольно того, что я (не только не назвал), 
но даже не намекнул кому бы то ни было, что моя ода <....>
     Я прошу только, чтобы мне доказали, что я его назвал, - какая черта моей 
оды может быть к нему применена, или же, что я намекал <.....>
     Все это очень неопределенно; все эти обвинения суть общие места.
     Мне неважно, права ли публика или не права. Что для меня очень важно, - это 
доказать, что никогда и ничем я не  намекал  решительно никому на то, что моя 
ода направлена против кого бы то ни было.


(68)                   Милостивый государь.
     Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сенковского, смысл которых сводился 
к тому, что вы обманули публику. Вместо того, чтобы видеть в этом поскольку дело 
касалось меня, простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на 
Сенковского; вы нас в некотором роде смешали вместе и закрепили наш союз 
следующими словами: <.....> В выражении "эти люди" подразумевался я. Тон и 
запальчивость вашего голоса не оставляли никакого сомнения относительно смысла 
ваших слов, даже если бы логика и допускала неопределенность их значения. Но 
повторение "нелепостей" не могло, разумно говоря, вызвать в вас никакого 
раздражения; следовательно, вам показалось, что вы слышали и нашли во мне их 
отголосок. Оскорбление было достаточно ясно выражено: вы делали меня 
соучастником <нелепостей свиней и мерзавцев>. Между тем, к моему стыду или к 
моей чести, я не признал или не принял оскорбления и ограничился ответом, что 
если вы непременно хотите сделать меня участником суждений об "обмане публики", 
то я их вполне принимаю на свой счет, но что я отказываюсь от приобщения меня к 
<свиньям и мерзавцам>. Соглашаясь таким образом и против моей воли сказать вам, 
что "вы обманываете публику" (в литературном смысле, ибо ведь все время дело шло 
о литературе), - я наносил вам, самое большое, литературную обиду, которою я 
отвечал и доставлял себе удовлетворение за обиду личную. Думаю, что я отвел себе 
роль достаточно благодушную и достаточно кроткую, ибо даже при взаимности 
оскорблений отпор никогда ие бывает равноценен с первоначальным выпадом: только 
в этом последнем заключается сущность обиды.
     Однако именно вы, после подобного поведения с моей стороны, стали 
произносить слова, предвещавшие принятую по обычаям общества встречу: "это уж 
слишком", "это не может так окончиться", "посмотрим", и проч. и проч. Я ждал 
результата этих угроз. Но не получая от вас никаких известий, я должен теперь 
просить у вас объяснений:
     1) в том, что вы сделали меня соучастником <нелепостей свиней и мерзавцев>;
     2) в том, что вы обратились ко мне, не давая им дальнейшего хода, с 
угрозами, равносильными вызову на дуэль;
     3) в том, что вы не исполнили по отношению ко мне долга вежливости, не 
ответив мне на поклон, когда я уходил от вас.
     Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорный слуга

С. Хлюстин.

С. П. Б. Владимирская, • 75.
4 февраля 1836 г.

 Адрес:  Милостивому государю, господину Александру Пушкину.



(69)   Милостивый государь,
     Позвольте мне восстановить истину в отношении некоторых пунктов, где вы, 
кажется мне, находитесь в заблуждении. Я не припоминаю, чтобы вы цитировали что-
либо из статьи, о которой идет речь. Заставило же меня выразиться с излишней, 
быть может, горячностью сделанное вами замечание о том, что я был неправ 
накануне, принимая близко к сердцу слова Сенковского.
     Я вам ответил: <........> Отождествлять вас с <свиньями и мерзавцами> - 
конечно, нелепость, которая не могла ни придти мне в голову, ни даже сорваться с 
языка в пылу спора.
     К великому моему изумлению вы возразили мне, что вы всецело принимаете на 
свой счет оскорбительную статью Сенковского и в особенности выражение 
<"обманывать публику">.
     Я тем менее был подготовлен к такому заявлению с вашей стороны, что ни 
накануне, ни при нашей последней встрече вы мне решительно ничего не сказали 
такого, что имело бы отношение к статье журнала. Мне показалось, что я вас не 
понял, и я просил вас не отказать объясниться, что вы и сделали в тех же 
выражениях.
     Тогда я имел честь вам заметить, что все только что высказанное вами 
совершенно меняет дело, и замолчал. Расставаясь с вами, я сказал, что так 
оставить это не могу. Это можно рассматривать как вызов, но не как угрозу. Ибо, 
в конце концов, я вынужден повторить: я могу оставить без последствий слова 
какого-нибудь Сенковского, но не могу пренебрегать ими, как, только такой 
человек, как вы, присваивает их себе. Вследствие этого я поручил г-ну 
Соболевскому просить вас от моего имени не отказать просто-напросто взять ваши 
слова обратно или же дать мне обычное удовлетворение. Доказательством того, 
насколько последний исход был мне неприятен, служит именно то, что я сказал 
Соболевскому, что не требую извинений. Мне очень жаль, что г-н Соболевский 
отнесся ко всему этому со свойственной ему небрежностью.
     Что касается невежливости, состоявшей будто бы в том, что я не поклонился 
вам, когда вы от меня уходили, то прошу вас верить, что то была рассеянность 
совсем невольная, в которой я от всего сердца прошу у вас извинения.
     Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорнейший слуга А. 
Пушкин.

4 февраля.



(70)     Милостивый государь.
     В ответ на устное сообщение, переданное вами через г-на Соболевского и 
дошедшее до меня почти одновременно с вашим письмом, имею честь вас уведомить, 
что я не могу взять назад ничего из сказанного мною, ибо, полагаю, я достаточно 
ясно изложил в моем первом письме причину, по которой я именно так действовал. В 
отношении обычного удовлетворения, о котором вы говорите, - я к вашим услугам.
     Что касается лично меня, то прося вас не отказать припомнить три пункта, 
включенные в мое письмо, по которым я считал себя оскорбленным вами, имею честь 
вам ответить, что в отношении третьего пункта я считаю себя вполне 
удовлетворенным.
     Относительно же первого - даваемых вами заверений в том, что у вас не было 
в мыслях отождествить меня с.... и.... и проч., мне недостаточно. Все, что я 
помню, и все рассуждения заставляют меня попрежнему считать, что ваши слова 
заключали в себе оскорбление, даже если в ваших мыслях его и не было. Без этого 
я не мог бы оправдать в своих собственных глазах принятую мною солидарность с 
оскорбительной статьей - шаг, который с моей стороны не был ни необдуманным, ни 
запальчивым, но совершенно спокойным. Я должен буду, следовательно, просить 
вполне ясных извинений относительно образа действий, в которых я имел все 
основания увидеть оскорбление, вами, к моему большому удовольствию, по существу 
отрицаемое.
     Я признаю вместе с вами, милостивый государь,что во втором пункте с моей 
стороны была допущена ошибка и что я увидел угрозы в выражениях, которые нельзя 
было счесть ничем иным, как "вызовом" (текст вашего письма). За таковой я их и 
принимаю. Но если вы совсем не хотели придавать им такого смысла, я должен буду 
ждать извинений и по поводу этого досадного недоразумения; ибо я полагаю, что 
сделанный вызов, хотя бы непреднамеренный и оставленный без последствий, 
равносилен оскорблению.
      Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорнейший слуга

С. Хлюстин.
4 февраля.



(71)     Посылаю вам стихотворение, написанное мною недели две тому назад; 
право, не знаю, хорошо ли оно или нет - полагаюсь в этом отношении вполне на 
Ваше суждение. Если вы найдете пьесу достойною Вашего журнала и если в ней нужно 
кое-что подправить - пожалуйста отметьте вс°, что не получит вашего одобрения. 
Когда такой знаменитый Поэт становится журналистом. он должен относиться к 
стихам с величайшей строгостью; поэтому прошу вас обойтись со мною без всякого 
снисхождения к дружбе, которую я к вам питаю. Если пьеса плоха - вам стоит лишь 
сказать это совершенно откровенно: я постараюсь написать что-нибудь получше.
     Что касается прозаических статей, которых Вы у меня просите, я серьезно о 
них подумываю; прежде всего, я хотел бы написать статью о Кукольнике. Так как мы 
с вами придерживаемся почти одинаковых мнений о нем, не встретится никаких 
препятствий к помещению данной статьи, цель которой будет: доказать 
вышеупомянутому автору, что все, им написанное, не многого стоит и что он не 
овладел даже техникой драматического действия; напасть беспощадным образом на 
избранный им злополучный жанр, принимая во внимание, что у него есть талант, 
который, будучи усовершенствован, мог бы, быть может, возвыситься над его 
бледной посредственностью нынешнего дня. Другая замышляемая мною статья 
представляет собой разбор критики наших современных критик, помещенной в Сыне 
Отечества текущего года. Я слишком уважаю ваш журнал, чтобы сделать из него 
отдушину моего негодования; могу вас заверить, что  тон  моих статей - по 
меньшей мере - будет на уровне литературного предприятия, руководителем которого 
являетесь Вы.
     Пожалуйста скатите мне, что Вы об этом думаете.
Весь ваш!
Розен.
4 февраля 1836.


(72)     Князь,
     С сожалением вижу себя вынужденным беспокоить ваше сиятельство; но, как 
дворянин и отец семейства, я должен блюсти мою честь и имя, которое оставлю моим 
детям.
     Я не имею чести быть лично известен вашему сиятельству. Я не только никогда 
не оскорблял Вас, но по причинам, мне известным, до сих пор питал к вам 
искреннее чувство уважения и признательности.
     Однако же некто г-н Боголюбов публично повторял оскорбительные для меня 
отзывы, якобы исходящие от вас. Прошу ваше сиятельство не отказать сообщить мне, 
как я должен поступить.
     Лучше нежели кто-либо я знаю расстояние, отделяющее меня от вас; но вы не 
только знатный вельможа, но и представитель нашего древнего и подлинного 
дворянства, к которому и я принадлежу, вы поймете, надеюсь, без труда 
настоятельную необходимость, заставившую меня поступить таким образом.
     С уважением остаюсь Вашего сиятельства нижайший и покорнейший слуга

Александр Пушкин.
         5 февраля 1836.



(73)     Вы взяли на себя напрасный труд, давая мне объяснение, которого я у вас 
не требовал. Вы позволили себе обратиться к моей жене с не[приличными] 
замечаниями и хвалились, что  наговорили ей дерзостей.
      Обстоятельства не позволяют мне отправиться в Тверь раньше конца марта 
месяца. Прошу меня извинить.



(74) животное начало
(75) и т.п.
(76) Прошу напомнить обо мне твоей матушке и твоему батюшке. Весь твой.



(77)     Тысяча извинений, милый Каверин, за то, что я не сдержу слова - 
непредвиденное обстоятельство заставляет меня удалиться немедленно.



(78) и, к тому же, можно ему сделать уступки.



(79)  Милостивый государь,
     Пользуюсь [милостивый государь] верной оказией, чтобы ответить на письмо, 
переданное мне от вас г-ном Хлюстиным. Не отвечая на странные выражения, 
которыми вы пользуетесь и которые могли быть вызваны только недоразумением, я 
замечу лишь, милостивый государь,  что  не могу понять, как ваша супруга могла 
обидеться на такой банальный вопрос: Давно ли вы замужем? Мне кажется [также], 
что для нее вы как раз последнее лицо, которое могло бы принять это зa 
оскорбление. [Не сочтите впрочем......] Что же касается дерзостей, будто бы 
сказанных мною, то прошу вас иметь в виду, что я слишком хорошо воспитан, 
милостивый государь, чтобы говорить их мужчине, и недостаточно безумен, чтобы 
говорить их женщине, и еще менее - чтобы ими хвалиться. Теперь, милостивый 
государь, я вас [и так как я вас...] ждал в течение всего февраля месяца, и так 
как служба моя не позволяет мне оставаться в Твери долее, я выеду в различные 
места назначения. Когда вам будет угодно вновь потребовать от меня 
удовлетворения, вы найдете меня всегда готовым принять ваш вызов. Прошу вас не 
отказать дать мне ответ и сказать мне решительно, продолжаете ли вы настаивать 
на серьезной дуэли, так как я другой не признаю, или же - не предпочтете ли вы, 
забыв сплетни, которые поставили ее между нами, избавить нас обоих от нелепого 
положения и беспричинного несчастья.



(80) в 9 часов. Соболевский.



(81) и проч.



(82) Господину Пушкину, непременному секретарю Аполлона, в Департаменте Севера.

                   Милостивый государь,
     Полный стыда и раскаяния прихожу я к подножию Парнаса - принести повинную в 
том, что изуродовал вашу прекрасную оду <На выздоровление Лукулла>, пытаясь 
подражать ей или, скорее, ее собезьянничать французскими стихами; кроме того, 
чтобы придать некоторую ценность моему переводу, я поднес ее красноречивому 
переводчику "Распри славян" <"Клеветникам России"> - моему благосклонному 
начальнику, г-ну Уварову, министру народного просвещения, дабы он мог 
опубликовать ее от своего имени, подобно тому, как он уже публиковал многие 
труды, - между прочим, и ученые комментарии профессора Грефа к древним 
классикам; <я был> убежден в том, что если его превосходительство удостоить 
оказать ту же честь моему опыту, я вскоре несмотря на мое невежество и мое 
помешательство, законным порядком установленные по его приказаниям, буду 
академиком, членом государственного совета, кавалером с орденской лентой и 
проч., и проч., и проч., ибо его прихоти ныне достаточно для назначения и 
смещения академиков, профессоров, заслуженных людей и т. п., но, увы, вскоре мои 
воздушные замки рассеялись как дым, - мой меценат до сих пор даже не удостоил 
почтить меня одним единственным ответом, хотя мое посвятительное послание было 
пятым письмом, мною ему адресованным: таким образом, я, повидимому, обречен до 
конца моих дней носить скромное звание действительного профессора Казанского 
университета.
     Вы видите, милостивый государь, что, переводя вашу оду, я не стремился к 
другой цели, как только к славе моего знаменитого начальника (который уже давно 
летит за венцом... бессмертия) и к собственному моему преуспеянию на стезе науки 
и почестей; и так, смею надеяться, что, приняв во внимание эти побуждения, вы не 
откажете мне в прошении, о котором я молю.
     Впрочем, чтобы доказать вам искренность моего раскаяния, посылаю вам все 
вещественные доказательства преступления и выдаю их вам, связав по рукам и 
ногам, - предмет, оригинал и черновик, равно как и мое посвятительное послание, 
уполномочивая вас, милостивый государь, сделать из этого чудовищного целого 
публичное и торжественное ауто-да-фе, а от вашего великодушия я ожидаю 
милостивого манифеста, который бы успокоил мою напуганную совесть.
     Примите, милостивый государь, выражение чувств уважения и восхищения, 
которые питает к вам нижайший и покорнейший слуга

Альфонс Жобар
Москва, 16 марта 1836.
На Рождественке, в доме Жоли.



(83)     Милостивый государь.
     С истинным удовольствием получил я ваш прелестный перевод Оды к Лукуллу и 
столь лестное письмо, ее сопровождающее. Ваши стихи столько же милы, сколько 
язвительны, а этим многое сказано. Если правда, как вы говорите в вашем письме, 
что хотели законным порядком признать вас потерявшим рассудок, то нужно 
согласиться, что с тех пор вы его чертовски приобрели.
     Расположение, которое вы, повидимому, ко мне питаете и которым я горжусь, 
дает мне право говорить с полным доверием. В вашем письме к г-ну министру 
народного просвещения вы, кажется, высказываете намерение напечатать ваш перевод 
в Бельгии, присоединив к нему несколько примечаний, необходимых, говорите вы, 
для понимания текста; осмеливаюсь умолять вас, милостивый государь, отнюдь этого 
не делать. Мне самому досадно, что я напечатал пьесу, написанную в минуту 
дурного расположения духа. Ее опубликование навлекло на меня неудовольствие 
одного лица мнением которого я дорожу и пренебречь которым не могу, не 
оказавшись неблагодарным. и безрассудным. Будьте настолько добры пожертвовать 
удовольствием гласности ради мысли оказать услугу собрату. Не воскрешайте с 
помощью вашего таланта произведения, которое без этого впадет в заслуженное их 
забвение. Смею надеяться, что вы не откажете мне в любезности, о которой я 
прошу; вместе с тем покорно прошу вас принять уверения в моем совершенном 
уважении.
     Имею честь быть, милостивый государь, ваш покорнейший и нижайший слуга А. 
Пушкин

         24 марта 1836. С.-Петербург.



(84) Ф<ердинан>д Беллизар и К+
(85) Книгопродавцы - издатели - комиссионеры.
(86) В С.-Петербурге, в доме голландской церкви, близ Полицейского моста.
В Париже, улица Вервей, • 1 бис.


(87)      Милостивый государь.

     Так как просьбы, с которыми мы обращались к вам много раз, неизменно 
оставались без результата, мы вынуждены повторить шаг, который не может быть вам 
более докучен, чем он нам неприятен.
     При настоящем письме вы найдете общую выписку из нашего счета, откуда 
следует, что вы нам должны еще 1100 р. за книги, отпущенные в 1834 г.! и, без 
малого, такую же сумму за отпущенные в 1835 г. - Лишь в ноябре прошлого года мы 
получили 466 р. 38 к. в счет долга 1834 года. - Если подобного способа уплаты 
придерживаться и впредь, то наши счета будут погашаться спустя более трех лет 
после отпуска товара, т. е. в таком случае одно лишь накопление процентов 
причинило бы нам убыток.
     Мы не пренебрегаем ничем, чтобы удовлетворить лиц, благоволящих обращаться 
к нам, но, с другой стороны, все признают справедливым рассчитываться в первой 
четверти следующего года по счетам, поданным в только что истекшем году.
     Будучи на сей день должником по отношению к нам в сумме Р. 2172.90 к., вы, 
милостивый государь, решите, надлежит ли вам ныне уплатить по счету, который мы 
вам представляем.
     Имеем честь быть, милостивый государь, вашими нижайшими и покорнейшими 
слугами

Ф. Беллизар и К+.
С. Петербург, 24 марта 1836.
Господину А. Пушкину, в городе.

     Книгопродавцы, издатели Иностранного Обозрения, Детского журнала и проч. У 
Полицейского моста, в доме голландской церкви.


Отпущено господину А. Пушкину.

Согласно счету, поданному 11 марта 1835 г. он был нам должен...............Р. 
1566.38 коп.
1835,   марта   22. Бульвер. Последние дни Помпеи. 2 тома, 8+, получ.
                    сухим путем. ................................Р.   22
Марта   22. Вуайар. Песни сербов, в 8-ю д. ................     16
Мая     23. Латинско-французская библиотека, выпуски 125-140,
                    по 8 фр. 50 ........................... ..  136
Июня    20. Латуш. Волчья долина, в 8-ю д.............7.50            "      22. 
Капфиг. История реформы. Томы 7 и 8, в 8-ю д...........18
Нибур. Римская история. Томы 1-3, в 8-ю д......27
Библия, изд. Когена. Том 6, 8-ю д............... 9
Июля    12. Земной шар. Географический атлас, вып.1-10, пр<едполагается> всего 
10 выпусков ....................18
Правда о России, в 8-ю д.................... .....4
"     15. Воспоминания <маркизы> Креки. Том 4, в 18-ю д............4
"     16. Бульвер. Французское общество. 2 тома в 18-ю д. .........8
Августа  1. Рейфенберг. Воскресенье. 2 тома, в 18-ю д.... ...........8
Воспоминания Креки, томы 4 и 5. в 18-ю д..........8
Ирвинг, Абботсфорд, в 12-ю д......................5
Бульвер. Студент, в 12-ю д........................5
"   2. Энциклопедия светских людей. Том IV в 2 частях...........16
Сентября 5. Воспоминания Креки. Том 6-й, в 18-ю ......................4
Октября 24. Латинско-французская библиотека, вып. 141-146:
                    по 8 фр. 50..............................................51
                    Объяснение медалей, в 8-ю д..............................."
Ноября   8. Фенелон. Сочинения, 3 тома, в больш. 8-ю д..........36
Мериме. Путевые заметки, в 8-ю д. ..................9
Агуб. О восточной литературе, в 8-ю д. .............9
Тьерри. История галлов. 3 т., в 8-ю д. ............27
Тремадер. Пробный камень, в 8-ю д. ................10
Шницлер. Польша и Россия, в 8-ю д. ................15
Мармье. Этюды о Гете, в 8-ю д. ................ ....9
Краткое изложение истории, в 8-ю д. ................9
Ноября    21. Мемуары Сен-Симона. 6 томов в 8-ю д. ...................42
Роман о Лисе, в 8-ю д..............................13
1836,   Января    10. Сэр Лионель д'Арженэ. 2 тома в 8-ю д....................18
Мемуары Лютера. Томы 2 и 3, в 8-ю д., по 12 руб. ..24
Кабинет фей, в 18-ю д...............................5
"      24. Сочинения Лафонтена, 6 томов, в 8-ю д. .................55
Мемуары мадам д'Эпинэ. 3 тома в 8-ю д. ............20
Февраля    3. Мемуары Мирабо. Томы 4-6 в 18-ю д.................... .11.25
Сочинения Мирабо. 9 томов, в 8-ю д. ................63
"       17. Небольшой том, в 18-ю д., редкость .......................5
Марта      7. Стихотворения Роджерса, в 8-ю д., .......................45
Автобиография Джона Голта, 2 тома, в 8-ю д..........35
Журнал вест-индского плантатора, в 8-ю д. ...........18
Годвин. Жизнеописание магов, в 8-ю д. ............. .20
Трактат о литературе, в 8-ю д. .......................9
В пятницу вечером, в 8-ю д. ..........................9
Подписка на "Заграничное Обозрение" на 1836 г.,
с Модами.............................................80
Сальдо счета портрета Пугачева (см. ниже) ...........95.15
-----
Всего P. 2639.28 коп
1835, ноября 2.     Получено в счет долга                                  Р.  
466.38
-------
С. Петербург, 21 марта 1836.                  Остаток   Р. 2172.90
1836, апреля 24.    Получено в счет долга 975.
за Ф. Беллизара и К+   И. Юнгмейстер
Остаток Р. 1197.90


 Счет портрета Пугачева.

 Согласно подробному счету, поданному 18 июля 1835 г., причиталось вам .....Р. 
850. 15 коп.
                       Надлежит вычесть:
1835, август 14. Получено в счет долга                                     Р. 
555.
1836, января 24. То же        
................................................100.
                                                                           ----
                                              Сальдо в нашу пользу         Р.  
650.95. коп.

           С. Петербург, 21 марта 1836.


(88)         которые прошли горнило цензуры.
(89)         Величественно, прекрасно - создавать неблагодарных.
(90)         Это термин моего изобретения; но гения не изобретешь. Он 
[рож<дается> ] появляется под влиянием своей звезды и продолжает жить в 
потомстве.
                              Весь ваш С. Глинка.



(91)         и проч., и проч.



(92) Кстати, ты мне совсем не пишешь. Это нехорошо по отношению ко мне, который 
тебя так любит.
(93) маленького утешения
(94) и т.п., и т.п., и т. п.
(95) следовательно
(96) рондо.



(97) - и т. д.



(98)                   Милостивый государь.
     Я вам бесконечно благодарен за ваше письмо и ваши похвалы. Все бранили мой 
перевод: его находили неточным, многословным, прозаическим, неверным; и я сам 
был того же мнения: теперь же, когда мэтр высказался, все находят мой перевод 
точным, сжатым, поэтическим и верным. Удивляюсь метаморфозе. Это происходит с 
людьми, как и с вещами. Я некогда знал маленького человечка, совершенную 
посредственность, но полного самомнения, честолюбивого, желчного, с тщеславием 
детским и смехотворным; посредством интриг, плагиатов, низостей и подлостей, 
ползая и пресмыкаясь как улитка, он пробрался в светоносные сферы, где орел 
устраивает свое гнездо. И с тех пор все - ну им восторгаться и восхвалять 
заслуги, дарования, добродетели, могущество пигмея, облеченного в великолепную 
эфирную мантию. - В один прекрасный день некий злой шутник приподнял полу 
таинственной, волшебной мантии, и показал миру жука, ползающее насекомое, таким, 
каким природа-мать его сотворила. Иллюзия мигом исчезла и уступила место правде; 
и стоило бы вам посмотреть, как с той же минуты все те, кто недавно пресмыкался 
у ног мужа света и разума, поднялись против него, стали над ним издеваться, 
насмехаться, освистывать его, забрасывать грязью.
     Но, одобряя мой перевод, вы мне советуете, милостивый государь, не отдавать 
его в печать. Повинуюсь вам, но лишь временно. Я послал одну копию его моему 
брату в Бельгию, и другую - моему отцу, во Францию, как делаю со всеми 
документами моего дела; но со специальным условием ничего не печатать без моего 
распоряжения.
     В тех чрезвычайных обстоятельствах, в которых я нахожусь, я счел 
необходимым принять эту меру предосторожности; таким образом, если мне не 
удастся добиться справедливости, которой я требую, - живым или мертвым, я буду 
отомщен путем опубликования этого сплетения несправедливостей, насилий и 
низостей, жертвой которых я являюсь уже столько лет.
     Посылаю вам при сем копию пасхального яичка, отправленного мною моему 
начальнику, моему покровителю, господину министру народного просвещения; и прошу 
вас принять выражение моих чувств уважения и признательности.
     Честь имею быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорнейший слуга. 
Альфонс Жобар.

         Москва, 17 апреля 1836.



(99)     Вот моя трагедия и отрывок, который я для вас предназначаю, если вы его 
одобрите. Присоединяю к этому еще лирическое стихотворение, отданное мною 
Карлгофу для его альманаха, но которое я могу взять обратно в случае, если оно 
вам понравится, потому что альманах этот, говорят, не выйдет в свет. Кажется, я 
наперед знаю ваше мнение об этой пьесе: вы скажете, что она чересчур уж  
немецкая !  Я  замышляю статью столь же странную, как и статья о рифме; я ничего 
вам о ней не скажу; напишу ее, принесу к вам - и мы вместе над ней посмеемся.
Весь ваш!
Розен.
         19 апреля 1836.

     P. S. Я еще не прошелся в последний раз по моей трагедии; поэтому будьте 
снисходительны к небольшим пятнышкам, которые исчезнут под самодержавным ножом. 
Я не перечитывал моей пьесы с тех пор, как переписал ее начисто; хочу, чтобы она 
стала мне совсем чужой для того, чтобы я мог лучше судить о ней. - -



1186.
(100)                   Милостивый государь.
     Неотложные дела заставляют меня покинуть Тверь на несколько дней. Считаю 
своим долгом предупредить вас об этом и прошу вас сообщить ваши условия 
относительно нашей дуэли подателю этой записки и моему секунданту князю Н. 
Козловскому.
     Имею честь быть, милостивый государь, ваш покорнейший слуга

Граф В. Соллогуб.
 Тверь,  1 мая 1836.

 Адрес:  Милостивому государю господину Пушкину.



(101) квартира у него щегольская
(102) Тринадцать <апостолов>
(103) Марии Вяземской



(104) Идалия
(105) к красавице-брюнетке



(106) по-родственному



(107) не красавица, <но> хорошенькая фигурка.



(108) в интересах мсье Дюрье и мадам Зихлер
(109) Вы не оправдали (обманули)



(110) Пока я жив, сударь, вы не напечатаете этого послания <.....> Ваше 
высокопреосвященство, я могу подождать.



(111) Однако ж, довольно.



(112) в общем
(113) и проч.



(114) Я еще более несчастен, чем виновен, графиня.



(115) и проч.



(116) Мемуары Гиббона, мемуары Сюара, изданные Гара, сочинения Дидро <....> 
мемуарами.



(117) Погрешности, опечатки.



(118) что ничто есть ничто и из ничего ничего не выходит.



(119)         Вариант.



(120)         и проч.



(121)     Г-н Андрей Кухарский, преподаватель одной из варшавских гимназий, в 
докладе, который он публично читал по случаю последнего экзамена в том учено-
учебном заведении, попытался объяснить некоторые трудные места в стихотворении 
"Поход Игоря на половцев" <"Слово о Полку Игореве">. Упоминаемую там "Землю 
Троянову" обычно отождествляют с Данией, завоеванной императором Траяном, годы 
царствования которого падают на 98-117 гг. после рожд. Христова. Так как, далее, 
в поэме с Трояном связывается некоторый способ летоисчисления и говорится о 
"веках Трояновых", которые, с своей стороны, если относить к императору Траяну в 
первом столетии по р. X., не могут быть согласованы с другими упомянутыми в 
поэме позднейшими историческими событиями, - нужно с признательностью отнестись 
к остроумным попыткам г-на Кухарского, предлагающего совсем другое истолкование 
имени "Троян". Византийские историки упоминают о войне римлян с народами, 
жившими на нижнем Дунае, около 367 г., в правление императора Валентиниана. 
Полководец его звался Траяном. Война эта, окончившаяся несчастливо для римлян, 
могла казаться придунайским народам особо важным, радостным для всех событием, 
так что они, чтобы лучше помнить о нем, начали с того времени летоисчисление. 
Среди же именно дунайских народов упоминаются анты, одно из главных славянских 
племен. У этих антов, по Иордану, царствовал около 373 года некий  Бокс,  
погибший на войне. Песнь об Игоре говорит о каком-то  Бусе,  которого 
"оплакивают "русские девушки". Если предположить, что под Трояном в песне 
подразумевается не император Траян I века по р. X., но полководец Траян IV века 
и что таким образом  первый  век Траяна является  четвертым  столетием обычного 
летоисчисления, то своеобразная дальнейшая хронология поэмы окажется совпадающей 
с нашей. А именно, там сказано: "На седьмом веке Трояновом бросился Всеслав к 
городу Киеву, отворил ворота Новгорода". Это событие, покорение Новгорода 
Всеславом, произошло в 1067 г. и, сле
довательно, имело место действительно в VII веке Трояна, если отсчитывать не от 
императора, а от полководца Валентиниана. Нельзя отрицать, что построения г. 
Кухарского представляют собой ценный вклад для лучшего уразумения замечательной 
и странной поэмы, - они, вероятно, приведут даже к дальнейшим не безразличным 
для истории первобытных славян выводам.



(122) каков хозяин, таков и слуга
(123) человек, любящий пожить, весельчак.



(124) вариант.



(125) Романо
(126) с артишоками 



(127) благодаря деревенскому лекарю, бородатому знахарю
(128) не заставляли себя ждать.



(129) вкус ко мне придет вместе с едой
(130) Гюго
(131) Рассказ из времен Террора <....> Гюго
(132) и т. п.
(133) между прочим
(134) Я не поблагодарил тебя за письмо: но лишь потому, что всякий великодушный 
и благородный поступок есть нечто, тебе глубоко свойственное, о чем не говорят 
громких фраз, когда обращаются к Пушкину.



(135)     Дорогой Александр. Я получил только что несколько строк от Оленьки. 
Она опасно больна, а в письме г-на Павлищева он мне так прямо и говорит, что 
осталась одна надежда на божье милосердие. Я в отчаянии. Письмо г-на Павлищева, 
наполненное подробностями об управлении Михайловским и о разделе жениного 
наследства, растерзало мне душу и разбило сердце - я провел бессонную ночь. Оно 
так неприлично и написано так [даже] чрезвычайно невежливо, без малейшего 
внимания ни к моему положению, ни к тому, что так мало времени прошло с моего 
несчастья. - Это человек очень жадный, очень корыстный и весьма мало понимающий 
то, что берет на себя.
     Не можешь ли ты сообщить мае более утешительные вести об Оленьке. Она тебе 
писала, она мне говорит даже, что вложила туда письмо для меня. Получил ли ты 
мое и 100 руб. для горничной?
     Прощай, дорогой друг, обнимаю вас обоих, [и] а также деток. Я теряю голову.

С. П.

     Подумав, я посылаю тебе письмо г-на Павлищева в подлиннике. Имей терпение 
прочесть его. Ты увидишь, как он жаден, как он преувеличивает ценность 
Михайловского и как он мало понимает в управлении имением. - Счеты с управляющим 
тоже преувеличены, и потом - какая холодность!... Он говорит о болезни Оленьки 
только вскользь и притом так, точно он сообщает о зоровьи лица, ему 
постороннего, человеку, которому оно еще более чуждо.

 там же:
     28-го прошлого месяца я послала вам письмо, вложенное в письмо на имя 
Александра. Надеюсь, дорогой папа, что вы его получили. С моего приезда я все 
время хвораю, была только один раз в саду, 8 конце июня, и с тех пор не схожу с 
дивана - ежедневная лихорадка осложнилась ужасным кашлем, от которого я до сих 
пор не могу отделаться. Врач из Опочки прислал мне мушку, я ее приложила, но не 
чувствую облегчения. Боюсь принимать внутренние лекарства, за исключением 
известных трав. Другой доктор приехал из Новоржева, по рекомендации добрейших 
Тимофеевых. Он привез какой-то порошок, слишком невинный для того, чтобы мне 
помочь. Зато Лоло, слава богу, здоров, у него прорезываются зубки, но он не 
очень страдает.
     Ни одной из Тимофеевых я не видела. Аграфена Петровна опасно больна, Марья 
Петровна писала мне, что они потеряли всякую надежду на ее выздоровление. Анна 
Николаевна в Петербурге, она не уезжала дальше Царского Села. Прощайте, дорогой 
папа, в следующий раз напишу вам больше - надеюсь. Нежно целую кузин и шлю 
привет тетушке и дяде. Г-жа Осипова рекомендовала мне островского доктора: если 
через два дня мне не станет лучше, придется, пожалуй, к нему обратиться.



(136) [Это] азбука казачьего ремесла
(137) навеки



(138) Мне кажется, я ошибся в своем истинном призвании.
(139) мое присутствие в нижегородском имении совершенно бесполезно; я потерял 
все мои умственные способности; я почти лишился рассудка.



(140) "Опыт истории математических наук", соч. Боссю



(141)     Уверен, что вы с удовольствием узнаете кое-какие новости о Вильгельме, 
почему и посылаю вам эти письма, недавно полученные из Сибири. Русское письмо - 
от его брата Михаила, и заставит вас рассмеяться на второй странице. Русское 
письмо - от него самого и доставит вам удовольствие, если вам удастся 
расшифровать его. Не могу вам оставить ни одного, ни другого на более долгий 
срок, чем сколько вам понадобится, чтобы их прочитать, ибо я похитил их тайком у 
матери, чтобы переслать вам.
     Желая здравствовать Александру Сергеевичу, остаюсь до конца жизни 
преданнейший

                     Дирин.



(142)     Я медлила, дорогой друг, поблагодарить вас за присылку 2-го тома  
Современника,  чтение которого доставило мне много удовольствия, - в ожидании 
удовольствия, еще большего, - увидеть вас вскоре среди нас; но прекрасные 
осенние дни, установившиеся у нас недавно, отдалили эту надежду, - если только 
не совсем ее уничтожили - на нынешний год, понятно, - ибо г-н Павлищев отказался 
от намерения обосноваться в Михайловском. - В пятницу на этой неделе он получил 
письмо из Варшавы, в котором его начальник по канцелярии извещает его как 
секретаря, что если он не поторопится возвратиться к месту службы, то князь 
Варшавский его уволит. Это подстроил ему, по злобе, <Правитель Канцелярии> 
князя, и Павлищеву нужно по меньшей мере 3000 руб., чтобы предпринять это 
путешествие. Если можете ему помочь - сделайте это, любезный друг мой, и 
сохраните нам ваше драгоценное соседство. - Пишу вам из Голубова, где я провела 
4 дня очень приятно. Мои дети и я, мы шлем вам дружеский привет.

П. О.
7 сентября 1836.

Бедная Ольга снова от этого захворала.



(143) в качестве вашего подставного лица



(144) и проч



(145) то, что я подобрал на этой ниве



(146) крайности сходятся
(147) Но, если это была только шутка, зачем же дурачить нас таким образом?
(148) Это уж чересчур!



(149) Большая новость.
(150) Бенедиктом - женатым.
(151) Беатриче
(152) маленькая ворчунья
(153) "Много шуму <из ничего>" <....> Вилли <Шекспира>



(154)     Я снова раскрываю мое письмо, чтобы сообщить вам, что Блудов ждет вас 
с нетерпением с десяти утра до трех в среду. Дайте мне знать, должен ли я притти 
к вам, я совсем болен, но мертвым или живым в ы увидите меня у себя, если вы это 
прикажете.



19 окт.

(155)     Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием 
перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен 
переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается 
мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что 
Схизма <разделение церквей> отъединила нас от остальной Европы и что мы не 
принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас 
было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства 
поглотили монгольское <в подлиннике  монгольские > нашествие <переделано из  
нашествия >. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в 
тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для 
достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, 
которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми 
христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической 
Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы 
черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и 
презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и 
разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее 
изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой 
мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше 
духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно <переделано из  они > 
никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы 
реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. 
Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит 
бороду, вот и вс°. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей 
исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны 
Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, п
олная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается 
юность всех народов? Татарское нашествие - печальное и великое зрелище. 
Пробуждение Россия, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому 
единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и 
закончившаяся в Ипатьевском монастыре, - как, неужели все это не история, а лишь 
бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная 
история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, 
который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-
то значительного в теперешнем положении Россия, чего-то такого, что поразит 
будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я 
сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг 
себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я 
оскорблен, - [я] но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы 
переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, 
такой, какой нам бог ее дал.
     Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое 
в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша 
общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это 
равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к 
человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо 
сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши [религиозные] 
исторические воззрения вам ие повредили... Наконец, мне досадно, что я не был 
подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не 
могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут 
раздувать. Читали ли вы 3-й • Современника? Статья "Вольтер" и Джон Теннер - 
мои, Козловский стал бы моим провидением, если 6м захотел раз навсегда сделаться 
литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова  и Раевского , 
передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные 
христиане?



(156)     Дорогой отец, прежде всего - вот мой адрес: <.....> Я вынужден был 
покинуть дом Баташева, управляющий которого негодяй.
     Вы спрашиваете у меня новостей о Натали и о детворе. Слава богу, все 
здоровы. Не получаю известий о сестре, которая уехала из деревни больною. Ее 
муж, выводивший меня из терпения совершенно никчемными письмами, не подает 
призиаков жизни теперь, когда нужно устроить его дела. Пошлите ему, пожалуйста, 
<доверенность> на ту часть, которую вы выделили Ольге; это необходимо. Лев 
поступил на службу и просит у меня денег; но я не в состояния содержать всех; я 
сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, 
содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее. Павлищев упрекает меня 
за то, что я трачу деньги, хотя я не живу ни на чей счет и не обязан отчетом 
никому, кроме моих детей. Он утверждает, что они вс° равно будут богаче его 
сына; не знаю, но я не могу и не хочу быть щедрым за их счет.
     Я рассчитывал побывать в Михайловском - и не мог. Это расстроит мои дела по 
меньшей мере еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, 
а только исхожу желчью.
     Прощайте, дорогой отец, целую ваши руки и обнимаю вас от всего сердца.

         20 окт. 1836.


(157)     Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена 
Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул (в общем собрании своем) под 
председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, е.<го> 
п.<ревосходятельства> Д. Л. Нарышкина,  единогласно избрали г-на Александра 
Пушкина заместителем великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена.

    Непременный секретарь: граф И. Борх.


(158)     Я только что узнала, что цензурой пропущена статья, направленная 
против вашего стихотворения, дорогой друг. Особа, написавшая ее,  разъярена на 
меня  и ни за что не хотела  показать  ее, ни  взять ее обратно.  Меня не 
перестают терзать за вашу элегию - я настоящая мученица, дорогой Пушкин; но я 
вас люблю за это еще больше и верю в ваше восхищение нашим героем и в вашу 
симпатию ко мне!
     Бедный <Чедаев>. Он, должно быть, очень несчастен от того, что накопил в 
себе столько ненависти к своей стране и к своим соотечественникам.

Элиза Хитрова
урожденная княжна Кутузова-Смоленская
         Среда.

 Адрес:  Александру Пушкину.



(159) я сделаю тебя Долгоруким.



(160) С.-Петербург, 10 ноября 1836.

     Тысячу раз благодарю вас, милый князь, за ваш несравненный перевод моего 
стихотворения, направленного против недругов нашей страны. Я видел уже три 
перевода, из которых один сделан высокопоставленным лицом из числа  моих друзей,  
но ни один не стоит вашего. Отчего вы не перевели этой пьесы в свое время, - я 
бы послал ее во Францию, чтобы щелкнуть по носу всех крикунов из Палаты 
депутатов.
     Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше разбудило 
во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колыбель моего "Онегина": и вы, 
конечно, узнали некоторых лиц.
     Вы обещаете перевод в стихах моего <Бахчисарайского Фонтана>. Уверен, что 
он вам удастся, как все, что выходит из-под вашего пера, хотя тот род 
литературы, которому вы предаетесь, - самый трудный и неблагодарный из всех, 
какие я знаю. По моему, нет ничего труднее, как переводить русские стихи 
французскими, ибо, при сжатости нашего языка, никогда нельзя быть столь же 
кратким. Итак, честь и слава тому, кто справляется с этим так удачно, как вы. -
     Прощайте, я еще не отчаялся скоро увидеть вас в нашей столице, ибо знаю как 
вы легки на подъем.
Весь ваш А. Пушкин.



(161)         я приговорен к гильотине; я взываю к милосердию если это не 
удастся - придется взойти на эшафот; и я взойду, потому что мне так же дорога 
честь моего сына, как и его жизнь.



(162) приблизительно.
(163) я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут 
говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она 
бросит того человека в грязь; громкие подвиги Раевского - детская игра в 
сравнении с тем, что я намерен сделать.



(164)                   Милостивый государь.
     Барон Геккерн только что сообщил мне, что он был уполномочен г.  <нрзб. > 
уведомить меня, что все те основания, по каким вы вызвали меня, перестали 
существовать, и что поэтому я могу рассматривать это ваше действие, как не 
имевшее места.
     Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебаний принял вызов, так 
как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы заверяете, что не имеете более 
оснований желать поединка, я, прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, 
почему вы изменили намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, 
которые я предполагал дать вам лично. - Вы первый согласитесь с тем, что прежде 
чем закончить это дело, необходимо, чтобы обьяснения как одной, так и другой 
стороны были таковы, чтобы мы впоследствии могли уважать друг друга.

Жорж де Геккерн.



(165)     Я был, согласно вашему желанию, у г-на д'Аршиака, чтобы условиться о 
времени и месте. Мы остановились на субботе, ибо в пятницу мне никак нельзя 
будет освободиться, в стороне Парголова, рано поутру, на дистанции в 10 шагов. 
Г-н д'Аршиак добавил мне конфиденциально, что барон Геккерн окончательно решил 
объявить свои намерения относительно женитьбы, но что опасаясь, как бы этого не 
приписали желанию уклониться от дуэли, он по совести может высказаться лишь 
тогда, когда все будет покончено между вами и вы засвидетельствуете словесно в 
присутствии моем или г-на д'Аршиака [что считая его неспособным ни на какое 
чувство, противоречащее чести, вы приписываете его] что вы не приписываете его 
брака соображениям, недостойным благородного человека. [Вы слишком умны, 
милостивый государь]
     Не будучи уполномочен обещать это от вашего имени, хотя я и одобряю этот 
шаг от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи, согласиться на это 
условие, которое примирит все стороны. - Само собой разумеется, что г-н д'Аршиак 
и я, мы служим порукой Геккерна.

Соллогуб.

Будьте добры дать ответ тотчас же.

 Адрес:  Господину Пушкину, в собственные руки.



(166)     Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал г-на 
Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие объяснения. И я же 
прошу теперь господ свидетелей этого дела соблаговолить считать этот вызов как 
бы не имевшим места, узнав из толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил 
объявить о своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У 
меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным 
благородного человека.
     Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы сочтете уместным.
     Примите уверение в моем совершенном уважении.

А. Пушкин.

17 ноября 1836.



<текст письма реконструирован. Курсивом набраны исправления, внесенные в 
первоначальный текст, и дополнения, взятые из второго перебеленного текста>
(167)            Барон,
     Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. 
- Поведение Вашего сына было мне полностью известно  уже давно  и не могло быть 
для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и 
так как я притом знал,  насколько  жена моя заслуживает мое доверие и мое 
уважение,  я довольствовался ролью наблюдателя,  с тем чтобы  вмешаться, когда 
сочту это своевременным. Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная 
страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое 
впечатление  на сердце  молодой женщины и что тогда муж,  если только он не 
глупец, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином ее 
поведения. Признаюсь вам, я был не совсем спокоен. Случай, который во всякое 
другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из 
затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время  пришло,  и 
воспользовался этим. Остальное Вы знаете: я заставил вашего сына играть роль 
столь потешную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла 
удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта 
великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне 
заслуженном.
     Но вы, барон, - вы  мне позволите заметить, что  ваша роль во всей этой 
истории была  не очень прилична.  Вы, представитель коронованной особы, вы  
отечески  сводничали <......>  вашему незаконнорожденному или так называемому 
сыну, всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, 
которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно 
бесстыжей  старухе, вы подстерегали  мою мену по всем  углам, чтобы говорить ей 
о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за 
лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы 
бормотали ей: верните мне моего сына.  Это еще не вс°.
      2-го ноября  после разговора  <.............> вы имели с Вашим сыном  
совещание, на котором вы положили   нанести удар,  казавшийся  решительным.  
Анонимное письмо было составлено вами и  <....... .> я  получил три экземпляра  
из десятка, который был разослан. Письмо это <.....> было сфабриковано  с такой 
неосторожностью, что  с  первого взгляда я напал на следы автора. Я больше об 
этом  не беспокоился  и был  уверен, что найду пройдоху. В самом деле, после 
менее чем  трехдневных розысков я уже знал  положительно,  как мне поступить.
     Если дипломатия есть лишь искусство узнавать, что делается у других, и 
расстраивать их планы, вы отдадите мне справедливость и признаете, что были 
побиты по всем пунктам.
     Теперь я подхожу к цели моего письма
     Я,  как видите,  добр, бесхитростен <...........>  но  сердце мое 
чувствительно к <...........>. Дуэли мне уже недостаточно <............> нет, и 
каков бы ни был ее исход, я не сочту себя достаточно отмщенным ни через 
<............ .> ваш сын,  ни своей женитьбой, которая совсем походила бы на 
веселый фарс (что, впрочем, меня весьма мало смущает), ни, наконец,  письмом,  
которое я имею честь писать вам и которого копию я сохраняю для моего личного 
употребления. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые 
были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо и 
уничтожить  самый след этого жалкого дела, из которого мне легко будет сделать 
отличную главу в  моей  истории рогоносцев.
     Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга

А. Пушкин.



(168)     Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству 
о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три 
экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. 
По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же 
минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от 
дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в 
один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного 
на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая 
гнусность, их ко мне не переслали.
     В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, 
твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой 
низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.
     Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с 
чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн 
приехал ко мне и принял вызов от вмени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на 
две недели.
     Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою 
свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из 
толков в обществе, я поручил просить г-на д'Аршиака (секунданта г-на Дантеса), 
чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, 
что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом 
довести до сведения правительства и общества.
     Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не 
требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу 
представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
     Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством 
уважения и доверия, которые я к вам питаю.
     С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга 
А. Пушкин.

         21 ноября 1836.



(169)                   Милостивый государь.
      Пользуюсь случаем, чтобы повторно просить Вас не отказать в любезности 
доставить мне обстоятельный очерк современной русской литературы, главным 
образом поэзии, где Вы являетесь Виктором Гюго. Я имею возможность издать весьма 
солидную книгу о литературе вашей страны, в ваши познания в области поэзии 
помогли бы мне больше всего другого придать ценность этому труду, который я хочу 
сделать европейским по значению. Ваша слава должна распространиться на Западе, 
ибо русского языка, нужно признаться, до сих пор еще не слыхали в наших краях. 
Вы должны сделаться известны, Ваше имя должно стать рядом с Байронами и 
Ламартинами; я берусь позаботиться об этом в Париже; но чтобы достигнуть этой 
цели, мне нужны точные сообщения о старых и современных произведениях, 
прославивших вашу родину, биографии ваших современных писателей. Это, конечно, 
значит просить у вас многого, но я в данном случае являюсь представителем 
Франции, которая требует оригинальных идей и прежде всего славянских идей, 
способных омолодить французское воображение.
     Будьте добры, пришлите мне эти очерки, все равно на русском или на 
французском языке, через посольство или любым другим способом, который сочтете 
удобным.
     Остаюсь с наисовершенным уважением, милостивый государь, Ваш нижайший и 
покорнейший слуга

А. Тардиф.

Париж, 4 декабря 1836.
  Улица Людовика Великого, • 17.

 Адрес:  Милостивому государю господину Александру Пушкину,
статскому советнику и проч., и проч., и проч.
В С.-Петербург.



(170) Баланш, Ламенэ, Гизо.


(171) Французское
посольство
в России. С.-Петербург, 23/11 декабря 1836.
Корресп.  • 1538.

    Милостивый государь.

     В настоящее время во Франции работает комиссия по установлению правил о 
литературной собственности и, в особенности, о мерах для предотвращения 
перепечатывания книг за границей. Эта комиссия пожелала получить сведения о 
законоположениях и обычаях, принятых на этот счет в России; она хотела бы иметь 
тексты законов, указов и распоряжений, относящихся к этому вопросу. Необходимо 
узнать срок литературной собственности в России и способ ее передачи, основания 
и пределы, для нее установленные; а также, распространяется ли действие этих 
законоположений на другие страны путем дипломатических конвенций или специальных 
соглашений.
     Правила, касающиеся литературной собственности в России, должны быть 
известны вам лучше, чем кому-либо другому, и ваши мысли, конечно, не раз 
обращались к улучшениям, необходимым в этой отрасли законодательства. Вы оказали 
бы мне большую помощь в моих розысках, сообщив мне действующие законы и обычаи 
и, вместе с тем, ваши соображения о мерах, которые, по вашему мнению, могли бы 
быть одновременно приняты разными правительствами в интересах авторов или их 
уполномоченных. Ваша любезность, милостивый государь, мне достаточно хорошо 
известна, для того чтобы с полной уверенностью обратиться и вам за подобными 
сведениями по столь важному вопросу.
     Примите, милостивый государь, уверения в совершенном уважении, с которым я 
имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорный слуга

Барант.

Господину Пушкину и проч., и проч., и проч.



(172)     Дорогой друг! Вот вам либретто оперы. Что же касается двух 
стихотворений, о которых я вам говорил, то у меня не было времени переписать их 
начисто, и я пришлю их вам в другой раз. Если у вас есть желание вложить в 
чтение моего либретто все то внимание, которого заслуживает тщательно обдуманная 
работа, вы увидите, смею надеяться, что драматическое в нем отнюдь не 
пострадало; наоборот, в случае коллизии я всегда приносил лирические красоты в 
жертву драматизму. Никто не замечает огромных усилий, которых мне стоило это 
произведение; я этим горжусь; это доказывает, что я победил трудности. Но вот 
что уж следовало бы заметить: во всем либретто нет ни одной, самой 
незначительной детали, которая не была бы тесно связана с сюжетом пьесы; 
начальный хор уже намечает всю историю Сусанина. Характер Вани - целиком мое 
создание; вс° приписали личным качествам м-ль Воробьевой; не видят, что не кто 
иной, как поэт, создал простодушие и детскую прелесть этого образа. Впрочем, это 
меня не трогает; я сам доволен - и это все, что мне нужно. Я думал о том, что вы 
советовали мне насчет псевдонима. Вы совершенно правы, если принимаете во 
внимание преимущества такой мистификация; но это несогласно с моими убеждениями, 
с системой, которой я следовал до сего дня; это значило бы отступить перед 
тупостью публики, которой я всегда шел и буду итти наперекор. Я открыто порвал 
со светом; нужно, чтобы я сражался с ним честно - и победа останется за мной, 
будь то лишь после моей смерти... Я уверен в себе! Было время, когда я порицал в 
сердце своем тех, кто, зная мне цену, не имели смелости выступить в мою защиту; 
теперь я этим очень доволен; я хочу быть обязанным только самому себе за то 
малое, что исторгаю у публики, как бы оно ни было ничтожно!

                                        Весь ваш!
                                                   Розен.
В С.-Петербурге, 13 декабря 1836.
Г-ну Пушкину.



(173) Весь ваш Тургенев. <....> Милостивому государю господину Пушкину.



(174)       15 декабря.

Уже почти 8 месяцев, как мы с вами не виделись, дорогой и горячо любимый Пушкин. 
Не знаю, почему я надеялась, что вы приедете этой осенью, но эта надежда, 
подобно многим другим, как вы знаете, оказалась только иллюзией. - Зато совсем 
недавно я имела удовольствие получить 3-ю книгу Современника - она доставила мне 
двойное удовольствие: и как доказательство вашей памяти обо мне, и своими 
прекрасными стихами, которые напомнили мне счастливое время вашей зарождающейся 
поэзии, время, пролетевшее так быстро. - Когда я читала их, мне казалось, что 
тень моего милого Дельвига улыбается....
     Чтобы доказать вам, что мы о вас тоже помним - я чуть было не послала вам 
банку [барбариса] крыжовника, но непродолжительность зимней погоды остановила 
посылку людей, и она будет отправлена лишь, когда снега сделают дороги 
проезжими. Позавчера мой зять передал мне письмо, полученное им от Сергея 
Львовича, где между прочим он сообщает нам, что вы отказываетесь от 
Михайловского. Неужто это правда, дорогой Александр Сергеевич - прошу вас, 
скажите мне. Надеюсь, вы не думаете, что мне сделалось безразлично все, вас 
касающееся, - но я по многим причинам хочу знать ваше мнение на этот счет. - И 
кроме того, бедные крестьяне в большом беспокойстве, они не знают, кому они 
принадлежат и у кого им искать защиты и совета. Если вы решились продать это 
имение, хотя на сердце у меня становится совсем тяжело от этой мысли, - скажите 
мне и назначьте цену.
     Если госпожа Пушкина сохранила обо мне память, передайте ей, дорогой 
Александр Сергеевич, что я желаю ей приятно провести конец этого года; пусть с 
него начнется длинный ряд прекрасных и счастливых лет. Прошу вас, сообщите о 
себе старому другу, который, право, привязан к вам не меньше, чем все эти 
молодые, которые перед вами распинаются. П. О.



(175)        Барон.
     Спешу сообщить Вашему превосходительству сведения, которые вы желали иметь 
относительно правил, определяющих литературную собственность в России.
     Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за 
последние двадцать лет или около того. До тех пор на нее смотрели только как на 
изящное аристократическое занятие. Г-жа де Сталь говорила в 1811 г.:  в России 
несколько дворян занялись литературой.  (10 лет изгнания). Никто не думал 
извлекать из своих произведений других выгод, кроме успехов в обществе, авторы 
сами поощряли их перепечатку и тщеславились этим, между тем как наши академии со 
спокойной совестью и ничего не опасаясь подавали пример этого правонарушения. 
Первая жалоба на перепечатку была подана в 1824 г. Оказалось, что подобный 
случай не был предусмотрен законодателем. Литературная собственность была 
признана нынешним монархом. Вот собственные выражения закона:
     Всякий автор или переводчик книги имеет право ее издать и продать как 
собственность приобретенную (не наследственную).
     Его законные наследники имеют право издавать и продавать его произведения 
(в случае, если право собственности не было отчуждено) в течение 25 лет.
     По истечении 25 лет, считая со дня его смерти, его произведения становятся 
общественным достоянием.  Закон 22  апреля 1828 г.
     Приложение от 28 апреля того же года объясняет и дополняет эти правила. Вот 
его главные статьи:
     Литературное произведение, напечатанное или находящееся в рукописи, не 
может быть продано ни при жизни автора, ни после его смерти, для удовлетворения 
его кредиторов, если только он сам того не потребует.
     Автор имеет право, не взирая на все прежние обязательства, выпустить новое 
издание своего произведения, если две трети в нем заменены или же совершенно 
переделаны.
     Будет считаться виновным в контрафакции <незаконном перепечатывании>: 1) 
тот, кто, перепечатывая книгу, не соблюдает [правил] формальностей, требуемых 
законом, 2) тот, кто продаст рукопись или право ее напечатания двум или 
нескольким лицам одновременно, не имея на то согласия, 3)  тот, кто издаст 
перевод произведения напечатанного в России (или же с одобрения русской 
цензуры), присоединив к нему текст подлинника,  4) кто перепечатает за границей 
произведение, изданное в России, или же с одобрения русской цензуры, и будет 
продавать экземпляры в России.
     Эти правила далеко не разрешают всех вопросов, которые могут возникнуть в 
будущем. В законе нет никаких условий относительно посмертных произведений. 
Законные наследники должны были бы обладать полным правом собственности на них, 
со всеми преимуществами самого автора. Автор произведения, изданного под 
псевдонимом или же приписываемого известному писателю, теряет ли свое право 
собственности, и какому правилу следовать в таком случае? Закон ничего не 
говорит об этом.
     Перепечатывание иностранных книг не запрещается и не может быть запрещено. 
Русские книгопродавцы всегда сумеют получать большие барыши, перепечатывая 
иностранные книги, сбыт которых всегда будет им обеспечен даже без вывоза, тогда 
как иностранец не сможет перепечатывать русские произведения из-за отсутствия 
читателей.
     Срок давности по делам о перепечатывании определен в два года.
     Вопрос о литературной собственности очень упрощен в России, где никто не 
может представить свою рукопись в цензуру, не назвав автора и не поставив его 
тем самым под непосредственную охрану со стороны правительства.
     Остаюсь с уважением, барон, вашего превосходительства нижайший и 
покорнейший слуга
                                                            Александр Пушкин.
16 декабря 1836. С.-Пб.



(176) и проч., и проч.



(177) С.-Петербург, 23 декабря 1836 г.
    Господину Пушкину, в городе.

     Следовательно, как мы с вами условились, решено, что я отпечатаю том Ваших 
стихотворений, в 2500 экземплярах, формат в 8-ю долю листа и я имею честь 
препроводить Вам при сем образец бумаги, предназначенной для этого издания, 
ценою в двадцать рублей за стопу.
     Так как мне вовсе не известно число листов, из которых составится ваш том, 
ограничиваюсь сообщением, что печатный лист, не считая расходов по переплету и 
брошюровке, обойдется вам в пятьдесят рублей ассигнациями при тираже в 2500 экз.
     Продажа книги будет поручена исключительно мне, за что вы согласны 
предоставить мне скидку в 15% (пятнадцать процентов). Я произвожу за ваш счет 
все предварительные расходы по этому изданию, и эти издержки, равно как и тысяча 
пятьсот рублей асс., выданная мною вам сегодня, будут удержаны мною из сумм, 
вырученных за продажу первых экземпляров.
     Благоволите подтвердить получение этого письма и уведомить меня, во всем ли 
мы с вами согласны в отношении этих последних условий.
     Благоволите принять, милостивый государь, принять уверение в моем искреннем 
уважении.

А. Плюшар.



(178) 24 дек<абря>.

     Вы не поверите, дорогая <Прасковья Александровиа>, сколько удовольствия 
доставило мне ваше письмо. Я не имел от Вас известий больше четырех месяцев; и 
только позавчера г-н Львов сообщил мне их; в тот же день я получил ваше письмо. 
Я надеялся повидаться с вами осенью, но мне помешали отчасти мои дела, отчасти 
Павлищев, который привел меня в плохое настроение, так что я не захотел, чтобы 
казалось, будто я приехал в Михайловское для раздела.
     Лишь с большим сожалением вынужден я был отказаться [потерять] от того 
чтобы быть вашим соседом, и я все еще надеюсь не потерять этого места, которое 
предпочитаю многим другим. <Вот в чем дело:> сначала я предложил взять все 
имение на себя одного, обязуясь выплачивать причитающиеся им части, из расчета 
по 500 р. за душу <........> Я послал его к чорту, заявив, что если имение стоит 
вдвое дороже, я не хочу наживаться за счет брата и сестры. На этом дело 
остановилось. Хотите звать, чего бы я хотел? Я желал бы, чтобы вы были 
владелицей Михайловского, а я - я оставил бы за собой усадьбу с садом и десятком 
дворовых. У меня большое желание приехать этой зимой ненадолго в Тригорское. Мы 
переговорим обо всем этом. А тем временем шлю вам привет от всего сердца. Жена 
благодарит вас за память. <.....> Передайте от меня поклон всему семейству; 
Евпраксии Николаевне в особенности.



(179)   Милостивый государь.
     Я совершенно согласен на все условия, которые вы были добры мне предложить 
относительно издания тома моих стихотворений (в вашем письме от 23 декабря 1836 
г.). Итак, решено, что вы распорядитесь отпечатать его в 2500 экземплярах, на 
бумаге, которую сами выберете, что вам одному будет поручена продажа издания с 
предоставлением 15% скидки и что доход с первых проданных томов пойдет на 
возмещение всех издержек по изданию, а также и 1500 рублей ассигнациями, которые 
вы любезно выдали мне вперед.
      Благоволите принять, милостивый государь, уверение в моем совершенном 
уважении.

А. Пушкин.

29 декабря 1836. С.-Петербург.



(180)                   Милостивый государь.
     Примите, прошу вас, самую искреннюю благодарность, какая только может быть 
на свете; я никогда не забуду, с какой добротой вы отнеслись ко мне. Честь имею 
быть

                                                      преданная вам
                                                                  K. <или  Ц > 
П.
 Адрес:  Милостивому государю господину Пушкину.



(181) - и проч.



(182)      <Е. М. Хитрово (рукою Пушкина):>
     Дорогая г-жа Керн, у нашей малютки корь, и с нею нельзя видеться; как 
только моей дочери станет лучше, я приеду вас обнять.

Ел. Хитрова.

      <Пушкин:>
     У меня такое скверное перо, что госпожа Хитрова не может им пользоваться, и 
мне выпала удача быть ее секретарем.



(183)     Вот ответ Шереметева. Желаю, чтобы он был вам благоприятен - г-жа 
Хитрова сделала вс°, что могла. Прощайте, прекрасная дама. Будьте покойны и 
довольны, и верьте моей преданности.



(184)     Раз вы не могли ничего добиться, вы, хорошенькая женщина, то что уж 
делать мне - ведь я даже и не красивый малый <....> Вс°, что могу посоветовать, 
это снова обратиться к посредничеству <....>



(185)     (от  harap,  возглас охотника, чтобы отнять у собак добычу.  Рейф.) 
NB. harap  происходит от Herab.



(186)                   Барон.
     Жена моя и свояченицы не преминут явиться на приглашение Вашего 
сиятельства.
     Спешу воспользоваться этим случаем, чтобы заверить вас в моем уважении.



(187)         и проч., и проч.



(188)     Вы заставили меня найти красоту в моих стихах, милостивый государь, Вы 
облекли их в ту благородную одежду, в которой поэзия становится поистине 
богиней, vera in cessa patuit dea <в поступи явно сказалась богиня (лат.)>. 
Благодарю вас за вашу драгоценную посылку.
     Вы поэт и вы обучаете юношество; призываю на вас двойное благословение.

А. Пушкин.



(189) Милостивый государь, ............вручит два рубля
.................................по счету который вы
.................................примите мои извинения
.................................за опоздание, с которым я вам их
возвращаю..................
чтобы вам воз<местить>............
но дела ..........................
сегодня я ........................
столько времени...................
пожелаете мне.....................
прошу <....> располагать..........
всему удовольствию...... .........
при случае вас....................



(190) во что бы то ни стало
(191) и проч.



(192) глупо <-действовать>



(193) Девице <Яниш>



(194)     Уже довольно давно не получал я от вас известий. Веневитинов сказал 
мне, что вы показались ему грустным и встревоженным и что вы собирались приехать 
в Петербург. Так ли это? мне нужно съездить в Москву, во всяком случае я надеюсь 
вскоре повидаться с вами. Вот уж наступает новый год - дай бог, чтоб он был для 
нас счастливее, чем тот, который истекает. Я не имею никаких известий ни от 
сестры, ни от Льва. Последний, вероятно, участвовал в экспедиции, и одно 
несомненно - что он ни убит, ни ранен. То, что он писал о генерале Розене, 
оказалось ни на чем не основанным. Лев обидчив и избалован фамильярностью 
прежних своих начальников. Генерал Розен никогда не обращался с ним, как с 
собакой, как он говорил, но как с штабс-капитаном, что совсем другое дело. У нас 
свадьба. Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника в 
приемного сына посланника короля Голландского. Это очень красивый и добрый 
малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей нареченной. Шитье приданого 
сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестру, но приводит меня в бешенство. 
Ибо мой дом имеет вид модной в бельевой мастерской. Веневитинов представил 
доклад о состоянии Курской губернии. Государь был им поражен и много 
расспрашивал о Веневитинове; он сказал уже не помню кому: познакомьте меня с ним 
в первый же раз, что мы будем вместе. Вот готовая карьера. Я получил письмо от 
Пещуровского повара, который предлагает взять назад своего ученика. Я ему 
ответил, что подожду на этот счет ваших приказаний. Хотите вы его оставить? и 
каковы были условия ученичества? Я очень занят. Мой журнал в мой Петр Великий 
отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо устроил свои дела, 
следующий год будет лучше, надеюсь. Прощайте, мой дорогой отец. Моя жена и вс° 
мое семейство обнимают вас и целуют ваши руки. Мое почтение и поклоны тетушке и 
ее семейству.



(195)     6 января 1837, вечером.

     Какой для меня был приятный сюрприз - получить сегодня ваше письмо, мой 
горячо любимый друг, - оно пришло очень кстати, чтобы смягчить огорчение, 
которое испытала я от известия о том, что моя бедная Аннета заболела нервной 
лихорадкой с разлитием желчи, в то время как я надеялась, что она скоро 
возвратится к нам. - Александрина тоже больна, и у меня было совсем грустно на 
душе, когда пришло ваше письмо и утешило меня, доказав, что вы попрежнему 
дружески относитесь к вашему старому другу. Вы говорите, что не получали от меня 
известий 4 месяца; неужели? в сентябре месяце я вам писала. Ваша мысль приехать 
сюда на несколько дней мне очень улыбается, но я сомневаюсь, чтобы ваша дорогая 
красавица-жена захотела приехать - кто увидит в этом что-либо плохое?  Стыд 
тому, кто дурно об этом подумает!
      Павлищев сущий негодяй и, к тому же, сумасшедший. - Мне Михайловского не 
нужно, и, так как вы мне вроде родного сына, я желаю,  чтобы  вы его сохранили - 
слышите?.. и имейте терпение прочесть все - сама судьба вам его оставляет. - Нет 
никакого сомнения, что имение стоит ни больше и ни меньше как 500  р.  за душу. 
- Поэтому, не нанося никому, ни Ольге, ни Льву ущерба, вы можете понять 
буквально последнее предложение Павлищева. - Значит, сумма, которую вам придется 
израсходовать, чтобы заплатить за имение, составит по меньшей мере 20 тыс., 
потому что в нем наберется не больше 80 душ. Ваш отец пишет Борису, что свою 7-ю 
часть имения он уступает Ольге, - следовательно, ему приходится за 11 душ 5500 
руб. Остальное вы заплатите Льву, и заложив имение, до сих пор чистое, вы 
получите около 16000, по 209 на душу. - А в этом году, при мало-мальском 
порядке, Михайловское дало г-ну Павлищеву 2000. Доказано, что доход с него может 
превысить 3000; вот, значит, и в Ломбард уплачено, - ибо вы будете платить не 
больше сотни рублей в год, - и вот вы хозяин Михайловского, а я охотно стану 
вашей управляющей. Единственное хорошее дело сделал Павлищев: он выгнал  
толстого наглеца,  которого именовали управляющим, после того как убедился, что 
тот совсем недавно своровал 1000 р., - и назначил старостой порядочного и 
честного крестьянина, - и все идет прекрасно. Я сказала вам, что муж Ольги 
негодяй: в конце августа месяца получает он вдруг письмо из Варшавы, в котором 
ему сообщают, что если он не поспешит возвратиться, то потеряет место. - И вот 
он в отчаянном положении, не зная, как выехать - у него было лишь 800 руб. 
(столько ваши родители не умели никогда выручить); тогда Борис одалживает ему 25 
четвертей ржи, я - 50, Михайловское дает ему 83, всего, в общем, 158; и вот он 
едет в Остров, продает их г-ну Кириякову, командиру полка, - и получает за них 
около 2000. - Он уезжает - и до сей поры от него нет ни единой строчки, где было 
бы сказано:  спасибо, добрые
 люди, я доехал, здрав и невредим.  Теперь <. ..... .>.
     Читайте, думайте, дорогой Александр <Серьгеич>. Поздравляю вас с началом 
Нового года. - Дни идут, часы летят, и годы текут незаметно - пусть вереница 
дней этого года будет вполне счастливой для вас и вашей дорогой жены. Поцелуйте 
нежно за меня каждого из ваших деток. Привет, дорогой друг, от П. О.
     Мне сказали, будто вы переменили квартиру; пожалуйста, сообщите мне ваш 
адрес.



(196)  9 января.
     Я писала вам, мой дорогой <Александр Серьгеич>, в ответ на ваше письмо от 
22 <декабря> прошлого года, которое получила в крещенье. Представляется случай - 
в я спешу послать вам банку крыжовника, который поджидал вас всю осень. Если бы 
было достаточно одних пожеланий, чтобы сделать кого-либо счастливым, то вы, 
конечно, были бы одним из счастливейших смертных на земле. - А себе на этот год 
я желаю только одного - повидать вас на протяжении этих 365 дней. Привет вам, 
мой дорогой Пушкин, и доброй ночи, потому что глаза мои устали от писания.



(197) загубил только масло и старание.
(198) и хотя я Иван, но не буду Иваном-Дураком.



(199)         и проч.



(200) Пришлите мне пожалуйста паштет из гусиной печенки за 25 р.
А. Пушкин.
         16 янв.



(201)         Барри Корнуолла



(202)         и проч.



(203)         Я хотел бы задать вам один вопрос, но не будет ли он напрасен?
(204)          К счастью, нет.



(205) <..............>пишет что <......>
<..............>П. Б. Сделаете вы <.....>
<..............>по род<ству> <..........>
<..............>карьера <...............>
<..............><им>ператор <...........>
<..............>правитель<ства> <.......>
<..............><г>оворил о вас <.......>
<..............>вы всегда <.............>



(206)         Барри Корнуолла.



(207)        Барон!
     Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего 
сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я 
довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это 
своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне 
неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. 
Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я 
заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой 
трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть 
может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении 
самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
     Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем 
прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему 
сыну. Повидимому всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) 
руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и 
нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы 
подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего 
незаконорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он 
должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали 
ей: верните мне моего сына.
     Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы 
моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии 
согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах 
дворов вашего и вашего, к чему я имел к возможность и намерение. Я не желаю, 
чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, 
чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, 
и еще того менее - чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал 
преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я 
вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, 
если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не 
остановлюсь.
     Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга.

Александр Пушкин.

         26 января 1837.



(208)     Милостивый государь.
     Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обратился к г. виконту 
д'Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, чтобы убедиться, действительно 
ли то письмо, на какое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой 
степени выходит из пределов возможного, что я отказываюсь отвечать на все 
подробности этого послания. Вы, повидимому, забыли, милостивый государь, что 
именно вы отказались от вызова, направленного вами барону Жоржу де Геккерну и им 
принятого. Доказательство тому, что я здесь заявляю, существует - оно писано 
вашей рукой и осталось в руках у секундантов. Мне остается только предупредить 
вас, что г. виконт д'Аршиак отправляется к вам, чтобы условиться относительно 
места, где вы встретитесь с бароном Жоржем Геккерном, и предупредить вас, что 
эта встреча не терпит никакой отсрочки.
     Я сумею впоследствии, милостивый государь, заставить вас оценить по 
достоинству звание, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны 
запятнать не может. Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга

Барон де Геккерн.
Прочтено и одобрено мною.
Барон Жорж де Геккерн.



(209)     Прошу г-на Пушкина оказать мне честь сообщением, может ли он меня 
принять. Или, если не может сейчас, то в котором часу это будет возможно.
Виконт д'Аршиак,
состоящий при Французском посольстве.



(210) С. Петербург.

     Нижеподписавшийся извещает господина Пушкина, что он будет ожидать у себя 
дома до 11 часов вечера нынешнего дня, а после этого часа - на балу у графини 
Разумовской лицо, уполномоченное на переговоры о деле, которое должно быть 
закончено завтра.
     В ожидании он просит господина Пушкина принять уверение в своем совершенном 
уважении,

Виконт д'Аршиак.

Вторник, 26 января/7 февраля 1837.



(211) Среда, 1 1/2 утра.

     Сию минуту я вернулся домой от графини Разумовской, где я вас повсюду 
искал, чтобы сказать о том, что только что беседовал с г-ном д'Аршиаком. - Не 
найдя вас, я полагаю, что вы уехали, и так как мое посещение в такой час могло 
бы вызвать подозрения у вашей супруги, я предпочитаю послать вам эти строки.
     Я сказал г-ну д'Аршиаку, что вы только что говорили со мной о своем деле с 
господином де-Геккерном, приглашая меня быть вашим секундантом, и что, не давая 
окончательного согласия взять на себя эту роль, я обещал вам переговорить с ним. 
- Он отказался объясняться со мною, если только я не объявлю себя вашим 
секундантом, чего я не сделал. - На этом дело остановилось, и я обещал ему 
сообщить вам о том, что произошло между нами.
     Однако, кажется мне, я увидел, что дело не может окончиться примирением, 
надежда на которое побудила бы меня, быть может, вмешаться; - в виду этого прошу 
вас, милостивый государь, не настаивать на том, чтобы я взял на себя ту роль, 
которую вы желали мне поручить. Я должен чувствовать себя польщенным тем 
доверием, которым вы хотели почтить меня, и вновь вас за это благодарю. Я не 
думаю также, чтобы мой отказ мог причинить вам затруднения.
     Благоволите, милостивый государь, принять выражение моих отличных чувств.

Артур К. Меджнис.



(212)     Милостивый государь.
     Я настаиваю и сегодня утром на просьбе, с которой имел честь обратиться к 
вам вчера вечером.
     Необходимо, чтобы я переговорил с секундантом, выбранным вами, и притом в 
кратчайший срок. До полудня я останусь у себя на квартире; надеюсь ранее этого 
часа принять лицо, которое вам угодно будет прислать ко мне.
     Примите, милостивый государь, уверение в моем глубочайшем уважении.

Виконт д'Аршиак.
С.-Петербург, 9 ч. утра, 27 января/7 февраля 1837.



(213)       Виконт,

     Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные 
дела; поэтому я не согласен ни на какне переговоры между секундантами. Я привезу 
моего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н 
Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его 
принимаю, будь то хотя бы его ливрейный лакей. Что же касается часа и места, то 
я всецело к его услугам. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно. Прошу 
вас поверить, виконт, что это мое последнее слово и что более мне нечего 
[прибавить] ответить относительно этого дела; и что я тронусь из дому лишь для 
того, чтобы ехать на место.
     Благоволите принять уверение в моем совершенном уважении.

А. Пушкин.
27 января.



(214)                   Милостивый государь.
     Оскорбив честь барона Жоржа де Геккерна, вы обязаны дать ему 
удовлетворение. Вам и следует найти себе секунданта. Не может быть и речи о 
подыскании вам такового.
     Готовый со своей стороны отправиться на место встречи, барон Жорж де 
Геккерн настаивает на том, чтобы вы подчинились правилам. Всякое промедление 
будет сочтено им за отказ в должном ему удовлетворения и за намерение оглаской 
этого дела помешать его окончанию.
     Свидание между секундантами,  необходимое перед поединком,  станет, если вы 
снова откажетесь, одним из условий барона Жоржа де Геккерна; а вы сказали мне 
вчера и написали сегодня, что принимаете все его условия.
     Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном уважении.

Виконт д'Аршиак.
С.-Петербург, 27 января/8 февраля 1837.



(215) - Барри Корнуолла.


(216)     Господин барон Геккерн оказал мне честь принять мой вызов на дуэль его 
сына Ж. Геккерна; узнав  случайно ? по слухам ?,  что господин Геккерн решил 
просить руки моей свояченицы мадемуазель К. Гончаровой, я прошу господина барона 
Геккерна-отца рассматривать мой вызов, как не бывший.
     За то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как я не могу 
перенести (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)

(217)      Г-ну Пушкину в С.-Петербурге.



 



КРИТИКА И ПУБЛИЦИСТИКА

СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ


МОИ ЗАМЕЧАНИЯ ОБ РУССКОМ ТЕАТРЕ.

     Должно ли сперва поговорить о себе, если захочешь поговорить о других? 
Нужна ли старая маска Лужнического пустынника для безымянного критика Истории 
К.<арамзина>? Должно ли укрываться в чухонскую деревню, дабы сравнивать немку 
Ленору с шотландкой Людмилой и чувашкой Ольгою? Ужели наконец необходимо для 
любителя франц.<узских> акт.<еров> и ненавистника русск.<ого> театра прикинуться 
кривым и безруким инвалидом, как будто потерянный глаз и оторванная рука дают 
полное право и криво судить и не уметь писать по-русски? Думаю, что нет, и 
потому не прилагаю здесь ни своего послужного списка, ни свидетельства о 
рождении, ни росписи своим знакомым и друзьям, ни собственной апологии. 
Читатель, которому до меня нет никакой нужды, этим нимало не оскорбится и если 
ему нечего делать, то пробежит мои замечания об Русск<ом> Театре,  не заботясь, 
по какому поводу я их написал и напечатал.
     Публика образует драматические таланты. Что такое наша публика?
     Пред началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти 
рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и 
незнакомыми. "Откуда ты?" - "От Сем...<еновой>, от Сосн...<ицкой>, от 
Кол...<осовой>, от Ист...<оминой">. - "Как ты счастлив!" - "Сегодня она поет - 
она играет, она танцует - похлопаем ей - вызовем ее! она так мила! у ней такие 
глаза! такая ножка! такой талант!.." - Занавес подымается. Молодой человек, его 
приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают. Не хочу здесь 
обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности. Но 
можно ли полагаться на мнения таковых судей?
     Часто певец или певица, заслужившие любовь нашей публики, фальшиво 
дотягивают арию Боэльдьэ или della Maria.  Знатоки примечают, любители 
чувствуют, они молчат из уважения к таланту. Прочие  хлопают из доверенности и 
кричат форо из приличия.
     Траг.<ический> акт<ер> заревет громче, сильнее обыкновенного; оглушенный 
ра°к приходит в исступление, театр трещит от рукоплесканий.
     Актриса... Но довольно будет, если скажу, что невозможно ценить таланты 
наших актеров по шумным одобрениям нашей публики.
     Еще замечание. Значительная часть нашего партера (т. е. кресел) слишком 
занята судьбою Европы и отечества, слишком утомлена трудами, слишком 
глубокомысленна, слишком важна, слишком осторожна в изъявлении душевных 
движений, дабы принимать какое-нибудь участие в достоинстве драматического 
искусства (к тому же, русского). И если в половине седьмого часу одни и те же 
лица являются из казарм и совета занять первые ряды абон.<ированных> кресел, то 
это более для них условный этикет, нежели приятное отдохновение. Ни в каком 
случае не возможно требовать от холодной их рассеянности здравых понятий и 
суждений, и того менее - движения какого-нибудь чувства. Следовательно, они 
служат только почтенным украшением Большого каменного театра, но вовсе не 
принадлежат ни к толпе любителей, ни к числу просвещенных или пристрастных 
судей.
     Еще одно замечание. Сии великие люди нашего времени, носящие на лице своем 
однообразную печать скуки, спеси, забот и глупости, неразлучных с образом их 
занятий, сии всегдашние передовые зрители, нахмуренные в комедиях, зевающие в 
трагедиях, дремлющие в операх, внимательные, может быть, в одних только балетах, 
не должны ль необходимо охлаждать игру самых ревностных наших артистов и 
наводить лень и томность на их души, если природа одарила их душою?
     Но посмотрим, достойны ли русск.<ие> актеры такого убийственного 
равнодушия. Разберем отдельно трагедию, комедию, оперу и балет и постараемся 
быть снисходительными и строгими, но особливо беспристрастными.
     Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой и, м.<ожет> б.<ыть>, 
только об ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она 
образовалась сама собою. Семенова никогда не имела подлинника. Бездушная 
фр.<анцузская> актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей 
намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души. Игра всегда 
свободная, всегда ясная, благородство одушевленных движений, орган чистый, 
ровный, приятный и часто порывы истинного вдохновения, вс° сие принадлежит ей и 
ни от кого не заимствовано. Она украсила несовершенные творения несчастного 
Озерова и сотворила роль Антигоны и Моины; она одушевила измеренные строки 
Лобанова; в ее устах понравились нам славянские стихи Катенина, полные силы и 
огня, но отверженные вкусом и гармонией. В пестрых переводах, составленных 
общими силами и которые, по несчастью, стали нынче слишком обыкновенны, слышали 
мы одну Семенову, и гений актрисы удержал на сцене все сии плачевные 
произведения союзных поэтов, от которых каждый отец отрекается по-одиначке. 
Семенова не имеет соперницы. Пристрастные толки и минутные жертвы, принесенные 
новости, прекратились, она осталась единодержавною царицею траг.<ической> сцены. 
Было время, когда хотели с нею сравнивать прекрасную комическую актрису 
Валберхову, которая в роле Дидоны живо напоминала нам жеманную Селимену (так, 
как в роле Ревнивой жены   (1)  напоминает она и теперь Карфагенскую царицу). Но 
истинные почитатели ее таланта забыли, что видали ее в венце и мантии, которые 
весьма благоразумно сложила она для платья с шлейфом и шляпки с перьями.
     В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, 
робкая Колосова явилась недавно на поприще Мельпомены. 17 лет, прекрасные глаза, 
прекрасные зубы (следовательно частая приятная улыбка), нежный недостаток в 
выговоре обворожили судей траг.<ических> талантов. Приговор почти единогласный 
назвал Сашеньку Колосову надежной наследницей Семеновой. Во вс° продолжение игры 
ее рукоплесканья не прерывались. По окончанию трагедии она была вызвана криками 
исступления, и когда г-жа Колосова большая

           Filiae pulchrae mater pulchrior

в русской одежде, блистая материнскою гордостью, вышла в последующем балете, вс° 
загремело, вс° закричало. Счастливая мать плакала и молча благодарила упоенную 
толпу. Пример единственный в истории нашего театра. Рассказываю просто, не делая 
на это никаких замечаний. Три раза сряду Колосова играла три разные роли с 
равным успехом. Чем же вс° кончилось? Восторг к ее таланту и красоте мало-помалу 
охолодел, похвалы стали умереннее, рукоплескания утихли, перестали ее сравнивать 
с несравненною Семеновой; вскоре стала она являться пред опустелым театром. - 
Наконец, в ее бенефис, когда играла она роль Заиры - все заснули и проснулись 
только тогда, когда христианка Заира, умерщвленная в 5 действии тр.<агедии>, 
показалась в конце довольно скучного водевиля в малиновом сарафане, в золотой 
повязке, и пошла плясать по-русски с большою приятностию на голос: Во саду ли, в 
огороде.
     Если Колосова будет менее заниматься флигель-адъют<ант>ами е. и. в., а 
более своими ролями; если она исправит свой однообразный напев, резкие 
вскрикиванья и парижский выговор буквы Р,  очень приятный в комнате, но 
неприличный на траг.<ической> сцене; если жесты ее будут естественнее и не столь 
жеманными, если будет подражать не только одному выражению лица Семеновой, но 
постарается себе присвоить и глубокое ее понятие о своих ролях, - то мы можем 
надеяться иметь со временем истинно хорошую актрису - не только прелестную 
собой, но и прекрасную умом, искусством и неоспоримым дарованием. Красота 
проходит, таланты долго не увядают. Кто нынче говорит об Каратыгиной, которая, 
по собственному признанию, никогда не могла понять смысла ни единого слова своей 
роли, если она писана была стихами? Было время, когда ослепленная публика 
кричала об чудном таланте прелестной любовницы Яковлева; теперь она наряду с его 
законною вдовою, и никто не возьмет на себя решить, которая из них непонятнее и 
неприятнее. Скромная, никем не замечанная Яблочкина, понявшая совершенно всю 
ничтожность лица траг.<ической> напер.<сницы>, предпочитается им обеим простым, 
равнодушным чтением стихов, которое, по крайней мере, никогда не вредит игре 
главной актрисы.
     Долго Семенова являлась перед нами с диким, но пламенным Яковлевым, 
который, когда не был пьян, напоминал нам пьяного Тальма. В то время имели мы 
двух траг.<ических> актеров! Яковлев умер; Брянской заступил его место, но не 
заменил его. Брянской, может быть, благопристойнее вообще, имеет более 
благородства на сцене, более уважения к публике, тверже знает свои роли, не 
останавливает представлений внезапными своими болезнями,  но зато какая 
холодность! какой однообразный, тяжелый напев!

                  По мне уж лучше пей,
                  Да дело разумей.

Яковлев имел часто восхитительные порывы гения, иногда порывы лубочного Тальма. 
Брянской всегда, везде одинаков. Вечно улыбающийся Фингал, Тезей, Орозман, Язон, 
Димитрий - равно бездушны, надуты, принужденны, томительны. Напрасно говорите вы 
ему: расшевелись, батюшка! развернись, рассердись, ну! ну! Неловкий, 
размеренный, сжатый во всех движениях, он не умеет владеть ни своим голосом, ни 
своей фигурою. Брянской в трагедии никогда никого не тронул, а в комедии не 
рассмешил. Несмотря на это, как комической актер, он имеет преимущество и даже 
истинное достоинство.
     Оставляю на жертву бенуару  Щеникова, Глухарева, Каменогорского, Толченова 
и проч. Все они, принятые сначала с восторгом, а после падшие в презрение самого 
райка, погибли без шума.  Но из числа сих отверженных исключим Борецкого. 
Любовь, иные думают, несчастная, к своему искусству увлекла его на трагическую 
сцену. Он не имеет величественной осанки Яковлева, ни даже довольно приятной 
фигуры Брянского, его напев еще однообразнее и томительнее, вообще играет он 
хуже его. Certes! c'est beaucoup dire - со всем тем я Борецкого предпочитаю 
Брянскому. Борецкой имеет чувство; мы слыхали порывы души его в роле Эдипа и 
старого Горация. Надежда в нем не пропала. Искоре<не>ние всех привычек, 
совершенная перемена методы, новый образ выражаться могут сделать из Борецкого, 
одаренного средствами душевными и физическими, актера с великим достоинством.
     Но оставим неблагодарное поле тр.<агедии> и приступим к разбору комических 
талантов.
                                            <1820>



 ПРИМЕЧАНИЕ
(1) Иные почитают лучшею ролью г-жи Валберховой - роль Ревнивой жены.  
Совершенно несправедливо. Разве они не видали ее в Мизантропе,  в  Нечаянном 
закладе, в  Пустодомах  и проч.



ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ "СЫНА ОТЕЧЕСТВА".

     В течение последних четырех лет мне случалось быть предметом журнальных 
замечаний. Часто несправедливые, часто непристойные, иные не заслуживали 
никакого внимания, на другие издали отвечать было невозможно. Оправдания 
оскорбленного авторского самолюбия не могли быть занимательны для публики; я 
молча предполагал исправить в новом издании недостатки, указанные мне каким бы 
то ни было образом, и с живейшей благодарностью читал изредка лестные похвалы и 
ободрения, чувствуя, что не одно, довольно слабое достоинство моих стихотворений 
давало повод благородному изъявлению снисходительности и дружелюбия.
     Ныне нахожусь в необходимости прервать молчание. Князь П. А. Вяземский, 
предприняв из дружбы ко мне издание Бахчисарайского фонтана, присоединил к оному 
Разговор между Издателем и Антиромантиком, разговор вероятно вымышленный: по 
крайней мере, если между нашими печатными классиками многие силою своих суждений 
сходствуют с Классиком Выборгской стороны, то, кажется, ни один из них не 
выражается с его остротой и светской вежливостию.
     Сей разговор не понравился одному из судей нашей словесности. Он напечатал 
в 5 • Вестника Европы второй разговор между Издателем и Классиком, где между 
прочим прочел я следующее:
     "Изд.  Итак, разговор мой вам не нравится? - Класс. Признаюсь, жаль, что вы 
напечатали его при прекрасном стихотворении Пушкина, думаю и сам автор об этом 
пожалеет".
     Автор очень рад, что имеет случай благодарить князя Вяземского за 
прекрасный его подарок. Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской 
стороны или с Васильевского острова писан более для Европы вообще, чем 
исключительно для России, где противники романтизма слишком слабы и незаметны и 
не стоят столь блистательною отражения.
     Не хочу или не имею права жаловаться по другому отношению, и с искренним 
смирением принимаю похвалы неизвестного критика.

  Одесса.                       Александр Пушкин

                                                                               
<1824>



<ПРИЧИНАМИ, ЗАМЕДЛИВШИМИ ХОД НАШЕЙ СЛОВЕСНОСТИ...>

     Причинами, замедлившими ход нашей словесности, обыкновенно почитаются - 1) 
общее употребление фр.<анцузского> языка, и пренебрежение русского - все наши 
писатели на то жаловались, - но кто же виноват, как не они сами. Исключая тем, 
которые занимаются стихами, русский язык ни для кого не может быть довольно 
привлекателен - у нас еще нет ни словесности ни книг, < (1) > все наши знания, 
все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли 
мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления 
для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми 
воображения и гарм.<онии>, но ученость, политика и философия еще по-русски не 
изъяснялись - метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так 
еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать  
обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее 
выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем 
известны.
     Но русская поэзия - скажут мне - достигла высокой степени образованности. 
Согласен, что некоторые оды Держ.<авина>, несмотря на неровность слога и 
неправильность языка, исполнены порывами истинного гения, что в Душеньке 
Богдановича встречаются стихи и целые страницы достойные Лафонтена, что Крылов 
превзошел всех нам известных баснописцев, исключая, мож<ет> б<ыть>, сего же 
самого Лафонтена, что Батюшков, счастл.<ивый> сподвижник Ломоносова, сделал для 
русского языка то же самое, что Петрарка для италианского: что Жуковского 
перевели бы все языки, если б он сам менее переводил.

Согласен с последним полустишием.

                                              <1824>



<ПРИМЕЧАНИЯ К "ЦЫГАНАМ".>

     <1.>

     Долго не знали в Европе происхождения цыганов; считали их выходцами из 
Египта - доныне в некоторых землях и называют их египтянами. Англ.<ийские> 
путешественники разрешили наконец все недоумения - доказано, что цыгане 
принадлежат отверженной касте индейцев, называемых Париа.  - Язык и то, что 
можно назвать их верою, - даже черты лица и образ жизни верные тому 
свидетельства. - Их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностию, 
везде утомила меры, принятые правительством для преобразования праздной жизни 
сих бродяг - они кочуют в России, как и в Англии; мужчины занимаются ремеслами, 
необходимыми для первых потребностей, торгуют лошадьми, водят медведей, 
обманывают и крадут, женщины промышляют ворожбой, пеньем и плясками.
     В Молдавии цыгане составляют большую часть народонаселения; но всего 
замечательнее то, что в Бессарабии и Молдавии крепостное состояние есть  
только между сих смиренных приверженцев первобытной свободы. Это не мешает им 
однако же вести дикую кочевую жизнь, довольно верно описанную в сей повести. Они 
отличаются перед прочими большей нравственной чистотой. Они не промышляют ни 
кражей ни обманом. Впроччем они так же дики, так же бедны, так же любят музыку и 
занимаются теми же грубыми ремеслами. Дань их составляет неограниченный  
доход супруги господаря.


                                          <2.>

                 Примеч.<ание.>

     Бессарабия, известная в самой глубокой древности, должна быть особенно 
любопытна для нас:

                       Она Державиным воспета,
                И славой русскою полна.

     Но доныне область сия нам известна по ошибочным описаниям двух или трех 
путешественников. Не знаю, выдет ли когда-нибудь Ист.<орическое> и 
стат.<истическое> опис.<ание> оной, составленное И. П. Липранди, соединяющим 
ученость истинную с отличными достоинствами военного человека.

                                                      <1824>



<ВООБРАЖАЕМЫЙ РАЗГОВОР С АЛЕКСАНДРОМ I.>

     Когда б я был царь, то позвал бы А.<лександра> П<ушкина> и сказал ему: 
"А<лександр> С.<ергеевич>, вы прекр<асно>  сочиняете стихи". Пуш<кин> 
поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством - а я бы продолжал: "Я 
читал вашу Оду Свобода.  Она вся писана немного сбивчиво, слегка обдумано, но 
тут есть три строфы очень хорошие. Поступив очень неблагоразумно, [вы однако ж 
не] старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы. Вы 
можете иметь мнения неосновательные, [но вижу], что вы уважили правду и личную 
честь даже в царе". - Ах, в.<аше> в.<еличество>, зачем упоминать об этой детской 
Оде?  лучше бы вы прочли хоть 3 и 6 песнь Рус.<лана> и Люд<милы>, ежели не всю 
поэму, или 1 часть К.<авказского> п. <пленника>, Бахчис.<арайский> фонт.<тан>. 
Онегин печатается, буду иметь честь отправить 2 экз.<емпляра> в библиотеку 
в<ашего> в<еличества> к Ив. Анд. Крылову, и если в<аше> в<еличество> найдете 
время... "Помилуйте, А.<лександр> С.<ергеевич>. Наше царское правило: дела не 
делай, от дела не бегай. Скажите, как это вы могли ужиться с Инз<овым>, а не 
ужились с г<рафом> Вор.<онцовым>?" - В<аше> в<еличество>, генерал Инзов добрый и 
почтенный [старик], он русский в душе, он не предпочитает первого английского 
шалопая всем <известным> и неизвест<ным> своим соотечест<венникам>. Он уже не 
волочится, ему не 18 лет от роду: страсти, если и были в нем, то уж давно 
погасли. <Он> доверяет благородству чувств, потому что сам имеет ч.<увства> 
благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется 
заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив, не опрометчив, не верит 
враже<ским>  паскв<илям>.  - В.<аше> в.<еличество>, вспомните, что всякое 
слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне так, как всякие 
остроумные вымыслы к.<нязю> Ц.<ицианову>. От дурных стихов не отказываюсь, 
надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаюсь, и силы нет 
отказываться. Слабость непозволительная. "Но вы же и аф
ей? вот что уж ни куда не годится". В<аше> в<еличество>, как можно судить 
человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать 
как преступление, и две пустые фразы судить как бы всенародную проповедь? Я 
всегда почитал и почи<таю> вас как лучшего из европейских нынеш.<них> 
власт.<ителей> (ув<идим>, однако, что будет из Карла X), но ваш последний 
поступок со мною - и смело в том ссылаюсь на собств.<енное> ваше сердце - 
противоречит вашим правилам и просв<ещенному> образу мыслей. "Признайтесь, вы 
всегда надеялись на мое великодушие" - Это не было бы оскорб<ительно> ваше<му> 
в<еличеству>, но вы видите, что я бы ошибся в своих расчетах.
     Тут бы П.<ушкин> разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы 
рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму, Ермак  или Кочум  
русским  размером с рифмами.

<1824>



 ПРИМЕЧАНИЕ.
(1)                       в стране моей родной
         Журналов <тысячи, а книги ни одной>



<ВОЗРАЖЕНИЕ НА СТАТЬЮ А. БЕСТУЖЕВА "ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ СЛОВЕСНОСТЬ В ТЕЧЕНИЕ 1824 
И НАЧАЛА 1825 ГОДОВ".>

     <1>.

     Б.<естужев> предполагает, что словесность всех народов следовала обидим 
законам природы. Что это значит? [Первый] век ее был возрастом гениев.


    <2>.

     Кажется автор хотел сказать, что всякая словесность имеет свое постепенное 
развитие и упадок. Нет.
     Автор первым ее периодом предполагает век сильных чувств и гениальных 
творений.  "По времени круг сей  (какой?) <стесняется... Жажда нового ищет 
нечерпанных источников, и гении смело кидаются в обход мимо толпы в поиске новой 
земли мира нравственного и вещественного, пробивают свои стези"> etc. 
Следовательно, настает новый период, но г-н Бестужев сливает их в одно и 
продолжает: "За сим <веком творения и полноты следует век посредственности, 
удивления и отчета. Песенники последовали за лириками, комедия вставала за 
трагедиею; но история, критика и сатира были всегда младшими ветвями словесности 
Так было везде". Нет. О греческой поэзии судить нам невозможно - до нас дошло 
слишком мало памятников оной. О греческой критике мы не имеем и понятия. Но мы 
знаем, что Геродот жил прежде Эсхила, гениального творца трагедии. Невий 
предшествовал Горацию, Энний Виргилию, Катулл Овидию, Гораций Квинтилиану, Лукан 
и Сенека явились гораздо позже. Вс° это не может подойти под общее определение 
г. Б.<естужева>.
     Спрашивается, которая из новейших словесностей являет постепенность, 
своевольно определ<енную> г. Б.<естужевым>? Ром.<антическая> слов.<есность> 
началась триолетами. Таинства, ле, фаблио предшествовали созданиям Ариоста, 
Кальдерона, Dante, Шекспира. - После кавалера Marini  явился Alfieri, Monti  и 
Foscolo,  после Попа и Аддиссона - Байрон, Мур и Соуве. Во Фр<анции> 
ром.<антическая> поэзия долго младенч<ествовала>. <Лучший стихотворец времени 
Франциска I>  Marot

       
     Спрашивается, где видим и тень закона, <определенного> г. Б<естужевым>?...


     <3.>

     У нас есть критика? где ж она? Где наши Аддис.<соны>, Лаг.<арпы>, Шлегели, 
Sismondi? - что мы разобрали? чьи литературные мнения сделались народными, на 
чьи критики можем мы сослаться, опереться?
     Но г-н Б.<естужев> сам же говорит ниже - <"критик, антикритик и перекритик 
мы видим много, а дельных критиков мало".>

                                     <1825>



О Г-ЖЕ СТАЛЬ И О Г. А. М-ВЕ.

     Изо всех сочинений г-жи Сталь книга десятилетнее изгнание  должна была 
преимущественно обратить на себя внимание русских. Взгляд быстрый и 
проницательный, замечания разительные по своей новости и истине, благодарность и 
доброжелательство, водившие пером сочинительницы - вс° приносит честь уму и 
чувствам необыкновенной женщины. Вот что сказано об ней в одной рукописи: "Читая 
ее книгу Dix ans d'exil,  можно видеть ясно, что, тронутая ласковым приемом 
русских бояр, она не высказала всего, что бросалось ей в глаза. (1)  Не смею в 
том укорять красноречивую, благородную чужеземку, которая первая отдала полную 
справедливость русскому народу, вечному предмету невежественной клеветы 
писателей иностранных". Эта снисходительность, которую не смеет порицать автор 
рукописи, именно и составляет главную прелесть той части книги, которая 
посвящена описанию нашего отечества. Г-жа Сталь оставила Россию как священное 
убежище, как семейство, в которое она была принята с доверенностию и радушием. 
Исполняя долг благородного сердца, она говорит об нас с уважением и скромностию, 
с полнотою душевною хвалит, порицает осторожно, не выносит сора из избы.  Будем 
же и мы благодарны знаменитой гостье нашей; почтим ее славную память, как она 
почтила гостеприимство наше...
     Из России г-жа Сталь ехала в Швецию по печальным пустыням Финляндии. В 
преклонных летах удаленная от всего милого ее сердцу, семь лет гонимая 
деятельным деспотизмом Наполеона, принимая мучительное участие в политическом 
состоянии Европы, она не могла, конечно, в сие время (в осень 1812 года) 
сохранить ясность души, потребную для наслаждения красотами природы. Не мудрено, 
что почернелые скалы, дремучие леса и озеры наводили на нее уныние. 
Недоконченные ее записки останавливаются на мрачном описании Финляндии...
     Г. A. M., (2)  пробегая снова книжку г-жи Сталь, набрел  на сей последний 
отрывок и перевел его довольно тяжелой прозою, присовокупив к оному следующие 
замечания на гр°зы г-жи Сталь:  "Не говоря уже о обличении ветреного 
легкомыслия, отсутствия наблюдательности и совершенного неведения местности, 
невольно поражающих читателей, знакомых с творениями автора книги о Германии,  я 
в свою очередь был поражен самим рассказом, во всем подобным пошлому 
пустомельству тех щепетильных французиков, которые, не много времени тому назад, 
являясь с скудным запасом сведений и богатыми надеждами в Россию, так радостно 
принимались щедрыми и подчас неуместно-добродушными нашими соотечественниками 
(только по образу мыслей не нашими современниками)".
     Что за слог и что за тон!  какое сношение имеют две страницы записок с 
Дельфиною, Кориною, Взглядом на французскую революцию и пр.? и что есть общего 
между щепетильными (?) французиками  и дочерью Неккера, гонимой Наполеоном и 
покровительствуемой великодушием русского императора?
     "Кто читал творения г-жи Сталь", продолжает г. А. М., "в коих так часто 
ширяется она и пр..., тому точно покажется странным, как беспредельные леса и 
пр... не сделали другого впечатления на автора Корины кроме скуки от 
единобразия!" - За сим г. А. М. ставит в пример самого себя. "Нет! никогда", 
говорит он, "не забуду я волнения души моей, расширявшейся для вмещения столь 
сильных впечатлений. Всегда буду помнить утра... и пр." - Следует описание 
северной природы слогом, совершенно отличным от прозы г-жи Сталь.
     Далее советует он покойной сочинительнице, посредством какого-либо толмача, 
расспросить извозчиков своих о точной причине пожаров и пр.
     Шутка о близости волков и медведей к Абовскому университету отменно не 
понравилась г-ну А. М. - но г. А. М. и сам расшутился. "Ужели", говорит он, "400 
студентов, там воспитывающихся, готовят себя в звероловы? В этом случае академию 
сию могла бы она точнее назвать псарным двором? Ужели г-жа Сталь не нашла 
другого способа отыскивать причин, замедляющих ход просвещения, как, 
перерядившись Дианой, заставить читателя рыскать вместе с собою в лесах 
финляндских, по порошам за медведями и волками, и зачем их искать в берлогах?.. 
Наконец от страха, наведенного на робкую душу нашей барыни, и проч."
     О сей барыне  должно было говорить языком вежливым образованного человека. 
Эту барыню  удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Байрон своей 
дружбы, Европа своего уважения, а г. А. М. журнальной статейки не весьма острой 
и весьма неприличной.

          Уважен хочешь быть, умей других уважить.

 Ст. Ар.
     9 июня 1825



<О СТИХОТВОРЕНИИ "ДЕМОН".>

     [Думаю, что критик ошибся]. Многие того же мнения, иные даже указывали на 
лицо, которое Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. 
Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в "Демоне" цель иную, более 
нравственную.
     В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для 
прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало по малу вечные противуречия 
существенности рождают в нем сомнения, чувство [мучительное, но] 
непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические 
предрассудки души. Недаром великий Гете называет вечного врага человечества 
духом отрицающим.  И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух 
отрицания или сомнения?  и в приятной картине начертал [отличительные признаки 
и] печальное влияние [оного] на нравствен<ность> вашего века.



О ПРЕДИСЛОВИИ Г-НА ЛЕМОНТЕ К ПЕРЕВОДУ БАСЕН И. А. КРЫЛОВА.

     Любители нашей словесности были обрадованы предприятием графа Орлова, хотя 
и догадывались, что способ перевода, столь блестящий и столь недостаточный, 
нанесет несколько вреда басням неподражаемого нашего поэта. Многие с большим 
нетерпением ожидали предисловия г-на Лемонте; оно в самом деле очень 
замечательно, хотя и не совсем удовлетворительно. Вообще там, где автор должен 
был необходимо писать по наслышке, суждения его могут иногда показаться 
ошибочными; напротив того, собственные догадки и заключения удивительно 
правильны. Жаль, что сей знаменитый писатель едва коснулся до таких предметов, о 
коих мнения его должны быть весьма любопытны. Читаешь его статью (3)   с 
невольной досадою, как иногда слушаешь разговор очень умного человека, который, 
будучи связан какими-то приличиями, слишком многого не договаривает и слишком 
часто отмалчивается.
     Бросив беглый взгляд на историю нашей словесности, автор говорит несколько 
слов о нашем языке, признает его первобытным, не сомневается в том, что он 
способен к усовершенствованию, и, ссылаясь на уверения русских, предполагает, 
что он богат, сладкозвучен и обилен разнообразными оборотами.
     Мнения сии не трудно было оправдать. Как материал словесности, язык 
славяно-русской имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба 
его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл 
ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей 
грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, 
усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам 
по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. 
Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но 
впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших 
мыслей.
     Г. Лемонте напрасно думает, что владычество татар оставило ржавчину на 
русском языке. Чуждый язык распространяется не саблею и пожарами, но собственным 
обилием и превосходством. Какие же новые понятия, требовавшие новых слов, могло 
принести нам кочующее племя варваров, не имевших ни словесности, ни торговли, ни 
законодательства? Их нашедствие не оставило никаких следов в языке образованных 
китайцев, и предки наши, в течении двух веков стоная под татарским игом, на 
языке родном молились русскому богу, проклинали грозных властителей и передавали 
друг другу свои сетования. Таковой же пример видели мы в новейшей Греции. Какое 
действие имеет на порабощенный народ сохранение его языка? Рассмотрение сего 
вопроса завлекло бы нас слишком далеко. Как бы то ни было, едва ли пол-сотни 
татарских слов перешло в русской язык. Войны литовские не имели также влияния на 
судьбу нашего языка; он один оставался неприкосновенною собственностию 
несчастного нашего отечества.
     В царствование Петра I-го начал он приметно искажаться от необходимого 
введения голландских, немецких и французских слов. Сия мода распространяла свое 
влияние и на писателей, в то время покровительствуемых государями и вельможами; 
к счастию, явился Ломоносов.
     Г. Лемонте в одном замечании говорит о всеобъемлющем гении Ломоносова; но 
он взглянул не с настоящей точки на великого сподвижника великого Петра.
     Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов 
обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, 
исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и 
стихотворец, он вс° испытал и вс° проник: первый углубляется в историю 
отечества, утверждает правила общественного языка его, дает законы и образцы 
классического красноречия, с несчастным Рихманом предугадывает открытия 
Франклина, учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художества 
мозаическими произведениями и наконец открывает нам истинные источники нашего 
поэтического языка.
     Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами; сна 
объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни: но 
если мы станем исследовать жизнь Ломоносова, то найдем, что науки точные были 
всегда главным и любимым его занятием, стихотворство же - иногда забавою, но 
чаще должностным упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике 
пламенных порывов чувства и воображения. Слог его, ровный, цветущий и 
живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского 
языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему 
преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии 
священных книг суть его лучшие произведения. (4)  Они останутся вечными 
памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться 
стихотворному языку нашему; но странно жаловаться, что светские люди не читают 
Ломоносова, и требовать, чтоб человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и 
ныне любимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные 
почести модного писателя!
     Упомянув об исключительном употреблении французского языка в образованном 
кругу наших обществ, г. Л.<емонте> столь же остроумно, как и справедливо, 
замечает, что русский язык чрез то должен был непременно сохранить драгоценную 
свежесть, простоту и, так сказать, чистосердечность выражений. Не хочу 
оправдывать нашего равнодушия к успехам отечественной литературы, но нет 
сомнения, что если наши писатели чрез то теряют много удовольствия, по крайней 
мере язык и словесность много выигрывают. Кто отклонил французскую поэзию от 
образцов классической древности? Кто напудрил и нарумянил Мельпомену Расина и 
даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV. Что навело холодный 
лоск вежливости и остроумия на все произведения писателей 18-го столетия? 
Общество M-es du Deffand, Boufflers, d'Epinay,  очень милых и образованных 
женщин. Но Мильтон и Данте писали не для благосклонной улыбки прекрасного пола.
     Строгой и справедливый приговор французскому языку делает честь 
беспристрастию автора. Истинное просвещение беспристрастно. Приводя в пример 
судьбу сего прозаического языка, г. Лемонте утверждает, что и наш язык не 
столько от своих поэтов, сколько от прозаиков должен ожидать европейской своей 
общежительности.  Русской переводчик оскорбился сим выражением; но если в 
подлиннике сказано civilisation Europйenne,  то сочинитель чуть ли не прав.
     Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности; 
просвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться 
одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-
русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза 
наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены 
создавать  обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность 
наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и 
всем известны.
     Г. Лемонте, входя в некоторые подробности косательно жизни и привычек 
нашего Крылова, сказал, что он не говорит ни на каком иностранном языке и только 
понимает по-французски. Неправда!  резко возражает переводчик в своем 
примечании. В самом деле, Крылов знает главные европейские языки и, сверх того, 
он, как Альфиери, пятидесяти лет выучился древнему греческому. В других землях 
таковая характеристическая черта известного человека была бы прославлена во всех 
журналах; но мы в биографии славных писателей наших довольствуемся означением 
года их рождения и подробностями послужного списка, да сами же потом и жалуемся 
на неведение иностранцев о всем, что до нас косается.
     В заключении скажу, что мы должны благодарить графа Орлова, избравшего 
истинно-народного поэта, дабы познакомить Европу с литературою Севера. Конечно 
ни один француз не осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, 
кажется, можем предпочитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих 
единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naпvetй, bonhomie)  
есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта 
в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный 
способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов.

         Н. К.
     12 августа.

     P. S. Мне показалось излишним замечать некоторые явные ошибки, 
простительные иностранцу, напр. сближение Крылова с Карамзиным (сближение, ни на 
чем не основанное), мнимая неспособность языка нашего к стихосложению совершенно 
метрическому и проч.

 <1825>



<ОБ АНДРЕ ШЕНЬЕ.>

     A Ch<йnier>   погиб жертвою Фр.<анцузской> револ<юции> на 31 году от 
рождения. Долго славу его составляло неск.<олько> сл.<ов>, сказан.<ных> о н.<ем> 
Шатобр.<ианом>, два или три отрывка, и общее сожаление об утрате всего прочего. 
- Наконец творения его были отысканы и вышли в свет 1819 года. - Нельзя 
воздержаться от горестного чувства.

 <1825>



О ПОЭЗИИ КЛАССИЧЕСКОЙ И РОМАНТИЧЕСКОЙ.

     Наши критики не согласились еще в ясном различии между родами 
кл.<ассическим> и ром.<антическим>. Сбивчивым понятием о сем предмете обязаны мы 
фр.<анцузским> журналистам, которые обыкновенно относят к романтизму вс°, что им 
кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или 
основанным на предрассудках и преданиях простонародных: определение самое 
неточное. Стихотворение может являть все сии признаки, а между тем принадлежать 
к роду классическому.
     Если вместо формы  стихотв.<орения> будем [брать] за основание только дух,  
в котором оно писано, - то никогда не выпутаемся из определений. Гимн Ж. Б. 
Руссо духом своим, конечно, отличается от оды Пиндара, сатира Ювенала от сатиры 
Горация, Освобожденный Иерусалим от Энеиды - однако ж все они принадлежат к роду 
классическому.
     К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих формы  известны были 
грекам и римлянам, или коих образцы они нам оставили; след.<ственно> сюда 
принадл.<ежат>: эпопея,  поэма дид.<актическая>, трагедия, комедия, ода, сатира, 
послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и баснь.
     Какие же роды стихотворения должны отнести<сь> к поэзии ром.<антической>?
     Те, которые не были известны древним и те, в коих прежние формы изменились 
или заменены другими.
     Не считаю за нужное говорить о поэзии гр.<еков> и римл.<ян> - каждый 
образованный европеец должен иметь достаточное понятие о бессмертных созданиях 
величавой древности. Взглянем на происхождение и на постепенное развитие поэзии 
нов.<ейших> народов.
     З.<ападная> И.<мперия> клонилась быстро к падению, а с нею науки, 
словесность и художества. Наконец, она пала; просвещение погасло. Невежество 
омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли 
книгохранилищ монастырских монахи соскобляли с пергамента стихи Лукреция и 
Виргилия и вместо их писали на нем свои хроники и легенды.
     Поэзия проснулась под небом полуденной Франции - рифма отозвалась в 
романском языке; сие новое украшение стиха, с первого взгляда столь мало 
значущее, имело важное влияние на словесность новейших народов. Ухо обрадовалось 
удвоенным ударениям звуков - побежденная трудность всегда приносит нам 
удовольствие - любить размеренность, соответственность свойственно уму 
человеческому. Трубадуры играли рифмою, изобретали для нее все возможные 
изменения стихов, придумывали самые затруднительные формы: явились virlet, 
баллада, рондо, сонет и проч.
     От сего произошла необходимая натяжка выражения, какое-то жеманство, вовсе 
неизвестное древним; мелочное остроумие заменило чувство, которое не может 
выражаться триолетами. Мы находим несчастные сии следы в величайших гениях 
новейших времен.
     Но ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии, воображение 
требует картин и рассказов. Трубадуры обратились к новым источникам вдохновения, 
воспели любовь и войну, оживили народные предания, - родился ле, роман и фаблио.
     Темные понятия о древней трагедии и церковные празднества подали повод к 
сочинению таинств  (mystиre). [Они] почти все писаны на один образец и подходят 
под одно уложенье, но к несчастию в то время не было Аристотеля для установления 
непреложных законов мистической драматургии.
     Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: 
нашествие мавров и крестовые походы.
     Мавры внушили ей исступление и нежность любви, приверженность к чудесному и 
роскошное красноречие востока; рыцари сообщили свою набожность и простодушие, 
свои понятия о геройстве и вольность нравов походных станов Годфреда и Ричарда.
     Таково было смиренное начало романтической поэзии. Если бы она остановилась 
на сих опытах, то строгие приговоры фр.<анцузских> критиков были бы справедливы, 
но отрасли ее быстро и пышно процвели, и она является нам соперницею древней 
музы.
     Италия присвоила себе ее эпопею. Полу-африканская Гишпания завладела 
трагедией и романом. Англия противу имен Dante, Ариосто и Калдерона с гордостию 
выставила имена Спенсера, Мильтона и Шекспира. В Германии (что довольно странно) 
отличилась новая сатира, едкая, шутливая, [коей памятником остался Ренике Фукс].
     Во Франции тогда поэзия вс° еще младенчествовала: лучший стихотворец 
времени [Франциска I]

     rima des triolets, fit fleurir la ballade.

     Проза уже имела сильный перевес: Монтань, Рабле были современниками Марота.
     В Италии и в Гипшании народная поэзия уже существовала прежде появления ее 
гениев. Они пошли по дороге уже проложенной: были поэмы прежде Ариостова 
Орландо, были трагедии прежде созданий de Vega  и Калдерона.
     Во Франции просвещение застало поэзию в ребячестве, без всякого 
направления, безо всякой силы. Образованные [умы] века Л.<юдовика> XIV 
справедливо презрели ее ничтожность и обратили ее к древним образцам. Буало 
обнародовал свой Коран - и фр.<анцузская> слов.<есность> ему покорилась.
     Сия лжеклассическая поэзия, образованная в передней и никогда не доходившая 
далее гостинной, не могла отучиться от некоторых врожденных привычек, и мы видим 
в ней вс° романтич.<еское> жеманство, облеченное в строгие формы классические.
     P. S. Не должно думать однако ж, чтоб и во Франции не осталось никаких 
памятников чистой ром.<антической> поэзии. Сказки Лафонтена и Вольтера и Дева 
сего последнего носят на себе ее клеймо. - Не говорю уже о многочисленных 
подражаниях тем и той (подр.<ажаниях>, по большей части посредственных; легче 
превзойти гениев в забвении всех приличий, нежели в поэтическом достоинстве).

 <1825>



<О ТРАГЕДИИ.>

     Изо всех родов сочинений самые (invraisembl) неправдоподобные 
соч.<инения> драмматические - а из соч.<инений> драмм.<атических> - трагедии, 
ибо зритель должен забыть - по большей части, время, место, язык; должен усилием 
воображения согласиться в известном наречии - к стихам, к вымыслам. 
Фр.<анцузские> пис.<атели> это чувствовали и сделали свои своенравные правила - 
действие, место, время. Занимательность будучи первым законом др.<аматического> 
иск.<усства>, единство действия должно быть соблюдаемо. Но место и время слишком 
своенравны - от сего происходят какие неудобства, стеснения места действия. 
Заговоры, изъяснения любовные, государственные совещания, празднества - вс° 
происходит в одной комнате! - Непомерная быстрота и стесненность происшедствий, 
наперсники... a  parte - столь же несообразны с рассудком - принуждены были в 
двух местах - и проч. И вс° это ничего не значит. Не короче ли следовать 
шк.<оле> романт.<ической>, которая есть отсутств.<ие> всяких правил, но не 
всякого искусства? Интерес - единство.
Смешение родов ком.<ического> <и> траг.<ического> - напряжение, изысканность 
необходимых иногда прост.<онародных>  выражений.

 <1825>



<О НАРОДНОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ>

     С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать 
народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы - но 
никто не думал определить, что разумеет он под словом народность.
     Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе 
предметов из Отечественной истории, другие видят народность в словах, т. е. 
радуются тем, что изъясняясь по-русски употребляют русские выражения.
     Но мудрено отъять у Шекспира в его Отелло, Гамлете, Мера за меру и проч. 
достоинства большой народности. Vega  и Калдерон поминутно переносят во все 
части света, заемлют предметы своих трагедий из италья<нcких> новелл, из 
франц.<узских> ле. Ариосто воспевает Карломана, французских рыцарей и китайскую 
<царевну>. Траг<едии> Расина взяты им из древней <истории>.
     Мудрено однако же у всех сих писателей оспоривать достоинства великой 
народности. Напротив того, что есть народного в Рос<сиаде> и в <Петриаде кроме 
имен>,  как справедливо заметил <кн. Вяземский>? Что есть народного в Ксении, 
рассуждающей шести<стопными> ямбами о власти родительской с наперсницей посреди 
стана Димитрия?
     Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено 
одними соотечественниками - для других оно или не существует или даже может 
показаться пороком. Ученый немец негодует на учтивость героев Расина, француз 
смеется, видя в Калдероне Кориола<на> вызывающего на дуэль своего противника. 
Вс° это носит однако ж печать народности.
     Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, 
которая более и<ли> менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и 
чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно 
какому-нибудь народу.

 <1825-1826>



<ВОЗРАЖЕНИЕ НА СТАТЬИ КЮХЕЛЬБЕКЕРА В "МНЕМОЗИНЕ".>

     Статья О напр.<авлении нашей поэзии>  и Разг.<овор> с г. Б.<улгариным>,  
напечатанные в Мнемозине, послужили основанием всего, что сказано было противу 
р.<омантической> литературы в последние 2 года.
     Статьи сии написаны человеком ученым и умным. [Правый или неправый], он 
везде предлагает даже причины своего образа мыслей и доказательства своих 
суждений, дело довольно редкое в нашей литературе.
     Никто не стал опровергать его, потому ли, что все с ним согласились, потому 
ли, что не хотели связаться с атлетом, повидимому, сильным и опытным.
     Несмотря на то многие из суждений его ошибочны во всех отношениях. Он 
разделяет русскую поэзию на лирическую и эпическую. К 1-ой относ<ит> 
произв.<едения> старин.<ных> поэтов наших, ко второй Ж.<уковского> и его после 
д.<ователей>.
     Теперь положим, что разделение сие справедливо, и рассмотрим, каким образом 
критик определяет степень достоинства сих двух родов.

                             -----

     "Мы напр.<асно> " выписываем сие мнение, потому что оно совершенно 
согласно с нашим.
     Что такое сила  в поэзии? сила в изобретеньи, в расположении плана, в слоге 
ли?
     Свобода?  в слоге, в расположении - но какая же свобода в слоге Ломоносова 
и какого плана требовать в торж.<ественной> оде?
     Вдохновение?  есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, 
следст.<венно> к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению 
оных.
     Вдохновение нужно в поэзии как и в геометрии. Критик смешивает вдохновение 
с восторгом.

                             -----

     Нет; решительно нет - восторг  исключает спокойствие,  необходимое условие 
прекрасного.  Восторг не предполагает силы ума, располагающей частей в их 
отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следств.<енно> не в 
силе произвесть истинное великое совершенство - (без которого нет лирич.<еской> 
поэзии). Гомер  неизмеримо выше Пиндара - ода, не говоря уже об элегии стоит на 
низших степенях поэм, трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества 
(fantaisie), воображения - гениального знания природы.
     Но [плана нет в оде] и не может быть - единый план Ада есть уже плод 
высокого гения. Какой план в Олимпийских одах Пиндара, какой план в Водопаде, 
лучшем произведении Державина?
     Ода  исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого.

                             -----

     Восторг есть напряженное состояние единого воображения. Вдохновение может 
[быть] без восторга, а восторг без вдохновения [не существует].

 <1825-1826>



О НАРОДНОМ ВОСПИТАНИИ.

     Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток 
просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные 
заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою 
обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом 
замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались 
только военною службою, старались отличаться одною светской образованностию или 
шалостями; литература (в то время столь свободная) не имела никакого 
направления; воспитание ни в чем не отклонялось от первоначальных начертаний. 10 
лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, 
разговор исключительно политический; литературу (подавленную самой своенравною 
цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и 
возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или 
менее кровавые и безумные.
     Ясно, что походам 1813 и 1814 года, пребыванию наших войск во Франции и в 
Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего 
несчастные представители погибли в наших глазах; должно надеяться, что люди, 
разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они 
увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой - необъятную силу 
правительства, основанную на силе вещей. Вероятно, братья, друзья, товарищи 
погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной 
в душе своей. Но надлежит защитить новое, возростающее поколение, еще не 
наученное никаким опытом и которое скоро явится на поприще жизни со всею 
пылкостию первой молодости, со всем ее восторгом и готовностию принимать всякие 
впечатления.
     Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; 
воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла. 
Не просвещению,  сказано в высочайшем манифесте от 13-го июля 1826 года, но 
праздности ума, более вредной чем праздность телесных сил, недостатку твердых 
познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию 
пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало 
есть порча нравов, а конец - погибель.  Скажем более: одно просвещение в 
состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия.
     Чины сделались страстию русского народа. Того хотел Петр Великий, того 
требовало тогдашнее состояние России. В других землях молодой человек кончает 
круг учения около 25 лет; у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, 
ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником. Он 
входит в свет безо всяких основательных познаний, без всяких положительных 
правил; всякая мысль для него нова, всякая новость имеет на него влияние. Он не 
в состоянии ни поверить, ни возражать; он становится слепым приверженцем или 
жалким повторителем первого товарища, который захочет оказать над ним свое 
превосходство или сделать из него свое орудие.
     Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере, гражданских) представляет 
великие выгоды; но сия мера влечет за собою и беспорядки бесчисленные, как 
вообще всякое изменение постановлений, освященных временем и привычкою. Можно, 
по крайней мере, извлечь некоторую пользу из самого злоупотребления и 
представить чины целию и достоянием просвещения; должно увлечь вс° юношество в 
общественные заведения, подчиненные надзору правительства, должно его там 
удержать, дать ему время перекипеть, обогатиться познаниями, созреть в тишине 
училищ, а не в шумной праздности казарм.
     В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое 
безнравственное; ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, 
своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о 
взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается 
изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, 
преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не 
многим лучше; здесь и там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника. 
Нечего колебаться: во что бы то ни стало должно подавить воспитание частное.
     Надлежит всеми средствами умножить невыгоды, сопряженные с оным (например, 
прибавить годы унтер-офицерства и первых гражданских чинов).
     Уничтожить экзамены. Покойный император, удостоверясь в ничтожестве ему 
предшествовавшего поколения, желал открыть дорогу просвещенному юношеству и 
задержать как-нибудь стариков, закоренелых в безнравствии и невежестве. Отселе 
указ об экзаменах, мера слишком демократическая и ошибочная, ибо она нанесла 
последний удар дворянскому просвещению и гражданской администрации, вытеснив вс° 
новое поколение в военную службу. А так как в России вс° продажно, то и экзамен 
сделался новой отраслию промышленности для профессоров. Он походит на плохую 
таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые 
не умели проехать стороною. Итак (с такого-то году), молодой человек, не 
воспитанный в государственном училище, вступая в службу, не получает вперед 
никаких выгод и не имеет права требовать экзамена.
     Уничтожение экзаменов произведет большую радость в старых титулярных и 
коллежских советниках, что и будет хорошим противудействием ропоту родителей, 
почитающих своих детей обиженными.
     Что касается до воспитания заграничного, то запрещать его нет никакой 
надобности. Довольно будет опутать его одними невыгодами, сопряженными с 
воспитанием домашним, ибо 1-е, весьма немногие станут пользоваться сим 
позволением; 2-е, воспитание иностранных университетов, несмотря на все свои 
неудобства, не в пример для нас менее вредно воспитания патриархального. Мы 
видим, что Н. Тургенев, воспитывавшийся в Гетинг.<енском> унив.<ерситете>, не 
смотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников 
нравственностию и умеренностию - следствием просвещения истинного и 
положительных познаний. Таким образом, уничтожив или, по крайней мере, сильно 
затруднив воспитание частное, правительству легко будет заняться улучшением 
воспитания общественного.
     Ланкастерские школы входят у нас в систему военного образования, и, 
следовательно, состоят в самом лучшем порядке.
     Кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического 
преобразования, большого присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном 
запущении. Для сего нужна полиция, составленная из лучших воспитанников; доносы 
других должны быть оставлены без исследования и даже подвергаться наказанию; 
чрез сию полицию должны будут доходить и жалобы до начальства. Должно обратить 
строгое внимание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную 
похабную рукопись положить тягчайшее наказание, за возмутительную - исключение 
из училища, но без дальнейшего гонения по службе: наказывать юношу или взрослого 
человека за вину отрока есть дело ужасное, и, к несчастию, слишком у нас 
обыкновенное.
     Уничтожение телесных наказаний необходимо. Надлежит заранее внушить 
воспитанникам правила чести и человеколюбия; не должно забывать, что они будут 
иметь право розги и палки над солдатом; слишком жестокое воспитание делает из 
них палачей, а не начальников.
     В гимназиях, лицеях и пансионах при университетах должно будет продлить, по 
крайней мере, 3-мя годами круг обыкновенный учения, по мере того повышая и чины, 
даваемые при выпуске.
     Преобразование семинарий, рассадника нашего духовенства, как дело высшей 
государственной важности, требует полного, особенного рассмотрения.
     Предметы учения в первые годы не требуют значительной перемены. Кажется, 
однако ж, что языки слишком много занимают времени. К чему, например, 6-летнее 
изучение французского языка, когда навык света и без того слишком уже 
достаточен? К чему латинский или греческий? Позволительна ли роскошь там, где 
чувствителен недостаток необходимого?
     Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, 
даже печатают свои сочинения в светских журналах. Вс° это отвлекает от учения, 
приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у 
нас ограниченные.
     Высшие политические науки займут окончательные годы. Преподавание прав, 
политическая экономия по новейшей системе Сея и Сисмонди, статистика, история.
     История в первые годы учения должна быть голым хронологическим рассказом 
происшествий, без всяких нравственных или политических рассуждений. К чему 
давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное? Но в 
окончательном курсе преподавание истории (особенно новейшей) должно будет 
совершенно измениться. Можно будет с хладнокровием показать разницу духа 
народов, источника нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать 
республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 
лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений 
отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем.
     Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при 
вступлении в свет и имели для них прелесть новизны.
     Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. История Государства 
Российского  есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного 
человека. Россия слишком мало известна русским; сверьх ее истории, ее 
статистика, ее законодательство требует особенных кафедр. Изучение России должно 
будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, 
готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно 
соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных 
постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном 
недоброжелательстве.
     Сам от себя я бы никогда не осмелился представить на рассмотрение 
правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть 
народное воспитание: одно желание усердием и искренностию оправдать высочайшие 
милости, мною не заслуженные, понудило меня исполнить вверенное мне 
препоручение. Ободренный первым вниманием государя императора, всеподаннейше 
прошу его величество дозволить мне повергнуть пред ним мысли касательно 
предметов, более мне близких и знакомых.

 <1826>



Примечания
(1) Речь идет о большом обществе Петербургском, прежде 1812 года. Соч.
(2) "Сын От." • 10.
(3) По крайней мере в переводе, напечатанном в С.<ыне> О.<течества>. Мы не имели 
случая видеть французский подлинник.
(4) Любопытно видеть, как тонко насмехается Тредьяковский над славянщизнами  
Ломоносова, как важно советует он ему перенимать легкость и щеголеватость 
речений изрядной компании!  Но удивительно, что Сумароков с большою точностию 
определил в одном полустишии истинное достоинство Ломоносова-поэта:

     Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен!
Enfin Malherbe vint, et, le premier en France, etc.



<ОБ АЛЬМАНАХЕ "СЕВЕРНАЯ ЛИРА".>

     Альманахи сделались представителями нашей словесности. По ним со временем 
станут судить о ее движении и успехах. Несколько приятных стихотворений, 
любопытные прозаические переводы с восточных языков - имя Баратынского, 
Вяземского, ручаются за успех Северной Лиры, первенца московских альманахов.
     Из стихотворений Греческая песнь Туманского, К од.<есским> друзьям (его же) 
отличаются гармонией, точностию слога, и обличают решительный талант. Между 
другими поэтами в первый раз увидели мы г-на Муравьева и встретили его с 
надеждой и радостию. О г. Шевыреве умолчим как о своем сотруднике.
     Заметим, что г-ну Абр. Норову не должно было бы переводить Dante, а г-ну 
Ознобишину - Андрея Шенье. Предоставляем арабским журналистам заступаться за 
честь своих поэтов, переводимых г-ом Делибюрадером, - что косается до нас, то мы 
находим его преложения изрядными для татарина.
     Прозаическая статья о Петр.<арке> и Лом.<оносове> могла быть любопытна и 
остроумна. В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство. Оба 
основали словесность своего отечества, оба думали основать свою славу важнейшими 
занятиями, но вопреки им самим более известны как народные стихотворцы. 
Отделенные друг от друга временем, обстоятельствами жизни, политическим 
положением отечества, они сходствуют твердостию, неутомимостью духа, стремлением 
к просвещению, наконец уважением, которое умели приобрести от своих 
соотечественников. Но г-н Р. глубокомысленно замечает, что Петр.<арка>  был 
влюблен в Лауру, а Ломоносов  уважал Петра и Елисавету; что Петр.<арка> писал на 
латинском языке, написал поэму Сц.<ипион> Афр<иканский> (т. е. Africa), а 
Ломоносов латинской поэмы не написал. Он в любопытном отступлении рассказывает, 
что старик приходил из Испании в Рим к Титу Ливию и что такой же  старец, но к 
тому же слепой,  приходил видеть  Петрарку - таковой чудесный пример наш 
Ломоносов не может представить; наконец, что Роберт, король неаполитанский, 
спросил однажды у Петрарки, отчего он не представился Филиппу и проч., но что он 
(г. Р.) не знает, что бы сказал Лом.<оносов> в таком случае.
     Долго г-н Р. не знал, почему <"у нашего холмогорца такая свежесть, такая 
сладость в стихах, не говорю уже о силе, которою, без сомнения, обязан он 
древним; но, перечитавши вс°, написанное им я нашел, что он умел и счастливо 
умел перенести в свои творения много, очень много италианского и даже некоторые, 
так называемые, concetti">.  Сомнительно.

                                                <1827>



<СТИХОТВОРЕНИЯ ЕВГЕНИЯ БАРАТЫНСКОГО.> 1827 г.

     Наконец появилось собрание сти<хотворений> Баратынского, так давно и с 
таким нетерпением ожидаемое. Спешим воспользоваться случаем высказать наше 
<мнение> об одном из первоклассных наших поэтов и (быть может) еще недовольно 
оцененном своими соотечественниками.
     Первые произв.<едения> Баратынского обратили на него внимание. - Знатоки с 
удивлением увидели в первых опытах стройность и зрелость необыкновенную.
     Сие преждевременное развитие всех поэтических способностей, может быть, 
зависело от обстоятельств, но уже предрекало нам то, что ныне выполнено поэтом 
столь блистательным образом.
     Первые произв.<едения> Баратынского были элегии и в этом роде он 
первенствует. Ныне вошло в моду порицать элегии - как в старину старались 
осмеять оды; но если вялые подража<тели> Ломоносова и Баратынского равно 
несносны, то из того еще не следует, что роды лирическ.<ий> и элегическ.<ий> 
должны быть исключены из разрядн.<ых> книг поэтической олигархии.
     Да к тому же у нас почти не существует чистая элегия. У древних отличалась 
она особым стихосложением, но иногда сбивалась на идиллию, иногда входила в 
трагедию, иногда принимала ход лирической (чему в новейшие времена видим примеры 
у Г°те).

                                                          <1827>



<О ДРАМАХ БАЙРОНА.>

     Анг.<лийские> критики оспоривали у лорда Байрона драмматический талант. Они 
кажется правы. Байрон, столь оригинальный в Ч.<ильд> Г.<арольде>, в Гяуре и в 
Д.<он> Ж.<уане>, делается подражателем коль скоро вступает на поприще 
драмм.<атическое> - в Manfred'e  он подражал Фаусту, заменяя простонародные 
сцены и субботы другими, по его мнению благороднейшими, но Фауст есть величайшее 
создание поэтического духа; он служит представителем новейшей поэзии, точно как 
Илиада служит памятником классической древн<ости>.
     В других трагедиях, кажется, обр.<азцом> Бай<рону> был Alfieri.  Каин имеет 
одну токмо форму драмы, но его бессвяз.<ные> сцены и отвлеченные рассуждения в 
самом деле относятся к роду скептической поэзии Чильд-Гарольда. Байрон бросил 
односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и 
погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя 
вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром, издыхающим под 
схимиею, то странствующим посреди <...> В конце <концов> он постиг, создал и 
описал единый характер (именно свой), вс°, кроме некоторых сатирических выходок, 
рассеянных в его твор<ениях>, отнес он к сему мрачному, могущественному лицу, 
столь таинственно пленительному. Когда же он стал составлять свою трагедию - то 
каждому действ.<ующему) лицу роздал он по одной из составных частей сего 
мрачного  и сильного характера - и таким образом раздробил величественное 
свое создание на несколько лиц мелких и незначительных. Байрон чувствовал свою 
ошибку и в последствии времени принялся вновь за Фауста, подражая ему в своем 
Превращенном уроде  (думая тем исправить le chef d'-uvre).

                                                           <1827>



ОТРЫВКИ ИЗ ПИСЕМ, МЫСЛИ И ЗАМЕЧАНИЯ.

     Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-
то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности.

                       *

     Ученый без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел 
Коран, думая исполниться духа Магометова.

                       *

     Однообразность в писателе доказывает односторонность ума, хоть, может быть, 
и глубокомысленного.

                       *

     Стерн говорит, что живейшее из наших наслаждений кончится содроганием почти 
болезненным. Несносный наблюдатель! знал бы про себя; многие того не заметили б.

                       *

     Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною 
незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, 
Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, 
одарив их тонким умом и чувствительностию самой раздражительною, едва ли не 
отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их не досягая души; они 
бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как 
искажают стихи самые естественные, расстроивают меру, уничтожают рифму. 
Вслушивайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже 
грубости их понятия..... Исключения редки.

                       *

     Мне пришла в голову мысль, говорите вы. Не может быть. Нет, NN, вы 
изъясняетесь ошибочно; что-нибудь да не так.

                       *

     Чем более мы холодны, расчетливы, осмотрительны, тем менее подвергаемся 
нападениям насмешки. Эгоизм может быть отвратительным, но он не смешон, ибо 
отменно благоразумен. Однако есть люди, которые любят себя с такою нежностию, 
удивляются своему гению с таким восторгом, думают о своем благосостоянии с таким 
умилением, о своих неудовольствиях с таким состраданием, что в них и эгоизм 
имеет всю смешную сторону энтузиасма и чувствительности.

                       *

     Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкусах в своих 
чувствах.

                       *

               Примеры невежливости.

     В некотором азиатском народе мужчины каждый день, восстав от сна, 
благодарят бога, создавшего их не женщинами.
     Магомет оспоривает у дам существование души.
     Во Франции, в земле прославленной своею учтивостию, грамматика торжественно 
провозгласила мужеский род благороднейшим.
     Стихотворец отдал свою трагедию на рассмотрение известному критику. В 
рукописи находился стих:

         Я человек и шла путями заблуждений.

Критик подчеркнул стих, усумнясь, может ли женщина называться человеком. Это 
напоминает славное решение, приписываемое Петру I: Женщина не человек, курица не 
птица, прапорщик не офицер.
     Даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола, не 
предполагают в женщинах ума равного нашему и, приноравливаясь к слабости их 
понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей, и т. п.

                       *

     Тредьяковский пришел однажды жаловаться Шувалову на Сумарокова. "Ваше 
высокопревосходительство! меня Александр Петрович так ударил в правую щеку, что 
она до сих пор у меня болит". "Как же, братец? - отвечал ему Шувалов, - у тебя 
болит правая щека, а ты держишься за левую". "Ах, ваше высокопревосходительство, 
вы имеете резон", отвечал Тредьяковский и перенес руку на другую сторону. 
Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей 
однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия 
Тредьяковского, но ода была неготова и пылкий статс-секретарь наказал тростию 
оплошного стихотворца.

                       *

     Один из наших поэтов говорил гордо: Пускай в стихах моих найдется 
бессмыслица, зато уж прозы не найдется. Байрон не мог изъяснить некоторые свои 
стихи. Есть два рода бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и мыслей, 
заменяемого словами; другая - от полноты чувств и мыслей и недостатка слов для 
их выражения.

                       *

     "Вс°, что превышает геометрию, превышает нас", сказал Паскаль. И в 
следствии того написал свои философические мысли!

                       *

     Un sonnet sans dйfaut vaut seul un long poиme.  Хорошая эпиграмма лучше 
плохой трагедии... что это значит? Можно ли сказать, что хороший завтрак лучше 
дурной погоды?

                       *

     Tous les genres sont bons, exceptй l'ennuyeux.  Хорошо было сказать это в 
первый раз, но как можно важно повторять столь великую истину? Эта шутка 
Вольтера служит основаньем поверхностной критике литературных скептиков; но 
скептицизм во всяком случае есть только первый шаг умствования. Впроччем некто 
заметил, что и Вольтер не сказал йgalement bons.

                       *

     Путешественник Ансело говорит о какой-то грамматике, утвердившей правила 
нашего языка, и еще не изданной, о каком-то русском романе, прославившем автора, 
и еще находящемся в рукописи, и о какой-то комедии, лучшей изо всего русского 
театра, и еще не игранной и не напечатанной. В сем последнем случае Ансело чуть 
ли не прав. Забавная словесность!

                        *

     Л., состаревшийся волокита, говорил: Moralement je suis toujours physique, 
mais physiquement je suis devenu moral.

                        *

     Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и 
соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в 
геометрии, как и в поэзии.

                        *

     Иностранцы, утверждающие, что в древнем нашем дворянстве не существовало 
понятия о чести (point d'honneur),  очень ошибаются. Сия честь, состоящая в 
готовности жертвовать всем для поддержания какого-нибудь условного правила, во 
всем блеске своего безумия видна в древнем нашем местничестве. Бояре шли на 
опалу и на казнь, подвергая суду царскому свои родословные распри. Юный Феодор, 
уничтожив сию гордую дворянскую оппозицию, сделал то, на что не решились ни 
могущий Иоанн III, ни нетерпеливый внук его, ни тайно злобствующий Годунов.

                        *

     Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать 
оной есть постыдное малодушие. "Государственное правило" говорил Карамзин, 
"ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному". Греки в 
самом своем унижении помнили славное происхождение свое, и тем самым уже были 
достойны своего освобождения. Может ли быть пороком в частном человеке то, что 
почитается добродетелью в целом народе? Предрассудок сей, утвержденный 
демократической завистию некоторых философов, служит только к распространению 
низкого эгоизма. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им 
переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?

     Mes arriиre-neveux me devront cet ombrage!

                        *

     Сказано: Les sociйtйs secrиtes sont la diplomatie des peuples.  Ho какой же 
народ вверит права свои тайным обществам, и какое правительство, уважающее себя, 
войдет с оным в переговоры?

                        *

      Байрон говорил, что никогда не возьмется описывать страну, которой не 
видал бы собственными глазами. Однако ж в Дон Жуане описывает он Россию, зато 
приметны некоторые погрешности противу местности. Например, он говорит о грязи 
улиц Измаила; Дон Жуан отправляется в Петербург в кибитке, беспокойной повозке 
без рессор, по дурной, каменистой дороге.  Измаил взят был зимою, в жестокой 
мороз. На улицах неприятельские трупы прикрыты были снегом, и победитель ехал по 
ним, удивляясь опрятности города: Помилуй бог, как чисто!.. Зимняя кибитка не 
беспокойна, а зимняя дорога не камениста. Есть и другие ошибки, более важные. - 
Байрон много читал и расспрашивал о России. Он, кажется, любил ее и хорошо знал 
ее новейшую историю. В своих поэмах он часто говорит о России, о наших обычаях. 
Сон Сарданапалов напоминает известную политическую карикатуру, изданную в 
Варшаве во время Суворовских войн. В лице Нимврода изобразил он Петра Великого. 
В 1813 году Байрон намеревался через Персию приехать на Кавказ.

                                       *

     Тонкость не доказывает еще ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают 
удивительно тонки. Прибавить можно, что тонкость редко соединяется с гением, 
обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным.

                                       *

   Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, -
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Еще два слова об Мидасе:
Он не хранил в своем запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
Зато был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким, и пр.

                                        Пушкин.

                      *

     Милостивый государь! Вы не знаете правописания и пишете обыкновенно без 
смысла. Обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою: не выдавайте себя за 
представителя образованной публики и решителя споров трех литератур. С истинным 
почтением и проч.


                       *

     Coquette, prude.  Слово кокетка обрусело, но prude не переведено и не вошло 
еще в употребление. Слово это означает женщину, чрезмерно щекотливую в своих 
понятиях о чести (женской) - недотрогу. Таковое свойство предполагает нечистоту 
воображения, отвратительную в женщине, особенно молодой. Пожилой женщине 
позволяется многое знать и многого опасаться, но невинность есть лучшее 
украшение молодости. Во всяком случае прюдство  или смешно или несносно.

                       *

     Некоторые люди не заботятся ни о славе, ни о бедствиях отечества, его 
историю знают только со времени кн. Потемкина, имеют некоторое понятие о 
статистике только той губернии, в которой находятся их поместия, со всем тем 
почитают себя патриотами, потому что любят батвинью и что дети их бегают в 
красной рубашке.

                       *

     М.<осква> девичья, а П.<етербург> прихожая.


                       *

     Должно стараться иметь большинство голосов на своей стороне: не оскорбляйте 
же глупцов.

                       *

     Появление Истории Государства Российского (как и надлежало быть) наделало 
много шуму и произвело сильное впечатление. 3000 экземпляров разошлись в один 
месяц, чего не ожидал и сам Карамзин. Светские люди бросились читать историю 
своего отечества. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, 
найдена Карамзиным, как Америка Колумбом. Несколько времени нигде ни о чем ином 
не говорили. Признаюсь, ничего нельзя вообразить глупее светских суждений, 
которые удалось мне слышать; они были в состоянии отучить хоть кого от охоты к 
славе. Одна дама (впрочем очень милая), при мне открыв вторую часть, прочла 
вслух: "Владимир усыновил Святополка, однако ж не любил его... Однако!  зачем не 
но? однако! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина?" В журналах его не 
критиковали: у нас никто не в состоянии исследовать, оценить огромное создание 
Карамзина. К...<аченовский> бросился на предисловие. Н.<икита Муравьев, молодой 
человек умный и пылкий, разобрал предисловие (предисловие!). М.<ихаил Орлов> в 
письме к В.<яземскому> пенял Карамзину, зачем в начале своего творения не 
поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян, т. е. 
требовал от историка не истории, а чего-то другого. Некоторые остряки за ужином 
переложили первые главы Тита-Ливия слогом Карамзина; зато почти никто не сказал 
спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет, во время самых лестных 
успехов, и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. 
Примечания к Русской Истории свидетельствуют обширную ученость Карамзина, 
приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования 
и познаний давно заключен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению. 
Многие забывали, что Карамзин печатал свою Историю в России, в государстве 
самодержавном; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности 
налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. 
Повторяю, что История Государства Российского есть не только создание великого 
писателя, но и под
виг честного человека. (Извлечено из неизданных записок.)

                        *

     Идиллии Дельвига для меня удивительны. Какую силу воображения должно иметь, 
дабы так совершенно перенестись из 19 столетия в золотой век, и какое 
необыкновенное чутье изящного, дабы так угадать греческую поэзию сквозь 
латинские подражания или немецкие переводы, эту роскошь, эту негу, эту прелесть 
более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного 
в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях!

                        *

     Французская словесность родилась в передней и далее гостиной не доходила.

<1827>



<МАТЕРИАЛЫ К "ОТРЫВКАМ ИЗ ПИСЕМ, МЫСЛЯМ И ЗАМЕЧАНИЯМ".>

 Предисловие.

     Дядя мой однажды занемог. Приятель посетил его. "Мне скучно, - сказал дядя, 
- хотел бы я писать, но не знаю о чем". "Пиши вс°, что ни попало, - отвечал 
приятель, - мысли, замечания литературные и политические, сатирические портреты 
и т. под. Это очень легко: так писывал Сенека и Монтань". Приятель ушел, и дядя 
последовал его совету. Поутру сварили ему дурно кофе, и это его рассердило, 
теперь он философически рассудил, что его огорчила безделица, и написал: нас 
огорчают иногда сущие безделицы. В эту минуту принесли ему журнал, он в него 
заглянул и увидел статью о драмматическом искусстве, написанную рыцарем 
романтизма. Дядя, коренной классик, подумал и написал: я предпочитаю Расина и 
Мольера Шекспиру и Кальдерону - несмотря на крики новейших критиков. Дядя 
написал еще дюжины две подобных мыслей и лег в постелю. На другой дань послал он 
их журналисту, который учтиво его благодарил, и дядя мой имел удовольствие 
перечитывать свои мысли напечатанные.

                        *

     Сумароков лучше знал русской язык нежели Ломоносов, и его критики (в 
грамматическом отношении) основательны. Ломоносов не отвечал или отшутивался. 
Сумароков требовал уважения к стихотворству.

                        *

     Если вс° уже сказано, зачем же вы пишете? чтобы сказать красиво то, что 
было сказано просто? жалкое занятие! нет, не будем клеветать разума 
человеческого - неистощимого в соображениях понятий, как язык неистощим в 
соображении слов. В сем-то смысле счастливая шутка князя Вяземского совершенно 
справедлива, он, оправдывая излишество эпитетов, [делающих] столь вялыми русские 
стихи, сказал очень забавно: что все сущест<вительные сказаны> и что нам 
остается <заново оттенивать их прилагательными>. Добросовестные  люди 
задумались и важно стали доказывать, что и глаголы и деепричастия и прочие части 
речи давно уже сказаны.

                        *

     У нас употребляют прозу как стихотворство; не из необходимости житейской, 
не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления форм.

                        *

     Браните мужчин вообще, разбирайте все их пороки, ни один не подумает 
заступиться. Но дотроньтесь сатирически до прекрасного пола - все женщины 
восстанут на вас единодушно - они составляют один  народ, одну секту.

                        *

     Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей, наше 
самолюбие: мы рады ежели сходствуем с замеч.<ательным> человеком чем бы то ни 
было, мнениями, чувствами, привычками - даже слабостями и пороками. Вероятно 
больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе 
ничтожных, если б они оставляли нам свои признания.

                        *

     Кс. находит какое-то сочинение глупым. [- Чем вы это докажете? - Помилуйте, 
- простодушно уверяет <он>], да я мог бы так написать.

                        *

     Проза князя Вяземского чрезвычайно жива. Он обладает редкой способностию 
оригинально выражать мысли - к счастью он мыслит, что довольно редко между нами.

                        *

     Есть различная смелость: Державин написал: "орел, на высоте паря", когда 
счастие тебе "хребет свой с грозным <смехом> повернуло, ты видишь, видишь как 
мечты сиянье вкруг тебя заснуло".
     Описание водопада:

                   Алмазна сыплется гора
                   С высот и проч.

     Жуковский говорит о боге:

                   Он в дым Москвы себя облек

     Крылов говорит о храбром муравье, что

                   Он даже хаживал один на паука.

     Калдерон называет молнии огненными языками небес, глаголющих земле. Мильтон 
говорит, что адское пламя давало токмо различать вечную тьму преисподней.
     Мы находим эти выражения смелыми, ибо они сильно и необыкновенно передают 
нам ясную мысль и картины поэтические.
     Французы доныне еще удивляются смелости Расина, употребившего слово pavй,  
помост.

         Et baise avec respect le pavй de tes temples.

     И Делиль гордится тем, что он употребил слово vache.  Презренная 
словесность, повинующаяся таковой мелочной и своенравной критике. - Жалка участь 
поэтов (какого б достоинства они впроччем ни были), если они принуждены 
славиться подобными победами над предрассудками вкуса!
     Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный 
объемлется творческою мыслию - такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a,  Гете 
в Фаусте, Молиера в Тартюфе.

                       *

     Повторенное острое слово становится глупостью. Как можно переводить 
эпиграммы? Разумею не антологические, в которых развертывается поэтическая 
прелесть, не Маротическую, в которой сжимается живой рассказ, но ту, которую 
Буало определяет словами:

              Un bon mot de deux rоmes ornй.

                                                          <1827>



<ЕСЛИ ЗВАНИЕ ЛЮБИТЕЛЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ...>

     Если звание любителя отечественной литературы само по себе достойно 
уважения и что-нибудь да значит, то и я во мнении публики, не взирая на 
убожество дарований, имею право на некоторое ее внимание. Произошед в 1761 году 
от честных, но недостаточных родителей, я не мог пользоваться источниками 
просвещения, открытыми в последствии времени в столь великом изобилии, и должен 
был довольствоваться уроками приходского дьячка, человека, впроччем весьма 
довольно образованного в смиренном своем звании. - Сему-то почтенному мужу 
обязан я благородною страстию к изящному вообще и к российской словесности в 
особенности. Вверенный мне им Письмовник г. Курганова не выходил из моих рук, и 
8 лет знал я его наизусть. С того времени, смело могу сказать, что не вышло из 
печати ни одного русского творения, ни одного перевода, ни одного русского 
журнала (включая тут хозяйственные и поваренные сочинения, также и месяцословы), 
коих бы я не прочитал или о коих, по крайней <мере>, не получил достаточного 
понятия. Старых людей обвиняют вообще в слепой привязанности к прошедшему и <в> 
отвращени<и> от настоящего. Но я не заслуживаю такого упрека. Успехи нашей 
словесности всегда радовали мое сердце и я не мог без негодования слышать в 
нынешних журналах нападки, столь же безумные как и несправедливые, на 
произведения писателей, делающих честь не только России, но и всему 
человечеству, и вообще на состояние просвещения в любезнейшем нашем отечестве. 
Сии журналы не суть ли сами красноречивыми доказательствами исполинских успехов 
нашего просвещения; какой из иностранных превзойдет их - в глубокомыслии 
В.<естник> Евр.<опы>, в учености Север.<ный> Арх<ив>; в приятном разнообразии 
[М.<осковский> Т.<елеграф> и] в проччих достоинствах [Сын Отеч<ества>, 
М<осковский> Ве<стник>], Сев.<ерную> Пчелу и другие. В чем конечно согласятся 
почтенные издатели Вест<ника> Евр.<опы>, Север<ного> Арх.<ива>, М.<осковского> 
Т<елеграфа>, Се<верной> П<челы>  и проч. Сии-то несправедливые и без<умные> 
нападения нудили меня в первый раз выступить на поприще писателе

й, надеясь быть полезен любезным моим соотечественникам, пока неумолимые Парки 
прядут еще нить жизни, как говорит г. Ф.<илимонов> в одн<ом> трогат<ельном> 
газетном объявлении о поступившей в продажу книжке своего сочинения.

                                     <1827>



<О ТРАГЕДИИ ОЛИНА "КОРСЕР".>

     Ни одно из произведений л.<орда> Байрона не сделало в Англии такого 
сильного впечатления, как его поэма Корсар,  несмотря на то что она в 
достоинстве уступает многим другим; Гяуру в пламенном изображении страстей, 
Осаде Коринфа, Шильонскому узнику в трогательном развитии сердца 
чел<овеческого>, в трагической силе Паризине, наконец 3 и 4-ой пес<ням> Child 
Har.  в глубокомыслии и высоте парения истинно лирического и в удивительном 
Шексп.<ировском> разнообразии Д.<он> Жуану. Корсар неимоверным своим
успехом был обязан характеру главного лица, таинственно напоминающего нам 
человека, коего роковая воля правила тогда одной частию Европы, угрожая другой. 
По крайней мере анг.<лийские> критики предполагали в Байроне сие намерение, но 
вероятнее, что поэт и здесь вывел на сцену лицо, являющееся во всех его 
созданиях и которое наконец принял он сам на себя в Ч.<айльд> Гар.<ольде>. Как 
бы то ни был, поэт никогда не изъяснил своего намерения: [сближение себя] с 
Наполеоном нравилось его самолюбию.
     Байрон мало заботился о планах своих произведений, или даже вовсе не думал 
о них; несколько сцен, слабо между собою связанных, были ему достаточны <для> 
сей бездны мыслей, чувств и картин. Анг<лийские> критики оспоривали у него гений 
драммат<ический> - и Байр.<он> за то на них  досадовал. Дело в том, что он 
постиг, полюбил один токмо характер <- (именно свой), вс°, кроме некоторых 
сатирических выходок, рассеянных в его творениях, отнес он к сему мрачному, 
могущественному лицу, столь таинственно пленительному. Когда же он стал 
составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из 
составных частей сего мрачного и сильного характера - и таким образом раздробил 
величественное свое создание на несколько лиц мелких и незначительных.>
     Вот почему, несмотря на великие красоты поэтические, его трагедии вообще 
ниже его гения - и что драмматическая часть в его поэмах (кроме разве одной 
Паризины) не имеет никакого достоинства.
     Что же мы подумаем о писателе, который из поэмы Корсар выберет один токмо 
план, достойный нелепой испанской  повест<и> - и по сему детскому плану 
составит драм.<атическую> трилогию, заменив очаровательную глубокую поэзию 
Байрона прозой надутой и уродливой, достойной наших несчастных подражателей 
покойного Коцебу? - вот что сделал г-н Олин, написав свою романт.<ическую> 
трагедию Корс<ер> - подражание <Байрону>. Спрашивается: что же в байроновой 
[поэме] его поразило - неужели план? о miratores!...

                                            <1828>



<ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ "МОСКОВСКОГО ВЕСТНИКА".>

     Благодарю вас за участие, принимаемое вами в судьбе Годунова:  ваше 
нетерпение видеть его очень лестно для моего самолюбия; но теперь, когда, по 
стечению благоприятных обстоятельств, открылась мне возможность его напечатать, 
предвижу новые затруднения, мною прежде и не подозреваемые.
     С 1820 года будучи удален от московских и петербургских обществ, я в одних 
журналах мог наблюдать направление нашей словесности. Читая жаркие споры о 
романтизме, я вообразил, что и в самом деле нам наскучила правильность и 
совершенство классической древности и бледные, однообразные списки ее 
подражателей, что утомленный вкус требует иных, сильнейших ощущений и ищет их в 
мутных, но кипящих источниках новой, народной поэзии. Мне казалось однако 
довольно странным, что младенческая наша словесность, ни в каком роде не 
представляющая никаких образцов, уже успела немногими опытами притупить вкус 
читающей публики; но, думал я, французская словесность, всем нам с младенчества 
и так коротко знакомая, вероятно причиною сего явления. Искренно признаюсь, что 
я воспитан в страхе почтеннейшей публики и что не вижу никакого стыда угождать 
ей и следовать духу времени. Это первое признанье ведет к другому, более 
важному: так и быть, каюсь, что я в литературе скептик (чтоб не сказать хуже) и 
что все ее секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную 
сторону. Обряды и формы должны ли суеверно порабощать литературную совесть? 
Зачем писателю не повиноваться принятым обычаям в словесности своего народа, как 
он повинуется законам своего языка? Он должен владеть своим предметом, несмотря 
на затруднительность правил, как он обязан владеть языком, несмотря на 
грамматические оковы.

                                       ---

     Твердо уверенный, что устарелые формы нашего театра требуют преобразования, 
я расположил свою трагедию по системе Отца нашего - Шекспира и принес ему в 
жертву пред его алтарь два классические единства, едва сохранив последнее. Кроме 
сей пресловутой тройственности - есть единство, о котором фр.<анцузская> 
крит.<ика> и не упоминает (вероятно не предполагая, что можно оспоривать его 
необходимость), единство слога - сего 4-го необходимого условия фр.<анцузской> 
трагедии, от которого избавлен театр исп<анский>, англ.<ийский> и немецкий. Вы 
чувствуете, что и я последовал столь соблазнительному примеру.
     Что сказать еще? Почтенный александрийский стих переменил я на пятистопный 
белый, в некоторых сценах унизился даже до презренной прозы, не разделил своей 
трагедии на действия - и думал уже, что публика скажет мне большое спасибо.
     Отказавшись добровольно от выгод, мне представляемых системою искусства, 
оправданной опытами, утвержденной привычк<ою>, я старался заменить сей 
чувствительный недостаток верным изображением лиц, времени, развитием 
историч<еских> характеров и событий - словом написал трагедию истинно 
романтическую.
     Между тем, внимательнее рассматривая критические статьи, помещаемые в 
журналах, я начал подозревать, что я жестоко обманулся, думая, что в нашей 
словесности обнаружилось стремление к романтическому преобразованию. Я увидел, 
что под общим словом романтизма разумеют (etc.), что, следуя сему своевольному 
определению, один из самых оригинальных писателей нашего времени, не всегда 
правый, но всегда оправданный удовольствием очарованных читателей, не усумнился 
включить Озерова в число поэтов романтических, - что наконец наши журнальные 
Аристархи без церемонии ставят на одну доску Dante и Ламартина, самовластно 
разделяют Европу литературную на класс.<ическую> и ром.<антическую?, уступая 
первой - языки латинского Юга, и приписывая второй германские племена Севера, 
так что Dante (il gran Padre Alighieri),  Ариосто, Лопец di Vega,  Калдерон и 
Сервантес попались в классическую фалангу, которой победа, благодаря сей 
неожиданной помощи, доставленной изд.<ателем> Моск.<овского> Телегр.<афа>, 
кажется, будет несомненно принадлежать.

                    ---

     Вс° это сильно поколебало мою авторскую уверенность. Я начал подозревать, 
что трагедия моя есть анахронизм.

                    ---

     Между тем, читая мелкие стихотворения, величаемые романтическими, я в них 
не видел и следов искренного и свободного хода романтической поэзии - но 
жеманство лже-клас.<сицизма> фр.<анцузского>. Скоро я в том удостоверился.
     Вы читали в 1 кн. М.<осковского> B. отрывок из Бор.<иса 
Год.<унова>, сцену летописца. Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем 
собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях; простодушие, 
умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие [можно 
сказать] набожное к власти царя, данной им богом, совершенное отсутствие 
суетности, пристрастия - дышат в сих драгоценных памятниках времен давно 
минувших, между коими озлобленная летопись кн.<язя> Курбского отличается от 
проччих летописей, как бурная жизнь Иоанн<ова> изгн.<анника> отличалась от 
смиренной жизни безмятежных иноков.
     Мне казалось, что сей характер вс° вместе нов и знаком для русского сердца; 
что трогательное добродушие древних летописцев, столь живо постигнутое 
Карамзиным и отраженное в его бессмертном создании, украсит простоту моих стихов 
и заслужит снисходительную улыбку читателя - что же вышло? Люди умные обратили 
внимание на политические мнения Пимена и нашли их запоздалыми; другие 
сомневались, могут ли стихи без рифм называться стихами. Г-н З. предложил 
променять Сц.<ену> Бор.<иса> Год.<унова> на картин.<ки> Дамск.<ого> Журн.<ала>. 
Тем и кончился строгой суд почтеннейшей публики.
     Что же из этого следует? что г-н З. <и> публика правы, но что гг. 
журналисты виноваты, ошибочными известиями введшие меня во искушение. 
Воспитанные под влиянием франц.<узской> литературы, русские привыкли к правилам, 
утвержденным ее критикою, и неохотно смотрят на вс°, что не подходит под сии 
законы. Нововведения опасны и, кажется, не нужны.
     Хотите ли знать, что еще удерживает меня от напечатания моей трагедии? Те 
места, кои в ней могут подать повод применения<м>, намек<ам>, allusions.  
Благодаря фр.<анцузам> мы не понимаем, как драм.<атический> авт.<ор> может 
совершенно отказаться от своего образа мыслей, дабы совершенно переселиться в 
век, им изображаемый. Фр.<анцуз> пишет свою трагедию с Const. или с 
Quotidi. перед глазами, дабы шестист.<опными> стихами заставить Сциллу, 
Тиберия, Леонида высказать его мнение о Виллеле или о Кенниге. От сего 
затейливого способа на нынешней фр.<анцузской> сцене слышно много красноречивых 
журнальн.<ых> выходок, но трагедии истинной не существует. Заметьте, что в 
Корнеле вы применений не встречаете, что кроме Эсфири и Вероники нет их и у 
Расина. Летоп.<ись> фр.<анцузского> театра видела в Британике смелый намек на 
увеселе<ния> двора Люд.<овика> XIV.

      ce qu'on lui  etc.

     Но вероятно ли, чтоб тонкий, придворный Расин осмелился сделать столь 
ругательное применение Людо<вика> к Нерону? - Будучи истинным поэтом, Рас.<ин>, 
написав сии прекрасные стихи, был исполнен Тацитом, духом Рима; он изображал 
ветхий Рим и двор тирана, не думая о версальских балетах, как Юм или Walpole  
(не помню кто) замечают о Шекспире в подобном же случае. Самая дерзость сего 
применения служит доказательством, что Расин о нем и не думал.

                                                     <1828>



<ВОЗРАЖЕНИЕ НА СТАТЬЮ "АТЕНЕЯ".>

     В 4 к.<ниге> Аф.<енея> напечатан разбор 4-ой и 5 главы Онег<ина>.
     Под ром<антическим> авт<ор> разумеет оговорку выручающую поэта. Разбирая 
характеры в романе он их находит вообще безнравственными. Порицает Онегина за 
то, что он открыто и нравственно поступает с Татьяной влюблен<ной>, и что жмет 
руку у Ольги, с дурным намерением подразнить своего приятеля.
     Ему странно, что тихий (?) мечтательный (?)  (справедливее пылкий 
влюбленный) Л.<енский> за сущую безделицу хочет вызывать Онегина на дуэль, и 
называет свою бесстрастную невесту кокеткой и ветреным ребенком (ибо молодые 
люди обыкновенно стреляются за дело - а любовники никогда не поревнуют по 
пустякам).
     Негодует на Татьяну за то, что, раз увидев Онегина, она влюбилась без 
памяти - и пишет ему любовное письмо; что конечно очень неприлично.
     Наконец находит он, что сии две <главы> никуда не годятся - о чем я с ним и 
не спорю.
     Что касается до стихосложения, то критик отзывается о нем снисходительно и 
с полною похвалою - хотя и находит в 2 после<дних> гл.<авах> Онег<ина> 91 мелочь 
и еще сотни других, цепляющих людей учивш<ихся> по старин<ному>.
     Из 291 мелочи - многие достойны осуждения, многие не требуют от [автора] 
милостивого отеческого заступления - вольно всякому хвалить и порицать вс°, что 
относится ко вкусу. Но критик ошибся, указывая на некоторые погрешности противу 
языка и смысла. И я решился объяснить ему правила грамматики и риторики не 
столько для собственной его пользы, как для назидания молодых словесников.

                                       ---

     Времян след<ственно> Державин ошибся сказав: Глагол времен.
     Но Б<атюшков> (который впроччем ошибался почти столь же часто как и 
Д.<ержавин>) сказал

              То древню <Русь> и нравы
              Владимира времян

     Что звук пустой  вместо подобно звуку, как звук. - В поле etc.
     Частица что  вместо грубого как   употребляется в песнях и в простонародном 
нашем наречии, столь чистом, приятном. Крылов употребляет [его].
     Кстати о Кр.<ылове.> Вслушивайтесь в простонародное наречие, молодые 
писатели - вы в нем можете научиться многому, чего не найдете в наших журналах.
     Так одевает <бури тень Едва рождающийся день.>  Там где сходство 
имен.<ительного> пад<ежа> с винит<ельным> может произвести двусмыслие, должно по 
крайней мере писать вс° предложение в естест.<венном> его порядке (sine 
invers.).
     Стесняет сожаленье, безумные страданья есть весьма простая метонимия.
     Два века ссорить не хочу - кажется есть прав<ило об отрицании не> etc.
     Грамматика наша еще не пояснена. Замечу во первых, что так наз.<ываемая> 
стихотворч<еская> вольность допускает нас со времен Лом.<оносова> употреблять 
indiffйremment  после отриц.<ательной> част.<ицы> не  родит.<ительный>и 
винит.<ельный> падеж. Например <...>
     Во вторых - в чем состоит правило: что действительный глагол, 
непосредственно управляемый частицею не, требует вместо винитель<ного> падежа 
родительного. Например - я не пишу стихов. Но если действ.<ительный> глагол 
зависит не от отрицательной частицы, но от другой части речи, управляемой оною 
частицею, то он требует падежа винительного. Напр. я не хочу писать стихи, я не 
способен писать стихи. В следующем предложении - я не могу позволить ему начать 
писать стихи - ужели частица не упр<авляет> глаголом писать? Если критик об этом 
подумает, то вероятно со мною согласится.

                     ---

        Младой и свежий поцалуй

вместо поцалуй молодых и свежих уст - очень простая метафора.

        Мальч.<ишек> рад.<остный> народ

в извл.<ечении для смысла: ребятишки катаются по льду).  Точно так - сие 
справедливое изъяснение делает честь догадливости автора.

         [На красных лапках гусь тяжелый,
         Задумав <плыть по лону вод>
         Ступает бережно на лед]

Лоно не означает глубины,  лоно значит грудь.

                теплотою
   Камин чуть дышет.

Опять простая метафора.

          Кибитка удалая

Опять метафора.

          Людская молвь и конский топ

Выражение сказачное (Бова Королевич).
     Читайте простонародные сказки, молодые писатели - чтоб видеть свойства 
русского языка.
     Как приятно будет читать <роп вм. ропот, топ вм. топот и проч.> На сие 
замечу моему критику, что роп, топ и проч. употребляются простолюдимыми во 
многих рус.<ских> губерниях. NB мне случалось также слышать стукот вместо стук.
     Если наши чопорные критики сомневаются, можно ли дозволить нам употребление 
риторических фигуров и тропов, о коих они могли бы даже получить некоторое 
понятие в предуготовительном курсе своего учения, что же они скажут о 
поэтической дерзости Кал<дерона> , Шекспира или нашего Державина. Что скажут 
они о Потемкине сего последнего

                   который взвесить <смел>
         Дух Россов, мощь Екатерины
         И опершись на них хотел
         Воз<несть твой гром на те стремнины,
         На коих древний Рим стоял
         И всей вселенной колебал>?

Или о воине, который

         Поникнул лавровой главою

Или <...>

                   ---

     Люди, выдающие <себя> за поборников старых грамматик, должны были бы по 
крайней <мере> иметь школьные сведения о грамматиках и риториках - и иметь хоть 
малое <понятие> о свойствах русского языка.

<1828>



<О ПОЭТИЧЕСКОМ СЛОГЕ.>

     В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными 
произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, 
обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала 
презренному. Так некогда во Фр.<анции> blasйs,  светские люди, восхищались Музою 
Ваде, так ныне Wodsworth, Coleridge  увлекли за собою мнение многих. Но Ваде 
не имел ни воображения ни поэтического чувства, его остроумные произведения 
дышат одною веселостию, выраженной площадным языком торговок и носильщиков. 
Произведения английских поэтов, напротив, исполнены глубоких чувств и 
поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдима. - У нас это время 
слава богу еще не приспело, так назыв.<аемый> язык богов [так] еще для нас нов, 
что мы называем поэтом всякого, кто может написать десяток ямбических стихов с 
рифмами. Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной 
простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобожденную от 
условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем. Опыты Жук.<овского> и 
Катен.<ина> были неудачны, не сами по себе, но по действию, ими произведенному. 
Мало, весьма мало людей поняли достоинство переводов из Гебеля, и еще менее силу 
и оригинальность Убийцы, баллады, которая может стать на ряду с лучшими 
произведениями Бюргера и Саувея. Обращение убийцы к месяцу, единственному 
свидетелю ею злодеяния

        Гляди, гляди, плешивый -

стих, исполненный истинно трагической силы, показался только смешон людям 
легкомысленным, не рассуждающим, что иногда ужас выражается смехом. Сцена тени в 
Гамлете вся писана шутливым слогом, даже низким, но волос становится дыбом от 
Гамлетовых шуток.

                                     <1828>



<"БАЛ" БАРАТЫНСКОГО.>

     Наши [поэты] не могут жаловаться на излишнюю строгость критиков и публики - 
напротив. Едва заметим в молодом писателе навык к стихосложению, знание языка, и 
средств оного, уже тотчас спешим приветствовать его титлом Гения, за гладкие 
стишки - нежно благодарим его в журналах от имени человечества,  неверный 
перевод, бледное подражание сравниваем без церемонии с бессм.<ертными> 
произведениями Гете и Байрона: (1)  добродушие смешное, но безвредное; истинный 
талант доверяет более собственному суждению, основ.<анному> на любви к 
искусству, нежели малообдуманному решению записных Аристархов. [Зачем] лишать 
златую посредственность невинных удовольствий [доставляемых] журнальным 
торжеством.
     Из наших поэтов Баратынский всех менее пользуется обычной 
благосклонно<стию> журналов. Оттого ли, что верность ума, чувства, точность 
выражения, вкус, ясность и стройность менее действует на толпу, чем 
преувеличение (exagйration)  модной поэзии - потому <ли> что наш поэт некоторыми 
эпиграммами заслужил негодование братии, не всегда смиренной, - как бы то ни 
было, критики изъявляли в отношении к нему или недобросовестное равнодушие или 
даже неприязненное расположение. Не упоминая уже об известных шуточках покойного 
Благонамеренного, известного весельчака - заметим для назидания молодых 
писателей, что появление Эды, произведения столь замечательного оригинальной 
своею простотою, прелестью рассказа, живостью красок - и очерком характеров, 
слегка, но мастерски означенных, появление Эды подало только повод к неприличной 
статейке в Сев.<ерной> Пчеле и слабому возражению, кажется, в М.<осковском> 
Т.<елеграфе>. Как отозвался М.<осковский> В.<естник> об собрании стихотворений 
нашего первого элегического поэта! - Между тем Баратынский спокойно 
усовершенствовался - последние его произведения являются плодами зрелого 
таланта. Пора Баратынскому занять на русском Парнасе место, давно ему 
принадлежащее.
    [Его] последняя поэма Бал, напечатанная в Сев.<ерных> Цве<тах>, подтверждает 
наше мнение. Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести 
необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон 
шутливый и страстный, метафизику и поэзию.
     Поэма начинается описанием московского бала. - Гости съехались, пожилые 
дамы сидят в пышных уборах, сидят около стек и смотрят на толпу с тупым 
вниманием.  Вельможи в лент.<ах> и звездах сидят за картами, и встав из<-за> 
л.<омберных> ст.<олов>, иногда приходят

         Взглянуть на <мчащиеся пары
         Под гул порывистый смычков.>

     Молодые красавицы кружатся около их.

         Гусар крутит свои усы,
         Писатель чопорно <острится.>

Вдруг все смутились; посыпались вопросы. Княгиня Нина вдруг уехала с бала.

         <Вся зала шопотом полна:
         "Домой уехала она!
         Вдруг стало дурно ей". Ужели?
         - В кадрили весело вертясь,
         Вдруг помертвела! - Что причиной?
         Ах, боже мой! Скажите, князь,
         Скажите, что с княгиней Ниной.>

     - Бог весть, отвечает с супружеским равнодушием князь, занятый своим 
бостоном. Поэт отвечает вместо князя, ответ и составляет поэму.
     Нина исключительно занимает <нас.> Характер ее [совершенно новый, развит 
con amore, широко и с удивительным искусством, для него поэт наш создал 
совершенно сво<еобразный> язык и выразил на нем все оттенки своей метафизики - 
для нее расточил он всю элегическую негу, всю прелесть своей поэзии.

            <Презренья к мнению полна,
         Над добродетелию женской
         Не насмехается ль она,
         Как над ужимкой деревенской?
         Кого в свой дом она манит;
         Не записных ли волокит,
         Не новичков ли миловидных?
         Не утомлен ли слух людей
         Молвой побед ее бесстыдных
         И соблазнительных связей?
            Но как влекла к себе всесильно
         Ее живая красота!
         Чьи непорочные уста
         Так улыбалися умильно!
         Какая бы Людмила ей,
         Смирясь, лучей благочестивых
         Своих лазоревых очей
         И свежести ланит стыдливых
         Не отдала бы сей же час
         За яркий глянец черных глаз,
         Облитых влагой сладострастной,
         За пламя жаркое ланит?
         Какая фее самовластной
         Не уступила б из харит?
            Как в близких сердца разговорах
         Была пленительна она!
         Как угодительно-нежна!
         Какая ласковость во взорах
         У ней сияла! Но порой,
         Ревнивым гневом пламенея,
         Как зла в словах, страшна собой,
         Являлась новая Медея!
         Какие слезы из очей
         Потом катилися у ней!
         Терзая душу, проливали
         В нее томленье слезы те:
         Кто б не отер их у печали,
         Кто б не оставил красоте?>

     Напрасно поэт берет иногда строгий тон порицания, укоризны, напрасно он с 
принужденной холодностью говорит о ее смерти, сатирически описывает нам ее 
похороны, и шуткою кончит поэму свою. Мы чувствуем, что он любит свою бедную, 
страстную героиню. Он заставляет и нас принимать болезненное соучастие в судьбе 
падшего, но еще очаровательного создания.
     Арсений есть тот самый, кого должна была полюбить бедная Нина. Он сильно 
овладел ее воображением, и никогда вполне не удовлетворя ни ее страсти, ни 
любопытству - должен был до конца сохранить над нею роковое свое влияние  
(ascendant).

                                                       <1828>

 Примечание
(1) Таким образом набралось у нас несколько своих Пиндаров, Ариостов и Байронов 
и десятка три писателей, делающих истинную честь нашему веку.



ОТРЫВОК ИЗ ЛИТЕРАТУРНЫХ ЛЕТОПИСЕЙ.

         Tantae ne animis scholasticis irae!

     Распря между двумя известными журналистами и тяжба одного из них с цензурою 
наделала шуму. Постараемся изложить исторически вс° дело sine ira et studio.
     В конце минувшего года редактор  Вестника Европы, желая в следующем 1829 
году потрудиться еще и в качестве издателя,  объявил о том публике, вс° еще худо 
понимающей различие между сими двумя учеными званиями. Убедившись единогласным 
мнением критиков в односторонности и скудости Вестника Европы, сверх того 
движимый глубоким чувством сострадания при виде беспомощного состояния 
литературы,  он обещал употребить наконец свои старания, чтобы сделать журнал 
сей обширнее и разнообразнее.  Он надеялся отныне далее видеть, свободнее 
соображать и решительнее действовать.  Он собирался пуститься в неизмеримую 
область бытописания,  по которой Карамзин, как всем известно, проложил тропинку, 
теряющуюся в тундрах бесплодных.  "Предполагаю работать сам", говорил почтенный 
редактор, "не отказывая однако ж и другим литераторам участвовать в трудах 
моих". Сии поздние, но тем не менее благие намерения, сия похвальная 
заботливость о русской литературе, сия великодушная снисходительность к своим 
сотрудникам тронули и обрадовали нас черезвычайно. Приятно было бы нам 
приветствовать первые труды, первые успехи знаменитого редактора Вестника 
Европы. Его глубокие знания (думали мы), столь известные нам по слуху, дадут 
плод во время свое (в нынешнем 1829 году). Светильник исторической его критики 
озарит вышепомянутые тундры области бытописаний, а законы словесности, умолкшие 
при звуках журнальной полемики, заговорят устами ученого редактора. Он не 
ограничит своих глубокомысленных исследований замечаниями о заглавном листе 
Истории Государства Российского или даже рассуждениями о куньих мордках,  но 
верным взором обнимет наконец творение Карамзина, оценит систему его разысканий, 
укажет источники новых соображений, дополнит недосказанное. В критиках 
собственно-литературных мы не будем слышать то брюзгливого ворчания какого-
нибудь старого педанта, то непристойных криков пьяного семинариста. Критики
 г. Каченовского должны будут иметь решительное влияние на словесность. Молодые 
писатели не будут ими забавляться, как пошлыми шуточками журнального гаера. 
Писатели известные не будут ими презирать, ибо услышат окончательный суд своим 
произведениям, оцененным ученостью, вкусом и хладнокровием.
     Можем смело сказать что мы ни единой минуты не усумнились в исполнении 
планов г. Каченовского, изложенных поэтическим слогом в газетном объявлении о 
подписке на Вестник Европы. Но г. Полевой, долгое время наблюдавший литературное 
поведение своих товарищей-журналистов, худо поверил новым обещаниям Вестника. Не 
ограничиваясь безмолвными сомнениями, он напечатал в 20-й книжке Московского 
Телеграфа прошедшего года статью, в которой сильно напал он на почтенного 
редактора Вестника Европы. Дав заметить неприличие некоторых выражений, 
употребленных, вероятно неумышленно, г. Каченовским, он говорит:
     "Если бы он (Вестник Европы), старец по летам, признался в незнании своем, 
принялся за дело скромно, поучился, бросил свои смешные предрассудки, заговорил 
голосом беспристрастия, мы все охотно уважили бы его сознание в слабости, 
желание учиться и познавать истину, все охотно стали бы слушать его".
     Странные требования! В летах Вестника Европы уже не учатся и не бросают 
предрассудков закоренелых. Скромность, украшение седин, не есть необходимость 
литературная; а если сознания, требуемые г. Полевым, и заслуживают какое-нибудь 
уважение, то можно ли нам оные слушать из уст почтенного старца без болезненного 
чувства стыда и сострадания?
     "Но что  сделал до сих пор издатель Вестника Европы?" продолжает г. 
Полевой. "Где его права, и на какой возделанной его трудами земле он водрузит 
свои знамена: где, за каким океаном эта обетованная земля? Юноши, обогнавшие 
издателя Вестника Европы, не виноваты, что они шли вперед, когда издатель 
Вестника Европы засел на одном месте и неподвижно просидел более 20 лет. 
Дивиться ли, что теперь Вестнику Европы видятся чудные распри, грезятся кимвалы 
бряцающие и медь звенящая?"
     На сие ответствуем:
     Если г. Каченовский, не написав ни одной книги, достойной некоторого 
внимания, не напечатав в течение 20 лет ни одной замечательной статьи, снискал 
однако ж себе бессмертную славу, то чего же должно нам ожидать от него, когда 
наконец он примется за дело не на шутку? Г. Каченовский просидел 20 лет на одном 
месте, - согласен: но как могли юноши обогнать его, если он ни за чем и не 
гнался? Г. Каченовский ошибочно судил о музыке Верстовского: но разве он 
музыкант? Г. Каченовский перевел Терезу и Фальдони: что за беда?
     Доселе казалось нам, что г. Полевой неправ, ибо обнаруживается какое-то 
пристрастие в замечаниях, которые с первого взгляда являются довольно 
основательными. Мы ожидали от г. Каченовского возражений неоспоримых или 
благородного молчания, каковым некоторые известные писатели всегда ответствовали 
на неприличные и пристрастные выходки некоторых журналистов. Но сколь изумились 
мы, прочитав в 24 • Вестника Европы следующее примечание редактора к статье 
своего почтенного сотрудника, г. Надоумки (одного из великих писателей, 
приносящих истинную честь и своему веку и журналу, в коем они участвуют).
     "Здесь приличным считаю объявить, что препираться с Бенигною я не имею 
охоты, отказавшись навсегда от бесплодной полемики, а теперь не имею на то и 
права, предприняв другие меры к охранению своей личности от игривого произвола 
сего Бенигны и всех прочих. Я даже не читал бы статьи Телеграфической, если б не 
был увлечен следствиями неблагонамеренности, прикосновенными к чести службы и к 
достоинству места, при котором имею счастие продолжать оную. Рдр".
     Сие загадочное примечание привело нас в большое беспокойство. Какие меры к 
охранению своей личности от игривого произвола г. Бенигны  предпринял почтенный 
редактор? что значит игривый произвол г. Бенигны?  что такое: был увлечен 
следствиями неблагонамеренности, прикосновенными к чести службы и достоинству 
места?  (Впрочем смысл последней фразы доныне остается темен, как в логическом, 
так и в грамматическом отношении).
     Многочисленные почитатели Вестника Европы затрепетали, прочитав сии 
мрачные, грозные, беспорядочные строки. Не смели вообразить, на что могло 
решиться рыцарское негодование Мiхаила Трофiмовича. К счастию, скоро вс° 
объяснилось.
     Оскорбленный, как издатель Вестника Европы г. Каченовский решился требовать 
защиты законов, как ординарный профессор, статский советник и кавалер, и явился 
в цензурный комитет с жалобою на цензора, пропустившего статью г-на Полевого.
     Успокоясь на счет ужасного смысла вышепомянутого примечания, мы сожалели о 
бесполезном действии почтенного редактора. Все предвидели последствия оного. В 
статье г. Полевого личная честь г. Каченовского не была оскорблена. Говоря с 
неуважением о его занятиях литературных, издатель Московского Телеграфа не 
упомянул ни о его службе, ни о тайнах домашней жизни, ни о качествах его души.
     Новое лицо выступило на сцену: цензор С. Н. Глинка явился ответчиком. 
Пылкость и неустрашимость его духа обнаружились в его речах, письмах и деловых 
записках. Он увлек сердца красноречием сердца и, вопреки чувству уважения и 
преданности, глубоко питаемому нами к почтенному профессору, мы желали победы 
храброму его противнику; ибо польза просвещения и словесности требует степени 
свободы, которая нам дарована мудрым и благодетельным Уставом. В. В. Измайлов, 
которому отечественная словесность уже многим обязана, снискал себе новое право 
на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и 
справедливого.
     Между тем ожесточенный издатель Московского Телеграфа напечатал другую 
статью, в коей дерзновенно подтвердил и оправдал первые свои показания. Вся 
литературная жизнь г. Каченовского была разобрана по годам, все занятия оценены, 
все простодушные обмолвки выведены на позор. Г. Полевой доказал, что почтенный 
редактор пользуется славою ученого мужа, так сказать, на честное слово; а 
доныне, кроме переводов с переводов и кой-каких заимствованных кое-где статеек, 
ничего не произвел. Скудость, более достойная сожаления, нежели укоризны! Но что 
всего важнее, г. Полевой доказал, что Мiхаил Трофiмович несколько раз дозволял 
себе личности в своих критических статейках, что он упрекал издателя Телеграфа 
винным его заводом (пятном ужасным, как известно всему нашему дворянству!), что 
он неоднократно с упреком повторял г. Полевому, что сей последний купец (другое, 
столь же ужасное обвинение!) и вс° сие в непристойных, оскорбительных 
выражениях. Тут уже мы приняли совершенно сторону г. Полевого. Никто, более 
нашего, не уважает истинного, родового дворянства, коего существование столь 
важно в смысле государственном; но в мирной республике наук, какое нам дело до 
гербов и пыльных грамот? Потомок Трувора или Гостомысла, трудолюбивый профессор, 
честный аудитор и странствующий купец равны перед законами критики. Князь 
Вяземский уже дал однажды заметить неприличность сих аристократических выходок; 
но не худо повторять полезные истины.
     Однако ж таково действие долговременного уважения! И тут мы укоряли г. 
Полевого в запальчивости и неумеренности. Мы с умилением взирали на почтенного 
старца, расстроенного до такой степени, что для поддержания ученой своей славы 
принужден он был обратиться к русскому букварю и преобразовать оный удивительным 
образом. Утешительно для нас, по крайней мере, то, что сведения Мiхаила 
Трофiмовича в греческой азбуке отныне не подлежат уже никакому сомнению.
     С нетерпением ожидали мы развязки дела. Наконец решение главного управления 
цензуры водворило спокойствие в области словесности и прекратило распрю миром, 
равно выгодным для победителей и побежденных...

                                      <1829>



<О ПУБЛИКАЦИИ БЕСТУЖЕВА-РЮМИНА В "СЕВЕРНОЙ ЗВЕЗДЕ".>

     Возвратясь из путешествия, узнал я, что г. Б.<естужев>, пользуясь моим 
отсутствием, напечатал несколько моих стихотворений в своем аль<манахе>.
     Неуважение к литературной собственности сделалось так у нас обыкновенно, 
что поступок г-на Б.<естужева> ни мало не показался мне странным. Так например, 
г-н Фед.<оров> напечатал под моим именем однажды какую-то  идиллическую 
нелепость, сочиненную вероятно камердинером г-на П-<ан>аева. Но когда аль<манах> 
нечаянно попался мне в руки, и когда в предисловии прочел <я> нежное изъявление 
благодарности издателя г-ну An., доставившему ему (г. Б.<естужеву>) п<иесы>, из 
коих 5 и удостоились печати - то признаюсь удивление мое было чрезвычайно. В 
числе пьес, доставленных г-ном An., некоторые принадлежат мне в самом деле; 
другие мне вовсе неизвестны. Г-н An. собрал давно писанные и мною к п<ечати не 
предназначенные стихотворения> и снисходительно заменил своими стихами те, кои 
не могли быть пропущены цензурою. Однако, как в мои лета и в моем положении 
неприятно отвечать за свои пре<жние>  и за чужие произведения, то честь имею 
объявить г-ну An., что при первом таковом же случае принужден буду прибегнуть к 
покровительству законов.

                                        <1829>



<О "РОМЕО И ДЖЮЛЬЕТЕ" ШЕКСПИРА.>

    Многие из трагедий, приписываемых Шекспиру, ему не принадлежат, а только им 
поправлены. Трагедия Ромео и Джюльета,  хотя слогом своим и совершенно 
отделяется от известных его приемов, но она так явно входит в его драмматическую 
систему и носит на себе так много следов вольной и широкой его кисти, что ее 
должно почесть сочинением Шекспира. В ней отразилась Италия, современная поэту, 
с ее климатом, страстями, праздниками, негой, сонетами, с ее роскошным языком, 
исполненным блеска и concetti.  Так понял Шекспир драмматическую местность. 
После Джюльеты, после Ромео, сих двух очаровательных созданий Шекспировской 
грации, Меркутио, образец молодого кавалера того времени, изысканый, 
привязчивый, благородный Меркутио есть замечательнейшее лицо изо всей трагедии. 
Поэт избрал его в представители итальянцев, бывших модным народом Европы, 
французами XVI века.

                                               <1829>



О <"НЕКРОЛОГИИ ГЕНЕРАЛА ОТ КАВАЛЕРИИ Н. Н. РАЕВСКОГО".>

     В конце истекшего года вышла в свет Некрология генерала от кавалерии Н. Н. 
Раевского,  умершего 16 сент.<ября> 1829. Сие сжатое обозрение, писанное, как 
нам кажется, человеком сведущим в военном деле, отличается благородною теплотою 
слога и чувств. Желательно, чтобы то же перо описало пространнее подвиги и 
приватную жизнь героя и добродетельного человека. С удивлением заметили мы 
непонятное упущение со стороны неизвестного некролога: он не упомянул о двух 
отроках, приведенных отцом на поля сражений в кровавом 1812-м году!.. Отечество 
того не забыло.

                                               <1829>



<ОБЩЕСТВО МОСКОВСКИХ ЛИТЕРАТОРОВ.>

     Несколько московских литераторов, приносящих истинную честь нашему веку как 
своими произведениям, так и нравственностию, видя беспомощное состояние нашей 
словесности и наскуча звуками кимвала звенящего, решились составить общество для 
распространения правил здравой критики Курганова и Тредьяковского, и для 
удержания отступников и насмешников в границах повиновения и благопристойности.
     Общество имело первое свое заседание на Малой Бронной в доме г. X., бывшего 
корректора типографии, 17 октября сего года при стечении многочисленной публики. 
Некоторые соседние дамы удостоили заседание своим присутствием.
     Председателем был избран единогласно г-н Трандафырь, знаменитый переводчик 
одного бессмертного романа.
     Секретарем был избран единогласно же Никодим Невеждин - молодой человек из 
честного сословия слуг, оказавший недавно отличные успехи в словесности и 
обещающий быть законодателем вкуса несмотря на лакейской тон своих статеек.
     Ждали г-на Сравцова - но он не мог придти по причине флюса, полученного им 
на ярмонке во время метания чрезвычайно счастливой тальи.
     Г-н Транд.<афырь> открыл заседание прекрасною речию, в которой трогательно 
изобразил он беспомощное состояние нашей словесности, недоумение наших 
писателей, подвизающихся во мраке, не озаренных светильником критики г-на 
Трандафырина. Красноречиво убеждал он приняться за дело. "Что сделали мы до сих 
пор, почт.<енные> слуш.<атели>, сказал он, перевели романы, доставлявшие нам 700 
рубл. от Ширяева, и разобрали заглавный лист Истории Государства Российского - 
труды бессмертные бесспорно, но совершенно недостаточные".
     После речи г-на председателя г-н Невеждин прочел проект нового журнала, 
имеющего быть издаваемым в след.<ующем> 1830 <году> под названием Аз.<иатский> 
Рак.
     Журнал сей будет выходить каждый месяц по одной книжке. Каждая книжка будет 
заключать в себе 4 отделе<ния>.
     Отдел.<ение>  I. Изящная словесность. Переводы Байрона с польского; стихи 
молодых семинаристов. Отрывки из записок г-на Трандафырина; для примеру г-н 
секретарь общ.<ества> прочел пленительное описание отрочества почтенного г. 
Транд.<афырина>. Все с удовольствием слушали милые проказы маленького купчика, и 
тогда уже столь много обещавшего.
Отдел.<ение> II.  Критика.

                                          <1829>



<О ПЕРЕВОДЕ РОМАНА Б. КОНСТАНА "АДОЛЬФ".>

     Князь Вяземский перевел и скоро напечатает славный роман Беж. Констана. 
Адольф  принадлежит к числу двух или трех романов,

         В которых отразился век,
         И современный человек
         Изображен довольно верно
         С его безнравственной душой
         Себялюбивой и сухой,
         Мечтаньям преданной безмерно,
         С его озлобленным умом,
         Кипящим в действии пустом. (1)

     Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии 
обнародованный гением лорда Байрона. С нетерпением ожидаем появления сей книги. 
Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило 
трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто 
вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным 
событием в истории нашей литературы.


 <1829>



 Примечание
(1) Евг. Онегин,  гл. VII.



ИЛИАДА ГОМЕРОВА, переведенная Н. Гнедичем, членом императорской Российской 
академии и пр. - 2 ч. С. П. б., в типогр. императорской Российской академии, 
1829 (в 1-й..ч. XV-354, во 2-й-362 стр. в боль. 4-ю д. л.).

     Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный перевод Илиады! 
Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частию устремились на 
блестящие безделки; когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами 
величавой древности; когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо 
легкомысленное занятие; с чувством глубоким уважения и благодарности взираем напоэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным 
вдохновениям, и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. 
Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, 
долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность.

Первая
<<<<<: >>>>>:

---

новости мира::Поисковичёк:: Магазин рунета:: Базар в рунете:: Софт Ру:: Блог ЖЖ:: Анекдоты:: Миничат

сайт построен на хостинге Агава - лучшие цены, лучшее качество

Хостинг от uCoz